Тихая комната

Утро настало в три часа дня. И вышло, мягко говоря, неловким. Вся компания из десятерых вновь собралась в засранном розовым тоником холле, чтобы заказать ещё пиццы, от которой, на самом деле, уже тошнило. Парочки традиционно сидели друг у друга на головах, словно извиняясь друг перед другом за прошедшую ночь. У Ани капитально опухли глаза о слез, и они обе с Аленой не могли даже думать о еде — от неводимой химки все еще тошнило. Впрочем, тошнило и Андрея — причем у него все зашло дальше, и пришлось обниматься с унитазом, а не привычно сидеть на нем. — Вам бы опохмелиться, — вкидывает Глеб намеренно, чтобы еще хуже стало. — Нет! — в унисон вскрикивают Аня, Алена и Андрей. Особенно забавно было наблюдать за пристыженным перед Сережей Федей. Букер явно слишком уважал большого брата Круппова, чтобы не ахуевать со вчерашнего, когда тому пришлось разнимать их с Серафимом. И потому Фараон даже пожалел беднягу, уходя в отвлеченные темы: — Пока вы все страдали ночью хуйней, я написал нам дисс. На сраных медиумов. Аню аж передергивает при мысли об Олеге, и она замечает, что Адель тоже едва заметно скривилась. А Голубину вообще по кайфу — он невозмутимо принимается читать: — Шепс Олежа Могет только на твиче в порно-манежах Его брат — беззубая омежка, Инцеста у них — хуй и маленькая тележка Тварь. Соня сыплется, но старается сохранять серьёзный вид. Хорошо, что вчера сорвался ещё один гениальный план ее мужа — одеться в муху из клипов Многознала и пойти колядовать по номерам друзей. Рождество же. —А еще есть Константин Гецати, Не понаслышке знаю, что хуй по размеру до пятнадцати, Аланский провидец и овцы — Классика для горцев Хотя вот тут Егорова уже засмеялась в голос. Она была искренне удивлена, как Глеб не засрал ее бывшего раньше. Ждал своего часа и копил ульту. — Олежа обещает снять штаны, Но Санек не разрешает выходить из темноты, Лишь в ней он чувствует себя комфортно, С крохотным хуйцом трудиться весьма потно (Как у Гецати, как у Гецати) Последние две строчки Фараон сладко пропел. — У них будет истерика, — чуть натянуто улыбается Адель. — Есть мнение, что Гецати даже выползет из своей берлоги и напишет пост, где скажет, что это недостойно настоящего мужчины… — Поебать, — вклинивается Сережа. — Это отвал башки. А вот Федя, когда Круппов подает голос, аж голову в плечи вжимает. И вообще Букер сегодня старался быть как можно более незаметным, что с его огромным ростом было сложно. В моменте он даже смотрит на Серафима, но тот, и не повернув головы в его сторону, просто показывает средний палец. А у самого лицо все опухло, глаз почти заплыл и тошнило при этом, как будто стряхнул голову. Одним словом, не пиздато, поэтому убитый сегодня Федя доставлял истинное удовольствие. — Еще один квартирник? — усмехается Макс. — Москва будет счастлива. Они же ждут. И тогда Федя набирается смелости. Не хватало только указательные пальцы друг к другу прижать, принимая вид несчастной аниме-девочки. — Глебыч… — начинает Букер. Вот таким размазанным, наверное, его в жизни никто не видел, и Серафим даже не скрывал, что злорадствует. — А фит еще в силе? — Так я для него строки и написал, мужик, — хмыкает Голубин. — У нас тоже? — уточняет Алена у Ани. Та тяжело вздыхает, утыкаясь лицом Максу в шею. Он ведь вообще-то обещал ее ни на шаг от себя не отпускать, а тут вдруг в студию с профессиональной искательницей закладок? Но, на самом деле, фит хотелось, да. У Крупповой в карьере дуэтом с девушками еще не было. А Алена прикольная, кто бы что ни говорил. — В силе, — соглашается она по итогу, а потом обращается ко всем разом: — Обещаю, в этот раз реально только музыка. Мне муравьев хватило. — Ага, честно, — поддакивает сама Сухова. — Мы будем хорошо себя вести. Клянется, в первую очередь, Серафиму. Андрей даже уже не фыркает. Он, конечно, местную кислоту не жрал, но тоже чувствовал себя отличившимся… Еще эти розовые волосы. Мрак. Поэтому он подает голос, внезапно даже уступая другу: — Квартирник нужен. Фаны явно захотят услышать Angel Energy впервые за… сколько там? — Два года, — напоминает Алена, пораженная внезапной добротой Федоровича. А сам он извинительно смотрит на Федю. Ушел из команды хейтеров мефедроновой шлюшки, получается. В конце концов, Серафим так ее к себе прижимает… А она явно готова и статью заработать, если его кто-то тронет. По вчерашним обещаниям поджечь Букера ясно. — Что я слышу, — протягивает Серафим. Приятно, бесспорно, что хоть один из его друзей, врубивших праведников, как будто все не из одной трубочки нюхали, решил включить здравый смысл. Но он еще зол. И обижен, хотя Алена и постаралась. Потому из вредности уже чисто бросает: — Федь, это было так сложно? — Не обостряй, — в порыве просит Адель, но оказывается поздно, потому что Букер тут же огрызается в ответ: — Нашел, блять, козла отпущения. А тогда… — Сука, мне тебе теперь до старости лет тебе в ножки кланяться, что из петли вытащил? Так пожалуйста, лови. — И Серафим и правда подрывается исключительно для того, чтобы отвесить Федору самый демонстративный и ядовитый поклон, на который только был способен. И черт знает, что бы произошло сейчас, если бы они не были прерваны просто ледяным голосом Сережи: — Я вас сейчас обоих отхуярю так, что в поезд вас потом будут заносить. А он точно был абсолютно серьезен. Федя поджимает губы, отворачиваясь, а потом и вовсе, схватив куртку, вылетает на улицу — воинственно курить. Серафим ядовито улыбается ему вслед, но попыток наехать снова не предпринимает, только опять ластится к Алене. Адель тревожно косилась то на Андрея, то на захлопнувшуюся за Федей дверь, не зная, стоит сейчас брать с собой Федоровича промывать другу мозги или они тоже сцепятся… А следом поднимается Сережа. И впервые за долгое время, с самого блядского Нового года, обращается к сестре напрямую: — Пошли тоже покурим. Поговорить хочу. Аня сначала хочет ответить категорическое «нет». Брат тоже должен понимать, что все ее нынешнее поведение продиктовано именно всем, что все бляди молчали о болезни Макса. Когда было больше времени, чтобы она могла хотя бы попробовать разобраться с ситуацией, а теперь оно утекало сквозь пальцы. И если Сережа сейчас попробует хотя бы заикнуться про то, что она себя разрушает, и прочее дерьмо… Ему, объективно, пизда. — Ладно, — небрежно бросает она и берется за свой шоколадный «чапман». Целует Макса перед тем, как уйти. Это обязательно. Ей все ещё стыдно за то, что она расстраивает его в и без того сложной ситуации… Но иначе Аня просто не могла. Крупповы выходят из гостинцы на улицу — вокруг все те же белые долины, а жизнь — все та же тихая комната. Снега пиздец, и в душе точно такая же мерзлота. — Что тебе нужно, Сереж? — выдыхает Аня вместе с дымом. — Если ты собираешься подрубить нравоучения, я тебя слушать не стану. Я объебываюсь не только потому, что мне плохо. Я ищу ебаный выход. И я не остановлюсь. Даже если для этого будет необходимо навредить себе. Это не изменилось даже с наступлением утренней трезвости. — Хотел попросить прощения. Неожиданно, но оно с губ срывается очень легко, хотя обычно Сережа извинялся редко. Да и сейчас-то — шкерился от нее до последнего, как будто это она тут старшая сестра. Но это не могло продолжаться вечно. — Про таблы ничего не скажу. Сама знаешь, что я сделал бы ровно то же самое. Но это моя вина. Я повелся на слова, — «умирающего», хотел сказать Сережа, но разумно воздержался, — балбеса с обостренным чувством справедливости и бешеной любовью к тебе. Знаю, что он хотел, как лучше. И я тоже верил, что так будет лучше для тебя. По факту, все, блять, хотели, чтобы тебе не было больно. А в итоге абсолютно все проебались, и разгребать эти последствия тебе. Пожалуй, это была самая двусмысленная ситуация из всех, в которых он бывал за тридцать пять лет. Потому что всегда было понятно — кто плохой, кто хороший. А здесь, пытаясь сделать что-то хорошее, Сережа, по сути, проебал чувства родной сестры, но и лучше никому не сделал. — Даже с блядским Олегом. Хотел, чтобы ты была счастлива — а в итоге сам же не мог закрыть рот. И я это все к чему… Я еблан, Анют. Бессмысленно, но прости. И хоть я ничего не шарю в магии… Ты все равно можешь на меня положиться. Большой брат разберется. И сам, затягиваясь сигаретой, добавляет: — По крайней мере, ты вчера не пыталась отгрызть никому руку… Я не буду говорить, что не рискуй собой. Сам бы рисковал. Но просто… делай это так, чтобы все было в курсе и могли тебя спасти, мелочь. Аня шумно выдыхает дым, смешанный с паром из-за местного мороза. Прикрывает глаза на мгновение. Весь ее мир перевернулся с ног на голову, когда она узнала про рецидив рака у Макса — это факт. И с того момента она ругала себя за каждый день промедлений, злилась даже на то, что приходилось петь на квартирниках, делать что-то обыденное и вообще спать. Все это отнимало время. Сводило с ума. — Ладно, — качает головой она. — Это не значит, что я больше не злюсь. Но… Мне, правда, очень хреново, Сереж. Я не знаю, что делать, и от отчаяния волосы на себе рвать хочется. А потом даже позволяет себе горько усмехнуться: — Я не пыталась никому отгрызть руку только потому, что Максу ничего не угрожало. В ином случае я бы поступила точно так же, как и Алена. Бычок от сигареты летит в переполненную урну, но Аня все равно не спешит уходить. Кутается в плюшевую куртку, смотря куда-то вдаль и продолжает: — Мне все же пришла в голову одна мысль. Я пыталась воспользоваться помощью чернокнижников, но это не то. Мои бесы пытаются что-то сказать, и я впервые их не понимаю, что я не учла, что они — существа из иной веры и культуры, в которой ни Саков, ни Череватый не разбираются. Я думаю… Что должна съездить к нам в Чувашию. Нужна помощь шаманов. Шаманы. На мгновение Сережа хмурится. Бесы ее, может быть, и пытаются сказать что-то, но… Макс изначально был болен. Бесы, не бесы, на самом деле — это был просто вопрос времени. И циничная часть Сережиного разума понимает, что все попытки Ани могут быть зря. Иногда магия бессильна. Но еще в нем говорит старший брат, для которого ее переживания ощущались в сто крат сильнее собственных. И сейчас Сережа аккуратно, буквально кончиками пальцев приобнимает сестру за плечи, ненавязчиво привлекая к себе поближе. Конечно же, он не скажет ничего о ее планах. Не скажет, что сейчас лучше не тратить время на попытки спасти уходящую жизнь, а провести оставшееся время вместе. Столько, сколько получится. А вместо этого Сережа лишь заверяет: — Все получится, мелочь. Я чувствую. Если захочешь, вместе сгоняем. Может, и пиздит опять. Может, опять выкладывает дорожку в Ад своими благими намерениями. Может, это и правда будет бессмысленно. Но ему ни капли не хочется сейчас говорить о том, что все бессмысленно. Хочется — как раньше, когда Сережа разгонял кошмары еще совсем маленькой Ани и обещал, что все будет хорошо. — В крайнем случае, все еще можешь отгрызть руку мне, — чуть неловко смеется Сережа. И хотя напряжение между ними так и не спало в полной мере, но… это был шажок. И это уже хорошо. В это время неподалеку от другого входа в легендарную гостиницу «Космос» разворачивалась своя сцена. — Сигаретку не стрельнешь? Федя, гонимый бурей непередаваемых эмоций внутри, не успел уйти слишком далеко. Болела стряхнутая непонятно чьим ударом голова, ныл каждый свежий синяк, а еще до сих пор жгло глаза — тупая шлюха вчера с водкой поднасрала знатно, конечно. Укушенная рука тоже ныла — останется шрам, след от зубов кровил, и Федя всерьез думал, что придется делать сорок уколов в живот. Сожжет его, блять. Сука, ну как всерьез можно было думать, что… Еще и Пирыч туда же. В голове плодились все более и более мерзкие мысли. Кончено, блять. «Я становлюсь только хуже», — затирал Федя в одном из своих хитов, и сейчас это было уже даже не столько желание защитить друга, который благополучно проебывался со своей любовью, а настоящая война. Поэтому Федя и не сразу замечает девушку, вылезшую у него из-под руки. Да и не заметить ее было легко — она ему даже не по плечо. Игнатьев неопределенно фыркает, протягивая ей свою пачку, и эта аниме-девочка поджигает одну сигарету с его рук. Хуй знает, местная ли. Но что-то в узком разрезе глаз цепляет — настолько, что он, блять, реально в глаза смотрит, когда бросает: — Федя. — Алтана, — очаровательно улыбается она в ответ и выпускает дым в воздух. Он сплетается в какие-то витиеватые кольца, и Алтана немедленно поясняет: — Смотри. Это к умирающему. У тебя кто-то умирает? Федя отвечает не сразу. Федя в ахуе. Сразу вспоминается увлекательная история, когда одна из его бывших после сиськи «Арсенального» заявила, что сделает ему приворот на успех. И хуй знает, сработало ли, но от давней суеверности это его избавило окончательно. По крайней мере, ведьм он больше не шарахался и вполне себе дружил и с Аней, и с Адель. По крайней мере… раньше, пока его все не сделали козлом отпущения, облизывая мефедроновую шлюшку. — Чувак в нашей компании, — поясняет Федя почти сразу. — У него рак. Алтана снова делает затяжку. В этот раз дым, словно сам по себе, переплетается в причудливое нечто, похожее на рогатую морду. Новая знакомая хмурится, вдруг объявляя: — Это не просто рак. Его жрут. Дальше все происходит максимально сумбурно. Крупповы только возвращаются в гостиницу, как перед ними появляется взбудораженный Федя. Федя, на плече которого задницей к ним болталась незнакомая девушка. — Мужик, ты ебнулся? — вскидывается на него Сережа, справедливо решив, что вчера прицельным ударом вышиб ему все мозги. — Да не, блять, слушайте! — восклицает Федя, у которого внутри тоже сидел страх проебать уважение буквально кумира. И тогда он разворачивается к ним спиной, чтобы Алтана могла сама с совершенно искренним недоумением: — А вы правда не знали, что вашего мертвеца бесы жрут? Аня подскакивает с дивана так резко, что у нее темнеет в глазах — организм после кислоты все еще чувствовал себя странно. Она пошатывается, язык немеет, но она все равно почти вопит: — Я говорила! Я, блять, говорила! Поворачивается к Максу, улыбаясь ему так, словно реально вновь обрела утерянную веру. Хотя… Так оно и было. Ведь все не просто так. Если проблема магическая, значит, ее можно решить. — Федя, блять, я тебя прощу и расцелую вообще, если ты ее спустишь сию секунду! — продолжает пищать Круппова, у которой аж руки ходуном ходят. А ведь… Только о шаманах заикнулась. В незнакомке определенно чувствовалась родная энергетика — это не простая русская магия, не стандартное деревенское чернокнижие. Это нечто столь же аутентичное, сколько и способности самой Ани. Макс ведь много раз рассказывал, что в Печоре увлекаются оккультизмом — особенно по молодости. Но не все имеют реальный дар. — Что ты ещё чувствуешь? — Аня старается не требовать и не наседать. Нет. Она почти умоляет. На колени встанет, если понадобится. — Охуеть, а че я тебя раньше не нашел? — хмыкает Федя, ставя новую знакомую на ноги. Очевидно, что даже под взглядом нескольких пар глаз, которые жаждут от нее ответов, Алтана не чувствует себя смущенной. Здесь только Крупповы, Макс и теперь уже Федя. Остальные успели разбрестись по номерам, но так даже лучше — чисто близкий круг. Алтана деловито оглядывает всех, а по итогу решительно лезет Феде под куртку, как будто делала так всю жизнь, и снова начинает курить. Сама же себе сокрушенно качает головой, ворча: — Видела бы меня бабуля Алгыстаана… Традиционной шаманской трубкой она ведь так и не обзавелась. Но делать нечего — работаем с тем, что имеем. И сейчас Алтана деловито вглядывается в дым, который сама же и выпускала. Тишина кажется бесконечной, пока она решительно не объявляет: — Пф. Это же легко. Незатушенная сигарета передается в руки Феде, а сама Алтана подходит ближе к Ане, чтобы коснуться руками ее висков и заставить развернуться к Максу. Требует только дышать настолько ровно, насколько это возможно, прежде чем начинает напевать что-то. Сам Лазин мог угадать слова родного Коми, но она не ограничивалась одним языком, скача то на якутский Саха, то на бурятские напевы. И все для того, чтобы Аняувидела. Мерзкие рогатые твари сидели на плечах Макса. Длинный язык одной скользнул ему в ухо, когти другой распарывали кожу на черепе, чтобы открыть стремительно умирающий мозг. И в моменте, когда его последняя ментальная защита спадает, а бес вгрызается в плоть, Лазин шипит от резкой боли, заставляя Сережу броситься к нему, чтобы удержать от падения. Потом он хватается за ухо — и второй бес действительно в этот момент вытаскивает окровавленный язык, на котором болтается кусочек изуродованного метастазами мозга. Алтану передергивает. Блядская мерзость. Но когда она обращается к Ане, голос звучит исключительно серьезно и бесстрашно: — Он когда заболел, он своего хранителя потерял. В Нижний мир ушел. Так со всеми больными. Вылечился, а хранитель и не вернулся к нему. А бесы рядом терлись. Слизали его защиту, как кошка сметану. Болезнью прикинулись, а по факту жрали. Одна из тварей снова лезет ковыряться в темных мозгах, и под ее касаниями расцветает все больше гнилостных язв. Алтана шумно матерится, выпуская Анину голову из рук — но только для того, чтобы заявить: — Надо в Нижний мир. И встанет твой ненаглядный еще здоровее, чем был. Круппова не верит в то, что слышит. Последние слова незнакомки стучат в голове набатом, мысли сворачиваются в прокисшую кашу, но Аня может думать только об одном — Макс будет жить. Ноги подкашиваются, когда она стремглав срывается с места, чтобы броситься ему на шею — по итогу только с ног сбивает, роняя на диван. Беспорядочно зацеловывает его лицо, стараясь заодно передать как больше своей энергии — после кислоты и месяцев работы с бесятиной она уже нихуя не такая светлая и чистая, как раньше, но уже лучше демоны будут жрать ее, чем Лазина. Картина, только что развернувшаяся перед глазами, шокировала и отправляла пооклятой отравленной иглой, но Аня все равно не могла сдержать радостного писка — Макса можно спасти. — Мне никто не верил… — бессвязно шепчет она. — Никто… И так и не слезая со своего любимого, она поворачивается к Алтане: — Мы уезжаем завтра. Молю, проведем ритуал сегодня же? Или заберём тебя в Москву. Клянусь, билеты и жилье с меня. Вообще все, что ты захочешь. Только помоги. — За день не успеем, — замечает она, но не улыбнуться не может. Милые же. — По-хорошему, на поход в Нижний мир нужно выделять как минимум два дня, но может потребоваться и неделя. Но я неиронично не против съездить в Москву. Ни разу не была. — Какое замечательное совпадение, — наконец подает голос Сережа. Именно в момент, когда Аня заикнулась ему о помощи шаманов, вдруг появляется незнакомая девчонка, которая становится решением всех проблем. И это хорошо, если действительно так. Но Сережа справедливо опасался, что будет, если надежда окажется ложной. Аня не переживет. А Макс не переживет следом за ней, и вместо одного трупа они будут иметь сразу два. По сути, даже думать о таком цинично, что пиздец, но ситуация вынуждала. — Слушай, ну тебе полегчает, если я скажу, что пасу вас с момента, как вы приехали? — неожиданно честно признается новая знакомая. — Мало того, что самая компания весьма яркая, так еще и заселились в самое некротичное место города и сами Смерти нанесли, что ух! А бабуля Алгыстаана всегда завещала, что долг любого уважающего себя шамана — помогать, но не могу же я прибежать и начать причинять помощь… — Погоди, как ты сказала? — внезапно переспрашивает Макс. Он тормозит. Сильно. Голова работает как будто через силу, и даже Анино тепло ощущается заторможенно. И Макс просто не может осознать, что… шанс есть. Маленький, фантомный, способный ускользнуть сквозь пальцы, но существующий. Они с Аней могут быть счастливы. И это — важнее всего на свете. — Ты был любителем покурить в нашем подъезде, а она гоняла тебя ссаными тряпками. Умерла в том году. До сих пор тебя материла, — усмехается Алтана. И в связи с гибелью бабушки она, по сути, осталась единственной настоящей шаманкой на всю Печору, а потому должна была исполнять свой долг — причинять всем помощь, как говорится. Тем более, тут свой, не чужой. Да и девуля его прямо пышет потенциалом магическим. И просто милые. — Так что я тебя помню. Представь, как тесен мир? Но я все не могла придумать, как к вам влететь. А тут длинного увидела и не смогла устоять… — Ощущаю себя использованной шлюхой, — наигранно вздыхает Федя, но Алтана только с самим ангельским видом улыбается, бросая: — Не делай вид, что не хотел бы меня трахнуть. Фетиш на ведьм, а? Пойманный с поличным Федор затихает, даже не обратив внимание на то, что новая знакомая не выглядит хоть сколько-нибудь осуждающей. Ну, что сделать, если у нее тоже фетиш на высоких и бородатых… — Короче, — и сейчас Алтана отвешивает самый витиеватый поклон, на который только способна, в первую очередь, Ане — руку бы пожала, да неловко ее от благоверного отлеплять, — Алтана Абросимова, походу, последняя печорская шаманка, к вашим услугам. Мне запрещено брать что-то за помощь, но я готова работать за еду. Есть что поесть, кстати? А что делать? Хочешь жить, умей вертеться… — Закажем, что захочешь, — Аня согласна уже на все что угодно. Она буквально ослеплена шансом вылечить Лазина, критическое мышление на нуле. — Сейчас разберемся. Приходится даже оторваться от Макса ненадолго — а то, наверное, не очень прилично говорить с готовой помочь незнакомкой в таком положении. По итогу они заказывают доставку из ближайшего ресторана, ибо негоже кормить Алтану пиццей, и решают с жильем. Можно организовать отель, а можно заселить к себе — самый простой из способов. Тем более, так шаманка будет к ним ближе. Оставляю Алтану на Федю, который, впрочем, сопротивляющимся не выглядел, Аня уводит Макса в их номер. И ему отдохнуть надо, и ей самой все осмыслить. Однако, спокойно этого сделать не выходит — Круппова всё равно мечется из угла в угол, кусая собственные костяшки пальцев в попытке сдержать нервную улыбку. Если у них есть шанс, если все получится… — Я знала, что они не просто так меня донимали, — продолжает говорить Круппова едва ли не в лихорадке. — Ещё с последнего «Реванша». Нет, все еще был один момент, который стыковался — тогда бесы ей практически жаловались, заверяя, что ими управляют, но сейчас Аня слишком взбудоражена, чтобы об этом вспомнить. — Ма-а-акс, ты понимаешь, что это значит? В течение недели все может… Закончиться. — Стой, стой, не суетись, — тихо смеется Лазин и успевает поймать ее четко в момент, когда Аня собирается снова броситься в другой угол. Обнимает за талию, прижимая к себе уже по традиции, и не может не сказать: — В глазах рябит от красоты. Я не против, конечно, но… Он сам происходящее пока не осознал. Настолько крепко смирился с мыслью о том, что умрет, что новости казались чем-то нереальным. Как будто самый сладкий сон, самые отчаянные грезы, которые только могли прийти ему в голову. Отчаянные — потому что очень хотел, но понимал, что из-за него же эти желания в жизнь никогда не воплотятся. А сейчас… Надежда. Самая настоящая. Кажется, Макс ее ни разу как таковую и не испытывал. В Бога верил, в высшие силы и в магию, но в вопросах рака старался быть рационалистом. А сейчас хотелось верить, даже не столько ради себя, а ради Ани. — Все закончится, — соглашается он с ней, аккуратно убирая пушистые волосы немного в сторону, чтобы коснуться губами шеи. — Но начнется что-то новое. Потому что сейчас Макс позволяет себе мысли, существование которых отрицал ранее и высказал свое «Нет» Ане. И мысли эти были о ребенке. И когда он целует ее шею, ее невольно бросает в дрожь. Она всегда очень чутко реагировала на любую инициативу с его стороны, буквально с ума сходила, когда он ее целовал и касался, и сейчас не сдерживает тихого стона — просто от ощущения его губ на своей коже. — Ма-а-акс, — вновь тянет Аня, аж прикрыв глаза. Если он хотел так отвлечь ее от бесоебного бега по номеру, то у него получилось. Она сдается. Сама обвивает руками его шею, находит губы своим, целуя его, на этот раз, с привкусом счастья, а не горечи скорой утраты. В гостиница «Космос» — действительно холод и тьма, но он — ее свет. Те самые зимние солнечные лучи, которые кажутся ещё ярче из-за снега и белой пелены облаков. Долгожданное солнце, которого в это время года почти не бывает. И сейчас оно неиронично пробивается сквозь тюль и дешевые шторы гостиницы. Аня, не разрывая поцелуя, подталкивает Макса к кровати, и когда ему вынужденно приходится на нее сесть, почти свалиться, она тут же седлает его бедра. Вспоминаются песни, которые она писала, когда они ещё не были парой, и которые она никому не показывала, пока именно Лазин не уговорил ее стать артисткой. Тогда она и выпустила их маленьким сборником. И сейчас Круппова напевает полушепотом одну из них ему в губы: — Люби меня, люби Жарким огнём Ночью и днем И параллельно с этим запускает ладони ему под толстовку, гладит кожу, чуть надавливая пальцами на мышцы — просто нагло лапает и всячески жамкает, прижимаясь совсем близко. И саму от этого ведет так, что пиздец. — Люби меня, люби Не улетай Не исчезай Я умоляю, — вторит ей Макс, едва не мурлыча, что в сочетании с низким голосом звучало очаровательно, и снова смеется, водя носом по ее щеке. Просто задыхается от ощущения ее близости, тепла, от осознания того, что ее сердце бьется для него… И его — для нее, оно будет стучать дольше, чем ожидалось. Рациональность уступает искреннему желанию просто быть счастливым со своей любимой девушкой. — Я еще помню, представляешь? На самом деле, это достижение — рак сжирал не только клетки его мозга, но и часть воспоминаний, принося с собой реальные проблемы с памятью. Но об Ане он не забывал никогда. Ни единой секунды, проведенной вместе. А сейчас Макс сам стягивает с себя толстовку, потому что даже ему рядом с ней становится головокружительно жарко. И самой Ане тоже не позволяет долго оставаться в одежде, потому что ее-его кофта летит следом за толстовкой. — Даже если это просто призрачная возможность… Даже если это мой очередной бред… — шепчет Макс, терзая жадными поцелуями ее губы. — Я в нее вцеплюсь намертво. У нас еще будет целая жизнь, слышишь? Он тоже этим счастьем почти опьянен. Прижимает ее к себе ближе, гладит спину, снова целуя в шею, только в этот раз более настойчиво. А потом опускается руками к бедрам, несильно сжимая их, и все улыбается. В прошлый раз было горько. А сейчас… такое болезненно-восторженное счастье. И правда — еще вчера Аня была уверена, что потеряла ещё один шанс, за которые хваталась так лихорадочно, совершенно не думая о том, что для этого придется навредить себе. А сегодня она чувствовала себя почти заново окрыленной. Его щетина царапает ее кожу — и это ее самое любимое чувство на свете, от которого мурашит все тело. Аня и сама зацеловывает его шею, плечи, ключицы, что стали сильнее выделяться из-за общей истощенности организма. Но ей все равно — она любит Макса любым. Не удерживается, прикусывает кожу на сгибе шеи — не даром с Аленой сдружились, тут с кем поведешься… И потом она давит ему на плечи, заставляя лечь на спину, чтобы тут же начать целовать с удвоенной силой вообще везде, где дотягивается. Ласково заправляет его черные волосы за уши и тут же кусает уже за мочку уха. — Целая жизнь с тобой… Звучит, как что-то, о чем я всегда мечтала, — признается Аня, копируя его улыбку. А ведь в той песне, что они сейчас в унисон напевали, она в свое время написала строки: «непокорная моя любовь любит не меня уже который год». Тогда она малышкой совсем ещё была — да в чем-то и до сих пор оставалась — но ведь была уверена, что этот потрясающий мужчина ей никогда не достанется. И в последние страшные полгода… Да и даже когда вновь сошлись, и она безостановочно думала о его болезни. Даже во сне. А теперь все, действительно, казалось сказочным сном. — Если это твой очередной бред, — сбивчиво дыша, продолжает Круппова. — То он у нас один на двоих. И я предпочту остаться в нем навсегда. И сама отправляет в полет с неизвестной точкой назначения свой черный кружевной лиф. — Навсегда, — повторяет за ней Макс, на мгновение засматриваясь. Каждый раз — как в первый. — Почему я раньше не замечал, насколько это крутое слово? Может, потому, что тогда он не ожидал, что их отношения могут быть конечными. Опьяненный радостью, вышедший в ремиссию, Макс с головой ушел в любовь и просто… жил. Потом случилось совсем не триумфальное возвращение рака, а теперь — он снова счастлив. Это — не последняя их близость. Впереди еще будет навсегда. Навсегда… А сейчас Макс продолжает ее целовать. Дразнит, когда скользит языком по ее небу, а одновременно с этим большими пальцами ласкает слишком чувствительные соски. Ласкает буквально едва касаясь, но этого уже достаточно для того, чтобы получить слишком яркую реакцию. Но в голове еще остаются мысли. Мысли приятные, такие прямо… солнечные. Мягкий поцелуй в плечо. Поддаваясь своему смешливому настроению, Макс слегка дует на влажную кожу, вызывая у нее мурашки по телу. Пробегается пальцами по груди, лаская вокруг ареол, и наконец шепчет: — Давай попробуем. Она точно поймет, о чем именно он говорит. И в момент, когда признание срывается с губ, Макса самого ведет от волны абсолютной нежности и желания одновременно, и предательски хочется почувствовать ее тепло снова как можно скорее. И она понимает. Аня в моменте задыхается — сердце колошматит так, что ребра дребезжат. — Ма-а-акс, — вновь сипит она одновременно со стоном. И обваливает на него поток бесконтрольных поцелуев, почти бешеных, но до хриплого смеха счастливых. Она же так этого хотела. Она хочет и сейчас, чтобы их любовь нашла продолжение в виде новой жизни — такой же яркой, как их чувства, как те самые лучи зимнего солнца днем, как всполохи полярного сияния в ночи. Сейчас, когда они наконец обрели веру, Аня хочет этого больше всего на свете. Она хочет носить его ребенка под сердцем. Она хочет растить это темноволосое кудрявое чудо вместе с Максом. И теперь Круппова слезает с него лишь для того, чтобы они могли избавиться от остатков одежды. И сразу она обхватывает уже затвердевший член ладонью, двигая ею вверх-вниз так ласково, как может, но вместе с тем достаточно напористо, чтобы насладиться тяжелым дыханием Лазина. Одновременно с этим она продолжает целовать его в шею, в колючую линию челюсти, в губы. Поцелуи хаотичные, рваные, влажные. — Я тебя люблю больше всего на свете, — абсолютно самозабвенно шепчет Аня. Может быть, это совершенное безумие. Может быть, это риск, который потом больно ударит по ним. Но чем дальше, тем больше была уверенность Макса в том, что именно их любовь невозможна без этого сумасшествия. Сами их чувства — это нечто головокружительное. Он ведь раньше и правда был уверен, что так сильно любить невозможно. Чтобы с головой уходить в отношения, не думать ни о чем, кроме нее, чтобы превозмогать буквально все… А потом случилась Аня. Аня, которая сейчас выбивает из него шальные стоны. Раньше-то Макс всегда был весьма тихий. Максимум, чего получалось от него добиться — это лишь чуть участившееся дыхание. Но с Аней молчать было невозможно. И только ей он всегда позволял видеть себя… слабым. — Блять, Ань, я не могу, — по итогу почти шипит Макс, перехватывая ее руку у запястья. — Иди сюда. С Аней ему нравилось отдавать контроль над ситуацией ей. Это, по сути, было даже не про доминирование, а про доверие. Ведь что может быть интимнее, чем видеть за суровостью нежность и мягкость, показанную только тебе? И сейчас Макс тянет ее обратно, чтобы Круппова могла оседлать его бедра, и наконец входит в нее, зная, что сегодня они будут вместе до самого конца. И если сегодня ее боги и его Бог будут на их стороне, то… — Но больше всего на свете люблю тебя все равно я, — не может шутливо не поупрямиться Макс, снова прильнув губами к ее шее, чтобы перехватить быстро бьющуюся венку. Но двигаться не начинает, лишь наслаждается ее теплом, позволяя Ане самой выбрать самый комфортный темп. И она какое-то время просто упивается этим чувством наполненности, знанием, что это — ее любимый человек, что теперь у них всё будет хорошо… И потом начинает плавно двигать бедрами, не сдерживая стонов. Ей всегда было с ним по безумия хорошо, и вот сейчас — как-то особенно. Мышцы напрягаются, требуя разрядки, но сама Аня млеет в руках Макса, буквально тает под его губами, и тоже старается не отставать, даря такие же сладкие, ласковые, но горячие поцелуи. Теперь они знают, что выход есть. А это значит, что все страдания были не зря. *** Познакомившись только с малой частью компании, Алтана не успокоилась. Интересно же было, потому что столько необычных людей в одном пространстве — это просто мечта любого человека, умеющегочувствовать. Но большая часть попряталась по номерам, кто-то ушел на улицу, поэтому пришлось просить словесного описания у Феди. Не то что бы он был сильно против, да и Абросимовой все нравилось. Пока не… — О, это тот самый твой дружочек-пирожочек? Алтана уже освоилась настолько, что навстречу выползшему из номера Андрею поднимается с колен Феди. Скорее всего, несчастный розоволосый страдалец просто созрел на еду, поэтому и оставил Адель в комнате, но его планам не суждено было сбыться. Алтана решительно идет к Федоровичу, про которого была наслышана… и останавливается в паре шагов. Принюхивается, как ищейка, склоняет голову к плечу и даже досадливо интересуется: — У вас тут что, клуб любителей смерти? — Че? — первым переспрашивает Федя, который уже, что называется, поймал вайб именно отношений с ведьмой. Серьезно, не прошло и часа с момента, как он подобрал шаманку на улице, а ощущение, что они были знакомы знакомы даже если не всю, то хотя бы полжизни. И к этому приколу с раскрытием чужих тайн он привык. Но… — Это Адель-то умирает? Свежи еще воспоминания о том, как он выбивал старшенькому Шепсу сделанные зубы. Ебливый пидорок скулил и вопил, утверждая, что это не он, но Федя был уверен в обратном. И тогда ему казалось, что он впервые за долгое время делает что-то реально хорошее. Поэтому сейчас его вердикт однозначен: — Пиздишь. — Не знаю, как звать, но девчонке его реально лет десять осталось, — огрызается на него Алтана. — Это же так тупо, продать полжизни за… что-то. Ты-то куда смотрел, когда такое позволил? Люди и так стали лет семьдесят жить от силы, а она себя и сорокалетия лишила… И даже сама великая и ужасная госпожа шаманка не видит высокой темной фигуры, сжимающей ее плечи, но слышит его змеиный шепот, вкладывающий в ее уста правильные слова. Джелос заскучал. И если сама Адель свои проблемы решать не хочет, с головой погрузившись в чужие, пора ее немного развеселить, верно? Или не немного. Зря ведь Андрюша решил оставить свою ненаглядную в номере одну. — В смысле, блять? — хмурится Федорович. Он так-то тоже был на все сто уверен, что все эти трипы его девушки — мелочные проделки ее тупого бывшего. А теперь… Все сходится. Какой там год был? Тридцать третий? — Погоди, бля, погоди, — трясет похмельной головой он. — Ты ещё кто такая вообще? Андрей переводит совершенно растерянный взгляд то на незнакомку, то на побитого жизнью, Серафимом и Серегой Федю. Это ещё что за приколы такие? Тем не менее, сейчас Букер на привычного приколиста не похож. Больно серьезно косится на эту девку, беззаботно щебечущую о смерти. О смерти его, блять, Дели. — Давай-ка выкладывай, — почти рычит Андрей, напрочь сбитый с толку. Сейчас даже он со своим тоненьким телосложением выглядит вполне угрожающе. Это над ним за вчерашнее поиздеваться решили? Федорович пытается найти любые объяснения словам этой девушки — лишь бы не признавать, что у него сейчас сердце капитально так вниз рухнуло и теперь колотится на самом дне с совиным уханьем. — Это Алта… — представляет ее Федя. — Алтана, — невозмутимо исправляет его сама Абросимова. Переубежденным Букер явно не выглядел, а она не признает, что это даже мило. — Я шаманка. И я теперь спасаю вашу безумную компанию. И… — И она со мной. Взгляд, который Алтана бросила на Федю, был ужасно выразительным. Впрочем, спорить с Игнатьевым Абросимова по итогу не начинает. Вместо этого подходит к Андрею совсем близко, кладя ладонь на его грудную клетку там, где слишком быстро билось сердце. В обычное время Алтана обратилась бы к своим обычным ритуалам. Но сейчас, цепляясь за чужую силу, так охотно идущую на контакт, она продолжает: — Она заключила сделку… с кем-то. Я не знаю эту силу. Условия — продать полжизни за то, о чем они договаривались. И та сила уже забрала свою плату. Все, считай… Ей чуть за тридцать будет. Когда все. Федя теперь подрывается тоже. И сам касается плеча Андрея, заверяя: — Андрюх, да это наебка какая-то. Хуйня все. Я не верю. — Мне не веришь? — даже обиженно переспрашивает Алтана. Вторая лапища Букера приобнимает ее за плечи, а он сам заверяет: — В то, что Адель реально умирает. — Ну, у нее времени побольше, чем у Макса, — продолжает Абросимова, — но такие договоры не разрушишь, потому что если плату взяли, значит и загаданное исполнят. А тут уж… обмену-возврату не подлежит. А ты что, не знал? Андрея кроет страшно — кажется, что все-таки не протрезвел ещё, и розовые волосы — не худшее, что случилось с ним по пьяни. Как земля из-под уходит. Он бестолково валится на один из диванов, шумно выдыхает и тут же проводит ладонями по лицу. — Не знал. Вернее… Не так. Он не помнит, чтобы Адель ему говорила, что все настолько серьезно. Веселился, как придурок, даже не догадываясь, что… Хочется прямо сейчас подскочить и побежать к ней, но ноги не идут — даже подняться с дивана не дают. Андрей тупо в стену пялится. А ведь… Пойти бы стоило. Потому что да — он понятия не имел, какой лютый пиздец творится в их номере. Они все выли и выли. Вчера, пока она была в компании, Адель не сразу обратила на это внимание. Как только ушла — началось. Ра их пугал, но сейчас даже присутствие кота не перекрывало этот жуткий хор. Их было много. Мужчины и женщины, молодые и пожилые, одинокие и нет, их всех объединяло одно — они были самоубийцами, которые расстались с жизнью в гостинице «Космос». И они хотели себе ее. «Ты ему не нужна! Ты вообще никому не нужна!». «Ты все равно умрешь! Сделай это сейчас!». «Это не так страшно, чем ждать свою смерть!». «Умри! Умри!Умриумриумриумри!». Наверное, в этом и была причина массовых самоубийств в гостинице. Мертвым, особенно в таких массовых скоплениях, неиронично одиноко. Почувствовав жизнь, они стремятся ее уничтожить, но по факту — присоединить к себе. Убить, чтобы ненадолго и самим вспомнить, как это — быть живым. А она — некромантка. По определению уязвимая к энергии смерти. И это все логично, безусловно, все даже естественно… Но Адель не может думать о логике и нормах, когда ее обступают плотным мертвячьим кольцом, лишая возможности дышать. — Андрюш, — еле слышно скулит Адель. Сейчас Федорович вернется. Сам сказал, что одна нога — здесь, другая — там. В его присутствии ее трогали меньше. Она как под защитой была. Но сейчас, когда его нет… «И не будет!». «Ты ему не нужна! Он не любит тебя!». Адель иррационально не к месту вспоминается то, как она ушла с легендарной пьянки, пропустив все самое интересное. Повод-то пустяковый. Но сейчас… она вдруг почувствовала себя такой униженной. За ней ведь никто не пошел. Никто не попытался остановить. Даже Андрей обнаружил ее отсутствие только тогда, когда все уже начали расходиться. У них тут своя тусовка. Фиты, какие-то музыкальные приколы, общие темы в творчестве. Кто-то создает целые свои вселенные текстом, а кто-то сочиняет богоподобные диссы. А что Адель? Ни петь не умела, ни сочинять. Максимум — сомнительно шутить в роли ведущей. Даже подругу сохранить не смогла. Она виновата перед Аней. Настолько, что несмотря на натянутое примирение, Круппова о ней почти не вспоминает, с головой уйдя в дружбу с Аленой. Нет, она хорошая. Правда. Просто Адель им всем чужая. В творчество не могла. Подружиться толком ни с кем не могла. Даже напиться нормально со всеми — и то не смогла. Все какие-то… принципы. Волосы не красить, наркотики не употреблять, пить до состояния, пока еще себя контролируешь. Она — лишняя, да? Хор мертвых голосов едва не ревет в предвкушении. Они… весьма удачно попали в ее настроение. И перед глазами сейчас — то, как все смеются друг с другом, веселятся, планируют совместный движ, а она, этакая гламурная барышня, сидит в сторонке, не зная, как себя вести и к кому присоединиться. С Андреем тоже временно. Саше же ведь она надоела. И Андрею тоже надоест. Зачем ему нужна такая абсолютно скучная и бесполезная девушка? «В ванной! В ванной!..». В одном из шкафов действительно обнаруживается веревка. Старая, обвившая, скорее всего, не одну шею. И Адель вдруг кажется все таким… логичным. Она — никчемная. Никому не нужная. По факту, она умрет в тридцать третьем году. Так чего ждать? Зачем мучиться неизвестностью, если можно… сделать все самой? Избавить себя от страданий и волнений, а других — от самой себя? «Мы поможем! Поможем!», — заверяют ее мертвые. Совсем маленькая девочка трогает ее за рукав и обещает, что в посмертии Адель станет ее мамой. Мамой… Она ведь хотела. Но зачем? Чтобы потом — умереть? Просто -зачем? Они и правда помогают. Адель вяжет узел так, как будто делала это всю жизнь. Люстра в номере, благо, держится крепко. Или ей просто помогают держаться. В комнате находится и маленький табурет, а крепко завязанная петля так и манит просунуть в нее голову. «Умри! Умри! Умри!», — скандируют мертвецы, и Адель и правда встает на табурет. Просовывает голову в петлю, смотрит себе под ноги… Так будет лучше. Лучше. Табурет у нее из-под ног выбивают. Веревка затягивается. Глаза расширяются от ужаса, когда Адель пытается за нее схватиться. Под ногами нет опоры, она не может сделать и вдоха. Легкие печет, горло болит, а она бестолково бултыхает ногами в воздухе, пока мертвые бьются в первобытном экстазе, наблюдая за ее мучениями. И только тогда она понимает. Только тогда осознает, что на морок повелась. И сипит почти по буквам, потому что в глазах темнеет. Сипит имя, которое должна была сказать с самого начала: — Дж… е… ло… с… В этот момент Бог Смерти выпускает Алтану из своих рук. Он слышит. Слышит предсмертный хрип. Чувствует, как уходит жизнь, что ему принадлежит. И рычит: — Она — моя! Мертвые в номере расступаются. Но Вегера продолжает болтаться в петле, и тогда уже почти визжит Алтана, устами которой снова говорил Джелос: — Она вешается! Бегом! Федя реагирует мгновенно — так и знал, что навыки спасения висельников ему еще пригодятся. Алтана жестом фокусника достает откуда-то нож, и уже через несколько мгновений Букер реально вышибает почему-то вдруг закрытую дверь номера. Хорошо, что хлипкая. Повезло. Ему хватает роста для того, чтобы дать Адель опору. Веревка, хоть и древняя, поддается даже ритуальному шаманскому ножу не сразу, но вскоре Вегера оказывается освобождена. И в руки Феди валится полубессознательным мешком, пока он ворчит влетевшему следом Андрею: — Нас окружают одни суицидники… И осекается, когда слышит еле различимый хрип Адель: — Я должна умереть… Федоровичу кажется, что он сейчас свалится в обморок — ноги ощущаются ватными, а перед глазами пляшут черные точки, похожие на мелких пауков. Ощущение реальности стирается, и в голове набатом стучат лишь страшные слова, произнесенные его девушкой. Он оказывается рядом в мгновение ока, обнимает ее, прижимая к себе, оттаскивая подальше от петли. Почти падает на кровать, но Адель удерживает у себя на коленях. Баюкает, как ребенка, хотя сам на грани от панической атаки. — Дель, ты что такое говоришь… — полузадушенно шепчет Андрей, все раскачиваясь из стороны в сторону, как в фильмах ужасов о душевнобольных. — С ума сошла? Но сам себя осекает, тут же бормоча: — Извини. Извини, я… Ты очень всех напугала… — меня. — Что ты говоришь? Ты не должна умирать. Ни в коем случае. А Питер? Помнишь про Питер?.. Возможно, ему не хватало в Печоре встряски, потому что даже ставшую легендарной драку он благополучно прозевал прямо у себя под носом, но такая встряска ему точно не нравится. Самому завыть хочется. На шум прибегают и Аня с Максом — номера остальных находились на другом конце этажа. Круппова недоуменно переводит взгляд с болтающейся разрезанной веревки на бледную Адель в руках не менее бледного Андрея. Она слышит отдаленный шепот мертвецов, их разочарованные хриплые вздохи из-за упущенной жертвы, и два и два сложить не так уж трудно. Аня подходит ближе к Федоровичу и Вегере, присаживаясь на корточки, берет руку подруги в свою, прижимает палец к запястью. Сердцебиение замедленное, слабое, да и ладони у нее холодные. Губы едва не синеют. В гостинице «Космос» — холод и тьма, в гостинице «Космос» сходят с ума. Вот уж точно. — Адель, не слушай голоса, — мягко просит Аня, оглаживая линии жизни на ее ладони. — Я знаю, на что способен загробный шепот, когда проникает в наши головы. И пусть ее обычно донимали бесы, а не мертвецы, Круппова прекрасно понимала, что озлобленные и всеми покинутые души могут быть ничуть не лучше демонических сил. — Она… — начинает было Андрей, крепче сжимая девушку. — Она не собиралась нас бросать сама, — прерывает его Аня, предполагая, что успокаивать нужно и его. Может, даже больше. — У меня, кажется, развивается танатофобия, — у Федоровича нервно дергаются уголки губ, когда он пытается пошутить. Хочет, чтобы Вегера вспомнила один из их первых разговоров о блядской смерти. — Да вы… вы не понимаете… — Адель хотела звучать хоть сколько-нибудь устрашающе, но по итогу из горла вырвался только жалкий хрип. Она пытается подорваться, но в итоге только неуклюже валится обратно на Андрея. — Я сама… сама эту сделку… заключила!.. И они правы… зачем ждать, если можно… самой… Не мучиться… И других не… — О, — подает голос вездесущая Алтана, — так она в курсе была про сделку. Адель косится на нее волком, как будто бы готова наброситься прямо сейчас, но шаманка стоически выдерживает ее взгляд и даже поясняет для явно ничего не понимающего Макса: — За ней Бог Смерти ходит. Я с такими не работаю, но знаю, что у некромантов они есть. И она с ним сделку заключила. Попросила что-то в обмен на полжизни. И вот у срока начинается обратный отсчет, она переживает, а мертвякам только такое и надо. И… Она осекается, смотря на саму Адель, но девушка не говорит ни слова, только за Андрея цепляется. И тогда Абросимова озвучивает свое предположение: — Кажется, он ее обманул. Это была неосознанная сделка. И по законам духов, оно считаться не должно, но… он все равно забрал у нее годы жизни. Сильно хочет тебя, а? Молчание — в знак согласия. И все же, Алтану кое-что беспокоило. Она почувствовала его в моменте, когда Бог Смерти погнал всех в номер — сама-то Абросимова знать не знала, что госпожа некромантка вешаться собралась. И какой резон был ее спасать, если можно было получить желаемую душу раньше срока? Только если не… — Он хочет убить тебя сам, — продолжает Алтана. — И значит, что… — Замолчи! — не своим голосом вдруг визжит Адель. А на контрасте — у нее губы дрожат. — Замолчи! Но живое мышление шаманки, впервые их видевшей, лишенное определенного чувства такта, уже было не остановить. И Алтана быстро развивает шальную теорию, вынося однозначный вердикт: — Защищает. Обманул со сделкой. Хочет себе. Поздравляю, подружка. В тебя втрескался ебучий Рюк из «Тетради Смерти». Адель даже не плачет. Адель просто воет, уткнувшись в Андрея, и двух слов связать не может, пока вокруг нее хлопочут все, в том числе и полуобморочный Федорович. А за всем этим продолжает наблюдать Джелос. Бог Смерти, которого впервые застали врасплох. *** Увлекательные выходные в Печоре подошли к концу, и вскоре вся «яркая компашка» вернулась в Москву — работу никто не отменял, а Алена всё еще была всерьез настроена на фит с Аней. Круппова ей нравилась — особенно если учитывать, что до этого подругами Суховой были либо другие тусовщицы, помешанные на мефедроне, либо… никто, откровенно говоря. Поэтому к внезапному появлению некой шаманки Алтаны Алена отнеслась почти ревностно. Аня слишком много и радостно с ней говорила. Зато повезло, что в самолете их с Серафимом соседом оказался Сережа, а не Федя. Квартиру они сняли быстро и легко, ещё перед поездкой в Печору, и были ей довольны. В конце концов, пока в столице есть работа, в Питер возвращаться бессмысленно. Арсений, Тимофей и Пукки быстро освоились друг с другом, даже несмотря на то, что белоснежная кошка оказалась не менее бешеной, чем ее хозяйка. Едва они вернулись домой коты, освобожденные из переносок, принялись бесоебить, а Серафим засобирался в магазин. Можно было лениво заказать доставку, но энергии у этого СДВГшника было не занимать. Алена, которую знатно придавило дорогой, решила подождать дома, обмениваясь с Аней глупыми и жуткими нейросетными тик-токами. И… Зря, на самом деле. Потому что кое-кто явно не успокоился и обиделся за угрозы его поджечь. Алена и забыла, что не удалила Федю из ебучего приложения с видосами. Она хотела было открыть очередного котенка с эффектом зловещей долины от Крупповой, когда напоролась на сообщение от Букера. И это было… Жестоко, блять. Пролайферское видео про аборты. Про то, что чувствуют дети, когда от них избавляются. Вот весь этот бред из разряда «мама, мне ножку рвут». Сухова сама не понимает, зачем досматривает до конца — видео даже, кажется, уже начинается по третьему кругу. И она достаточно наивна, чтобы подобное не просто выбило из колеи… А довело, блять, до истерики. Алену трясет. Когда грустная музыка играет уже в четвертый раз, она не выдерживает — швыряет телефон в угол спальни. А видео все идет, идет, и идет… В груди все сжимается, сочась ядовитой кровью с примесью гнили. Дышать удается через раз, отчего темнеет в глазах. Алена глотает воздух ртом, подрываясь с места, прикладывает ладонь к грудной клетке, что ходит ходуном, и тоненько воет. Алена знает, что была бы дерьмовой матерью. Она ничего в этом не смыслит, но она бы все равно окружила их с Серафимом дочь всей возможной любовью… Это должна была быть дочь. В ее отравленном организме пробился хрупкий росток жизни, и она сама его убила. Сама. Да, родители давили, но ведь она могла… могла… что? Родить ребенка с отклонениями, потому что торчала, как тварь последняя? Алену легко вывести из душевного равновесия. Так было всегда. Но это видно — удар ниже пояса. Она мечется по квартире, совершенно не понимая, что происходит — ею уже овладела настоящая паническая атака. Коты пугаются, забиваются под кровать с прижатыми в голове ушами. А Алена воет, воет и воет, бьет себя крохотным слабым кулачком в область солнечного сплетения, словно надеясь выдрать боль с корнем. Вышибить ее из себя вместе с жизнью. Нет. Сколько бы с ней ни работали психологи в рехабах, эту тему Сухова отпустить не могла. Не могла себя простить, даже если Серафим простил. Федя… прав на ее счет. Она — комок грязи, она — сладко пахнущая гниль. Наркоша драная, которая не сможет дать любимому мужчине то, что он заслуживает. Он же… был готов расстаться с ней в Печоре, да?.. потому что объебалась опять. Ещё и Ане дала. Потому что мозг, блять, включать не умеет. В один и тот же день Алена узнала, что в ее чреве растет их с Сидориным дочь, и убила ее. Сама. Телефон с треснутым экраном валяется на полу, а видео опять включается. В парочке любимых сериалов Алена видела, что, когда люди умирают и попадают в ад, их там ждет пытка… в виде заново переживаемого самого худшего дня в жизни. Так может… Она умерла как раз? Поэтому вновь и вновь слышит детский голосок, умоляющий маму не убивать его? Жарко. Жарко, блять. Это адское пекло ее настигло, да?.. Алена сама не понимает, что открывает настежь окно на застекленном балконе. Двенадцатый этаж. Она пытается отдышаться, полной грудью вобрать свежий воздух, но этого мало — на улице сраная плюсовая температура. Пусть это чувство уйдет, пусть все закончится… Как она оказывается на коленях на узком подоконнике, Сухова тоже не понимает. И как открывается входная дверь — тоже не слышит. Просто перевешивается через подоконник, еле держась за окно. И все ревет надрывно, как раненое животное. — Я убила ее, я убила ее, я убила… Кажется, она даже не осознает, что в моменте ее перехватывает Серафим. Тело действует гораздо быстрее, чем мозг сейчас — он намертво сцепляет руки на ее животе и резко тянет на себя. В общей суете неуклюже валится на задницу, но Алену от падения уберег, приняв весь удар на себя. Даже, блять, дважды. — Ты совсем ебанулась?! — рычит Серафим. — Ты, блять… Ты… — И в моменте задыхается даже. Им повезло, что от входной двери обозревался балкон, и он успел увидеть, что она слишком вылезла из окна. А если бы не успел? Если бы, блять, протормозил буквально на несколько секунд? Алену Серафим из рук не выпускает, держит даже слишком крепко, до синяков. Только они у него ходуном ходят. Челюсти намертво сжимает, шумно выпуская воздух сквозь плотно сжатые зубы, но дышит, по сути, через раз. Нехорошо. Нехорошо, сука! «А у меня во дворе тело девочки с каре», блять. И он так ярко представил, как сам перевешивается через это ебучее окно, а внизу — Алена, которую ровным слоем размазало по асфальту. Он в свое время так громко желал ей смерти, а в итоге сейчас, когда все реально могло произойти, он… так испугался. — Блять, посмотри на меня, сука, да посмотри же! — продолжает бесноваться Серафим, силой разворачивая ее к себе. И сейчас Алена все еще сидит у него на ногах, но он хотя бы может видеть ее лицо… а она вот его не видит. Только ревет и воет, даже несмотря на то, что он берет ее лицо в свои ладони. — Блять, пизда ты этакая, Ален, посмотри на меня! Это я, я с тобой! Сука, да тебя ни одна ебливая тварь даже пальцем не тронет, пока я здесь, Ален, ну давай… — Я ее убила, я ее убила… — а у нее пластинку заело капитально. Перед глазами у нее пелена слез, паршивая тушь щиплет даже щеки. Алена умела истерить так, что торкало хлеще любой наркоты. И сейчас был именно такой случай. В спину дул ветер из открытого окна, и чисто инстинктивно хотелось залезть обратно, потому что все еще было невыносимо душно. И в какой-то момент Сухова неуклюже дергается, желая вновь подскочить на ноги, но только потом до нее доходит, что ее держат. Кто ее держит. — Си-и-им, — навзрыд тянет она, утыкаясь зареванным лицом ему в грудь. — Прости меня, прости, я же… Я же ее убила… Я… Такие истерики у нее случались раньше довольно часто. Однажды в рехабе ее соседку по палате навещала беременная сестра, и тогда Алену пришлось успокаивать всем отделением. Даже вкололи что-то, после чего она сутки проспала. Но даже чудо-препарат не уберег — сны ей снились ярчайшие, и в каждом у нее кровь текла между ног, пачкая разводами внутреннюю сторону бедер. И сейчас Алена не может сказать ничего внятного, мычит бестолково, заикается, захлебываясь слезами. Только умудряется протянуть руку, тыча пальцем в сторону спальни, где на полу остался телефон. — Ф-федя… Он… Он прислал… Я увид-дела… Это правда, да? Им больно, когда их уб… убивают?.. В моменте Сухова даже не понимает, что тянется острыми ногтями к собственному лицу. Глаза бы выцарапала, если бы Серафим за запястья не перехватил. А вот сам Сидорин решает, что Букер получил тогда недостаточно. Кулаки сжимаются сами собой, и Серафим не сразу понимает, что вместе с тем стискивает железной хваткой и ее запястья. Чертыхается, прижимая ее ладони к полу, накрывает своими и обещает: — Ебучий козел сам пожалеет, что его родили, а не аборт сделали. Это я тебе гарантирую, поняла? И тут же проклинает уже сам себя, потому что при упоминании страшного слова Алена снова воет, уткнувшись носом ему в грудь. И Серафим баюкает ее в руках, а сам впервые чувствует себя настолько безнадежным придурком. Он в душе не ебал, как говорить о таком. Его максимум — разбить чье-нибудь ебло, превратить его жизнь в Ад. Иногда — пообсуждать с подписчиками свои таблетки. Особенно восхитительный диалог был тогда про блядский феназепам и триттико. Но сейчас он нужен Алене. И даже слова подбирает аккуратно, впервые выражаясь без матов: — Можно… прервать беременность до двенадцатой недели. Потому что потом начинает развиваться нервная система. И типа к двадцать четвертой, что ли, уже есть нервные окончания в мозге. А до этого… типа… им не больно, им даже не может быть больно. Просто ничего не чувствуют. А это все — пролайферский пиздеж, слышишь? «Мама, они отрывают мне ножку», блять. Гнев внутри прямо сейчас заставляет сорваться на квартиру к Феде, из которой он выпер Серафима, когда узнал об Алене, и просто отхуярить еблана ногами. Чтобы кровавые слюни пускал, чтобы, сука, о своем появлении на свет пожалел, чтобы потом у нее в ногах ползал, а Серафим бы его все хуярил, хуярил и хуярил, а еще у него где-то была бита… Но сейчас он нужнее Алене. И, вывалив всю эту жесткую медицинскую хуйню, которой сам Серафим начитался, когда она ему отправила ту роковую смс-ку, он заканчивает: — Поняла, да? Он просто выебывается. Дохуя о себе возомнил. Решил тебя обидеть. И он, блять, за это огребет. Сука, за каждую твою слезинку, поняла? А в таких вопросах Серафим никогда слов на ветер не бросал. — Но ведь заслуженно… — трясет головой из стороны в сторону Алена. — Я это сделала. Я. Это. Сделала. Истерика шла на спад, но легче нихуя не становилось. Внутри — ледяная пропасть, настолько холодная, что аж жжет обморожением. Сухова даже закашливается, словно, и правда, легкие и трахею не чувствует. Лед острыми пиками разрывает органы заживо. Как сосульки, что валятся с крыш. — Я уже потом совсем шизу словила, — хрипло признается Алена, затихая. — Помню только как через неделю после этого родители в клинику оттащили. Я же сразу после… Феназепам сраный горками жрала, ни черта не помню, что было. На целую неделю — амнезия. С кем была, что делала, что со мной делали… Вообще нихуя не помню. Только больницу, где реально, блять, так навалилась, что я хотела только спать, под капельницами слюни пускала и представляла… А если бы я нормальной была? Не юзала, не… Вот прям могла бы дать тебе то, что ты заслуживаешь. Тогда ещё думала… Ангелиной бы ее назвала. Ну, от ангела потому что, понимаешь? И она бормочет это всё, пока в глазах — расфокус полный, только лицо Серафима различить и может. Все, что внизу, сбоку, сверху — сплошное пятно. — Прости меня… прости, прости, прости… Я же больная нахуй, отбитая просто… Ты вот смог дальше двигаться, завязать, а я?.. Сидорина Ангелина Серафимовна. Каким бы безумным не звучало это сочетание, что-то в нем было. Что-то… родное, что могло бы у них быть, если бы не… Блять. Блядская сентиментальность. Что у них могло бы быть? Ребенок-инвалид, которому ебланы-родители не смогли бы обеспечить нужный уход? И это если бы она вообще родилась живой. Серафим буквально просрал весь свой первый доход, пробухав и промефедронив. Этот ребенок родился, чтобы умереть. Но у них еще есть шанс. — А теперь закрой рот, который сегодня несет всякую хуйню, и послушай меня. Думаешь, я святой? Нихуя. Мы торчали вместе. Мы проебывались вместе. И ребенка этого мы делали вместе. И сделала это не ты, а твои ебливые родители, блять. Которые, в сущности-то, были правы, но Серафим об этом не говорит. Это для него аборт был… ну, просто дерьмовым событием. Для Алены это ощущалось в миллион раз больнее, потому что ребенок, обречённый на смерть еще до своего рождения, был в ней. И она его успела почувствовать. — Но это, блять, было, поняла? Оно бы-ло. А впереди у нас еще дохуя всего будет. Сук, да хоть каждый год сиди рожай. У нас будет самая пиздатая семья на планете, и все будут еще локти грызть, что у нас все так пиздато. А то все… было. И могло быть. А будет, блять, еще лучше, поняла? Потому что мы, сука, вместе, и я не понимаю, схуяли ты считаешь себя какой-то не такой, если я тебя считаю идеальной. Поняла? Идеальной. И я, сука, все сделаю, чтобы у нас было другое будущее. Не то, что бы мы нахуесосили раньше, а такое, которое ты заслужила. Поняла, да? У нас все будет лучше всех. Со всем разберемся. Я тебя, блять, вытащу. Даже запыхался немного. Но по итогу — коротко целует ее в губы, больше помогая выравнять дыхание, чем реально целуя, и повторяет: — Я же тебя люблю. И буду любить, пока не помру. И хоть сколько мне пизди про то, что ты у меня какая-то не такая. Если меня это не ебет, то какого хуя ты вообще про это думаешь? И Алена его слушается. Она всегда его слушается. Кивает уже куда более размеренно, даже выдыхает спокойнее, хотя сердце все ещё колошматит, как ненормальное. — И я тебя люблю, Сим, — совсем жалко пищит она. — Очень-очень сильно, я… Все ещё не понимает, за что ей такое сокровище. И от внезапного прилива нежности Сухова сама тянется к Серафиму, оставляя мелкие, точечные и колкие от холода губ поцелуи на его лице. Даже… улыбается. Не осознает ни разу, что едва из окна не вывалилась. Критическое мышление — это вообще как-то не про Алену. Зато осознает сейчас тепло его рук. Ее любимого. — Рожать каждый год, наверное, слишком… — продолжает она, вспоминая все, что он ей наговорил… реально вникла же в каждое слово. — Но мне очень хочется семью с тобой. Я исправлюсь, правда-правда, я… Я не буду ничего юзать… Чтобы ее конченный, прожженный наркотой организм окреп, чтобы она могла быть здоровой. Для него и… Их будущих детей. Ломать ещё будет — это точно. Будет плохо, будут истерики. Но у Алены есть стимул, да? У нее есть его вера в нее. Такая, какой у самой в себя не было никогда. — Я тебя люблю-ю-ю, — вновь тянет она своим высоким голоском, оставляя ещё один поцелуй на скуле Серафима. И как в одной совершенно наивной девушке могли сочетаться пошляцкая порно-звезда в постели и почти ребенок в любви? Даже несмотря на то, что ответа на этот вопрос не было, Серафим все равно оставался в восторге. И с каждым днем, неважно, проведенным в ебучей разлуке или вместе, как будто бы любил только сильнее. Хотя, блять… а есть вообще понятия, чтобы было сильнее, чем «всю свою жизнь, все свое существование и вообще этот ебучий мир, в котором нет ничего прекраснее, чем она»? — Не смей больше, бляха, меня так пугать, коза ты этакая, — ворчит Серафим, и сам оставляя несколько поцелуев на ее соленых и мокрых щеках. Слезы разъедают вечно искусанные самой Аленой губы, но он даже не обращает внимание, когда поднимается на ноги и уже по классике берет ее на руки. Просила же еще в их первом и пока единственном фите — «Я принцесса Hennessy, на руках меня неси». Он до сих пор исполнял. — Я твое мороженое любимое принес. И блять, какому-то пидору срочно приспичило взять это веганское мороженое с ебучей клубникой, но я ему популярно объяснил, что чувак, если моя женщина хочет, то ты идешь нахуй… Раньше бы просто отхуярил. А сегодня вотразговаривал. Но Букеру за сегодняшнее такой чести не светит. — А еще меня с Питера преследует проклятие. Нигде, блять, в округе нет ебучего Берна! Но в этот раз его точно не я выпил… И так и трындит о всяких чисто бытовых мелочах, пока с ложечки кормит ее мороженым, в котором нет молока, потому что ее веганская натура, любящая всех животных, не приемлила даже его. Даже засмеяться в итоге заставляет, а потом и вовсе отвлекает, предлагая выбрать, на какой телефон она его разорит сегодня. И Алена, сидящая у него на коленях и болтающая ногами в воздухе, к счастью, не замечает, как перед этим свободной рукой Серафим успевает написать Феде весьма лаконичное: «Уебу, сука». А Игнатьев ведь тоже знает, что в вопросах Алены Серафим всегда слишком серьезен.