Чужие среди своих

Тареата, г.Берингар,

особняк Латгердисов

сентябрь, 829г.

Он открыл входную дверь с тихим скрипом и замер на пороге, прислушиваясь к тишине, царившей в доме. До слуха доносилось только тихое тиканье часов. Все уже спали, прислуга в том числе. Астигар расслабленно выдохнул. Сталкиваться со служанками или дворецким не хотелось так же сильно, как и с Герхардом: все они работали в первую очередь на Герхарда, а потому доносили ему обо всем, о чем надо и не надо, а Астигар не хотел, чтобы Герхард узнал о том, что он вернулся домой в два часа носи, да еще и не сразу направился в свою спальню. Несколько часов он пролежал без сна в уютной спальне в их с Эмерисов квартире, обнимал спящего Эмериса и тоже надеялся заснуть. Только сон не шел, тело затекало, и он осторожно, стараясь не разбудить Эмериса, переворачивался в надежде найти более удобное положение, но все никак не получалось. И в конце концов Астигар решил не испытывать собственное терпение: бесшумно встал, схватил вещи и покинул их спальню. Быстро собрался и так же быстро добрался до фамильного особняка. Как можно тише он закрыл входную дверь на ключ, снова прислушался к тишине и направился к лестнице. То и дело оборачиваясь, Астигар пытался сделать тише и незаметнее, хотя был уверен, что никто не слышит его. Но старые привычки обострялись каждый раз, когда он оказывался в стенах родного дома. Сжав кулаки, Астигар остановился. проникнуть в кабинет Герхарда — не сложно. Обыскать все ящики и шкафы — не сложно. Герхард ничего не узнает, потому что Астигар обязательно положит все на свои места. Никто ни о чем не догадается. Он повторил это про себя несколько раз подряд, чувствуя, что вновь появившееся в груди напряжение немного отступило. Сделал вдох, сделал выдох. И наступил на первую ступеньку лестницы. Путь на второй этаж казался бесконечно долгим, но, едва он поднялся, как ноги сразу же расслабились, кулаки разжались, а ладони пульсировали от впивающихся еще секунду назад ногтей. Астигар свернул в коридор и шел больше по памяти. В доме царила непроглядная темнота. Кабинет Герхарда был в самом конце коридора, чтобы его никто не трогал лишний раз. Как это было связано, Астигар не знал и предпочитал никогда не спрашивать. Он остановился у закрытой двери, коснулся гладкой, изогнутой дверной ручки и аккуратно нажал на нее. Прозвучавший щелчок показался Астигару слишком громким в ночной тишине, и он опять замер, задержал дыхание и подождал несколько секунд. И только потом зашел. Оказавшись в кабинете, он прикрыл дверь, но не стал закрывать до конца, чтобы не производить лишних звуков. Наощупь подошел к рабочему столу и включил настольную лампу. Приглушенный свет оказался слишком ярким, и Астигар прищурился и прикрыл ладонью глаза, пока не привык к освещению. Кабинет ожидаемо пустовал, но по-прежнему внушал только тревогу, граничащую со страхом. Астигар сглотнул, бросил быстрый взгляд на приоткрытую дверь, ожидая увидеть там Герхарда или кого-то из прислуги в любой момент, но в щели никого не было видно. Можно было успокоиться, но спокойствие всегда покидало его, стоило зайти в кабинет Герхарда. Сердце бешено стучало. Руки вспотели. Он опять сглотнул. И рывком присел у ящиков стола с правой стороны и выдвинул самый нижний. Множество бумаг и папок было свалено в одну стопку. Астигар бросил обеспокоенный взгляд на часы: у него было не так много времени, стоило поторопиться. А в голову, как назло, лезли ненужные мысли, воображение рисовало картины прошлого, которые он пытался стереть из памяти, выкинуть из головы или хотя бы запереть так далеко, чтобы в самые неподходящие моменты они не мешали жить, дышать и, тем более, выполнять необходимую работу. Астигар не помнил, сколько раз стоял в этом кабинете перед Герхардом в ожидании наказания. А наказание всегда приходило, раньше или позже — значения не имело. Он не помнил, сколько раз умолял Герхарда прекратить, просил прощения, не зная, за что именно, пытался закрыться от следующего удара, ползал перед Герхардом на коленях, сдерживал слезы, кричал, не мог сдержать слез. Астигар моргнул и быстро вытащил первую стопку документов, открыл папку и попытался прочитать текст с первой страницы, но смысл прочитанного ускользал в ту же секунду. Он зажмурился. В тот день солнце светило так ярко, что, казалось, проникало в каждую щель в кабинете отца. В каждую щель во всем доме. Ему было десять. Был вторник. Или среда. Спустя четырнадцать лет такие детали стерлись из памяти, зато остались другие. Он стоял по середине отцовского кабинета и щурился от слепящих солнечных лучей, а отец стоял около окна к нему спиной, и его спина казалась огромной, могучей и внушала только страх. На столе у самого края стоял бокал с недопитым алкоголем, и цвет алкоголя красиво сочетался с освещением. Губы у Астигара дрожали. Он точно знал, что должно произойти дальше, что точно произойдет дальше. Отец никогда не вызывал его в кабинет просто так. Если его вызвали в отцовский кабинет, это значило только одно — Астигар в чем-то провинился, сделал что-то не так, разочаровал и расстроил отца. Снова. Опять. В очередной раз. Но сколько бы он ни пытался, вспомнить не получалось, где и когда именно он ошибся. Астигар сглотнул подступивший ком и сморгнул навернувшиеся слезы. Отец ненавидел, когда он плакал. Ненавидел слезы. Отчитывал в разы сильнее, если Астигар начинал плакать. Бил в разы сильнее, если Астигар начинал плакать. Только губы дрожали сильнее, пока отец молчал. — Твой учитель по военной стратегии сказал, что ты опоздал, — спустя долгое-долгое молчание отец, наконец, заговорил. Астигар вздрогнул и быстро, пока отец не видел, вытер глаза, из которых в любой момент были готовы покатиться слезы. С трудом он сдержал всхлип. Внутри все рухнуло и скрутилось в жесткий ком. На секунду ему показалось, что к груди прилила тошнота, но на самом деле это жар прилили к лицу. Лихорадочно пытаясь вспомнить, о чем именно говорил отец, Астигар все же всхлипнул. И задержал дыхание. Слезы беспощадно жгли глаза. Он знал, что будет дальше. Он до боли, до слез, до дрожи хотел этого избежать. И не мог. Повисшая тишина обрушилась неподъемным грузом на его детские плечи. Еще один всхлип болезненно рвался наружу. — Ты опоздал на урок по военной стратегии, — сурово повторил отец, и его голова слегка повернулась в сторону. — На четыре минуты. Астигар с силой закусил губу и до головокружения зажмурил глаза. Сцепил руки в замок и впился ногтями со все силы. Только бы не заплакать. Только бы не издать лишнего звука. Только бы не разгневать отца еще сильнее. — Простите, сэр, — выпалил Астигар, пытаясь хоть как-то унять дрожь во всем теле. Не получалось. До Астигара донеслось звяканье пряжки ремня. И он снова содрогнулся, сделав быстрый шаг назад, будто это могло его как-то спасти. Не могло. Он снова закусил губу и кусал, кусал, кусал. И впивался ногтями в собственные ладони, пытаясь переключить внимание с боли, которую вот-вот причинит отец, на боль, которую причиняет сам себе. — Я оплачиваю твои занятия не для того, чтобы ты на них опаздывал, — словно не услышав извинения, продолжал отец. — Опоздания недопустимы. Опоздания — это проступок. А за проступки надо отвечать. Отец развернулся, и даже сквозь пелену слез Астигар увидел ремень, который отец держал в руках. Один конец был намотан в два оборота на руку, второй, тот, на котором была металлическая пряжка, медленно покачивался из стороны в сторону. — Сэр, прошу вас… — сорвалось с губ, и Астигар все же всхлипнул еще раз. Ответа не было секунду. Две. Три. Пять. Десять. Отец не двигался и прожигал его недовольным, строгим взглядом, от которого все внутри съеживалось, сжималось, сдавливалось. Отец обошел стол и за несколько широких шагов оказался прямо рядом с Астигаром. — Пожалуйста… — дрожащим голосом прошептал Астигар, но отец его не слышал. Чего именно он хотел добиться бессмысленными мольбами, Астигар не понимал, это было похоже на отчаянную мольбу, последний жест безысходности. Но от отца милости и снисхождения ждать не стоило. Никогда. — Неужели за столько раз ты не запомнил, что нужно делать? Мне опять надо тебе напомнить? — выделив «опять», произнес отец и приподнял руку, в которой лежал ремень. Снова вздрогнув, Астигар на негнущихся ногах подошел к столу, уперся ладонями в край и пригнулся. Если ему повезет, все начнется ремнем и закончится им же. Если нет… он не хотел об этом думать. Его подташнивало. Голова все еще кружилась. Глаза горели от слез. И слишком сильно хотелось выпить стакан холодной воды. И разрыдаться. Он опустил голову как можно ниже, чтобы спрятать пылающее лицо. В этот раз отец не просил снять брюки и рубашку, значит, опоздание на четыре минуты на урок по военной стратегии считалось легкой провинностью. Астигар набрал в грудь побольше воздуха, ожидая первого и всех последующих ударов. Отец не торопился. Обычно он бил по спине, заднице и бедрам, иногда порол по ногам, а после самых непростительных ошибок Астигара бил по всему, до чего мог дотянуться. Но в этот раз такого не должно было произойти. Астигар закрыл глаза. На спину обрушился первый удар. Астигар распахнул глаза подрагивающими пальцами перевернул страницу. Нужно было выполнить свою работу. Он обещал Ричарду. Он обещал Ричарду. Он обещал Ричарду. Он не может его подвести. Эта мысль билась в голове пойманной птицей. Глубокий вдох, медленный выдох, и Астигар вчитался в заголовок, но снова не понял смысл написанного, а после пролистал всю папку. Отчеты о выполненной работе, к тому же не за этот год, ему явно были не нужны, хотя, Астигар был уверен, что и в них можно было найти что-то незаконное. Но явно не то, что он искал. Удары сыпались один за другим без остановки. Отец молчал. И Астигар старался тоже молчать, только сильнее прикрыл лицо руками, чтобы отец не увидел, как слезы полились из глаз, как дрожали искусанные до крови губы. Он очень старался не издавать ни звука. Ни единого звука. Лишь бы отец не услышал. Лишь бы отец не разозлился сильнее. Лишь бы отец не стал наказывать еще и за слезы и несдержанность из-за заслуженного наказания. Тяжелая пряжка ремня опускалась на дрожащее тело резко, быстро, жестко. Астигара прошибало холодным потом, и одновременно к лицу приливал жар. Он давил в себе крики. Он давил в себе рыдания. Только слезы катились из глаз и, кажется, поверхность стола под лицом уже намокла. Сколько это длилось? Сколько он вытерпел тогда, не издав ни звука?.. Астигар сглотнул. Пытаясь понять, что именно ему необходимо, он открыл еще один ящик, вытащил все содержимое, открыл третий и сделал то же самое. В последнем, самом верхнем ящике он заметил щелочку. Осторожно поддев и удивившись, что пальцы перестали дрожать, Астигар поддел двойное дно и заметил множество конвертов со сломанной сургучной печатью. Сердце вновь бешено застучало, жар ударил в лицо. Писем было много, и ему следовало перечитать их все. Все тело болело, ноги подкашивались, и Астигар был уверен, что не сможет сам дойти до комнаты, а надеяться на помощь прислуги было глупо. Они всегда принимали сторону отца. Спина горела огнем, а сдерживать рыдания уже не получалось. Когда прилетел очередной удар, он закричал и тут же закашлялся, еще сильнее пряча лицо, хотя сильнее было уже некуда. Астигар всхлипнул. Зажал рот ладонями. Время тогда остановилось. Удары вдруг прекратились. Наступившая тишина сдавливала виски. Он едва мог различать окно перед собой из-за бесконечных слез и боли. Боль была повсюду. От нее некуда было бежать. Отец все еще молчал, и это пугало сильнее каждого удара. От ударов нельзя было скрыться, но удары наступали и отступали, а молчание было вездесуще. Астигар вжал голову в плечи. — Я не разрешал тебе реветь, — наконец, произнес отец. И ему нужно было ответить. Нужно было попросить прощения. Снова. Попросить прощения, пока отец не решил, что ремня будет недостаточно, пока отец не решил, что Астигар заслуживал наказания не только за опоздание на четыре минуты на урок по военной стратегии, но и за слезы, которые отец терпеть не мог и которые было запрещено показывать отцу. Но извинения застряли в горле, и единственное, что Астигар мог, это только сильнее разрыдаться. Ему было десять. Он еще не научился вести себя так, чтобы получать меньше побоев, меньше порок, меньше наказаний. Ему было десять. Он еще не мог не рыдать, когда отец решал заняться его воспитанием. Астигар моргнул. На часах было пятнадцать минут третьего ночи, за окном еще было темно. Времени мало, времени всегда было мало. Ему нельзя было отвлекаться на детские воспоминания, лезшие в голову всегда, стоило переступить порог кабинета Герхарда. Астигар вытащил верхний конверт и вынул письмо, раскрыв. И начал читать. Письмо начиналось с «Уважаемый фельдмаршал Латгердис» и заканчивалось «С уважением и наилучшими пожеланиями, генерал-полковник Веласкес». Все письмо — пространственные рассуждения, в которых Астигар не нашел ни точного времени, ни точного места, ни точных планов. С губ сорвался разочарованный выдох. — И что ты надеешься там найти? — раздался насмешливый голос со стороны двери. Астигар резко поднял голову и увидел Адониса. Аккуратно причесанные волосы, выражение лица такое же насмешливое и самовлюбленное, как и его голос, и наполовину расстегнутая рубашка раздражали Астигара до зубного скрежета. Адонис смотрел на него сверху вниз, держал руки скрещенными на груди и привалился плечом к дверному косяку. — Не твоего ума дело, — рявкнул Астигар и быстро убрал прочитанное письмо обратно в конверт, а конверт — в ящик. Перед ним оставалось еще огромное количество непрочитанных писем, а Адонис пристально, не моргая, смотрел, и его глаза, обычно карие, в приглушенном освещении казались еще темнее и злее, чем были обычно. Астигара пробрала дрожь. Особняк Латгердисов был большим, и за годы совместной жизни они с Адонисом научились находится здесь одновременно и почти не песекаться. Сейчас Адонис пришел сюда специально. И прогнать его, не производя лишнего шума, вряд ли получится. — Моего, — жестко возразил Адонис, и его голос до ужаса был похож на голос Герхарда. — Ты роешься в кабинете отца, на часах почти три часа ночи, и отец явно тебя об этом не просил. Думаешь, я закрою на это глаза? — Думаешь, мне не все равно? — неохотно ответил Астигар и вынул из конверта еще одно письмо, раскрыл и опустил взгляд. Оно начиналось точно так же, как и предыдущее, но сконцентрироваться на других словах не получалось. Присутствие Адониса отвлекало, а нахлынувшие воспоминания все еще урывками маячили перед глазами. Пальцы снова дрогнули, и Астигар сильнее сжал письмо. До ушей донесся смешок. Астигар тут же поднял взгляд на Адониса. Тот все еще неотрывно смотрел на Астигара, подмечая каждое движение, следя за каждым вдохом. Это было невыносимо. Всегда было невыносимо находится рядом с ним, еще невыносимее, чем быть рядом с Герхардом. И как бы Астигар ни старался сохранять невозмутимость, его спокойствие часто разбивалось вдребезги. — Я думаю, — протянул Адонис, — что отец все еще имеет над тобой власть, при чем намного больше, чем тебе кажется. А еще я думаю, что ты все еще боишься отца, как и пять лет назад, и десять, и, наверное, пятнадцать. — Уйди, Адонис, — резко оборвал Астигар, не желая дальше слушать все это. Слова Адониса стояли очень близко к правде, он был прав буквально во всем, что говорил, возможно, с какими-то оговорками, но в целом возражать Астигару было нечем, да он и не пытался. Просто хотел, чтобы Адонис оставил его в покое, хотя бы сейчас. Даже если потом все равно доложит обо всем Герхарду, как делал постоянно с момента, когда понял, что за доносы на братьев Герхард его только похвалит и погладит по голове. Астигар снова сжал зубы до скрипа и невольно стиснул письмо в руке до того, что бумага помялась. Адонис снова громко усмехнулся. — Отец все узнает, — насмешливо проговорил Адонис и горделиво вскинул голову. Не выдержав, Астигар вмиг пересек комнату и оказался рядом с Адонисом, занеся руку для удара, но так и не сумев этот удар нанести. Кулак дрогнул. Он не мог ударить младшего брата, даже если младший брат был таким мудаком, как Адонис, даже если годами подставлял его перед Герхардом. Адонис снова усмехнулся, а после вовсе тихо рассмеялся, переводя взгляд от глаз Астигара на его занесенный, сжатый кулак и обратно. Все происходящее его так сильно забавляло, что Астигару хотелось выть. Верность Ричарду обходилась дорого. И больно. — Не сомневаюсь в этом, — процедил сквозь зубы Астигар. — Едва он проснется, ты побежишь вилять перед ним хвостиком. Не надоело еще? За столько-то лет? — последние слова он чуть ли не выплюнул ему в лицо, но руку все же опустил. Презрение в глазах Адониса окатило льдом и прошлось плетью по спине. Астигара бросило в холод, но он не отвел взгляда. — Да ладно, мне всего шестнадцать, — язвительно парировал Адонис. — Целых шестнадцать, — поправил Астигар. Ему снова захотелось ударить Адониса, но он снова сдержался. Бить за непонравившиеся слова, за то, что все происходит не так, как он хочет, — прерогатива Герхарда, не Астигара. Астигар обещал себе, что не будет становится похожим на Герхарда, чего бы ему это ни стоило. Слишком часто он сам попадался Герхарду на глаза тогда, когда попадаться не стоило, слишком часто получал удары просто потому, что становился не таким, каким Герхард хотел его видеть, слишком часто давил в себе рыдания под очередной поркой и слишком часто слышал и видел, как все то же самое происходит с Азариасом. И никогда, ни разу за шестнадцать лет, такого не происходило с Адонисом. И вопреки всему Астигар хотел, чтобы Адонис так и не узнал, каково это, когда собственный отец избивает, просто потому что может. — Последнее время отец тебя не трогает, но думаешь эта выходка тебе тоже сойдет с рук? Ты все еще живешь в его доме, — не унимался Адонис, явно получающий удовольствие от происходящего. И это сводило с ума, резало изнутри, прокалывало насквозь. Презрение Адониса, ненависть, сквозящая из каждого слова, чувство превосходства, которое Адонис, не стесняясь, демонстрировал, доводили до предела. Астигар не знал, чем заслужил такое отношение от Адониса, но спрашивать об этом едва ли мог решиться, страшась услышать ответ. Немного помолчав, Астигар повторил: — Уйди, Адонис. К удивлению, Адонис ушел. Молча развернулся и перешагнул через порог, оказавшись в коридоре. Бесшумно ушел к себе, оставив дверь открытой и оставив Астигара одного один на один с недоумением и роящимися в голове мыслями. После ухода Адониса он действовал очень быстро. Быстро закрыл дверь, быстро вернулся к столу и быстро собрал все письма. Быстро убрал их обратно в ящик и вернул все на место так, как было до его прихода. В груди все болело, но он не мог понять, физическая ли это боль или бессмысленный разговор с Адонисом на него так повлиял, или это вовсе накатило осознание, в какой ярости будет Ричард, когда поймет, что Астигар ничего не выкрал из-за собственной трусости и страхом перед Герхардом. Но ведь он обещал Ричарду. Он не мог его подвести. Дыхание сбилось, ладони снова вспотели. Астигар остановился. Посмотрел на закрытую дверь, потом на часы, а после окаменевшими пальцами опять достал письма. Разложил на столе и начал читать одно за другим. Он, может, действительно не выкрадет ничего сейчас, чтобы был шанс оправдаться перед Герхардом, но он точно получит сейчас информацию. Узнает все, что должен был узнать намного раньше. Узнает все, что может им помочь предотвратить надвигающуюся катастрофу.