Чужие среди своих

Тареата, г.Берингар, особняк Латгердисов

сентябрь, 829г.

Когда шаги и голос служанки, провожавшей Хэмиша Барлоу, затихли, а дверь хлопнула, Астигар зашел в отцовский кабинет, который всегда казался ему слишком мрачным, вычурным и неестественно пустым. Темные пустые стены давили с четырех сторон, и вопреки свободному пространству у Астигара было ощущение замкнутости, тесноты, от которых оставалось разве что выть и зверем бросаться прочь, но главное не на глазах у отца, главное, чтобы отец ничего не заметил, не узнал, не догадался. Даже сейчас, когда в доме как правило все было спокойно, когда крики больше не раздавались каждый день, только служанки по привычке прятали глаза и не подавали виду, что что то замечают, видят, о чем-то знают. А замечали, видели и знали они намного больше, чем положено знать слугам. Дверь за спиной Астигара закрылась, будто бы отрезав его от всего остального дома и перекрыв пути отступления. Он слышал весь разговор, от начала и до конца, с момента как Хэмиш Барлоу перешагнул порог особняка, и даже не пытался скрыться с глаз отца или Хэмиша. Путь знают, что он все слышал. Все сказанное ими, в частности отцом не было чем-то удивительным или неожиданным. Он предполагал, что так будет, разве что не думал, что Герхард будет говорить настолько открыто и прямо. — Вы убьете нас всех, — без вступлений начал Астигар, стараясь говорить спокойно. Рядом с отцом, тем более в этом мрачном кабинете, навевающим только самые ужасные, болезненные воспоминания, сохранять спокойствие всегда было едва ли возможно. Он балансировал на грани, чувствуя, как в груди все начинало клокотать от бессильной злости и потаенного, еще сохранившегося страха. — Вы всю страну доведете до гибели, — повторил Астигар, остановившись в полуметре от стола, за которым сидел отец с надменным, горделивым видом. С таким видом, каким Астигар запомнил его с раннего детства, видом, от которого бросало в дрожь и хотелось спрятаться. — Или до спасения, — неохотно возразил Герхард, окинув Астигара критикующим взглядом, а после добавил в качестве явной насмешки и липкого презрения: — Неужели я учил тебя подслушивать чужие разговоры? Не припомню такого. И в кого ты вырос таким… Астигар знал, что услышит дальше, и короткая заминка никак не могла изменить безжалостных слов, которые вот-вот сорвутся с языка отца. Астигар вдохнул… —…ничтожеством? …и выдохнул. Это было слишком мягко для Герхарда. Для отца. Только отцом Астигар называл его только в мыслях, и то не всегда. Отцом он для него никогда не был. Он называл его «Герхард» в разговоре с Эмерисом и Азариасом, «сэр», когда обращался напрямую к Герхарду, и «он» во всех остальных случаях. Лишь бы не отцом, тем более не «папой».Лишь бы не напоминать себе лишний раз, что родной отец был безжалостным чудовищем. — Нельзя пускать солдат Форты на территорию Тареаты только потому, что вы недовольны королем и королевой, — стоял на своем Астигар, но уже отчаянно сомневался в собственных словах и действиях. И все же никак не позволял себе внешне проявить даже каплю сомнения. Он знал, что бывает, когда Герхард видел, как Астигар колеблется. Как кто угодно колеблется. Герхард умел давить на самые больные точки настолько точно, что ни ругаться, ни спорить, ни хоть как-то возражать ему было невозможно. Он пресекал на корню все, что выходило за его собственные рамки дозволенного. Пресекал искусно и быстро. — Сэр, — секундой позже добавил Астигар, когда снова столкнулся взглядом с Герхардом, вопросительно-непонимающим, но от того не менее давящий. Это вызвало на лице Герхарда улыбку, самодовольную и торжественную. Астигар был на пределе, терпение трескалось с невероятной скоростью. Он пожалел, что зашел в ненавистный кабинет, что решил подслушивать разговор Герхарда и Хэмиша настолько бесцеремонно и даже не попытался остаться незамеченным. Если бы мог, Астигар с радостью сам себе врезал по лицу за такую глупость, но было поздно. Когда он стоял напротив Герхарда, когда уже произнес вслух то, что произносить изначально не стоило, оставалось только идти до конца, каким бы этот конец ни был. — Давно ты стал разбираться в политике? — спросил Герхард так легко и непринужденно, точно они вели свободную беседу о недавно прочитанных статьях в местных газетах. О статьях в местных газетах они не говорили ни разу за двадцать четыре года, напомнил себе Астигар и чуть приподнял голову. Порой ему казалось, что в политике он разбирался лучше, чем отец. По крайней мере в те моменты, когда Астигар в очередной раз понимал, что Герхард не думал о людях, он ловил себя на том, что, убери кто Герхарда с поста главы отдела военной обороны, Тареате стало бы намного лучше. — Я задал тебе вопрос, — отрезал Герхард. Астигар тут же качнул головой, сжал зубы ровно на две с половиной секунды и ответил чуть менее уверенно, чем предполагал изначально: — Я всего лишь пытаюсь помочь. Это был неверный ответ. Самый неверный из всех неверных ответов, которые Астигар мог придумать. — Сэр, — напомнил Герхард и в несколько неспешных движений убрал лежащие на столе документы в верхний ящик стола. — Сэр, — повторил Астигар, отсчитав четыре секунды. Мысленно он проклинал себя за решение добровольно оказаться в отцовском кабинете и вести диалог, который изначально не мог привести ни к чему хорошему и который скатился в очередную демонстрацию силы и власти Герхарда Латгердиса. Астигар стиснул зубы до скрипа, до боли в челюсти, до головной боли. Он безумно хотел выйти, хлопнуть дверью, на одном дыхании спуститься по лестнице и без плаща вылететь на улицу. Он хотел оказаться в доме Эмериса, в спальне Эмериса, рядом с Эмерисом. — Полагаешь, что сделаешь все лучше меня? — жестко спросил Герхард, и его голос вывел Астигара из оцепенения. Зубы разжались, руки до странного легко расслабились. Он снова качнул головой, хотел нервно поправить волосы, но удержался. Вышло неловкое движение рукой, и Астигар надеялся, что оно осталось незамеченным, но Герхард на долю секунды опустил взгляд, а после снова посмотрел Астигару в глаза. — Полагаю, что буду думать о людях явно больше тебя и что не буду склонять членов Совета к предательству страны, — не выдержал Астигар, сорвавшись на неуважительное, панибратское, как называл это Герхард, обращение, и вмиг, снова, пожалел об этом, но остановиться сразу не смог. А потому с губ сорвалось: — И уж точно не позволю соседней милитаризированной стране вторгаться на территорию своего дома. Повисла тишина. Такую тишину обычно называли гнетущей, но для Астигара она была больше привычной, хотя угнетала не меньше, чем если бы он не был знаком с ней так хорошо. Он пребывал в такой тишине так же часто и долго, как пребывал в криках, слезах и боли, нанесенной человеком, который должен был его защищать и оберегать. Ему следовало остановиться. Прямо сейчас. больше не говорить ни слова. А лучше — извиниться, настолько искренне, насколько он вообще мог извиняться перед отцом. Но вместо этого он заговорил, и его голос напоминал голос Герхарда, когда тот убеждал Хэмиша Барлоу в собственно правоте: — Я полагаю, что ты… Герхард поднялся с кресла, обошел стол. —…переходишь черту и предаешь свою страну. Чем ближе оказывался Герхард, тем меньше уверенности звучало в словах Астигара. Когда Герхард оказался совсем рядом, Астигар замолчал. Смотрел он ровно перед собой. Пустое кресло, на котором только что сидел Герхард, вызывало приступы тошноты, но Астигар не понимал, действительно ли чувствовал тошноту или ему воображение упорно возвращает его в прошлое, в которое возвращаться он мучительно не хотел. — Черту переходишь ты, — ровным, бесцветным голосом произнес Герхард и потянулся рукой к голове Астигара. С трудом Астигар заставил себе не шевелиться. Сердце заколотилось с удвоенной силой, резко захотелось холодной воды то ли выпить, то ли опрокинуть себе на голову, то ли все вместе. Герхард рывком сорвал резинку с волос и выплюнул: — Ты когда-нибудь приведешь себя в порядок или так и будешь выглядеть как заморыш . Темные, слегка волнистые волосы упали, несколько прядей оказались по обе стороны от лица, и теперь силуэт Герхарда сбоку скрывался за волосами. В затылке пульсировало. Астигар хотел уйти. Сбежать. Не дожидаясь конца разговора, не дожидаясь, пока Герхард даст разрешение уйти, ведь в особняке Латгердисов ничего не происходило без разрешения Герхарда. Поэтому Астигар хотел оказаться в особняке Юргенов, где всегда царило тепло, где даже служанке улыбались по-доброму, а дворецкий впускал его в дом в любое время дня и ночи, разумеется с разрешения Юргенов, родителей Эмериса. Чуть повернув голову в сторону, Астигар столкнулся взглядом с взглядом Герхарда, придирчивым, властным и пренебрежительным. — Пошел вон, — требовательно приказал Герхард. Астигар быстро развернулся, быстро подошел к двери и быстро вышел в коридор. Закрыл дверь и неслышно прислонился к ней спиной. И выдохнул, чувствуя, как дышать стало в разы легче.