Осознанные сны

Call me when they bury bodies underwater It's blue light over murder for me Crumble like a temple built from future daughters To wasteland when the oceans recede Merry in the morning, earn your bitter fodder It's easier to try not to eat So flood me like Atlantic, bandage up the trenches Anything to get me to sleep

«Atlantic», Sleep Token

      Том мог поклясться, что леденящий ветер Джуры сегодня особенно сильно обволакивал тонкую кожу лица, словно пытаясь нежно, филигранно, но очень настойчиво снять её с костей его черепа. Ветер, как вечный спутник этого места, казалось, наслаждался своей дьявольской работой, шепча бессвязные угрозы на древнем языке природы, понятном только океану и скалам.              Берег острова был похож на длинную рану, разорвавшуюся в теле Атлантики. Острые камни, чередующиеся с узкими полосками гальки, напоминали осколки древнего зеркала, в котором когда-то отражались небо и звёзды, но которое разбилось под тяжестью времени. Бесконечный бой волн о скалы создавал звуковую симфонию хаоса, где каждая нота разрывала тишину и наполняла воздух зловещим присутствием чего-то неизбежного.              Тёмный маг шагал по влажному мраморному полу своего особняка, расположенного у самой кромки моря. Стены из чёрного базальта, холодные, как сама смерть, отражали свет факелов, заставляя тени извиваться, словно змей. Воздух внутри дома был плотным, насыщенным ароматом воска, влажной древесины и древности.              С этого укромного убежища на острове Джура, скрытого чарами, Том мог наблюдать за миром, оставаясь вне его досягаемости. Отсюда он выстраивал свои планы, чётко видя каждую деталь, каждый шаг, который вёл его к цели. Но сегодня в его разуме царил не столько порядок, сколько тревожная дисгармония. Он ненавидел это чувство. Оно было чуждым, слабым, несвойственным ему.              Том остановился у высокого окна, выходящего на бурлящую морскую гладь. Снежные облака, тянущиеся по небосклону, напоминали ему размазанную пергаментную бумагу, на которой кто-то пытался написать что-то важное, но слова ускользали, превращаясь в бессмысленный хаос. Внизу волна наконец разбилась о камень, оставив за собой на мгновение всплеск белой пены. Том взглянул на неё, как на старого, измотанного врага, который упал перед его ногами.              Она возникла в его сознании так внезапно, как раскат грома среди ночной тишины. Этот образ, пронизанный теплом и жизнью, был словно инородное тело в его тщательно выстроенном мире.       Лицо Анкеи Делаж, с её янтарно-зелёными глазами, источавшими что-то едва уловимое, но невыносимо раздражающее, упрямо врезалось в его мысли, как осколок стекла в кожу.              Эта женщина, которая осмелилась явиться в его жизнь со своей эмоциональной бурей, своими бесконечными метаниями и почти наивной жаждой ответов, была для него и загадкой, и вызовом. Она, как те самые волны у скал Джуры, неумолимо разбивалась о его ментальные барьеры, не проникая за них, но оставляя следы. Слабый, едва заметный след – но достаточно ощутимый, чтобы прочувствовать его всеми фибрами своей души.              Всеми его пятью чувствами.              Зрением.              Воспоминание о первой встрече всплывало в его сознании ядовитой змейкой, шипящей в самых тёмных уголках его разума, откуда он тщетно пытался её прогнать. Эти глаза… Нет, не глаза, а два бездонных омутa, перемешанных с зелёной отравой и золотой ложью. Они не просто смотрели — они пронизывали, словно раскалённые иглы, настойчиво проверяя границы его терпения. Как ей удавалось? Её взгляд был смелым, почти вызывающим, но слишком наивным, чтобы она могла осознать, как близка к пропасти.              Том ловил себя на том, что задерживает взгляд на её лице дольше, чем намеревался. Он с удовольствием наблюдал, как её губы кривятся в гневной гримасе, как кровь приливает к скулам, как её тонкие пальцы судорожно сжимаются в кулаки, словно она готовилась отбиваться от невидимого противника. Её злость, словно брызги яда, разлеталась в воздухе, и он смаковал каждый миг этой потасовки, зная, что её эмоции — его победа.              Он с извращённым наслаждением наблюдал за её вспышками гнева, за тем, как её гордость вставала на дыбы при каждом его язвительном слове. Её неосторожная смелость была сродни мотыльку, летящему прямо в пламя — настолько завораживающе глупой, что он позволил себе удерживать момент дольше, чем следовало, оттягивая момент раскрытия своей личности.              И этого того стоило. В момент, когда она осознала, кем являлся тот человек, в сторону которого она с непозволительной частотой отпускала свои колкости, у него по телу прошла волна удовольствия, тёмного и липкого, как смола, неспешно растекающаяся по его сознанию. Это было мгновение абсолютного триумфа, почти сладострастного в своей сути. Её лицо — замершее, напряжённое, с вытянувшимися чертами, словно маска, на которой отразился весь спектр эмоций: от шока до болезненного осознания. Она едва заметно сглотнула, её глаза, ещё недавно сверкавшие дерзостью, затопила волна растерянности.              И он наслаждался. Каждая её попытка собраться, каждый миг, в который она старалась вернуть себе самообладание, были для него как драгоценные камни, которые он методично коллекционировал. Он с удовольствием следил за тем, как её гордость, это неукротимое пламя, превращается в тлеющий уголёк под тяжестью осознания. Она не сдавалась полностью — и это только разжигало его интерес.              Анкея напоминала ему запертую птицу, отчаянно бьющуюся о стальные прутья клетки. Каждое её слово, каждый жест были как удары крыльев — слабые, хаотичные, но такие отчаянные, что в них ощущалась странная, болезненная красота. И он, с удовольствием, граничащим с извращением, смотрел, как её гордость поднималась с каждым его колким словом, словно парус на ветру, готовый лопнуть от напряжения.              Её злость была для него зеркалом. Зеркалом, которое он ненавидел, потому что оно напоминало о том, что внутри него ещё теплится нечто живое. Он хотел разбить его, но вместо этого смотрел снова и снова, испытывая мучительное наслаждение от того, как она распадается на куски — эти крошечные, сверкающие осколки её тщетных попыток.              Он хотел уничтожить её, заставить её исчезнуть, стереть это раздражающее напоминание о собственной неидеальности. Но вместо этого он наблюдал, пока её гнев, её гордость, её тщетные попытки не превращались в сверкающие осколки, от которых невозможно было отвести взгляд. Они отравляли его сознание, но он всё равно возвращался к ним, испытывая странное, почти болезненное наслаждение от того, как её гордость рушится под его насмешками.              Это было отвратительно. Невыносимо. Непростительно.              Слухом.              Её голос. Он не мог не замечать, как часто он контрастировал с её внешностью — красивый, почти мелодичный, но наполненный словами, которые, казалось, рождались не в приличном обществе, а на грязных задворках волшебного мира. Её склонность прибегать к нецензурным выражениям на французском, особенно в те моменты, когда её захлёстывали эмоции, вызывала у него одновременно раздражение и странную, грешную интригу. Это было непозволительно для чистокровной волшебницы её уровня, почти кощунственно. И всё же, в этом было что-то почти очаровательное, как если бы статуя античной богини вдруг ожила и начала ругаться, сбрасывая с себя налёт идеала.              Она владела словами, как оружием, разящим наповал. Они летели в него острыми осколками, перемежаясь язвительными замечаниями и язвами её ума, то на английском, то на французском. Она словно пыталась найти ту уязвимую точку, которая могла бы заставить его пошатнуться, хотя бы на мгновение. Её гневные фразы были для него пустыми ударами, разбивающимися о непробиваемую броню, но их звуки — эти порывистые, яростные нападки — будили в нём желание сказать что-то ещё в ответ, в очередной раз будто вновь покрывая её карты своим козырем.              Он слушал её, не перебивая, давая ей возможность завести себя всё дальше, чтобы потом, одним единственным словом, сокрушить её напускное превосходство, выбить почву из-под ног так резко, что она едва успевала удержаться. Это был момент его абсолютной власти — он наслаждался, как её голос, ещё недавно наполненный уверенностью, обрывался, превращаясь в ошеломлённое молчание.              Но Том слышал не только её слова. Он слышал за ними трещины, скрытые за маской сарказма. Уязвимость, тихую и болезненную, слишком заметную для того, кто привык видеть людей насквозь. Эта уязвимость вызывала у него презрение, но и странный, мучительный интерес. Её голос был прозрачным, как тонкое стекло, и он видел все те трещины, которые она тщетно пыталась скрыть. Но он не торопился раздавить её — не потому, что жалел, а потому, что в этой игре было слишком много удовольствия.              И всё же, её первое "мой Лорд" стало для него самой сладкой из всех мелодий. Этот звук, дрожащий, будто натянутая струна, пронзил его до самой сути, оставив пульсирующее эхо в его сознании. Она произнесла это с ненавистью, сквозь стиснутые зубы, но всё равно произнесла. Её голос, обычно такой острый, стал почти хриплым, разбитым. Он видел, как она боролась с собой, как ненависть и унижение кипели в её взгляде.              Но она подчинилась. С отчаянным сопротивлением, с ненавистью к себе, но подчинилась. И это было его триумфом. Музыкой, которую он хотел слушать снова и снова, каждым мгновением наслаждаясь тем, как её гордость ломалась под его взглядом, но не исчезала. Её борьба делала это поражение ещё более совершенным.              Обонянием.              От неё вечно пахло маггловскими сигаретами с гвоздикой — тонким, сладковато-горьким ароматом, который, казалось, въедался в воздух вокруг неё, как метка, невидимая, но неизбежная. Этот запах преследовал его, заполняя пространство даже тогда, когда её самой не было поблизости. Казалось, он сходил с ума, потому что, ну как остальные не могут чувствовать этот приторный шлейф? Или они просто выбирали игнорировать его, притворяясь, что такой мелкий, но вопиющий символ её безразличия к правилам и ожиданиям общества не существует?              Скорее всего, причиной того являлось совершенное обоняние Тома. Оно не было изнасиловано вечными посиделками в барах Лютного с привкусом огневиски и табака, которые так любили его однокурсники по молодости. Такие пороки ему претили, как и выпивка, как и в целом…всё что угодно. Казалось, что, если бы француженка начала делать что-то, что когда-то доставляло удовольствие и ему, он бы моментально нарёк это бессмысленной, несусветной чушью и открестился бы от этого.              Том знал. Он всегда знал. Он видел, как по утрам она, скрывшись от чужих глаз, уводила четырёхлетнего сына Абраксаса на прогулку и травила его невинное существование флёром "Белой виверны". Эти маггловские сигареты, с их ядовитым, душным ароматом, стали её маленьким тайным ритуалом. Она выкуривала одну за другой, как будто в каждой из них был заключён кусочек её упрямства, её презрения к нормам, которые её окружали.              Он замечал, как она, держа очередную сигарету в тонких пальцах, коротко сдувала пепел, её взгляд уходил куда-то вдаль, где её мысли оставались для него закрытыми. Он хотел стереть этот запах, этот образ из своей головы, но каждый раз, когда он проходил мимо неё, он ловил этот шлейф, и раздражение вновь наполняло его кровь.              Осязанием.              Это было почти физическое ощущение — невидимая, но непробиваемая стена, выстроенная с мастерством, которое Том мог лишь уважать. Ему, мастеру проникновения в чужой разум, казалось абсурдным, что столь экспрессивное создание, у которого мысли буквально пылали на лице, умело так искусно прятать их за непроглядной завесой. Он пытался просочиться за этот барьер, исследовать её сознание, словно запретную книгу, но её ментальная защита была не просто крепкой — она была идеальной.              Он часто размышлял как так получилось, что два ребёнка выросли полной противоположностью друг-друга. Благо, полное отсутствие у старшего Делаж навыков окклюменции только сыграло Тому на руку.              Во время их разговоров он умело заводил тему к Анкее, провоцировал Лоренса делиться мелкими деталями, которые тот сам не считал важными. И, хотя Лоренс никогда не лгал, он и не раскрывал слишком многого. Но его мысли... его мысли говорили намного больше.              Именно так Том узнал о том, что подтолкнуло младшую Делаж присоединиться к его рядам. Не идеи, не жажда власти, а азарт и болезненная потребность разгадать загадку, оставленную её покойной матерью. Она искала ответ, ключ, что угодно, способное пролить свет на семейную интригу. И, конечно, она надеялась, что этот ответ найдёт с его, Тёмного Лорда, помощью.              Но Анкея… Анкея ни разу не заговорила с ним об этом. Он ждал, терпеливо выжидал, когда она поднимет эту тему, но каждый раз натыкался на её замкнутость. Она могла говорить о заклинаниях, о ритуалах, о теории магии, но о своей семье — ни слова. Это настораживало. Это раздражало. Это разжигало в нём странное чувство — смесь разочарования и интереса.              Что же за наследие оставила ей её мать? Что могло быть настолько важным, чтобы заставить её пересечь океаны, изучить магию, которую она явно не должна была касаться, и в конце концов прийти к нему? Возможно, она сама ещё не знала. Или просто не допускала даже родного брата до своих исследований.              А что её магический отпечаток…              Это было, пожалуй, самой странной частью. Том привык чувствовать магию других людей, как ощущение жара или холода, волны энергии, исходящие от них. Тем более тех, кто имел дело с Тёмными Искусствами. Тёмная магия всегда оставляла следы — разрушающие, пронизывающие, иногда даже ядовитые. Как пепел, оставшийся после пожара, или тонкую сеть трещин на стекле. Магия всегда оставляла метки, особенно тёмная.              Он чувствовал это в себе — эту разрушающую силу, эту энергию, которая, словно кислотный дым, поднималась от него, подавляя всё вокруг. Его присутствие было удушающим, и он знал это. Он видел это в отражении своих красных глаз, слышал в холоде своего голоса, ощущал в каждом движении, выверенном до последней капли власти.              Но от неё… ничего.              Её присутствие было как тишина. Полное отсутствие поля, которое он мог бы ощутить, распознать, интерпретировать. Она стояла рядом с ним, и в этом соседстве не ощущалось ничего: ни привычного гнетущего давления, ни зловещего шёпота магии, ни следов ритуалов, которые она проводила. Ничего. Это противоречило всему, что он знал, всем законам магии, которые были для него непреложной истиной.              Том не мог понять, как это возможно. Она была практиком Тёмных Искусств — это он знал точно. Её знания, её методы, её навыки — всё указывало на это. И тем не менее, когда она находилась рядом, он мог поклясться, что её энергия была чище, чем у светлых магов, которых он презирал за их лицемерие. Её аура была настолько пугающе безупречной, что могла сойти за ауру светлой волшебницы.              Это было невозможно. Это противоречило самой природе Тёмных искусств. Никто не мог остаться чистым, пройдя через них. Они оставляли след, всегда. Тёмная магия корёжила и разрушала. Она жадно впивалась в плоть и душу, выпивая их до капли, превращая волшебника в то, что он видел каждый день в зеркале. Но она… Она выглядела как наичистейшая светлая волшебница. Её присутствие не обжигало, не давило, не заставляло ощущать зловещую тень, витавшую за её плечами.              Том не понимал. И именно это незнание вызывало в нём напряжение. Это было неправильно. Он знал, что Делаж практикует Тёмные искусства. Он видел это в её глазах, слышал в её словах, читал между строк её поступков. Но когда она стояла рядом, казалось, что это был обман, искусно сплетённая иллюзия.              Его взгляд раз за разом скользил по ней, пытаясь найти хоть намёк на улики: тончайшую дрожь в воздухе, изменения в тени её силуэта, слабое свечение магической энергии, которые всегда окружали тех, кто подвергся воздействию Тьмы. Ничего. Абсолютно ничего. Её энергия была ровной, чистой, словно её никогда не касались силы, которые она так явно использовала.              Это было невозможно. И это было неправильно. Потому что он знал: такая иллюзия не могла быть случайной. Она должна была быть создана намеренно, тщательно, до мельчайших деталей. Но зачем? И главное — как?              Все эти четыре чувства...              Они сводили его с ума. В каждом из них была скрыта странная двойственность: раздражение и восхищение, гнев и извращённое удовольствие, желание уничтожить и желание наблюдать. Она была воплощением противоречий, и её присутствие, казалось, выстраивало вокруг него паутину, из которой он, чёрт возьми, не хотел вырываться.              Он не мог выносить её дерзкий взгляд, пронизывающий его, как кинжал, и в то же время находил в этом вызове странную притягательность. Её голос, который должен был быть лишь шумом на фоне его мыслей, становился эхом, которое он невольно прокручивал в голове, раз за разом наслаждаясь каждой ноткой её язвительности. Её запах — этот приторный шлейф маггловской сигареты, — от которого хотелось зажать нос, но который проникал в его сознание, как воспоминание, от которого нельзя избавиться. Её магическая пустота — противоречие, которое нарушало все известные ему законы.              Она была его раздражением, его испытанием, его головоломкой. Каждое её движение, каждое слово оставляло след, вызывало отклик, который он ненавидел, но не мог игнорировать.              И как же отчаянно Том старался не думать о пятом, последнем чувстве, через призму которого он пока что не смог дать ей оценку — вкус.              Сейчас, однако, его разум вновь возвращался к событиям, которые сопровождали смерть Генри Поттера. Расследование затягивалось, оставляя в воздухе привкус недосказанности, и теперь Том не мог игнорировать тревожные совпадения.              Смерть Поттера произошла через пару недель после прибытия младшей Делаж. Она была всего лишь ещё одной фигурой в его игре, очередным ресурсом, который можно использовать. Но это "совпадение" было слишком удачным. Волдеморт не верил в случайности.              Поначалу, он даже не обращал внимания на них, но в момент, когда до него начала доходить заинтересованность Абраксаса в новой гостье, Том в порыве ярости влез в его голову просто чтобы посмотреть, что же он в ней нашёл. Он мог закрыть глаза на заигрывания в её сторону со стороны Долохова: всё-таки тот делал это настолько пошло, что это всё походило на фарс. Но когда в её гарем присоединился ещё и его самый близкий последователь — это перешло все рамки. Как же ему было противно смотреть на все эти воспоминания, особенно когда Малфой интерпретировал её смущённый взгляд, как символ девичей застенчивости перед предметом воздыхания, совершенно не догадываясь, что ей просто было стыдно скрывать свои посиделки с его отпрыском.               И именно тогда он наткнулся на одну очень интересную делать, которая раскрылась благодаря мимолётному, но точному взгляду Малфоя на груди младшей Делаж. Обычный интерес мужчины к женщине, кажется, натолкнул его на размышления. Какой абсурд.              На её медальоне красовался феникс. Тотемная птица Альбуса Дамблдора. Символ перерождения, светлой магии и... идеалов, которые он презирал. Медальон был не просто украшением, он выглядел слишком символично, чтобы быть обычной побрякушкой. Том был уверен, что медальон что-то скрывает. Его подозрения усилились, когда он заметил, как часто она теребит этот амулет, словно цепляется за него как за спасательный круг.              И он начал следить за ней. За каждым движением её пальцев, что так ловко двигались вдоль ключиц, опускаясь сначала на цепочку, затем — на кулон. Конечно, масло в огонь подлило то, что она теперь считала его извращенцем, который будто подросток в пубертате решил беспардонно оглядеть все её прелести, что скрывались за тканью платья.              Да за кого она вообще его принимала? Он выругался вслух, но всё-таки запомнил ошибку, понимая, что так рассматривать женщину — неприлично, особенно когда она не знает истинной причины столь пристального взгляда. Ему надо будет как-то подобраться к медальону поближе.              Почему она носила его? Подарок? Семейная реликвия? Или тщательно продуманный ход? Том не верил в совпадения. Каждый раз, когда он видел этот медальон, его пальцы непроизвольно сжимались. Этот феникс был вызовом — немым и зловещим.              Ещё больше вопросов вызывала возможность наличия третьей стороны. Всё указывало на то, что в игре появились неизвестные участники, чьи мотивы были сокрыты в тени. Политическая обстановка Британии закипала, и Том ощущал, что ситуация выходит из-под контроля.              Его мысли также зацепились за возможность существования третьей стороны — возможно, иностранцев, которые могли бы использовать ситуацию в Британии в своих интересах. Эта гипотеза вписывалась в его аналитическую модель: чужаки, не привязанные к местным законам и традициям, могли бы попытаться манипулировать обеими сторонами конфликта. Однако их мотивация, связанная с Поттером, оставалась загадкой.              Всё это подводило Тома к выводу, что Анкея была ключевым элементом этой головоломки. Её молчание на тему семьи, странная привязанность к артефакту с фениксом, её прошлая история, а также её действия вызывали у него тревогу и интригу одновременно.              А Том Реддл всегда любил интриги.