Цитринитас

      Годрикова Впадина.

21 декабря, 1998

      Усталость…       Жизнь длится уже целую вечность. Сколько штормов собралось в высоких облаках над его головой и обрушилось на нее, сколько звезд с оглушительным свистом пролетело мимо — он сбился со счета. Вокруг — ни цвета, ни жизни. Его пустыня неподвижна, она тянется во все стороны — только серая бесплодная пыль — не то известь, не то пепел, не то снег, — и растрескавшиеся острые камни. Отравленное небо течет наискосок, огромные птицы с изорванными крыльями, чьи тела разложились и истлели, снова выискивают добычу. С изгнившей кожи на крыльях капает кровь, наполняя воздух болезнетворным металлическим привкусом. Он не может избавиться от липкой тошноты при каждом вдохе. Птицы закрывают низкое солнце. Одно прикосновение их тени рождает ужас.       Он делает шаг.       Еще один.       И снова.       Злые камни осыпаются под ногами, и в каждой прогалине проступают лужи черной крови. Раскаленные черепа под ногами шипят проклятия, пытаясь заставить оступиться. Он не знает, не помнит, кому они принадлежат. Сквозь пустые глазницы и провалы смеющихся челюстей сочится тяжелый ярко-зеленый смрад. Изумрудный дым разгорается живым пламенем, заполняет раздутые вены, и он не может думать больше ни о чем, кроме как об отвратительных тварях, что роятся теперь уже не только в небе, но и глубоко под кожей. Они вытягивают хищные головы, вгрызаются в каждый орган, пытаясь добраться до самого мозга. Захватить.       Контроль…       Вернуть контроль!       Птицы торжествуют, тело горит в огне, и он напрягает каждую клетку тела в попытке противостоять этим силам, пытающимся превратить его в нечто невообразимое… нечто ужасное.       Он ничего не видит — глаза заросли и затуманились… Когда даль не рассмотреть, остается одно — вглядываться вглубь себя.       Воспоминания путаются, слоятся и медленно заполняют пустыню, заставляя забыть — в этом гнездилище демонов он совершенно один.

***

      Горячая дрожащая рука осторожно опускается на голову. Он не шевелится, и, кажется, даже не дышит. Первым, что он испытал, покинув родную обволакивающую темноту, стал обрушившийся на тело град сильных ударов. Его перевернули вниз головой, а потом зачем-то долго били раскрытой ладонью. Он не желает просыпаться к жизни, если она такова, не может выдавить из себя ни звука.       — Слишком слабый. Да к тому же недоношенный… Вряд ли выживет.       — Он выживет… Мой сын выживет…       Он дрожит и прижимается к чему-то чуть влажному, но очень теплому, и почти глохнет от тяжелой пульсации, сотрясающей тело. Так больно. Холодно… Но она хочет, чтобы он жил, и он вдруг срывается в плач. Глухой, надрывный.       — Хвала Господу!       — А где счастливый отец?       — Уехал. К своим…       Пересохшие губы нащупывают затухающие слова. Так хочется пить… Он никогда не был своим. Нигде…

***

      Он стоит в углу комнаты, прижавшись спиной к холодной стене. Чертов подонок снова кричит на мать. Сердце колотится так сильно, что вот-вот выскочит из груди. Звук удара глухим эхом отдается в голове. Он изо всех сил сжимает кулаки, ногти врезаются в кожу, но он не чувствует боли — только бессильную ярость, беспомощность и стыд. Что-то внутри словно замерло.       Слишком мал, слишком слаб.       В груди разрастается пустота — холодная, тяжелая. С каждым ударом, каждым ее вскриком она становится больше, заполняя собой все. Он ненавидит себя за эту слабость, за то, что не может ничего сделать. Страшно. Так страшно, что, кажется, весь мир рушится.       В глазах стоят слезы, но он не позволяет им пролиться. Он не имеет права плакать — слезы не помогут ни ему, ни матери. Ее сломленный голос, вымаливающий у этого изверга прощение неизвестно за что, разрывает сердце.       Почему никто не приходит на помощь? Почему он, ее сын, не может ничего сделать?! Снова эта жажда… Жажда силы. Мир несправедлив и беспощаден к тем, кто слабее.       Ему шесть. Он усвоил.       Внезапно все заканчивается. Он остается стоять на месте, окаменевший и пустой. Нужно подойти, обнять, утешить, но ноги не слушаются. Мать не должна видеть его таким — испуганным, бессильным. Слабым. Она не должна знать, насколько он боится. И как стыдится своего страха.       Когда нелюдь уходит, и в безнадежной темноте дома снова воцаряется тишина, он заставляет себя разжать кулаки и сделать шаг к ней. Запах старой пыли и сырости смешивается с горьким привкусом слез. Он садится рядом на пол и, не говоря ни слова, просто сидит, размазывая слезы по щекам…

***

      Он больше не станет прятаться. Когда отец входит в комнату, он, наконец, делает то, на что так долго не мог решиться — становится между ним и матерью, выпрямляется, насколько позволяет дрожь в скованном спазмом теле, и смотрит прямо в глаза. Взгляд не ребенка, а кого-то, кто внезапно вырос под тяжестью собственного страха и боли. Тот замирает, ошеломленный дерзостью, но это длится всего миг. В следующий момент тяжелая рука с силой опускается на спину.       От первого удара тело мучительно сжимается. Угрожать он научится позже — иначе не выжить — а пока нужно изо всех сил напрячься и терпеть. Снова. И еще раз. Однажды он отомстит за каждый удар.       Терпеть…       С каждым ударом ярость отца, словно тяжелый молот, пробивает тело. Боль невыносима, она пронизывает с головы до пят. Он сжимает зубы — до хруста, до звона в черепе, — не давая себе закричать, не показывая, насколько больно. К тому же, если тот увидит слезы, то станет бить еще сильнее.       Он не издает ни звука. Мать не должна слышать его крики, не услышит их и он… Каждый удар кажется огненным клеймом. Как же больно… Но он выдержит. Снова и снова будет становиться между ними, предлагая себя в качестве живого щита. Каждый удар, каждый всполох боли кажутся менее невыносимы, чем сама мысль о том, что мать будет страдать. Он почему-то уверен, что из-за него…       Вчера ему исполнилось девять.       Он смотрит в лицо отца и не находит в нем ничего человеческого. Каждый удар, что приходится по телу, лишь подкрепляет убеждение: он должен ненавидеть. В сердце не остается места для сомнений или прощения — только черное, глухое чувство ненависти. Он больше не боится ее, не стыдится. Ненависть становится его щитом, она притупляет боль и делает его сильнее — пусть хотя бы на несколько мгновений…       Однажды этот человек навсегда исчезнет, и больше его никогда не будет в их жизни. Он мечтает о мире, где мать будет свободна от страха, где он сам сможет жить без вечного ощущения нависшей угрозы. Но такого мира не существует, и он продолжает жить, питая свою ненависть, надеясь, что когда-нибудь сможет избавиться от нее. Больше всего на свете не хочется становиться таким же озлобленным существом, но эта ненависть уже изменила его. Тьма поселилась в сердце и всегда остается с ним, подтачивая, точно ядовитый червь, изнутри. Жажда мести вызревает уже не один год, и пусть он пока не знает, как ее воплотить, но уже совсем скоро он поедет в Хогвартс и научится там всему, что необходимо. Он ждет. И с каждым днем ожидания мир кажется все холоднее и бездушнее.       От последнего удара мир разлетается на осколки. Он пытается удержать хотя бы один из них, но только ранит дрожащие руки. Осколки кружатся и медленно опускаются куда-то на невидимое дно. Он делает последний судорожный вдох и погружается вслед за ними… Совершенно пустой, как будто из него выжали последние капли жизни. Тело все еще дрожит от перенесенной боли, сознание спутано, но он знает, что сделал правильный выбор. Он не позволил тронуть ее. Он смог защитить, и это единственное, что имеет значение…

***

      Окружающая тишина кажется неподвижной. Сквозь стекло цветного витража проникает свет. Запах дерева, сгоревшего ладана, прохладного камня и сухих цветов. Крови. Он почему-то всегда чувствует здесь кровь… Так странно. Холодно. Холодные каменные стены давят — в них можно укрыться, но они не в силах защитить его от того, от чего он бежал… Бежит всякий раз.       Он делает несколько шагов, зажатый между длинными ровными рядами скамеек и подставляет лицо рассветным лучам. Свет, пробивающийся сквозь разноцветные стекла, похож на живую субстанцию. Луч падает на лицо, касаясь кожи, словно теплые, невидимые руки. Он не может понять, что происходит, не может оторваться… Золотое сияние медленно заполняет все пространство вокруг, и он беспечно погружается в эту мягкую и обволакивающую силу, будто тонет в меду, принимает ее в себя. Он не просто наблюдает за витражом — он становится частью этого света. Внутри разгорается пламя — смесь непонятного страха и какого-то странного, почти болезненного наслаждения.       В эти минуты под струями расплавленного солнца что-то в нем необратимо меняется. Он становится другим. Становится собой.       Свет все ярче. Он ширится, проникает сквозь кожу в плоть, в кровь, в самую суть существа. Сияние нарастает, заполняет легкие, так, что с трудом удается дышать. Хочется кричать, звать на помощь, но звук застревает где-то в горле. Ноги не слушаются. Свет завораживает, увлекает в себя, манит обещанием чего-то великого и одновременно ужасного…       «Останься со мной, Северус!»       В неверии он закрывает глаза. Неужели он слышал Его?! Не может быть, конечно нет… Скорее этот голос был частью его самого, давно забытым эхо, которое теперь почему-то вернулось… Желание подчиниться, слиться с этим светом и голосом нестерпимо. Живое золото дрожит на мокрых ресницах. Ощущение избранности сжимается в груди, превращаясь в навязчивую мысль: он нужен. Нужен этому голосу, этому свету! Неужели здесь, в этой знакомой с малолетства старой церкви, среди вечной игры света и тени, он на одиннадцатом году жизни, наконец, нашел то, что искал? Или этот свет просто обманывает его? Может быть это — лишь уловка, ширма, скрывающая вечную тьму, в которую, стоит поддаться, он упадет безвозвратно?       Так страшно упасть… но еще страшнее — ошибиться.       Этот свет навсегда запечатлелся в нем, как клеймо, выжженное неведомым огнем на его жалком изувеченном теле…       — Боже…       — Его здесь нет, Северус. Здесь нет никого — только ты и я. Останься со мной…       Высокая фигура впереди возникает точно из ниоткуда. Свет обретает плоть, воля исчезает, и он двигается на этот голос, как в трансе, не зная себя, не помня, чем был прежде…       Еще несколько медленных шагов. Дыхание становится прерывистым, сердце запинается, напряженная спина покрывается холодным потом. От стоящего напротив исходит невероятная сила, зловещая мощь. Воплощение магического совершенства.       Он приближается, вглядывается в лицо — и мир стирается в небытие, оставаясь лишь зыбкой тенью где-то на периферии подлинной реальности. Тело привычно напрягается — старая въевшаяся под кожу привычка ожидания удара, — сердце начинает биться быстрее, больно ударяясь о ребра. В темных глазах горит огонь, они прожигают насквозь, проникая в самые глубины сознания, безжалостно обнажая каждую потаенную мысль, каждое сокровенное желание. В этом взгляде нечто большее, чем просто власть — это власть абсолютная, чарующая, губительная. Он не может, да уже и не хочет бежать. Смесь восхищения и ужаса, зависимости и отчаяния… Темный Лорд — воплощение силы, которую он всегда так жаждал. Он тянется к мощи повелителя с той же отчаянной страстью, что утопающий цепляется за последнюю надежду.       «Твое желание, твоя жажда — я утолю все… Позволь мне проникнуть в глубины твоего существа и показать, на что ты способен. Позволь мне освободить тебя…»       Каждое слово — словно прикосновение, нежное и жестокое одновременно, как разогретый металл, проникающий под кожу. Голос едва не заставляет заплакать. В каждом звуке — такая благосклонность, такая сила и такая нежность… Не только здесь, не только сейчас — «останься навеки, Северус!»… Да он готов умолять, чтобы ему позволили остаться, стать вечным слугой, лишь бы только не расставаться! Сладкая мука, ожидание прикосновения, которому по силам как исцелить, так и уничтожить. Которому по силам абсолютно все…       Сильная рука опускается на плечо, мягко сжимая, и тело в момент как будто пронзает молния — удовольствие такой мощи, подобного которому не мог даже представить. Наслаждение на грани боли, экстаз, поднявший его к небесам и в то же время бросивший на колени перед этим человеком, перед которым он абсолютно беспомощен.       «Откройся мне, Северус. Я не хочу сломать тебя… Не сейчас».       Каждое прикосновение — будь то мимолетное касание пальцев или жестокий удар — пытка, и всякий раз он едва в силах сдержать стон, разрывающий грудь. Каждый раз, когда повелитель причиняет ему боль, каждый резкий жест для него как печать, как знак избранности, который он носит с гордостью, и гордость эта смешана с отчаянием. Ради этих прикосновений он готов пожертвовать всем.       «Ты принадлежишь мне, Северус. Всегда принадлежал, даже если не осознавал этого. Скажи это… Скажи, что ты мой…»       Он ближе к повелителю, чем кто-либо. Темный Лорд — его свет и его тьма, его страсть и его боль, его единственная цель и его погибель. Эта близость мучительна, но в ней — вся его жизнь, его суть, все то, что делает его самим собой.       «Ты знаешь, что это правильно… Ты чувствуешь, как оно сжигает тебя изнутри. Отдайся этому, Северус, отдайся мне…»       Слова пронизывают, вызывая дрожь, заставляя сгорать от желания, не находящего выхода. В этих звуках, в этой музыке власти и боли скрыта такая сладость, что противиться ей невозможно… День за днем, секунда за секундой он медленно тонет в этом омуте, жаждая еще только одного, последнего прикосновения…       «Я вижу, как ты хочешь этого, Северус… Ты так долго мечтал о том, что могу дать тебе только я. Не подавляй свои желания, ты ведь знаешь, что заслуживаешь всего этого. Я заполню твою бездну… Я один, Северус…»       Снова жажда. Каждая клетка тела, каждый уголок души жаждет этой муки, этой бесконечной игры на грани между жизнью и смертью. Он жаждет Его взгляда, Его силы и власти, даже если это означает разрушение самого себя.       Мысли не подчиняются, скачут, как обезумевшие, вырываются из-под контроля, сливаясь в хаотичный водоворот. Хочется разрушать и созидать одновременно, кричать и смеяться, хочется поглотить весь мир и запереть его в себе. Чувства обострены до предела, — каждый звук, каждый вздох, каждый удар сердца, каждый блик, каждая тень — все это разрывает изнутри и вместе с тем делает сильнее. И надо всем — Он. Его навязчивая, болезненная страсть. Ласкающий кнут. Единственная истина или… любовь? Такая же разрушительная, как и та тьма, в которую он, как одержимый, погружался…       «Любовь? Забудь о любви, Северус. Она не сделает тебя сильным, не даст тебе того, что ты действительно хочешь. Она не сможет предложить тебе ничего, кроме разочарования. Что дала тебе твоя любовь, кроме боли и унижения? Ты защищаешь ее, хранишь в себе как драгоценность, но посмотри, что она сделала с тобой… Ты страдаешь из-за нее, сгораешь в своей беспомощности. Ты прячешь слезы, пытаясь сохранить это жалкое чувство, но что оно тебе принесло? Ты никогда не был предназначен любви, Северус. Ты всегда был предназначен только мне…»       Боль, причиняемая повелителем, почти невыносима, но именно в ней он теперь обретает подлинное удовлетворение. Растерзанный, но в то же время странно оживленный. Она разжигает его страсть еще сильнее, делая еще более зависимым от того, чье имя он иногда все же решался называть. Украдкой, полушепотом или беззвучно. Но Он, конечно же, слышит… Все слышит и все замечает, но всякий раз уходит, давая ощутить сполна всю остроту утраты, но не давая возможности убежать, оставляя его гореть в огне, который не оставлял ни следов, ни надежды на спасение.

***

      Любовь.       Должно быть, ему стоило бы проклясть себя за то, что он не может вырвать ее из своего сердца, что не может просто… забыть. Он ненавидит себя. Но не хочет забывать…       Она была всем — и ничего не знала об этом. Не должна была знать. Она была той, кто мог осветить самые темные углы его души и той, кто никогда этого не сделает. Он всегда был слишком далеко от ее света. Каждый миг без нее был пыткой, но каждый миг рядом — еще хуже. Ее глаза никогда не смотрели на него так, как ему того хотелось, но каждый взгляд он впитывал так жадно, как человек, который задыхается под водой и тянется к последнему глотку воздуха. Он верил, что ее свет, ее чистота могут спасти его от самого себя… Ошибся. И эта ошибка стоила ему всего. Он сам, своими руками, разрушил то единственное, что столько лет делало его по-настоящему живым.       «Она не даст тебе силы, Северус, не поможет подняться. Любовь — цепи, которые удерживают тебя внизу, заставляют страдать, и ты носишь их, словно это благословение. Я могу дать тебе намного больше. Я могу освободить тебя от этих цепей, разрушить стены, которые ты сам построил вокруг своего сердца. Только я дам тебе силу, которая сделает тебя неподвластным ничему и никому…»       Ничто… Он был ничем в ее светлом мире. Он знал это и принимал, как принимают неумолимую истину. Но это не избавляло от боли. Она никогда не должна была увидеть в нем того, кем он на самом деле был — одинокого, жаждущего, отчаянного. Она видела лишь уродливую маску, которую он носил перед всем миром уже тогда, задолго до того, как примерил маску Пожирателя смерти, лишь тьму, в которую его погружал каждый новый день. И эта тьма пугала ее. Сердце разрывалось на части от тоски и безнадежности. Он никогда не смог бы стать для нее тем, кем хотел быть, но продолжал на что-то надеяться, пока не остался совсем один, со своей болью, со своей ненавистью — к Поттеру, к себе… к ней. Ведь это она убила в нем все человеческое — своим светом, своей улыбкой, своим предательством… Вырвала сердце, растоптала его, ушла и даже не оглянулась. Но как он мог ненавидеть ее? Без нее он — никто, но с ней он потерял самого себя.       Они смеются, их лица сияют самодовольством. Каждый жест, каждый взмах палочки исполнен презрения. Они знают, куда бить, знают, что причинит самую сильную боль… Дыхание становится рваным, мысли путаются. От внезапного удара о землю спирает дыхание. Пыль и грязь забиваются в рот. Холодный пот выступает на лбу, грудь тяжело вздымается в попытках вдохнуть — воздух кажется слишком тяжелым. Хочется кричать, вырваться, защититься… Еще секунда — земля уходит из-под ног, и мир переворачивается вверх дном. Все попытки сопротивляться тщетны. Внутри полыхает от бессилия, отвращения, унижения и обиды. Уродливая игрушка всем на потеху, груда тряпья — не человек. В голове крутится: «Смех… Они смеются надо мной».       Вдруг желудок сжимается в тугой комок. Ему не нужно видеть, чтобы знать, что она здесь. Здесь и наблюдает… Боль от падения — ничто по сравнению с тем, что она видит его таким — слабым, униженным, беспомощным. Она смотрит на него с жалостью. А может, и вовсе с отвращением. Перевернутый мир становится размытым, глаза затуманиваются. Слезы? Нет, это не они. Это позор застилает ему взгляд.       Его снова поднимают в воздух, и снова он падает, как мешок с костями. Игра продолжается.       Смех толпы режет слух. Взгляды пронизывают, как сотни отравленных иголок. Все тело ноет от боли. Ярость и ненависть к этим ублюдкам, к самому себе кипят внутри и смешиваются с абсолютной беспомощностью. Его словно парализует. Горький привкус пены все еще ощущается во рту. Она стекает по подбородку, лишая остатков достоинства, заставляя давиться собственным бессилием. Он не в состоянии выдавить ни слова, ни в силах даже просто поднять взгляд. Ненависть к ним и к себе почти одинакова. Ненависть кипит внутри, но она бесполезна — как и он сам. Он ничего не может сделать. Они сильнее, они лучше… Этот ужас никогда не закончится.       Она пытается остановить их, но бесполезно. Все бесполезно. Он презирает себя за то, что позволил этому случиться, за то, что не может быть тем, кого она могла бы уважать, кем могла бы восхищаться… Хочется встать, броситься на них с животной яростью, которая бурлит внутри, но его точно парализовало, и наведенное заклятие тут не при чем. Вся свора смеется, а он лежит в грязи, сломленный, как последнее ничтожество, и она это видит. Она видит все.       — Оставь его в покое! Расколдуй его сейчас же!       Даже не по имени… Слова разрезают остатки достоинства на части. Она заступается, но только из жалости, а он ничего не может сделать, чтобы защитить себя. Все внутри корежится от боли и стыда. Унижение усиливается с каждой секундой. Как хочется исчезнуть, раствориться в воздухе, только чтобы не видеть ее глаз, не слышать ее слов… И своих собственных…       «Ты сможешь сломать их, Северус, сможешь заставить испытывать такое мучение, которое они даже не могли себе представить… Твои враги будут валяться у твоих ног, и ты будешь смотреть на них свысока, удовлетворенный тем, что они узнали цену твоего презрения. Ты увидишь, как они страдают и умирают в страданиях, которые ты сам определил… С каждой их агонией, с каждым их стоном ты будешь ощущать, как их боль становится твоим величием. Их страх станет твоей силой, а их крики станут музыкой для твоих ушей. Они будут умолять тебя о пощаде, и все же не получат ее. Их терзания укрепят твою волю… Оставь свои сомнения, Северус, отпусти страх! Прими меня!»

***

      Он корчится в темном углу, стараясь скрыться от мира, который жаждет его уничтожить. Слезы льются по распухшему лицу, но он не в силах их остановить. В груди все сжимается, точно сердце рвут на части. Вроде бы от этого можно умереть, и тогда должно стать легче, но легче не становится. Он с силой сдавливает голову руками, пытаясь вытолкнуть из нее эти мучительные образы…       Как она могла?!       Он хотел доказать, что он не такой, как все думают, но каждый раз мир бьет его снова и снова, заставляя падать все ниже… Ногти впиваются в липкие ладони. Кровь чуть ли не хлещет, но этой боли он не замечает. Боль от ран — ничто по сравнению с тем, что разрывает его изнутри. Он все еще борется, пытается найти в себе силы, хоть что-то, что поможет выдержать, но находит лишь отчаяние — бездонное и беспощадное.       Руки дрожат, судорожно сжимая ткань мантии — единственное, что еще связывает его с реальностью. Сил не остается даже на то, чтобы просто дышать… Кажется, он кричит, но это беззвучный, внутренний крик, от которого хочется рвать волосы на голове, сдирать кожу, лишь бы хоть немного облегчить эту нестерпимую муку. Хочется кричать до хрипоты, но вместо этого он только захлебывается слезами, которые скорее пытаются задушить его, чем дать облегчение.       Никому нет дела до его боли, до его страданий. Он может выть, рыдать, ломать себя в этом темном углу — никто не придет. Никто не спасет его от этого кошмара.       — Прошу… пожалуйста…       Лихорадочный шепот срывается в рыдание. Он и сам не знает, к кому обращено его отчаяние. Только бы все это прекратилось, только бы боль ушла, чтобы хоть на мгновение почувствовать что-то кроме этого ужасающего одиночества… Он ждет, но ответ не приходит, и он понимает — спасения нет. Ни от себя, ни от боли, ни от мира, который видит в нем лишь мишень для издевательств.       Так было всю его жизнь.       Ему шестнадцать.       Слезы продолжают течь, а он продолжает прятаться, надеясь, что если спрячется достаточно глубоко, то мир просто забудет о его существовании. Но даже в одиночестве убежать от боли не удается…

***

      Следы от отцовских ударов сходят медленно. Одного этого достаточно, чтобы возненавидеть собственное тело — оно всегда носит на себе отметины грязных лап этого недочеловека. Наблюдая за своим отражением в мутном зеркале на дверце шкафа, он натягивает старую материнскую кофту до самого подбородка, тщательно скрывая следы синяков и ссадин. Боль скукоживается, прячется и остается невидимой под слоями ткани. Нелепая одежда вскоре становится второй кожей, а отращенные до плеч волосы — надежной завесой от чужих взглядов.

***

      Отражение в тусклом зеркале хогвартской уборной — унылая фигура с пустыми глазами, все так же прячущаяся за слоями ткани. Но это неважно. Главное, что никто не видит того, что внутри. Никто не знает, что за этим скрывается человек израненный и усталый, но все еще стоящий на ногах.       Ему всего четырнадцать.       Ему уже четырнадцать.       Спина снова ноет. Старая травма, мешающая нормально ходить, сидеть, жить. О том, чтобы когда-нибудь подняться в воздух он уже давно перестал и мечтать. А так хотелось… Волосы касаются впалых щек, падают на усталые глаза. Это прикосновение — единственное, что он позволяет себе ощущать. Каждое принятие ванны — пытка, любое прикосновение к собственному телу тут же отдается фантомной болью, напоминая о каждом ударе, каждом унижении.       В этом древнем замке, где, кажется, даже стены смотрят на него с презрением, он старается казаться незаметным, тенью проскальзывая мимо других, но скрыться полностью не удается, и каждый взгляд режет, точно лезвие.       Лезвие…       Он придумал проклятие, которым мог бы вернуть долг им всем, но пока продолжает пользоваться ним по-другому — куда удобнее, чем нож или бритва… Стыд и горечь перемешиваются с острым желанием быть другим. Сильным. Таким, каким его никто никогда не видел.       Он до смерти мечтает научиться летать… Мечтает научиться быть невидимым, но еще больше — чтобы его заметили.       Старый материнский шарф плотно обвивает шею, шерсть давно перестала быть мягкой, колючие нити неприятно царапают кожу… Он затягивает его крепче, скрывая беззащитную шею — проверенный способ сказать миру, что он не сможет его сломать.       Однажды он всему научится… А пока — терпеть.

***

      Пальцы чуть подрагивают, словно от предчувствия того, что ждет впереди, прежде чем привычно заскользят по мягкой, прохладной ткани. На мгновение кажется, что она живая — холодная, но живая. Она одна знает все. Холодная, скользкая, как черная вода, ткань струится между пальцев. Тяжелая. Ее тяжесть вполне может придавить к земле. Он заставляет себя чувствовать ее тяжесть, ее гладкость, ее холод, чтобы заглушить все остальное. Это его панцирь, его убежище. Его прижизненный саван.       Ему девятнадцать.       Мантия плотно облегает тело, прижимается к коже, будто пытается слиться с ней воедино. Она надежно скрывает следы всех тех моментов, когда он не смог себя защитить, но при каждом движении трется о раны — как будто нарочно, как будто хочет, чтобы он никогда не забывал, через что прошел. Она — его единственный щит, но и невозможность забыть. Вечное напоминание о том, что он один. Защищенный, но один. Черная ткань поглощает не только свет, но и тепло. В ней он еще более изолирован, еще более отрезан от мира, который его отверг.       Так лучше.       Он укутывается плотнее, зная, что это поможет держаться. Это больно, но так и должно быть. Он должен скрыться, должен исчезнуть под этим черным покрывалом, иначе все они снова увидят. Увидят его слабости, его уязвимость.

***

      Ему двадцать пять.       Тусклый свет падает наискосок, отражение кажется туманным, нечетким. Как будто уже и не человек, а какой-то призрак, который прячется под слоями тьмы. В отражении — лишь пустота, мантия давно слита с кожей, стерев границы между тем, кто он есть, и тем, кем должен казаться. Никому не позволено видеть, что под ней скрывается. Это приносит слабое утешение и как будто даже помогает забыть об отчаянии. Но оно всегда возвращается. Оно прячется в каждом шве, в каждой складке.       Никто никогда не узнает, что он чувствует.       Никто. Не должен. Знать.       Слезы подступают к глазам, но мантия тут же становится теснее, сдавливает, точно плотный кокон… Он заставляет себя замереть. Мантия впитывает слезы, не позволяя им стекать по лицу, не давая выпустить боль наружу. Она поглощает все, и он остается стоять в одиночестве, скрытый от мира, спрятанный за слоями непроницаемой — для света, для тепла, для чужих взглядов — ткани. Спрятанный от мира, но не от себя. Ни одна из старых ран не закрылась, все они до сих пор кровоточат. Но он не может позволить себе сломаться.

***

      Мантия давит на плечи, сжимает грудь, словно пытается задушить. Сердцу за ребрами тесно, дышать становится все тяжелее. Черный саван все больше поглощает, окутывает собой, не оставляя места ни для чего другого. Отражение в зеркале — темная фигура, без лица, без эмоций. Глубокий вдох — попытка успокоиться — но воздух проходит сквозь, словно он совсем пустой. Пальцы сжимаются на ткани, белеют от усилия… Должен держаться! Должен продолжать скрываться, потому что это единственный способ — уже не выжить, нет — сделать так, чтобы выжил он. Чтобы оправдал свое второе имя…       — Мальчик должен умереть.       — Вы сохраняли ему жизнь, чтобы он мог погибнуть в нужный момент?       — Вас это шокирует, Северус? Когда вы успели стать таким сентиментальным? Сколько людей, мужчин и женщин, погибло на ваших глазах?       — В последнее время — только те, кого я не мог спасти… Вы меня использовали. Так же, как и этого ребенка.       — То есть?       — «То есть»?! За все эти годы на службе у вас обоих я был свидетелем многого, но здесь вы превзошли даже его. Неужели вы не понимаете! Вы сделали ребенка сиротой, не оставив его матери выбора. Вас там не было, но я видел ее глаза за несколько секунд до гибели, — и они были в точности такими же, как ваши! Она смотрела на меня, как на помеху. И знаете, какими были ее последние слова, которые я слышал?       — Северус…       — Я до сих пор слышу их, стоит взглянуть на мальчишку! «Пожалуйста, Северус»! А «пожалуйста, Северус» — что?! «Пожалуйста, уйди и дай ему меня убить»? «Пожалуйста, дай мне умереть, потому что таков наш грандиозный план» или «пожалуйста, Северус, защити моего сына»? Не Темный Лорд — вы сделали из него орудие, предсказанное пророчеством.       — Северус, довольно…       — Почему они, почему не Лонгботтомы, ответьте мне? Впрочем, нет — враньем я сыт по горло, так что я отвечу сам: в том, что выбор пал на Поттеров, решающим оказалось именно мое участие. Как с его стороны, так и с вашей. Черт бы все это побрал, Дамблдор! Вы отобрали у него родителей, а после вышвырнули мальчишку в магловский мир, лишив всего, чему он причастен по праву рождения. А если бы он стал обскуром, что тогда? Вы сделали все, чтобы у меня не возникло даже мысли о том, чтобы его забрать. Ну еще бы — вам нужен был ручной пес на коротком поводке, и вы нашли предлог, чтобы я сам согласился надеть на себя ошейник. «Все, что мы делаем — делается только ради блага мальчика, Северус!» Да будьте вы прокляты, Дамблдор… Пятнадцать лет!       — Ну все, хватит.       — А до меня вам и вовсе не было никакого дела. Я шпионил ради вас, лгал ради вас, подвергал себя смертельной опасности ради вас. И думал, что делаю все это для того, чтобы сохранить жизнь сыну Лили — вы же сами представили мне ситуацию именно так. А теперь вы говорите мне, что растили его как свинью для убоя…       — Это прямо-таки трогательно, Северус. Столько чувств… Уж не привязались ли вы, в конце концов, к мальчику?       «Привязался к мальчику»?!       Он готов рассмеяться старику в лицо, как утративший последнюю надежду приговоренный в лицо палачу. Душа выворачивается наизнанку, обнажая все страхи, которые он пытался скрыть, затолкать глубже, забыть… Мальчик, который выжил, должен умереть?! Сперва стены этого замка рухнут!             — Экспекто Патронум!       Голос звучит хрипло, как будто каждый звук приходится вытаскивать из самого сердца.       Пусть видит!       Странно, но внутри все еще есть свет. Свет вытягивает последние силы, точно он отдает не просто магию. Вместе с серебристой ланью в высокое стрельчатое окно уходит что-то еще…

***

      Мир вокруг остывает, становится черно-белым, холодным, медленным. Твердая, заиндевелая кора на толстом стволе впивается в ладонь, рука дрожит. Очередной порыв ветра приносит с собой запах льда, скованной морозом земли и разлагающихся листьев. Запах смерти.       Их защитные чары хороши, но не для того, кто точно знает, где искать. Гарри здесь, всего в нескольких шагах, почти на расстоянии вытянутой руки.       Совсем один.       Видеть, но не мочь подойти. Защищать, но не быть замеченным. Быть всего лишь призраком на его пути, каждый шаг по которому приближает к гибели. Но ведь так было всегда.       Липкое отчаяние поднимается к горлу, сдавливает легкие… Все внутри кричит о том, чтобы подойти, коснуться, убедиться, что он в безопасности. Осторожное дыхание, срываясь с губ, сливается с густой темнотой леса. Только бы не сорваться… Только бы не разбить эту спасительную преграду.       Тьма растворяет неподвижный силуэт у палатки, но вдруг в прорези низких облаков мелькает тусклый лунный свет, и теперь он четко видит — Гарри изменился. Линии лица стали резче, скулы выпирают под еще совсем недавно такой мягкой кожей. По-прежнему растрепанные волосы стали длинные. Покрасневшие на морозе руки в свежих ссадинах. Видно, что в неудобной позе он пытается найти хотя бы немного покоя, но напряженное тело выдает каждую тревогу, каждый страх… На усталое лицо падает лунный блик — кажется, мальчишка притягивает свет, где бы ни находился, — глаза раскрываются, и на мгновение он теряет себя в них…       Внутренняя стена начинает рушиться, имя почти срывается с губ, но он заставляет себя замолчать, жестко прижав ладонь ко рту.       Так близко, что почти можно почувствовать тепло, услышать дыхание… Он не смеет подойти. Каждый нерв кричит от желания оказаться рядом, прикоснуться, ощутить жизнь под своими пальцами, убедиться, что мальчишка жив, что все еще здесь… Но все, что он может — только смотреть.       Проклят быть в стороне, проклят оставаться в тени, которую сам для себя выбрал, к которой сам себя приговорил…       Сердце рвется в груди — больно, яростно, на грани истерики. Сущая пытка, медленное сжигание заживо.       «Ты трус, Северус, и то, что происходит — расплата за каждую твою трусость, каждую слабость…»       Внутренний голос режет, как отравленный нож. Каждое слово отдается эхом в черепе, разливается ядом по венам.       Вместо ответа он только сильнее прикусывает ладонь.       «Ты позволил своему страху сжечь тебя изнутри. Ты продался за силу, за ложные обещания, но что ты получил взамен? Тьму, пустоту, смерть».       Точно раскаленные угли на голую кожу; каждое обвинение — приговор. Ему нечем возразить. С каждым ударом сердца все больнее, все невыносимее… Под тяжестью внутреннего наказания он прислоняется к заледеневшему стволу. Тело привычно сжимается, предчувствуя подступающую боль.       «Посмотри на него, Северус. Думаешь, он — твой шанс на искупление? Ты так долго носил свою вину, что начал верить в иллюзию спасения через него. Мальчик, который выжил, чтобы умереть… Мальчик, который должен стать твоей погибелью… А теперь ты стоишь тут и дрожишь при одной мысли о нем, как любовник, надеющийся на прощение за то, чего не прощают? Как ты жалок, Северус…»       Он сжимает зубы, пытаясь заглушить шепот внутреннего демона, но в каждом его усилии тот лишь обретает больше силы. Слова бьют без промаха. Пальцы до боли впиваются в ствол дерева. Резкая вспышка — острая ледяная корка режет ладонь, но это не приносит облегчения.       «Разве не так? Ты желаешь его — как то, чем никогда не будешь обладать, чего никогда не сможешь заслужить. Ты думаешь, что любишь его? Что ж, может, и любишь. Но эта любовь пропитана виной, сожалениями и всей той мерзостью, которая живет у тебя внутри. Ты слишком грязен, слишком осквернен. Как ты сам еще можешь смотреть на себя в зеркало? Как можешь продолжать держаться, когда знаешь, что именно он — главная жертва твоей лжи и предательства?»       Ноги подкашиваются от усиливающегося давления страха и стыда. Он пытается опереться на это проклятое дерево, но заледеневшая поверхность скользкая и жесткая, как будто сам лес осуждает его, отказываясь предоставить хоть какую-нибудь опору. Предчувствуя скорое падение, он закрывает глаза.       «Ну что же ты, Северус, нет, смотри на него! Ты ведь так этого хочешь. Смотри на того, кого ты вслух называешь не иначе, как Поттером, и в то же время корчишься внутри от неспособности назвать его по имени, сказать ему о том, как хочешь его и весь этот его свет; сказать, что хочешь, чтобы он отдался тебе так же, как ты сам когда-то хотел отдаться тьме. Он никогда не простит тебе тебя, Северус. На что ты надеешься? Ты лгал ему годами, скрывался за маской, но кого ты в действительности обманывал? Себя? Ты — жалкий трус, прячущийся за своей виной, но ты слишком слаб, чтобы признать это. Ты скрывался за долгом, за ложью, за ненавистью, но это не меняет того, что ты — лишь пустая оболочка, проклятая собственной трусостью. Смотри на него! Сейчас он ненавидит тебя, хотя до конца и не понимает, насколько в своей ненависти прав…»       — Хватит… пожалуйста, прекрати, — обрывки, несущиеся в пустоту. Он старается прижать голову к дереву, чтобы не слышать, но язвительный голос проникает в каждую частичку существа, разъедает, точно щелок. Неумолимый и беспощадный, он снова и снова повторяет слова, которые уже столько лет крутятся в голове беспощадным огненным колесом.       «Ты лгал ему, как лгал себе, притворяясь, что все это ради его блага. Но кого ты на самом деле пытался защитить? Себя? Свою никчемную совесть? Твое желание искупить вину — просто жалкая попытка убедить себя, что ты способен на что-то большее, чем трусость. Ты лгал ему в лицо, думая, что обманываешь врага — так легче, кто спорит, — но кто ты теперь? Лжец, предатель. Разве ты достоин его света? Ну же, будь честен хотя бы сейчас! Ты выбрал путь тьмы, потому что света вынести не мог. Ты всегда боялся его, Северус. Ты всегда был трусом. Ты так и не научился быть сильным!»       По телу прокатывается судорога, холодный пот стекает по напряженной спине. Он закусывает губу, чтобы подавить проклятие, рвущееся наружу.       «Ты жалок, Снейп. И ты знаешь это. Ты не можешь спасти даже самого себя, как же ты собираешься спасти его? Ты сам загубил свою жизнь, сам уничтожил все, что имело для тебя значение…»       — Я не могу больше… Я не могу терпеть это. Замолчи!       «Ты никогда не был достоин света. Ты выбрал служить тому, кто презирает тебя. Отдался ему, стал его любимой игрушкой, согласился на то, чтобы он сделал тебя таким, каким хотел видеть, вылепил под себя. Быть марионеткой — все, на что ты способен, и теперь ты думаешь, что можешь спасти Гарри? Ты слишком ничтожен, чтобы сделать хоть что-то стоящее. Ты слишком слаб. Ты всегда был слабым».       — Молчи… пожалуйста, молчи. Умоляю… — еще одна отчаянная попытка блокировать проклятый голос, но тот звучит все громче, все настойчивее:       «Ты заслужил все, что с тобой случилось — каждое унижение, каждую потерю. Лили умерла из-за тебя. Регулус, которого ты даже не пытался разыскать. Твоя мать, с которой ты так и не узнал, что произошло. Отец, которого ты убил своей ненавистью — не отрицай, ты знаешь, что это так! Ты погубил все, к чему прикасался, и этот мальчик не станет исключением».       Внутренний голос продолжает свою пытку, но в этот момент тонкая, будто солнечная, нить внутри натягивается до предела, и он из последних сил фокусируется на этом невидимом глазу спасительном свете. Нечто большее, чем Следящие чары — чужая жизнь, протянутая прямо к сердцу. Он все еще чувствует ее, точно дрожание паутины, вот уже полгода безошибочно сообщающее о том, где находится его сокровище.       Сокровище…       В памяти воскресает их короткий визит в Годрикову Впадину во время предпоследней отработки. Гарри захотел — он не смог отказать. Всего полгода назад. Так недостижимо далеко…       Все, что происходило между ними в те дни, просто не могло быть правдой.       Не должно было быть.       Лучше бы не было.       Пугливая серая птица вспархивает с надгробия у стены старого кладбища, когда они подходят ближе.

Кендра Дамблдор

1851-1899

Ариана Дамблдор

1885-1899

      — «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше»… — пальцы медленно скользят по строчкам на темном пыльном граните. — Что это значит, сэр?       — Что есть сила, которая навеки связывает человека с тем самым заветным, к чему привязано его сердце. Или с тем единственным, чем он желает обладать.       — Или и то, и другое?       Один долгий взгляд из-под ресниц. Его очередное поражение.       — Или и то, и другое, Гарри.       Момент растягивается до бесконечности — время словно замирает.       Где-то вдалеке гремит гроза.       «Ты обречен, Северус. Обречен на вечное существование в тени, на жизнь без света, без надежды. Без него. Без «твоего Гарри». Ты так хотел бы его называть? Посмотри на него. Он никогда не будет твоим. Ты ведь предал его. Ты предал все, что любил. И это самое горькое — ты предал самого себя».       Руки дрожат от напряжения, от чувства стыда и ужаса. Распятый у этого ледяного ствола, точно прикованный к позорному столбу. Беспощадный адский огонь полыхает внутри, а снаружи — один лишь безразличный холод. Нет оправдателя, нет защиты — только это ледяное дерево, только тьма и только он сам. Сам себе и обвинитель, и жертва, но нет никого, кто вынес бы окончательный приговор или произнес хотя бы одно слово в оправдание.       Все бесполезно. Он никогда не сможет дотянуться. Все, что остается — держаться за воздух.       «Ну что, Северус? Так и будешь стоять здесь, как трус, глядя на него из темноты? Ты ведь хочешь приблизиться, правда? Ты мечтаешь о его прикосновениях, его взгляде? Смотри на него, он там, прямо перед тобой! Его лицо, его глаза, его все. Ты видишь, как он двигается, как он живет, как он дышит. И ты думаешь, что можешь просто продолжать прятаться? Ложь, которую ты плел годами и которой оплел и его, не скрывает правды, которую ты видишь прямо перед собой. Ты же хотел искупления? Тогда почему бы тебе не подойти к нему? Может быть, ты слишком боишься его ненависти? Или слишком труслив, чтобы принять свою судьбу? Ну же, давай, подойди к нему, верни ему память, успокой, скажи, что всегда будешь рядом, что все будет хорошо. Ты ведь так хорошо умеешь лгать. Он тебе поверит. Он совсем одинок — и ведь это ты сделал его таким. Ты отнял у него всех, а что можешь предложить взамен? Неужели себя? Предателя и убийцу? Ты так хочешь быть с ним честным, но разве ты можешь? Иди к нему. Покажи, кто ты есть. Раскрой себя. Он все равно узнает правду, не так ли? Ты ведь хочешь, чтобы он почувствовал тебя, услышал твой голос. А может, просто чтобы узнал, что ты рядом, даже если все, что ты можешь предложить — это обман и ложь… Почему бы тебе не закончить этот фарс и не позволить ему увидеть, как сильно ты уязвим, как ты жаждешь его прощения и его ненависти? Как жаждешь его самого. Пусть узнает, как много ты ему задолжал…»       Подойти, раскрыть себя, стать ближе, соприкоснуться, хотя бы на мгновение… Голос издевается. Смеется над ним. Но все же слова пропитаны ядовитой правдой…       Он поддается безумию.       Осторожно, двигаясь по пульсирующей в такт сердцу нити, входит в расслабленное сознание Гарри и оказывается внутри, где-то на границе между сном и явью…       Лес исчезает, уступая место пространству, населенному блуждающими беспокойными тенями. Он осторожно касается защитного барьера сознания — не испугать, не побеспокоить, не причинить такую привычную боль.       Боль…       — Контрзаклятия к проклятию Круциатус не существует, однако его действие можно купировать — частично или даже полностью, зависит от умений мага.       — Как, профессор?       Действительно — как?!       Он до сих пор не понимает, как вообще согласился на это безумие.       — Для этого вы сегодня здесь, Поттер. Садитесь и слушайте, раз уж напросились. На самом деле Круциатус не причиняет вреда органам. Это лишь наведенная иллюзия, проекция желания причинить боль, которую пытающий создает в вашем мозгу своей волей. Сознание человека устроено так, что не может отличить ее от реальности, мозг посылает сигнал телу, и оно реагирует в точности, как если бы воздействие оказывалось непосредственно на него. Следовательно, для того, чтобы эти чары подействовали, важно, чтобы жертва оставалась в сознании. Боль воспринимается мозгом. А мозг можно контролировать.       — То есть попытка наложить эти чары на бессознательного или сумасшедшего заведомо обречена?       — С тем же успехом их можно наложить на мертвого. Здесь важна обратная связь. Интенсивность ощущений всегда зависит от желания пытающего причинить сильную боль, а для этого он должен быть уверен, что жертва в состоянии ее воспринять.       — А если жертва находится в полном сознании…       Почти шепотом, но он напряженно ловит каждый звук. Какого дьявола?!.       Один решительный шаг назад. Когда он только успел подойти так близко, что буквально кожей чувствует исходящее от Поттера нетерпение?       — И рад бы сказать, что пытать я вас не буду, но вы ведь пришли именно за этим. Советую прилечь, так будет безопаснее.       Он еще надеялся, что мальчишка передумает?       Поттер, не сводя с него взгляда, поднимается со стула, пальцы наощупь находят застежку на мантии. В кабинете как обычно холодно, но этот безумец, оставшись в одной рубашке, опускается на пол прямо у его ног и послушно укладывается на каменные плиты.       Он ведь точно надежно запер дверь?

      — Запри дверь, Северус, ты же не хочешь, чтобы нам помешали. Подойди. Я хочу знать, чем ты стал теперь, хочу видеть, как мой маленький выкормыш поднялся…       — Умоляю вас простить меня, мой лорд, я…       — Тринадцать лет прошло, но ты ведь не забыл свое место, да, малыш? Я помогу тебе вспомнить. И не пытайся играть со мной, ты знаешь — это бесполезно.       Неужели это глаза человека?       Неужели Он — все еще человек?       — Вы же видите мои мысли, мой лорд…       — А ты можешь увидеть мои? Как раньше… Смотри на меня, я хочу убедиться, что могу сделать с тобой все, что пожелаю, и ты будешь умолять меня — не о пощаде, нет. Ты будешь умолять меня не останавливаться. Ты еще помнишь наши уроки, Северус? Не пустые слова, а каждый твой стон на пределе способности выдержать — вот лучшее подтверждение твоей преданности… Знаешь, я скучал. За все эти годы никто не мог порадовать меня так, как это удавалось тебе. Они все ломаются так быстро, и только ты никогда мне не уступал. Только ты всегда мог так спокойно смотреть мне в глаза. Почему, Северус?       — Потому что моя совесть чиста, повелитель. Мне нечего скрывать.       — Ты отличный актер, малыш… Жаль только, что ты опоздал к представлению и все пропустил, я бы хотел, чтобы ты присутствовал… Но это несложно исправить. Опусти щиты.       Обступившая его тьма в мгновение ока сменяется густым туманом — сплошная, смертоносная пелена. В ноздри ударяет зловещий аромат влаги, смешанный с запахом древней земли, сквозь каждую трещину в которой откуда-то снизу просачивается смерть. Туман извивается между надгробий, деревья черными скелетами вонзают ветви в тусклое небо. Почва влажная и рыхлая, как если бы из нее только что вырвалась какая-то зловещая сила. В воздухе, насыщенном сырой, клокочущей магией, разлита давящая тяжесть, зловещее ожидание триумфа. Темный Лорд все так же стоит напротив, красные глаза прикованы к его лицу. Всего один взмах ресниц — тонкие губы дрогнули, уголки приподнялись. Улыбка совсем не похожа на прежнюю…       Он медленно опускает взгляд, уже догадываясь, что увидит.       Мальчишка, схваченный жестокой судорогой, скорчился у их ног. Рваное с присвистом дыхание режет прохладный воздух, пальцы бесконтрольно блуждают по траве в поисках опоры. В бледном лице как будто не осталось ни капли крови. Кожа блестит от холодного пота, распахнутые в немой мольбе глаза устремлены на Темного Лорда.       Гарри Поттер сломлен.       Раздавлен.       Повержен.       — Жалкое зрелище, верно? Он будет еще долго кричать, прежде чем мы закончим. Нет, Северус, нет, никаких щитов — смотри и слушай! Это быстро не закончится. Представляешь, он пытался спрятаться от меня? Такой забавный… Могу смотреть на это вечно. Присоединишься? Впрочем, мы поступим иначе. У тебя ведь всегда были особые привилегии, Северус. Докажи, что ты все еще их достоин, что я не ошибся в тебе.       — Мой лорд…       — Протяни руку, Северус. Посмотри на нее. Ты ведь помнишь, как это произошло?       Помнит ли он ту ночь, изменившую его навсегда?       Сперва острый, почти непереносимый жар, словно плоть прожигали насквозь, когда пальцы Темного Лорда змеящимися языками пламени скользили по чувствительной коже предплечья. А после — ледяная река по венам. Сладостная, обещанная мощь, к которой он так стремился. Он сжал зубы, чувствуя, как жар и холод смешиваются, проникая в самую глубь его существа, заполняя его тьмой и силой, которую он не мог ни отвергнуть, ни понять до конца. Но он был готов. Готов принять все, что принесет ему этот новый путь. Боль была нестерпимой, но вместе с тем каждый нерв откликался на это прикосновение неразрешимым, мучительным наслаждением. Темный Лорд впечатывал себя в его плоть, до предела обостряя желание, которое он не мог ни отрицать, ни контролировать. Он не мог контролировать ничего — ни своего восхищения, ни своего наслаждения этой болью, ни своей жажды подчинения воле того, кому он отныне принадлежал всем телом и душой.       Да, он все помнит. Двадцать четвертое июня… Ровно семнадцать лет назад.       И пусть этот Гарри Поттер у ног — лишь фикция, орудие жестокого эксперимента над ним самим, но монстром ему предстоит стать по-настоящему. Предоставить себя целиком, сделаться инструментом мстительного триумфа того, кому он отдал себя безраздельно… Доказать свою преданность. Не просто безоговорочное подчинение, не просто слепая готовность выполнить приказ — желание принять в себя полностью.       — Впусти меня, Северус…       Один тихий выдох. Разве повелитель может сомневаться в нем? Все, чем он был, все, чем он есть, склоняется в поклоне перед Темным Лордом.       Не просто вторжение — поглощение. Бесконечная темная волна сносит все барьеры, погружает в полную зависимость. Он не может, не должен сопротивляться. Темный Лорд становится его руками, его мыслями, его душой. Он сам становится Темным Лордом.       — Я буду в тебе все то время, что ты будешь делать это с ним, Северус, я хочу чувствовать то же, что ты… Двойное наслаждение — наблюдать, как он жалок, и проживать восторг от его агонии вместе с тобой. Обещаю, тебе понравится… Это лишь игра, малыш, но если ты не будешь верить в то, что делаешь, — я пойму. Начинай.       Голос в голове становится собственным, давящее, распирающее чувство внутри нарастает. Он не смеет ослушаться. Перед глазами вспыхивает яростный, нетерпеливый огонь, застилая все, кроме желания насладиться чужой болью.       — Круцио!       Мальчишка у ног кричит и бьется в пыточной агонии. Глаза закатываются, тело выгибается дугой. Скованный невыносимой болью, беспомощный… слабый.       Он улыбается.       Удовлетворение нарастает с каждым новым криком. Искусство полного контроля, апофеоз власти. Что-то сильное рокочет, пульсирует под ребрами… Так приятно. Лицо искажает гримаса наслаждения.       — Неплохо, Северус. Очень неплохо… Продолжай. Он твой…       «Он твой»…       Отчаянный рывок воли, чтобы сбросить наваждение кошмарного воспоминания и, что куда сложнее — морок наслаждения, которое он заставил себя испытывать, снова и снова пытая мальчишку в иллюзии, созданной для него Темным Лордом. Призрачные очертания кладбища медленно растворяются и исчезают, но Поттер — и на этот раз настоящий — все там же, у его ног — податливый, готовый ко всему.       — Не уверен, что из этого что-то получится, учитывая наш прежний опыт, но попробуем, — он силой заставляет себя вернуться к настоящему и не думать о той кошмарной ночи. — Не более трех подходов, Поттер, — и это не обсуждается. В теории все просто. Прежде всего от вас требуется абсолютная готовность принять в себя боль. В отличие от Империуса — никакого сопротивления, Поттер, в вас не должно присутствовать ничего, кроме самозабвенной готовности слиться с моим желанием доставить вам эту боль… Это похоже на акт совокупления, если, конечно, вам понятно, что я имею в виду.       Он не удерживается от соблазна бросить на мальчишку сверху короткий взгляд. По вспыхнувшим щекам и шумно втянутому сквозь зубы воздуху становится очевидно: что именно он имеет в виду Поттеру более чем понятно.       — Далее, Поттер, нужно максимально расслабить тело, а после — полностью растождествить себя с ним. Мозг сам по себе неспособен испытывать боль, только получать и передавать информацию о ней. Ваша задача — убедить его в отсутствии объекта для этой передачи. В этом случае он, хотя и примет сигнал о том, что на вас наложено Пыточное проклятие, передать его телу не сможет. Как результат — вы ничего не почувствуете. В первый раз я вам помогу, вы должны понять, как это работает. Это тяжелый опыт, Поттер, вам покажется, что вы умираете, что вас вырывают из тела, что все, чем вы были, чем привыкли себя считать, вам больше не принадлежит. Постарайтесь не испугаться. Иначе вернуть вас назад мне будет сложно.       — Я правильно понимаю, сэр, что то, что вы собираетесь сделать, мало отличается от поцелуя дементора? Ну, то есть, если что — у меня все шансы остаться овощем.       В шальных глазах, устремленных на него снизу, ни намека на здравомыслие.       Мерлин, за что?..       — Технически да, Поттер, только без поцелуев. Еще не поздно передумать.       — Делайте, что нужно. Я вам доверяю.       «Вот так просто, Северус. Он тебе доверяет. Ты же именно ради этого все это затеял? Еще немного, и ты сможешь сообщить ему то, ради чего втянул его в весь этот маскарад, прямо здесь и сейчас. Похоже, он готов принять от тебя что угодно и, надо же, даже верит, что ты его вытащишь и оттуда тоже… Что ж, блажен, кто верует… Но сначала ты отправишь его туда, не так ли?»       Он медленно опускается вниз. Колено касается жесткого пола и слегка упирается мальчишке в бедро. Тот непроизвольно вздрагивает, но положения не меняет. Упрямый. Взгляд скользит по мерно вздымающейся груди к подрагивающему кадыку под тугим воротником. Рука сама тянется к шее, расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке, чтобы облегчить приток воздуха. Раскрытая ладонь, намеренно не касаясь кожи, едва задевая тонкую ткань, скользит ниже и замирает на уровне сердца.       — Вы не будете пользоваться палочкой, сэр?       Ровные сильные удары под ладонью. Неужели совсем не боится?       — Можете считать это малодушием, но я все же предпочту не создавать улик. Ценой за удовольствие с вами заниматься вполне может оказаться пожизненное. Будьте спокойны, я владею контактной магией ничуть не хуже палочковой.       «Или ты просто хочешь его касаться…»       — Вот теперь я точно спокоен.       У мальчишки совершенно очаровательная улыбка. Где только были его глаза раньше?..       Один черт знает, что между ними творится…       Он склоняется ниже. Правая ладонь прижимается к груди, пальцы левой руки ложатся на висок.       — Не закрывай глаза, Гарри, смотри на меня…       Как будто было вчера. Или даже этим утром…       — Гарри… — совсем невесомо, как если бы касался самого сердца.       При звуке собственного имени мальчишка вздрагивает и ощутимо напрягается. Золотая нить начинает вибрировать сильнее и призраки беспокойного сна тут же отступают.       Они остаются только вдвоем.       — Так значит, это все-таки был ты… Мне все время казалось, что меня кто-то зовет. Вернее, я думал, что кажется.       Он не находится, что ответить.       — Почему я ощущаю себя таким потерянным, Северус? Похоже, все, что я делаю, — это просто блуждание в темноте. Все расплывается, я не могу понять, что происходит. Я знаю, что что-то не так, но не могу вспомнить. Да и ты… тебя ведь не должно здесь быть.       — Я всегда рядом. Я же обещал.       — Мне кажется, я должен что-то вспомнить… кто ты, кто я… И что-то еще. Что-то важное. Но не могу понять, что. Почему? Почему я не помню, Северус?       — Тебе нельзя помнить.       — Что ты убрал из моей памяти? Я как будто потерял часть себя. А та, что осталась, тянется куда-то… я не знаю. Я ведь сплю, да?.. Не отвечай, конечно, сплю. Черт бы тебя побрал, Снейп, зачем ты со мной так?!       — Тише, Гарри… пожалуйста, тише…       — Мне так страшно… Это все ночь, Северус, это она сводит меня с ума. Ты — только голос в моей голове, а я уже почти готов поверить в то, что ты рядом… А может… Ты ведь умеешь летать?       — Не мучай себя…       — Почему? Ты же себя мучаешь, разве нет? Иначе тебя бы здесь не было.       — Ты никогда не будешь вне моих мыслей, Гарри. Сквозь все, что я делаю…       — К черту мысли, Северус, я хочу прикоснуться к тебе! Хоть как-нибудь, хоть в этом треклятом сне, или что это вообще сейчас происходит… Но ведь я сейчас протяну руку и не почувствую тебя, да? Не почувствую ничего.       — Иначе не может быть. Ты же сам сказал — меня здесь быть не должно.       — Я хочу вернуть то, что было… Хочу, наконец, вырваться из этой глуши.       — Нельзя. Не сейчас. Чтобы двигаться дальше, ты должен быть свободен от этого бремени.       — Я не знаю, куда дальше.       — Иди на свет, Гарри. Просто иди на свет.       Это невыносимо… Он выскальзывает на поверхность, но взгляд намертво прикован к бессознательно приподнятой руке, словно мальчишка и в самом деле хочет коснуться того, чего не видит, но что чувствует каждой клеткой своего существа. Пальцы подрагивают в ледяном воздухе, пытаются ухватиться за пустоту… Дотянуться, почувствовать тепло, провести по ладони, забыть обо всем. Собственная заклейменная рука поднимается навстречу и так же замирает в воздухе… Так близко, тепло чужих пальцев почти осязаемо, расстояние — всего несколько шагов… Бездна, которую им никогда не преодолеть.       Он закрывает глаза, взывая к той единственной силе, которая может дать хоть какое-то облегчение. Всегда давала.       — Экспекто Патронум…       На мгновение приходит облегчение, словно часть боли отступает. Мимолетное, обманчивое облегчение. Но всего один удар сердца — и все, что он может видеть, — Гарри. Его лицо, его глаза, его боль. Этот бесплотный сгусток света — все, что он может ему дать.       Призрачная лань поворачивает голову, ожидая приказа. Единственный способ прикоснуться, оставаясь невидимым.       — Подойди к нему — пусть почувствует, что я здесь, что я буду рядом. До конца.       Лань послушно уходит, легко прокладывает путь в кромешной темноте, не оставляя следов. И кажется, уносит с собой часть его самого.       Она уже близко. Гарри склоняется и заглядывает в блестящие глаза, так похожие на его собственные. Пальцы тянутся к сверкающему силуэту, проходят сквозь нее…       Теплое дыхание, касаясь патронуса, тут же окутывает и его собственные мучительно сжатые, в кровь потрескавшиеся губы. Прохладные пальцы проходятся по шее, скользят к затылку, зарываются в волосы… Глаза слезятся на морозе — он просто слишком долго смотрит, не моргая. Горячая влага скатывается по щекам и тут же схватывается тонкой соленой коркой.       Рука медленно опускается, словно падает в пустоту.       — Да, Гарри, я умею летать.       Еще один беззвучный выдох — и он взмывает в ледяной воздух, делаясь с ним единым целым. На снегу нельзя оставлять следов.       Из просвета между деревьями открывается хороший обзор на заледеневшее озеро и лесную чащу. Здесь его невозможно заметить, но стоит мальчишке появиться, он все-таки прижимает ладонь ко рту — просто чтобы сдержать мгновенно смерзающееся на морозе дыхание, вовсе не для того, чтобы с губ мимо воли не сорвалось это невыносимое «Гарри!»       Мальчишка напряжен. Дрожит. Медлит, глядя на лед. Холодный свет падает на лицо.       Одинокий.       Слои одежды один за другим падают на снег. Куртка, два свитера, а за ними и рубашка. Он не может отвести взгляд. От каждого движения, неловкого, но решительного, все внутри закручивается в тугую спираль. Он плотно сжимает губы. Мучительное, медленно разворачивающееся перед глазами действие кажется бесконечным.       Поттер продолжает раздеваться, кожа покрывается мурашками, тело дрожит, но он не останавливается. Снимает футболку, а за ней и штаны, оставляя себя полностью беззащитным перед неумолимым холодом декабрьской ночи. Голая кожа белеет на морозе, дыхание становится все тяжелее. Так же, как и его собственное. Каждое движение мальчишки — словно медленный, выверенный удар. Наклоняется к краю озера, глаза горят решимостью. Он кожей чувствует эту решимость, проникающую сквозь пространство, и это сводит с ума. Все мышцы напрягаются, словно это его обнаженное тело чувствует резкий удар холода по коже.       Он не может отвести взгляд, а внутри все разрывается на части: между долгом и чем-то, что заставляет его смотреть на Гарри с такой отчаянной болью. Тревога, страх и вместе с этим нечто куда более глубокое, — та грань, которую он никогда не сможет пересечь. Мальчишка готов пожертвовать собой, но в его поступках все та же наивная, детская отвага. И все же Поттер, стоящий перед ним, — уже не ребенок.       Мальчишка бросает загнанный взгляд на озеро, на его замерзшую поверхность, словно готовится к прыжку в бездну.       Собственные пальцы инстинктивно сжимаются. Сердце выбивает рваный ритм, точно молот — слишком громко для такой безмолвной ночи.       Гарри подходит к самому краю озера, ноги тонут в снегу, и тот жалобно скрипит под его весом. Дыхание колеблется, грудь тяжело вздымается. Он ступает на лед, тело напрягается от пронизывающего до костей холода, руки чуть заметно дрожат. Делает шаг, потом еще один. Лед трещит под босыми ногами, и сам он в своем укрытии едва сдерживает порыв сорваться с места, остановить.       Вдруг пронизывает ощущение какой-то ошибки.       Гарри медленно склоняется над краем, руки тянутся ко льду.       — Не сомневайся. Там не глубоко, он твой, только не сомневайся…       Тело Поттера напряжено до предела, сопротивляется тому, что неизбежно. Непроизвольно он и сам задерживает дыхание. Еще мгновение — и мальчишка, собравшись с последними силами, исчезает под водой. Последнее, что он видит — сверкнувший на шее медальон.       Мозг отказывается принять.       Медальон!..       Гарри не снял его.       Холод воды, тянущий мальчишку на дно, медленный, смертельно опасный. Он хорошо знает, что чувствует, как ломается тело, оказавшись в ледяной воде, знает эту пронизывающую тысячей кинжалов боль и невозможность думать ни о чем, кроме нее. Но там ведь не глубоко, достаточно двадцати секунд, чтобы добраться до дна и всплыть наверх.       Двадцать…       Тридцать…       Тридцать пять…       Он все еще не дышит.       Каждый нерв кричит от ужаса. Гарри погружается все глубже, вода обволакивает его, тянет вниз. Чертов крестраж не даст ему коснуться меча, а мальчишка даже не умеет толком плавать!       Ноги словно приросли к земле. Он инстинктивно сжимает кулак, чувствуя, как крошится кора дерева под ладонью. Наростающая паника и ярость утягивают его самого в такое же ледяное небытие.       Рука тянется к волшебной палочке, но он заставляет себя остановиться, застыв в невыносимом конфликте.       Он не может выдать себя.       Гарри борется в воде, руки беспорядочно движутся, пытаясь схватиться за край ледяной поверхности, но медальон на шее тянет его вниз, в холодную бездну. Мальчишка теряет силы, движения становятся все слабее, а лицо — все более бледным…       Воля все еще борется с инстинктом, а Гарри Поттера — его Гарри Поттера — медленно пожирает черная вода...       Когда это началось? Когда он стал считать мальчишку своим?       Воспоминания вихрятся, точно в каком-то сумасшедшем калейдоскопе, пока, наконец, не удается ухватиться за ответ. Напряженное ожидание кажется вечностью. Каждый шорох, каждый шепот, каждое движение в притихшем зале бьют по нервам с сокрушительной силой. Мир затихает, поглощается одним бесконечно тянущимся мгновением…       — ГРИФФИНДОР!       …а потом вдруг взрывается и рассыпается на множество слепящих пятен.       Мучительное дежа вю. То же место, те же обстоятельства… Те же глаза. Последние силы уходят на то, чтобы не застонать вслух. Впрочем, здесь его все равно никто не услышит.       «Какой трогательный спектакль… Пытаешься казаться невозмутимым, но думаешь тебе это удастся? Твои глаза выдают твою боль, твои руки дрожат от бессилия, которое ты пытаешься скрыть. Ты все эти десять лет хотел видеть его частью своей жизни, но теперь они вылепят его под себя. Он всегда будет ближе к ним, чем к тебе. Ты видишь, как он двигается? Как он смеется? Все кажется таким знакомым… Это конец, Северус. Жребий брошен, он будет далеко от тебя, и все, что ты можешь сделать, — это смотреть, как он уходит. В точности как сейчас — к чужому столу. Подумать только, десять лет ожидания — и все напрасно. Он не с тобой, и никогда не будет. Как ты мог быть таким наивным?»       — Как там наш мальчик, Северус? Как прошел первый урок?       «НАШ»?       Будь проклято все на свете, но, кажется, все десять лет с той ночи в Годриковой впадине он считал мальчишку своим. Не зная, не видя, не взирая на все доводы разума и все усилия, это слово постоянно возвращалось — как одержимость, как больная убежденность: у него на Гарри Поттера прав больше, чем у кого бы то ни было другого. Нужно только немного подождать и это станет очевидно всем. Судьба связала его с этим ребенком еще там, в Кабаньей голове, и иной исход просто невозможен. Он знал, что невозможен… Почему-то знал.       — Признаться, я разочарован, директор. Нахамил мне при всех и, насколько я успел понять, такое поведение для него нормально. Полагаю, результат воспитания в том доме, где вы его оставили.       — Готов побиться об заклад, вы сами же его и спровоцировали. Своей излишней строгостью или…       — Если вы сомневаетесь в моих методах преподавания, напомню — я не напрашивался на эту должность!       — Не злитесь, Северус. Да, мальчик попал на Гриффиндор, но, поверьте, оно и к лучшему. Я, пожалуй, могу понять ваши чувства, но сейчас не время для сантиментов. Ваша задача — наблюдать за Квирреллом, а не третировать ребенка только потому, что он не стал тем, кем вам хотелось его видеть.       — Хотелось видеть? Я не требую от него больше, чем от остальных, Альбус.              «Ложь, Северус… Совершенно бездарная ложь. Ну и сколько ты сможешь играть в эту игру? Изображаешь безразличие, чтобы скрыть свою досаду. Этот мальчишка всегда будет частью того, что так и не стало твоим, живым напоминанием твоего поражения. Ты обещал себе быть сильным, но внутри ты — не что иное, как развалина, живущая в прошлом. Продолжишь называть его своим, несмотря на то, что он теперь не твой? Сколько еще лжи ты сможешь выдержать? Что ж, посмотрим. Теперь заставь себя поверить в то, что способен его ненавидеть. Заставь его страдать в своем присутствии. Так у вас будет хоть что-то общее».       — Северус…       Он медленно оборачивается. Дамблдор снисходительно смотрит на него со своего места, безошибочно считывая все, что скрывается за его вымученным молчанием.       — Он на Гриффиндоре.

***

      Вода Ирвелла кажется обманчиво спокойной. Мутная, холодная и безжизненная, она размывает тени, поглощает все прошлое, все надежды. Он смотрит вниз и не может найти в себе силы пошевелиться. Безнадежность проникает в сердце, когда становится ясно, что все окончательно потеряно, ее не выразить — ни словом, ни жестом. Голос пропадает, тело отказывается подчиняться. Один-единственный вздох вырвался из груди, когда он подступил к обрыву — и на смену умершей надежде пришло совершенное безмолвие…       Он больше никогда не увидит свою мать.       Год за годом он наблюдал, как ее глаза становятся стеклянными, слышал, как голос превращается в шепот, чувствовал, как руки утрачивают способность касаться его с такой необходимой ему теплотой. Столько лет она исчезала у него на глазах. А он ничего не смог сделать.       Она всегда была другой. Она не понимала людей, а они ее. Некоторые из них ее ненавидели, кто-то боялся, догадываясь о том, что она не такая, как остальные, но большинство просто избегало. Ведьма… Здесь это было приговором. И если бы так! Она рассказала ему о магии, но сама почти не пользовалась ею, рассказала историю своей семьи, от которой он унаследовал великий дар алхимика, но никогда не объясняла, почему ирландка Эйлин Принц, последняя наследница древнего магического рода вышла замуж за магла-механика в Коукворте, прозябающего в этой чертовой дыре. Почему никогда не перечила, покорно принимая побои и оскорбления, и почему родила его от этого урода, который чаще называл его ведьминским отродьем, и почти никогда сыном. Он так и не смог узнать почему.       «Ты ведь не думаешь, что можешь исправить это, правда? Ты не можешь вернуть время назад, не можешь вернуть ее. Ты оставил ее увядать в одиночестве, когда мог быть рядом. Ты сделал свой выбор, и теперь живешь с последствиями».       Небо. Протухшее от старости, серое, грязное, холодное… Огромное. Кое-где виднеются проплешины, сквозь которые сочится мутно-желтый свет. Тусклый и неприятный. Глаза закрываются и открываются снова. Где-то там, за этим гадким небом, за голубой плешью, за янтарной мутью должны быть звезды. Маленькие осколки льда, не желающие таять. Значит, и там тоже холодно. В этом мире тумана и холодной воды нет ни прощения, ни утешения — только безнадежное ожидание без ответа.       Он не решается снова взглянуть вниз. Не решается увидеть в мутной воде отражение предателя. Он никогда не простит себя за свое решение уйти и оставить ее в этом аду. Не узнает, простила ли она.       Невыносимое небо давит со всех сторон. Ледяные капли струятся по лбу, стекают по щекам, заменяя слезы, на которые теперь он не имеет права.       Закутаться в плащ, чувствуя, как леденеет тело, и просто стоять молча. Как зловещий призрак, потерянный и одинокий, лишенный связи с реальностью, пытающийся найти ответ, до которого не дотянуться. Отсюда — нет.       «Ты бросил ее в одиночестве, оставил умирать, пока с таким рвением искал собственную силу. Ты был ее единственной и последней надеждой, но оставил ее. Теперь живи с тем, что ты выбрал».       Снег застилает глаза, очертания мира расплываются, и на мгновение возвращается ощущение весенней яблоневой вьюги. Мать кутается в шаль и устало смотрит на эту ненастоящую метель, едва заметно улыбаясь чему-то, что существует только в ее памяти. Или воображении. Вдруг вспоминается, какими были ее пальцы, когда они касались туго натянутых на ивовый корпус серебряных струн. Однажды он порезал об одну из этих струн ладонь, на что мать только улыбнулась: «Теперь Ниэвла знает тебя, Северус». Она всегда звала свою арфу — единственное, что забрала с собой, навсегда покидая родительский дом — этим именем.       Нежный, замирающий звук. Когда-то эта музыка была его домом, его спасением. Мягкие, почти невидимые касания порождали звуки, перекрывающие весь нестройный шум окружающего мира. Каждый аккорд был утешением, каждый звук — прикосновением к душе. Мать говорила, что арфа — ключ, способный открыть дорогу в другие миры, и даже в Преисподнюю. Ребенком он читал старую легенду об Орфее и желал себе такой же силы, перед которой не мог устоять ни зверь, ни бог, ни человек. Ни живой, ни мертвый…       Он унаследовал форму ее рук и научился играть еще до школы, но об этом не знал никто, кроме матери и его старого наставника. Даже Лили… Его Лили.       Нет.       Больше не его.       Теперь — никогда о ней.       Больше никогда.       Ниэвла. Единственное, что он забрал с собой из родительского дома в тот день, когда покидал его. Хотелось думать — навсегда.

***

      — Ты весь дрожишь. Может… Согревающие чары?       Вопрос повисает в воздухе, и заботливо принесенная из спальни простынь тут же отлетает в сторону. Чувствительность тела обострена до предела, так что даже касание легкой ткани вызывает невозможное раздражение.       — Нет, Регулус… никакой магии. Ни капли…       — Что мне сделать?       «Ты и без того сделал уже так много. Разве не твои пальцы с такой силой зажимали мне сонную артерию, чтобы снизить пульс? Не твои ладони массировали мою сжатую, точно в стальных тисках, голову? Не ты целую вечность что-то шептал мне на ухо, пытаясь вывести из оцепенения и не дать уснуть? Не ты водил по моим губам льдом и вытирал холодной водой тело, пытаясь успокоить жажду и сбить этот невыносимый жар… Мой Принц… Ты распалил его еще больше».       — Я в аду, Регулус… Иди ко мне.       Он не видит, но точно знает — секундное колебание в серых глазах быстро сменяется абсолютной решимостью. Воздух колеблется от движения, шорох совсем рядом — торопливо избавляется от одежды и осторожно опускается рядом.       Милый мальчик… он все понимает. Всегда понимал.       Кожа к коже — огнем по раздраженным нервам, но благодаря этому яркость ощущений усиливается десятикратно. Пламя под веками искрится и свивается в фосфорический водоворот над раскрывшейся бездной. Хочется взмыть вверх и расхохотаться в голос…       — Что ты наделал, Северус? Я едва успел. Лауданум в такой дозировке… Ты мог умереть.       — Я понимал, что без какого-нибудь сильного средства умру на том же самом месте… Я не жалею.       Разве можно жалеть о том, что получил избавление? Всего несколько капель и весь ужас минувших дней — впрочем, глупо соотносить пережитое со сроками жизни человека, тем более, что к жизни пребывание в аду не имеет ровно никакого отношения — растворился в воздухе, не оставив и следа. Всего несколько капель — и он воспарил на невидимых качелях, раскачиваемых рукой какого-то всесильного безумца, наблюдая, как с далеких горных вершин на горизонте исчезают черные тучи, как их уносит прочь ледяной обжигающий ветер — тот самый, в честь которого он когда-то получил свое имя. А после ветер бросился на него, безжалостно сорвал все то, что он годами с таким усердием наращивал, и вернул к чему-то настоящему, присущему всякому человеку от начала времен. Вернул к самому себе, к тому, кем бы он мог быть, если бы смог избавиться от всех затаенных болей и конфликтов… Да, он влюбился в этот маленький сосуд с животворным рубиновым снадобьем. С каждой минутой, проведенной в объятиях опия, чувственное неотвратимо брало верх. Не считаясь ни с чем, в нем начинали побеждать чисто человеческие — но, впрочем, может быть, чисто животные — свойства натуры.       — Ты бредил, Северус. Повторял: «Помоги», снова и снова.       Ладонь опускается на чужую поясницу, притягивая ближе. Новизна ощущений захватывает даже сильнее, чем нарастающее с каждым вдохом желание.       — Я правда так говорил?       — Не только сегодня. Каждый раз, когда не знаешь, что я слышу.       Пальцы неторопливо перебирают позвонки, чуть надавливая на каждый, царапая ногтями. Чужое тело отзывается мимолетной дрожью. Такой чувствительный… и в этом тоже.       За окном неистовствует холодный ветер. Небо и земля еще не разделились… или уже слились воедино. Этот вечер еще не тронут мерзким тленом весеннего дыхания, он отделит их непроницаемой стеной ночи от возвращения безжалостного солнца. До рассвета еще далеко. Время кажется таким бесконечно податливым, стоит захотеть — и вовсе исчезнет в бесконечности… Разве это не счастье?       С первых недель января и до этого самого часа длится пора счастья. Оно приходит к нему с чашкой горького шоколада, зажигает свечи, опускает тяжелые гардины и сидится на мягком коврике у камина с какой-нибудь из книг, дожидаясь, когда он закончит свою работу в лаборатории и присоединится для разговора или молчания. И то, и другое, как правило, затягивается далеко за полночь. У него сердце ангела, руки бога и улыбка ребенка. А тело… Он ведь, кажется, так и не видел. Сейчас все, что нужно — открыть глаза.       — Как ты? Хочешь помолчать или… Только тебе нельзя спать.       — Нет, Регулус. Меня пугает это эхо в голове.       — Открой глаза, Северус. Открой, будет легче.       Он подчиняется и теперь может видеть, как собственная рука касается склоненного лица, прижимается к окрасившейся лихорадочным румянцем щеке. Запах свежих гиацинтов и живой горячей плоти смешивается с оседающим на языке терпким дымным привкусом от тлеющих в камине дров и горечью макового млечного сока. Эта горечь ничем не лучше одержимости или одиночества. В серых глазах напротив — точно такая же.       — Знаешь ли ты, чего я лишаюсь всякий раз, когда ты уходишь? С чем остаюсь? Не знать ничьих прикосновений — ты можешь понять, каково это? — пальцы скользят снизу вверх и обратно, проходятся по изгибам тела, точно по струнам. — Можешь почувствовать, как это, когда один только запах сводит с ума… когда хочешь так, что все тело болит. Конечно, можешь… — резкий выдох очерчивает контуры ребер под ладонями. — Ведь можешь, Регулус?       Он прижимает ладони сильнее. Чужое сердце надрывно бьется навстречу его рукам, точно хочет вырваться из грудной клетки.       Ладонь снова оглаживает поясницу, спускается ниже.       Хочется видеть что-то большее, чем контуры жизни в свете догорающего камина, хочется схватить за волосы и вытолкнуть куда-нибудь на свет, пусть даже после придется ослепнуть. Рассмотреть, налюбоваться. За секунду до падения…       Почему он вообще думает о падении?..       Нервные блики танцуют на коже, на совершенном, точно вытесанном из мрамора, рельефе мышц. Рука зарывается в волосы, надавливает на затылок, привлекая ближе.       — Я устал ждать, — почти в губы.       Теплое, волнующее дыхание ласкает кожу. Глаза призывно смотрят целых шесть… восемь… одиннадцать ударов сердца. Ладони, не раз возвращавшие его к жизни, с силой упираются в грудь, втирая в кожу что-то такое, чему он не может дать названия. Он перехватывает руку, до боли сжимает запястье и проводит языком вдоль ладони. Кожа чуть горчит на вкус. Так странно… Все это время казалось, что сладкий. Но ему нравится эта горечь. Так же, как в шоколаде… В глазах темнеет. Старая рана глубоко внутри снова открылась и уже начинает кровоточить.       — Помоги мне, Регулус.       Слова пусты и бессмысленны. Слова ничего не значат.       Теплые губы касаются нежно, почти неощутимо и запечатывают так, в сущности, и не прерванное молчание между ними. Он тщетно пытается уследить за движениями, уловить каждое. Пальцы, губы, язык, неровное дыхание, дрожь влажных ресниц… Он не успевает понять, как оказывается сверху и нетерпеливо приникает губами к доверчиво подставленному горлу. Схваченное судорогой желания тело живет собственной жизнью. Насыться этим вкусом, впитать кожей запах, присвоить, как-то, что после невозможно будет потерять…       — Не жалей меня, Северус… Просто возьми свое.       Свое. Темный завороженный взгляд. Шелковая податливость мышц под пальцами. Тело, жаждущее всего, что последует дальше, со слепой готовностью принять полностью…       Свой. Вот что значит владеть своим. Прежде у него не было ничего своего. Теперь он понял: свое само отдает себя в руки. Жарко дышит под его весом и в блаженстве прикрывает глаза. Запрокидывает голову, задыхаясь, шепчет его имя — единственное, что еще не утратило значение. Не звучит ни «возьми глубже», ни «не отпускай меня», ни «еще ближе» — только это повисшее в пустоте надсадное «Северус…» сливается с его собственным шипением на последнем слоге чужого имени. Податливое тело под ним выгибается, вплавляя в себя, отдаваясь полностью. Оно хочет принадлежать, хочет подчиниться, хочет всей той боли, которую он способен причинить.       Он даже не старается быть нежным. Он просто берет свое. Жестко и безраздельно. Впервые в жизни.       Мягкие волосы змеятся, липнут ко лбу и щекам. Ночь растворяет первый болезненный стон. Она пахнет ледяным дождем и можжевеловым дымом. Чужие пальцы до боли впиваются в спину, и к запаху покрывшей их ночи примешивается такой знакомый металлический оттенок. Его отчаяние всегда пахло кровью — липкая смесь меди и соли. Но он не прекращает гипнотических, размеренных движений. Если бы можно было прижаться еще теснее, они оба сделали бы это даже ценой собственной жизни. Замереть — все равно, что остановить сердце. Он считает удары, ведя почему-то обратный отсчет.       Наваждение… Неистовство… Жажда… Одержимость…       Или просто опиумный бред.       Чужое вязкое тепло с легким, чуть солоноватым запахом разведенного кленового сиропа растекается по животу, но внутри него самого все продолжает отчаянно извиваться в сладких корчах. Дрожащая горячая ладонь просовывается между телами, пытается помочь, но он чувствует, как уже готовое вот-вот излиться горькое семя утекает куда-то мимо ласкающих его пальцев, куда-то внутрь, точно в бесплодную мертвую землю, политую темнотой. Земля проглатывает все до последней капли и тихим шипением проклинает их обоих, зажатых на границе жизни и небытия.       Он тяжело опускается сверху, придавливая Регулуса к полу. Должно быть, все это было сном, опиумной галлюцинацией, потому что, как это часто бывает во снах, он одновременно способен и не способен понять, что происходит… Наверное, он бы мог понять, если бы захотел, но гнет чего-то чудовищного, неискупимого, уже давит словно дюжина Атлантических океанов. Он лежит неподвижно, а ужас нарастает. Нарастает тревога, метания, тьма, огонь и вихрь, но он не в силах пошевелиться и, точно в лихорадке, во всех красках представляет, как умирает тот, кто лежит сейчас под ним, стараясь как можно ярче представить каждый возможный исход. Потому что точно знает — так не случится. Судьба коварна, у нее в запасе та смерть, которую невозможно угадать…       Черный туман, клубящийся по склонам далеких гор, стекает вниз и медленно поглощает их обоих.

***

      Черная фигура без лица — почти двойник — появляется прямо из зеркала. Ледяное дыхание обволакивает, проникая в самые глубины души, вытягивая последние капли тепла и света. Сердце стынет, ледяная пустота пожирает все, что он когда-либо чувствовал. Все разрушается, поглощается этим чудовище… Сознание начинает угасать…       Сосредоточиться!       Стереть все чувства, опустошить себя полностью — единственный способ сохранить себя, единственный способ продолжать… Веки опускаются, и он полностью уходит в свою внутреннюю бездну. Там не осталось места ни боли, ни страху. Все, что было дорогим, все, что когда-то наполняло жизнь смыслом, теряет очертания и исчезает в ней. Эта бездна — его последний щит… Мысли холодны и отчуждены, как камень, как лед. Тело медленно, но неумолимо сдается. Каждый вздох дается с мучительным трудом, словно воздух отказывается наполнять его легкие.       Опустошен, изможден, земля становится скользкой, утекает из-под ног. Но он все еще на ногах. Нельзя позволить себе упасть.

***

      Сердце колотится в такт часам, отсчитывающим последние секунды. Легкие рвутся от нехватки воздуха, в ушах звенит и снова этот соленый металлический привкус на языке… Или, может быть, просто кажется? Он пытается подавить нарастающую панику, но тщетно — каждая клетка тела точно взбесилась и сопротивляется чудовищному приказу. Шум собственного дыхания оглушает. Каждый шаг — все тяжелее.       Он останавливается перед подъемом на лестницу. Слишком высоко. Слишком тяжело. Слишком больно. Слишком…       Боль можно купировать, если замедлить дыхание…       «Вдох… выдох… вдох… выдох» — как молитва, как заклинание. Почему в этот раз не помогает?!       — Дыши, Снейп. Дыши, твою мать… ты должен! Он сам так решил, ты — только пешка. Только пешка — ничего больше. Этот старый лицемер всегда играл тобой. Использовал тебя, как грязную тряпку, а ты верил в его сказки, только потому что сам хотел. Какой же. Ты. Идиот.       Лунный блик в тусклом зеркале по ту сторону коридора. Бледное, измученное лицо, глубокие круги под глазами. Чужой… Почему он позволил это? Почему стал таким?       Страшный образ со старой гравюры всплывает в памяти сам по себе: человек, повесившийся на ветке бузины, лицо искажено агонией. Страшен не он сам — он никогда не испытывал страха при виде трупов — страшно было, когда он, десятилетний мальчишка, пытался представить, что происходило в душе у висельника за секунду до этого. Пытался и не мог. Теперь представлять больше не нужно.       Предательство. Смерть. Бузина. Удавка. Старо, как мир.       Он уже не принадлежит себе.       Он закрывает глаза, пытаясь утопить так не к месту ожившую тень прошлого. Мир растворяется, остаются только звуки: безжалостное тиканье часов, шепот ветра, крадущегося по темному коридору, и этот непрекращающийся гул в ушах. Он не в силах сделать ни шага — ноги словно приросли к месту. Он и без того зашел слишком далеко.       Рука дрожит, палочка вот-вот выскользнет. Пальцы крепче сжимают рукоятку, впиваясь ногтями в резное дерево. Похоже, теперь она — единственное, за что он может держаться. Его сообщница. Знакома ли ей ревность, и не откажет ли она в последний момент, когда Бузинная палочка окончательно перейдет к нему? Перейдет для того, чтобы…       Не думать!       Только не сейчас…       Пальцы левой руки осторожно смыкаются на чуть прохладной гладкой древесине, проводят по всей длине.       — Не волнуйся, я не буду к ней даже прикасаться…       Тусклый свет факела в гладкой, полированной поверхности. Тяжелая, с мягким металлическим блеском, она всегда была больше, чем инструментом — она казалась продолжением его самого…

***

      — Эбен, да? — Регулус откидывается на спинку кресла, наблюдая за танцующими в камине языками пламени. Пальцы скользят по черной гладкой поверхности палочки. — Но какая сердцевина? Так странно… — брови сходятся у переносицы, — не могу понять. Она… особенная. Не такая, как у других.       — И не пытайся. Сам Олливандер не знал. Он сказал, что древесина была привезена с востока кем-то из его предков. А вот сердцевина… он так и не смог определить, что там. Какая-то древняя магия, наверное.       Серые глаза ловят теплый блик камина, после чего с удвоенным интересом снова устремляются на палочку.       Кажется, он еще никому прежде не позволял брать ее так надолго.       — Я перебрал тогда полмагазина. Эта была четырнадцатой. Ей лет двести, может чуть больше, и он вообще не собирался ее продавать. Записи с описанием характеристик за давностью не уцелели, а вот дерево оказалось совершенно непроницаемым для диагностики. Как он сказал, выяснить ему удалось только то, что эта палочка способна к созданию непробиваемых магических щитов и защитных чар, которые почти невозможно обнаружить. Она много поколений хранилась в их семье как реликвия, но подходящего владельца так и не нашла.       — Одинокая.       — Уже нет.       Расслышать в этом тихом «уже нет» прямой призыв «подойди!» не смог бы наверное никто. Никто, кроме его Регулуса.       Он все понимает, но не спешит вставать с места. За взмахом ресниц следуют еще несколько долгих мгновений, в течение которых они просто смотрят друг на друга, а потом Регулус все же медленно поднимается, снимает дорогой сюртук, небрежно бросает его на спинку кресла и опускается рядом, прислонившись спиной к его груди и откинув голову на плечо.       — Я как-то читал, что оружие с эбеновой рукоятью способно помочь своему владельцу выйти победителем даже в поединке с демоном. И еще про то, что эбен чрезвычайно устойчив, не подвержен ни гниению, ни порче, способен нейтрализовывать многие яды. Но может нести в себе также и смертельную опасность.       Он склоняется, зарывается лицом в мягкие волны черных волос и прикрывает глаза. В груди предательски ноет.       — Насчет демонов не знаю, но за эти годы я понял, что в этой палочке действительно заключена большая сила. Я несколько раз пользовался другими — никакого сравнения. Я чувствую, что она меня меняет. Делает сильнее, но и… темнее.       — Не бойся этой темноты, Северус. Она — часть тебя. Иногда, чтобы достичь света, нужно пройти через тьму.

***

      Еще один судорожный вдох. Больно. Прохладный воздух обжигает легкие. Каждый шаг — словно по раскаленным углям — отдается в висках.       «Еще немного, Снейп, и все будет кончено. Ты наконец-то сможешь избавиться хотя бы от этого груза».       Еще один, и еще… Винтовая лестница кажется бесконечной.

***

      От долгого всматривания в лицо висельника на гравюре к горлу подступает тошнота. Он медленно переворачивает страницу. Воздух колеблется — призрачное дыхание старой книги на лице. Всего несколько секунд — и оно сменяется тяжелым воздухом, напитанным густым запахом горячей пыли и гниющей плоти — настолько осязаемым, что кажется, можно потрогать. Кровь, пот, гниль сплетаются с ароматом приближающейся грозы и цветущих миндальных деревьев. Солнце печет нещадно, превращая лужи крови в липкую корку. Но самое страшное на этой картине — тишина. Тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием умирающего.       — Это — Голгофа, Северус. По-арамейски — «место черепа». Она есть у каждого. Высшая точка на пути скорби каждого человека.       В свете старой масляной лампы он смотрит, не мигая, на человека, пригвожденного к позорному столбу, и, кажется, слышит его мысли, его беззвучные мольбы. Он хочет отвести взгляд, но не может. В глазах распятого — отражение его собственной души. Уже искаженной, но все еще живой.       «Северус, пожалуйста…»       Слова размыты, как мираж в пустыне. Действительно ли он слышал их или это просто галлюцинации, порожденные фантомным запахом крови? Голос… такой слабый, почти неуловимый… Он звал? Просил… о чем? О смерти, наверное. Или это был призыв к жизни от того, кто умирает? В его голосе нет осуждения, только бесконечная печаль и какая-то странная надежда.       «Северус, прошу тебя…»       То ли зовет к себе, то ли молит о помощи.       Столько лет прошло, он потом часто возвращался мыслями к той картинке, но так и не смог понять.       Его старый учитель* тогда не ошибся, хотя его Голгофа совсем не тот невзрачный холм за каменной стеной древнего города на обороте страницы с навеки проклятым висельником. Она здесь — хогвартская Астрономическая башня станет местом его окончательного падения, местом позорной казни, где он — не то палач, не то жертва, не то и то, и другое…

***

      — Действуй же, Драко, или отойди и дай сделать это одному из нас…       Он рывком открывает дверь и шагает в темноту. Порыв ночного ветра обдает лицо, вырывая из оцепенения. Вот оно, подлинное «место черепа» — огромного, закрывшего собой половину неба. На предплечье — в точности такой же.       «Я же знаю тебя, Сев, и наверняка знаю — ты никогда не смог бы стать убийцей!»             Голос звучит так ясно, будто она все еще стоит рядом, крепко сжав его ладонь и глядя с такой нежностью, таким состраданием… Но она ушла. Она там, куда он никогда не сможет дотянуться.       — У нас тут заминка, Северус. Мальчишка, видать, не способен…       Глаза стремительно обегают присутствующих. Кэрроу, Сивый, Яксли, Драко…       — Северус…       Лицо напротив — изможденное, морщинистое, полное печали… Печали? Да как он смеет! Он, который играл, как с марионеткой, который отнял все, что было дорого — как он смеет смотреть теперь с такой жалостью?! Хочется вырвать эти глаза, выжечь их адским пламенем — пусть сомкнуться, пусть погаснут навсегда! Так же, как уже погасло все, что могло содержать в себе свет; даже звезды спрятались за густыми тучами, стыдясь того, что им предстояло увидеть.       «Выполни это как приказ, Северус, и останешься цел. Ты же знаешь, Смертельное проклятие раскалывает душу только в случае личной заинтересованности в убийстве. Он приказал — ты выполняешь. Ничего больше. Не дай этому стать ничем большим. Сохрани себя».       Последние силы уходят на попытку задушить подступающий приступ жалости. Жалости к нему, к Дамблдору. Он стар, он мудр, он видел гораздо дальше. Возможно, он был прав.       Он делает несколько шагов, на ходу оттолкнув с дороги Драко.       Вдруг что-то в груди вибрирует с такой силой, что он едва удерживается, чтобы не пошатнуться.       Он здесь. Мальчик, который стал его последним лучом света в этом протравленном ложью мире. Мальчик, который два дня назад сидел у него на коленях, просил не отпускать. Мальчик, которому он обещал…       Ненависть. К жизни, к миру, к каждому, кто когда-либо причинил ему боль. Но больше всего к себе. За свою слабость, за свою трусость, за то, что так и не смог изменить свою жизнь.       Он поднимает палочку и почти видит свое отражение в круглых линзах очков — искаженное, чужое.       Эта последняя жестокость — достойный финальный аккорд в партитуре Дамблдора: притащить мальчишку сюда, вынудить его стать свидетелем всего этого спектакля, сделать пропасть между ними окончательно непреодолимой. Неужели он заслужил еще и это?!       Фигура старика напротив освещена бледным лунным светом — почти призрак. Голос в голове не громче шелеста ветра: «Прими завещанное, Северус».       Пальцы крепче сжимают обжигающую ладонь рукоятку волшебной палочки. Он останавливает дыхание.       — Северус… прошу тебя…       «Принимаю».       — Авада Кедавра!       Мир разлетается на куски в яркой зеленой вспышке и так же стремительно гаснет. В момент, когда проклятие достигает цели, что-то внутри взрывается болью, подобной которой он никогда прежде не испытывал. Кажется, он закричал, но с губ не сорвалось ни звука. Этот вопль остался неисторгнутым, слившись с другим, раздавшимся где-то совсем рядом — таким же беззвучным, таким же отчаянным.       Мир изменился. Северус Снейп больше не человек. И для него больше ничего не будет — ни радости, ни света, ни надежды. Только вечная пустота.       «Ты ошиблась, Лили… Я же говорил, что способен».

***

      Гробовая тишина давит со всех сторон, воздух от трех сотен дыханий робко колеблется, царапает кожу. Они застыли перед ним, боясь поднять головы, боясь пошевелиться. Не один факультет, теперь они все — его. Напуганные, озлобленные, несчастные, но живые.       Часы на башне пробили восемь. Пусть Алекто и сообщила Темному Лорду о том, что Поттер в замке, пока ученики здесь, в Большом зале — они в безопасности.       «У законного директора есть ряд привилегий, которыми не располагает больше никто, Северус. Хогвартс — замок, и, как всякий замок, строился с расчетом на возможность осады и штурма. По легенде Годрик Гриффиндор поставил каменных рыцарей на стенах по всему периметру для защиты мостов и виадука, а Салазар Слизерин навел хитрые защитные чары на помещения внутри. Не думаю, что в наши дни это актуально, но тебе, как будущему директору, нужно об этом знать. Большой зал, если активировать защитные чары — самое безопасное место в замке. Ни один человек из числа тех, кто законно находится в школе, в его стенах — не пострадает, даже если все вокруг будет пылать в огне. А вот с боем в эти двери лучше не входить. Словом, в случае серьезной угрозы эвакуируй студентов в Большой зал. И приходи сегодня после отбоя, я покажу, как активировать защиту».       Он сделал все, как нужно, и сейчас главное — найти Гарри первым. Найти, вернуть память, сообщить о том, где находится то, за чем мальчишка так неосмотрительно явился в замок, и решить, что делать дальше.       — Если кто-нибудь из преподавателей или учеников попытается помочь мистеру Поттеру, они будут наказаны в полном соответствии с серьезностью своего преступления.       Он говорит совсем тихо, так тихо, как только может, но каждый звук, падая с губ, разносится по Большому залу плотным гулким эхом, отражается от стен, и откатывается к нему безжалостной ударной волной.       — Более того… любой, кто будет знать о подобном поступке и воспротивится сообщить о нем, будет считаться… в равной степени виновным.       Виновен!..       Виновен!!!       Большой зал сотрясается от долгого пронзительного воя.       Виновен!       Рефлекторно хочется закрыть уши, но он не может пошевелить ни одним мускулом. Гул все усиливается, возвышаясь до неудержимого громоподобного смеха такой силы, что от него шатаются стены. Еще немного — фальшивое небо над головой рухнет и сама Преисподняя взорвется от этого зловещего, презрительного хохота. Взорвется и заберет его, наконец.       Внимательный взгляд скользит по бледным лицам — во многих из них, кажется, не осталось ни капли крови. Еще минуту назад они были живыми, но теперь он видит перед собой триста застывших мертвецов. Что бы он ни говорил — они не слышат его слов, не видят, не могут ответить.       Сердце больно сжимается, давнее воспоминание становится почти осязаемым. Три сотни еще не остывших трупов и тихий холодный голос — не то рядом, не то в голове.       — Создание инферналов требует большого мастерства, Северус. Моя кровь должна быть добавлена последней. Приступай.       Чувствуя подступающую тошноту, он погружает руки в котел, наполненный густой, тягучей жидкостью, напоминающей по цвету застывшую кровь. Пальцы касаются слизистой массы. Леденящий холод прошибает тело, пронзая тысячами острых игл.       — Реннервейт Вулнера Санентур!       — Мандрагора, — Темный Лорд протягивает ему сморщенный корень. — Ее крик должен разбудить творение.       Он делает глубокий вдох и разжимает пальцы — корень с тихим плеском падает в котел. Пронзительный вопль эхом отдается в пустых стенах подземелья. Котел зашипел и забурлил с новой силой, выбрасывая клубы смрадного черного пара. Запах разлагающейся плоти смешался с приторной сладостью зелья.       — Этот древний рецепт, Северус, — ключ к созданию бессмертной армии, которая подчинит мне волшебный мир.       Он лишь кивает, стараясь не смотреть на бурлящую в огромном котле смесь, в котором он, алхимик, создавал не эликсир бессмертия, а чудовище, которое несло в себе лишь смерть и разрушение.       На дне появляются неясные очертания. То, что четверть часа назад было безвольным трупом, ожило и теперь норовит выбраться из котла. Он с отвращением наблюдает за своим творением, пытаясь кое-как перевести дух и не думать о том, что единственный, кому ему суждено дать то, что даже приблизительно нельзя назвать жизнью — инфернал.       Он отводит глаза от ожившего мертвеца, окидывая взглядом уходящее в темноту подземелье: несколько сотен свежих трупов свалены на пол, дожидаясь своей очереди.       — Итак. Если кому-нибудь здесь что-либо известно о перемещениях мистера Поттера этим вечером…       Через весь Большой зал от входа до места, на котором он стоит — на котором никогда не хотел стоять, — проходит большая трещина, увлекая в черный зев провала одетые в одинаковые мантии тела. Еще мгновение — трещина подползает к его ногам, плита под ним с оглушающим треском провалится, и он низвергнется в самую бездну следом за теми, кого поклялся защитить. Уберечь. Сохранить.       Черные потеки крови на осыпающихся стенах. Она струится по ним похожим на змеиные кольца потоком, стекает на усланный еще не остывшими телами пол.       Жестокий, бесчеловечный хохот не умолкает, чьи-то бестелесные призраки шепчут, шипят, скулят и кричат ему прямо в кровоточащие уши.       Виновен!..       Это он погубил их всех. Это из-за него эти дети вынуждены расстаться с жизнью, едва начав жить. Это он, пытаясь спасти одного обреченного, отдал на растерзание смерти сотни невинных.       Он почти готов смириться с приговором, но что-то внутри подсказывает — миг, когда он поддастся их убеждениям, станет его окончательной гибелью.       Он решительно напрягает волю и сбрасывает наваждение.       — …я приглашаю их выйти вперед. Сейчас.       В Большом зале ничего не изменилось. Студенты по-прежнему смирно стоят перед ним ровными рядами, и единственное, о чем он теперь молится — чтобы ситуация оставалась неизменной. Он оставит всех здесь, воля Кэрроу надежно подавлена Конфундусом, а сам до появления Темного Лорда успеет найти Гарри — Следящие чары работают исправно, к тому же сделать это в пустом замке не составит большого труда.       Всего два неровных вдоха — и меняется абсолютно все.