Тихая комната

Поездка в сапсане до Петербурга вышла крайне неловкой. Ребята предлагали поиграть в детские игры типа «контакта», но Аня предпочла закинуть уши наушниками — один ей, а один Максу. Остальным передавала фразы лишь через святого Серафима и почти прощенную Адель. Эту ночь все проведут в отеле — даже петербуржцы Серафим, Федя и Андрей согласились не останавливаться в своих квартирах. Вайб отеля напоминал подобие детского лагеря и тем самым вызывал ностальгию. Ради одного концерта никто не собирал много вещей, поэтому добираться было не проблематично. А самое забавное, что билет был куплен заранее в том числе и на Олега, когда ещё расставание не было так очевидно. Шепс, судя по всему, ушел в жесткий угар после нового года — всерьез обещал на своем канале устроить стрим с раздеванием. Аня увидела эту новость у Дарси и… знатно кринжанула. А стрим-то в итоге так и не провел. Видимо, рассчитывал получить реакцию Крупповой, а та просто взяла и отписалась. Бедняга. Нет, ей все же было совсем немножко стыдно, но… Ведь с самого начала было понятно, что их отношения обречены. Уже в номере отеля пришлось снова обрабатывать порезы на руках — с ними справлялся лишь порошок банеоцин. Чертовы швы. Макс делал все очень бережно, заматывая ее запястья, хотя и совершенно естественно хмурился. Но Аня не собиралась отказываться от работы с бесами. Они что-то знали. Что-то очень важное. И она обязательно докопается до истины. И сейчас Аня, сидя на кровати с задранными рукавами толстовки, и смотря на его строгое выражение лица, решает наконец объясниться: — Про то, что я сбежала тогда… К Сакову и Череватому. Мне нужна была их помощь, они опытнее в работе с темными силами. Но я ничего не выяснила и оттого так расстроилась… Но я не сдамся. Никогда. Даже если для этого было бы необходимо умереть самой. Но Макс только устало вздыхает в ответ. В номере пахнет кровью, у него пальцы — в ржавых разводах, но порезы выглядят совсем немного лучше, чем было на квартирнике, и он почти что горд собой. Чуть-чуть. Потому что… допустил это вообще. — Я понимаю, — говорит Макс по итогу. Повязка готова — чтобы не тревожить изрезанные руки еще больше даже элементарным соприкосновением с одеждой. После этого он поднимается смыть кровь с рук… и все-таки зависает у раковины, собираясь с мыслями. И все для того, чтобы вернуться к ней, обнять, привлекая к груди, и заявить: — Я против. Не в его правилах было включать тирана уровня Александра Шепса, о котором периодически в компании рассказывала Адель, заставляя всех присутствующих удивляться, какой хуйней может заниматься взрослый мужик. Но последние две ситуации действительно вынуждали. — Я не про то, что нужно сдаваться. — Не так, как было у него до этого. — Но эта борьба, блять, пойдет нахуй, если ты изрежешься до костей, и тебя больше не смогут зашить. Тогда ведь крови было очень много. И в этот раз, после леса. Он сам перевязывал ей руку после этого, и увиденное не нравилось категорически. — Если бесы молчат, значит скажут другие, — продолжает Макс. — Ты не резалась тогда, когда работала с Турă. И если этот педик тебе позволил… Я нет. Я не хочу тебя потерять. — А я не хочу потерять тебя, — упрямо возражает Аня. — Поэтому я пойду до конца. Если с ней на контакт идут именно бесы, значит, все ответы у них. Турă во своей чертовой возвышенностью не помогает и помочь не сможет — Шуйтан по силе ему абсолютно равен. И каждый из них отвечает за что-то свое. Свет, тьма. И силы добра сейчас явно не на их стороне. И неважно — пусть хоть до дурки доведут, но все, блять, выложат, как на духу. — Я уверена, что ты на моем месте поступал бы так же. И сама вновь жмется близко-близко, сцепляя пальцы в замок за спиной Макса. Она соскучилась и снова переживать подобное не собирается. И ведь понимает, что шанс слишком мал. Врачи уже опустили руки. Олег и Влад весь «Реванш» орали, что магически ни какие болезни воздействовать невозможно. Но Аня совершит настоящее чудо. Обязательно. А пока… Пока чувствует, как размеренно бьется его сердце. Круппова поднимается на носочки, как приходится делать всегда, чтобы до Макса дотянуться, и ласково целует его в шею. Ей до сих пор было премерзко, что ее касался другой мужчина. А Лазин ведь… Родной такой. И по запаху его она невозможно скучала. Потому теперь ее руки медленно залезают под его толстовку, чтобы погладить спину. Запястья горят и ноют, когда Аня чересчур активно руками шевелит, но так… плевать если честно. — Ма-а-акс, зарни, — продолжает она почти капризно вместе с тем, как обдаёт горячим дыханием его шею. — Я очень сильно скучала. Макса мурашит. И даже сильнее, чем он сам мог от себя ожидать. Но сейчас Лазин героически сцепляет зубы, чтобы, сжимая ее талию, проворчать: — Переводишь тему. Понятно, что он не сможет контролировать Аню постоянно. Но он хотя бы попытается. Бесы, к какой бы культуре они не относились, должны доводить до такого. Сначала начинается с малого, игры с жизнью, а потом… Макса рефлекторно перекашивает, когда он вспоминает кровь Ани на своих руках. Нет. Мудила может продолжить гнить со своими дешевыми провокациями с не снятыми штанами. Макс исправит то, что произошло в его отсутствие. И даже выживет. По возможности. А пока он может позволить себе ненавязчиво увести Аню ближе к кровати, заставляя ее лечь. Сам не ложится — сначала только чуть наклоняется к ней, от бедра проводя ладонью выше и тоже ныряя под собственную же толстовку, чтобы коснуться нежной кожи. И все-таки, Аня теплая. А Макс — холодный, и это создает восхитительный контраст. И только остановившись под самой грудью, он наклоняется совсем низко, чтобы ее поцеловать и упрямо выдохнуть: — Я скучал сильнее. Но к разговору этому они еще вернутся. — Не согласна, — вновь протестует Аня, хотя сама уже млеет от его прикосновений. С Олегом все было все же совсем не так. Думала, что любила, да, и потому старалась… Но сейчас Круппова чувствует, что все идет как надо. Как и должно быть. Без Макса была бы только грязь. Потому она выгибается навстречу его рукам, параллельно обнимая за шею, чтобы притянуть к себе ещё ближе. С ним Аня чувствовала перманентную сладкую тяжесть в низу живота, даже просто от звука его голоса, и сейчас хочется невольно сжать колени. Но она не станет. Напротив — обвивает ногами его пояс, прижимаясь совсем близко. Он был ее первым парнем. И в этот момент, после длительной разлуки, любое, даже самое невинное касание вызывает дрожь в теле, ощущаясь волнительно, словно в первый раз. — Я тебя люблю, — шепчет Аня Максу в губы. — Больше жизни. По факту — ее жизнь без него была пустой и никчемной. Лазин был ее смыслом всего. И всегда будет. И мысль, что теперь она вновь может его целовать, может вот так ластиться, заставляет ощущать все происходящее туманным сном, от которого не хочется просыпаться. А от того, что сейчас, наконец, произойдет, и вовсе голова кружится. Аня целует его пылко, жадно, словно он — холодный источник под палящим солнцем. Она горела без него. Горела заживо. Сердце буквально обугливалось и шипело. И сейчас жажда становится просто невыносимой. Ее руки вновь забираются под его толстовку, но на этот раз — чтобы ее сразу снять. Теперь гладить спину и плечи не мешает дурацкая одежда. Совершенно ненужная. Круппова чуть приподнимается, чтобы так вожделенно оставить засос на правой ключице и тут же прикусить левую. — Можно я просто буду жить с тобой в одном теле? — Нет, — тихо смеется Макс в ответ. — Иначе кого мне любить? Самолюбием иногда даже слишком скромный Лазин не страдал. И буквально — каждый пост о новых дропах сопровождался текстом в стиле «Послушайте, пожалуйста, если вам интересно». И до сих пор для него было шоком, что столько людей может любить его творчество. И что Аня может его любить, несмотря ни на что. Мысль о том, что он не хочет, чтобы Ане перекочевали его метастазы, Макс не озвучивает вслух. Вместо этого снова целует, и Анина толстовка тоже летит в сторону, открывая Максу больше возможностей для того, чтобы ее касаться. Буквально — заново вспоминать ее тело. — Какая же ты красивая, — шепчет он, с губ опускаясь к шее, а руками продолжая исследовать ее тело. Торопиться не хочется совершенно, и сейчас Макс снова проходится по ее животу, оглаживает талию, пробегается пальцами по ребрам, касаясь иногда то совсем невесомо, то, наоборот, настойчиво. И чертыхается на мгновение, когда понимает, что не может в полной мере ощутить ее кожу. Вот сейчас были все шансы поймать дереализацию. Иногда накатывало — казалось, что его сон просто слишком затянулся. Или у него просто предсмертные галлюцинации. Но даже если так… Макс точно не хотел просыпаться. Зачем, если Аня здесь? — Но это будет неуклюже, — все-таки предупреждает Макс, потому что отсутствие координации движений и мышечная слабость уже были в действии. Параличи его пока избегали. К счастью. — Не пугайся. И это все — спускаясь к ее груди, пока еще скрытой лифом. Но это не останавливает от того, чтобы оставлять жаркие поцелуи на открытой коже. — Мне все равно, как это будет, — жарко шепчет Аня в ответ, все активнее выгибаясь ему навстречу. — Главное, что это именно ты. Когда-то давно, чертовых шесть лет назад, неуклюжей, скорее, была она. В их первый раз Круппова так страшно волновалась, что он несколько раз предлагал остановиться, не понимая, что она боится не его, а тупо облажаться. И Макс был с ней так нежен, что ей казалось, что она может разомлеть от одних только прикосновений и поцелуев. Впрочем, сейчас она чувствовала то же самое. Все тело горело, сама душа воспламенялась. Просто от того, как его губы скользят по коже, как ее царапает его щетина. Сейчас ей тоже было волнительно, но больше от того, насколько же все происходящее долгожданно. Даже пальцы немного дрожат. От нетерпения, от желания. От всего. Аня зарывается пальцами в его черные волосы и почти мурлычет, ощущая влажные поцелуи на своей груди. Возможность сдержать себя не просто падает до нулевой отметки, она пробивает дно и уходит в свойственные для Коми минус сорок. Вновь тянет Макса к себе, чтобы смять его губы своими, но страсть ее не лишена нежности, даже когда она прикусывает его нижнюю губу. Мажет губами по скуле вверх, чтобы теперь прихватить зубами и мочку уха и следом прошептать: — Ты не представляешь, как я об этом мечтала. С тобой. И все именно он — ее главный наркотик. Ее тотальная зависимость, которой нет конца и края. Сердце делает кульбит в очередной раз, а между ног становится слишком жарко от желания близости с любимым. И Аня, пользуясь слабостью Макса, беспардонно переворачивает его на спину. Сама хрипловато смеется, по-детски радуясь маленькой шаловливой победе. Это — полное помешательство. Это — почти истерия. Он нужен ей не только до последнего стука. Он нужен ей всегда. Аня вновь припадает губами к его шее, спускаясь ниже. Обводит языком кадык, прикусывает и кожу на гулко бьющейся венке. Сожрать готова — серьезно. И рукой она в параллель щелкает застежкой своего же лифчика, отбрасывая его на пол. Забирается на Макса сверху, склоняясь совсем близко, и вздрагивает, касаясь своей грудью его. Соски у нее всегда были очень чувствительными. — Я тебя люблю-ю-ю… — вновь тянет Круппова. Вело Макса только от одного звука такого ее голоса. Аня всегда была такой. С головой отдавалась ему и его ласкам, любила так всеобъемлюще, что он раньше даже не знал, что так вообще может быть. Аня считала, что это Макс ей открывал новый мир в отношениях. На деле — это она буквально перевернула его собственный, ломая все устоявшиеся представления. — Мэ радэйт тэне, — вторит он ей, машинально как-то переходя на Коми. И это все — продолжая ее целовать, оглаживая крылья лопаток, чтобы потом опуститься к груди, прокатывая соски между пальцами. Все ее слабые, самые чувствительные точки они узнавали вместе. И сейчас ему достаточно почти невесомых прикосновений, чтобы выбить из нее первый тихий стон. Пока тихий, потому что с губ Макс снова спускается ниже. — Хотел сказать, что ты злодейка, — усмехается он, — но мне все нравится. Потому что здоровый бурчащий северянин на деле умел быть очень нежным. С одной конкретной ведьмой. И сейчас он обхватывает губами один из сосков, обводя его языком, а вторым продолжает играть пальцами, упиваясь просто одним знанием, что ей хорошо. А ей, действительно, очень хорошо. И сдерживать стоны больше не получается даже на таком почти невинном этапе. Мурашки путешествуют по коже табунами, перекрывая собой и боль в запястьях, и любые дурные мысли. Сейчас Аня с Максом, они вновь близки, ее тело то и дело вздрагивает от умелых ласок. Она прижимается к нему ближе, перебирает пальцами волосы, чуть царапая ногтями кожу головы. Дыхание предательски сбивается. Ей серьезно кажется, что она может кончить просто от одних таких поцелуев. А хочется быть ещё ближе, хочется, чтобы ему тоже было хорошо, чтобы он чувствовал, как она его любит в том числе и физически. Чтобы расстегнуть джинсы, приходится спуститься ниже, но вместе с тем она покрывает поцелуями его грудь и живот. Добираясь до ширинки, не сразу расстегивает ее совершенно непослушными пальцами. И только потом, стаскивая с Макса остатки вещей, смотрит ему в глаза с совершенным вожделением. Она жаждет, чтобы он вспомнил, каково это — быть с ней рядом по-настоящему. Аня и в свое время была инициатором, и сейчас хочет почувствовать, как он напрягается всем телом, когда ее губы касаются головки. С ним ей нет необходимости думать и стараться быть какой-то иной — она прекрасно знает, как и что ему нравится, какой темп выбрать. И сейчас каждое ее движение наполнено истинной нежностью. И весь мир не имеет никакого значения. У самой белье промокает насквозь, но Круппова не спешит даже снимать с себя спортивные штаны. Сначала хочется раздразнить своего парня до изнеможения. Вырвавшийся с губ Макса стон был красноречивее любых слов. Простынь комкается под руками, пока Аня вытворяет совершенно невероятные вещи языком и губами. И теперь Лазин хватает ртом воздух за них двоих, только его все равно не хватает, особенно когда его прекрасная ведьма скользит самым кончиком языка по всей длине. И ее игра быстро доводит до предела, потому что Аня знает тело Макса так же хорошо, как и он — ее. Но тут же она замедляется, растягивая удовольствие, а он хрипло стонет в ответ, запуская ладонь в ее пушистые волосы и перебирая их пальцами. Не направляет и никак не пытается изменить темп. Полностью отдается в ее руки, позволяя управлять собой так, как ей захочется. И даже не собирается скрывать, насколько ему сейчас хорошо и насколько тяжело сохранять хотя бы частичный контроль. И как будто бы не так давно она переживала из-за каждого своего движения, каждой реакции и громкого стона. А теперь уже сама доводит Макса до изнеможения, заставляя балансировать буквально в шаге от того, чтобы кончить и прекрасно чувствуя момент, когда нужно остановиться. Но с каждым разом жар внизу живота становился все более ощутимым и бесконтрольным, грозясь в любой момент разорваться оглушительной вспышкой удовольствия. Но нет. Он не мог позволить себе закончить долгожданную близость так рано. И поэтому вскоре тянет Аню обратно на себя, жадно целуя. А вместе с тем — упирается бедром ей между ног, где сейчас так мокро и не менее жарко, буквально вынуждая на нем ерзать и дразня лишь сильнее, когда проходится языком по ложбинке между грудей. А она, и правда, уже сама терпеть не может — срывается едва ли не на змеиное шипение, сходя с умаот всего происходящего. И тут Аня ловит себя на совершенно шальной мысли, что у них нет с собой защиты, а ей… и не хочется. Только не тогда, когда времени вместе осталось так мало. Совершенно безумное желание. Но даже если она… Будет только счастлива же. Теперь уже Максу приходится возиться с завязками ее штанов, потому что у нее руки подрагивают слишком ощутимо. Оставшись без последних неуместных элементов одежды, Аня вновь к нему ластится, целует глубоко и жадно, касаясь языком языка. С ебучим Шепсом было отнюдь не так. Тогда она признавалась в мнимой любви почти вынужденно, а сейчас ей хотелось кричать о настоящих чувствах на весь мир. Ну или, как минимум, весь этаж точно будет в курсе, что у них тут происходит. Потому что теперь уже Аня почти хнычет: — Коснись меня скорее. Ей кажется, что она готова умереть прямо здесь и сейчас, если он и дальше будет ее дразнить. На внутренней стороне бедер уже собралась влага — она слишком долго его ждала и слишком сильно хотела. И Макс ей поддается. Всегда поддавался, исполняя любые желания. Кроме того, когда она просила вернуться, просила простить ее за то, в чем виновата никогда не была. Но сейчас они снова вместе, и она умоляет его, отчаянно нуждаясь. Как и Макс в ней. Слишком сильно. И сейчас он заставляет ее перевернуться, подминая под себя. Сначала снова медленно проходится рукой от груди вниз по животу, чтобы потом раздвинуть ноги и коснуться истекающего влагой лона. И как же сладко Аня хнычет, когда Макс касается клитора, лаская круговыми движениями. И уже вскоре соскальзывает ниже, входя в нее двумя пальцами, но продолжая касаться и изнутри большим пальцем. Каждый стон — как музыка, как самое настоящее благословение. А пальцы у него, на самом деле, длинные. Совсем не к месту вспоминается, как однажды, когда они уже начали отношения, но еще не перешли к близости, Глеб, в упор смотря на Аню, выдал, что ей ужасно повезло с Максом. Тогда Аня раскраснелась страшно, потому что поняла, про что он, а уже сейчас, извиваясь под ним и пытаясь насадиться глубже, точно была согласна. Но градус абсолютной нежности немного сбавляется, когда Макс наклоняется к ней, целует в шею и шепчет, прекрасно понимая, о чем она думает: — Ань. Нет. Ему надо было бы озаботиться о защите самому, но когда мозг крошится на кусочки, хорошие мысли приходят слишком поздно. Но Макс тут же исправляется, целуя ее скулу: — Не сейчас. А она хочет воспротивиться, но сейчас явно не тот момент, чтобы сказать, что в ином случае она не захочет жить вовсе, когда его не станет. Этот секс сам по себе ощущался с привкусом горечи, даже несмотря на то, что был долгожданным. Ведь мысль о том, что это, возможно, один из их последних разов, все равно отравляла разум и душу. Даже несмотря на то, что сейчас было так хорошо. И Аня, состояние которой пребывало где-то на периферии между физическим удовольствием и душевной агонией, тянет его за руку, чтобы он оперся о подушку с двух сторон от ее головы. Смотрит Максу в глаза с настоящим отчаянием, практически с мольбой. И хоть она не собирается сдаваться… Страшно-то все равно. Но Круппова вновь пытается от себя это мысли отогнать, боясь, что Лазин сейчас вообще передумает. Поэтому она вновь обвивает его пояс ногами, позволяя войти в себя, и вместе со стоном отвечает: — Хорошо. Сделает вид, что согласилась. А пока аж глаза прикрывает от блаженства, начиная двигаться первой. Вжимается вся в Макса, крепко цепляясь за его плечи, будто он вот-вот исчезнет. К этому разговору они тоже ещё вернутся. Но сейчас можно действительно утонуть друг в друге. Слишком долгожданное воссоединение. Они быстро находят идеальный темп, двигаясь навстречу друг другу. Звуки влажных поцелуев прерываются сбивчивыми признаниями в любви — и не всегда на русском. Макс переплетает их пальцы, целуя в шею… А мысли все продолжают роиться в голове, и как будто бы полутемный номер становится еще более мрачным. Вокруг нет ничего светлого, кроме Ани. Ани, которая готова себя убить, если потребуется, чтобы его спасти. Позволить ей этого Макс не мог. Но ребенок… Мысль об этом становится навязчивой, хотя не лишенной тревожности. Сделать ей ребенка — а потом умереть? Оставить их в одиночестве, оставаясь только воспоминанием под могильной плитой? Макс понимает Аню, да. Но когда наступает разрядка, и он выходит из нее, впиваясь в губы поцелуем, она становится скорее чисто физической, чем моральной. Потому что внутри сейчас, как поет Серафим, разрастаются мертвые цветы. Тревожные. — Это не значит «нет», слышишь? — сбившимся, но очень ласковым шепотом говорит Макс. — Но не сейчас. Не сейчас, когда его до замогильного холода пугает мысль о том, чтобы создать что-то новое, но при этом с самого начала обречь их ребенка на горечь потери. Ощущение неполноценности. Вечное напоминание для Ани о том, что Макс просто… оставил их. *** Он снова в Питере. Для Алены это стало внезапным ударом под дых — почти таким же, как когда Серафим посвятил их расставанию целуй альбом. Алена Сухова — не пример для подражания. Алена Сухова — яд во плоти. Выросшая в Челябинске, она окунулась в черную полосу жизни ещё в подростковые годы, и белой для нее стал лишь переезд в Питер при поступлении на экономику. Впрочем, учебу девушка бросила после второго курса. И тогда белая полоса превратилась в сплошную жирную белую дорожку. Созданный ею бунтарский образ отлично играл на публику, когда Алене пришло в голову начать писать крайне странный, эпатажный и пошлый рэп. Так она стала попадать в самые элитные тусовки города, где и встретила неразлучную троицу — Мукку, Букера и Пирокинезиса. Первый на нее произвел особенное впечатление. До такой степени, что вскоре их пути сплелись в один сплошной узел. Так ещё часто сплетаются цветы — если разорвешь, пострадают стебли. А Алена не знала, что такое сказать себе «стоп». Серафим был старше на семь лет и быстрее понял, что такой жизни не хочет. Особенно когда… в ее чреве зародилась маленькая жизнь. Жизнь, которую тут же забрала себе Смерть. День рождения наоборот. Аборт вынудили сделать родители, потому что они знали, что их дочь уходит в недельные мефедроновые марафоны. Они не верили ни в нее. И, тем более, не верили в ее парня, поющего про «девочку с каре». Кстати, ей и посвященную. Вот только Серафим не знал, что Алена сама жалеет об этом поступке. Он изменился, одумался, слез с наркоты, в она… Прошло два года с момента их расставания. И Сухова всеми силами старалась его не трогать — честно. А полгода назад он, вместе с Федей, ненавидящим ее всем сердцем, умчался в Москву вслед за Андреем. Алена почти выдохнула, осознав, что они больше не дышат одним воздухом. И тут этот блядский квартирник. Она просто не выдержала осознания, что Серафим где-то рядом. Отравленные легкие, выжженная до язв слизистая — все разом воспалилось. Как и кишащее трупными червями гнилое черное сердце. Алена — такая вся жуткая и милая одновременно. Блондинка с длиннющими волосами, кучей тату, но при этом носящая кукольные платья. Она буквально выглядит как Лолита из сферы грязного порно. И все стало хуже, когда она вновь осталась одна. Без того, кто смог в ней что-то разглядеть, несмотря на всю внешнюю гниль. Она сама не осознала, как оказалась здесь — в грязной, заваленной бессознательными телами однушке на окраине Питера. Все как в тумане. Кажется, ей заказал такси рандомный парень из «Пьюра». И вот уже перед Аленой — исцарапанная поверхность стола с жирными «червями» мефедрона. Ужасно грязного и по цвету, и по вкусу. Носоглотка горит, а у основания языка потом точно все распухнет. Но Сухова знает, что заслужила эту боль. Усилий стоило лишь то, чтобы не… Нанюхавшись до состояния вдавленного в диван овоща, Алена маниакально смотрела «сторис» с только начавшегося квартирника. И просто задыхалась. Единственные бабы там — Анна Круппова, известная как Фелиция, и Аделина Вегера. Вроде у обеих есть мужики, причем у последней — Андрей, которого Сухова знала очень хорошо. Через одну трубочку, блять, в свое время нюхали. Но Алена все равно обеих заранее ненавидит. Видела, как Адель радостно представляла Серафима на концерте в Москве. И как Аня потом с ним обжималась. Сучки. Нужна ещё дорожка. И ещё… и ещё… Кто-то возмущается, что Сухова награбастала себе слишком много размолотой кристаллизированной субстанции, но она только грязно матерится в ответ. Перед глазами — пелена. В носу уже больно. Алена никогда не остановилась. Даже тогда, когда голова начинала кружиться, а из носа текла кровь. Вот и сейчас капли внезапно пачкают стол и рюшистые рукава белого платья. Покачиваясь, Сухова бредет в ванную комнату. Но телефон из рук не выпускает. Скоро его выступление. *** — Хочется сказать «а вы не ждали нас, а мы приперлись», но я уверена, что вы нас ждали. — Адель на сцене буквально сияет. Зал взрывается аплодисментами и одобрительными криками, а она даже пританцовывает, потому что аура у сегодняшнего квартирника будет гораздо более мирная. Сегодня будет про любовь. — Я сегодня впервые в Питере, но, скажу честно, я ужасно хочу здесь остаться. Если бы ее попросили описать Питер одним словом, она бы сказала — странный. Но в хорошем смысле. А странные вещи Адель нравились всегда. И эта восхитительная энергетика древности, а вместе с тем — холодящая душу любимая некротика… Она останется здесь. Обязательно. Всего лишь нужно пережить «Битву сильнейших». И вообще — пережить. А пока она воркует, продолжая: — Сегодня с вами будут все те же легенды рэпа, не побоюсь этого слова. И не только рэпа! Но, возможно, кого-то из них именно сегодня вы узнаете с совершенно другой, лирической стороны. Это тебе не часовой дисс на Олега в Москве, блять. Слава богу, что Шепс сегодня не с ними. — Для меня вот личное открытие то, каким разноплановым может быть наш сегодняшний… первооткрыватель, — продолжает Адель. — С короля диссов — сразу на лирику. Встречаем Букера! Буквально вылетая на сцену, Федя дорывается до нее и обнимает, отрывая от сцены. Адель пищит, а потом спешно ретируется со сцены. Кто бы знал, каких трудов стоило лично ей отговорить Федю не привозить в Питер гроб, в котором он обычно это и исполняет… Некромантское сердце не выдержало. — Я уже мёртвый Больше не будет больно И нету дел никаких Если нас с тобой не запомнят Кусай, пока голодный Поздно настанет рано Всё это просто норма Так что не надо драмы — Я уже ничего, блять, говорить не буду, — отмахивается Макс. Но на следующих строках он даже немного сжалился: — Не воровал у своих Но и не отдал им своё Учился себя любить Чтоб сильнее любить её А вот тут он даже улыбается и сменяет гнев на милость, притягивая к себе Аню со спины и опять устраивая голову у нее на плече. Вот это, на самом деле, было даже жизненно. Или, лучше сказать, смертно?.. — Не надо сильной печали Или рыданий конкретных Я не услышу Между нами тут России три метра Заслушавшаяся Адель чуть не упускает момент, когда ей снова нужно выходить на сцену — по количеству песен треклист Питера был прилично меньше московского. Поэтому уже вскоре она снова объявляет: — Но сегодняшний квартирник будет не только про любовь, но и еще немножечко про дружбу. — А еще — про жесткий слэм, потому что из всех присутствующих оказалось, что только у Сережи нет ничего про любовь. — Хотя пока мне не сказали, что это песня про дружбу… Короче, мальчики, я ревную. И к нам присоединяется Андрюша Пирокинезис! — Не ревнуй, — просит Федорович, под визги из толпы целуя свою девушку куда-то в линию челюсти. — Или можешь совсем немножко. Потому что в следующее мгновение он уже буквально висит обезьянкой на здоровенном Букере, традиционно раскачивающим его, как невесту, пока идет проигрыш. И все равно на первых строчках протягивает руку в сторону Адель: — Хоть по пустыне ледяной Хоть на огненные поля Если в ад, то перед тобой Если в рай, то после тебя Ну а дальше, конечно, поворачивается к любимому двухметровому братику Феде. У Андрея сегодня было крайне тискательное настроение — он впервые привез Адель в любимый Питер, и Анька все же согласилась с ним спеть. А он, между прочим, ждал. — И каждый раз, как Я брату наберу, то Мы становимся, как ева-два и аска Чисто жаба и наруто Как тучи и Петроград Андрей и Федя — буквально сросшиеся головами сиамские близнецы. — Как Меркурий и ретроград Как дурь и репер кизяка Как солнышко и кизляк, и Как пэй респект и пресс Ф Как Канье Вест и шиза Как Влад Валов и мастер шефф Да, любовь сегодня рекой лилась во все стороны, что резко контрастировали с агрессивным московским квартирником. И даже куплет Букера звучал непривычно нежно: — Дружба Нужно ли это понятие? Давно пора понять Мне чужд, хотя приятен Ницшеанский лабиринт На минуточку, Федор Дмитриевич Игнатьев — дипломированный философ, закончивший СПбГУ по специальности «Прикладная этика». Ничего более бесполезного в его жизни еще не было, но выебывался курсовыми по Ницше он до сих пор. — Набираю, как клубнику Одиннадцать старых цифр И с чувством давно забытым Гуляю по лабиринтам Цветных и хмельных бутылок Сгребая за рядом ряд Разойдитесь, свинопасы, мы с братом будем гулять И все для того, чтобы… смачно и заливисто рыгнуть на сцене, ни в чем не отходя от студийки. Предательски посыпавшаяся Адель находит глазами Фараона и самым угрожающим тоном предупреждает: — Он сказал, что будет изображать кабана на вашем фите. Мысли? — Я уже пообещал ему чихнуть, как в «Акиде», — совершенно невозмутимо отвечает Глеб. — В конце концов, это дисс на ебучих медиумов. Ты в курсе, что он будет начинаться с бита под «Олег хуесос» голосом бота из Гугла? А Андрей на сцене, тем временем, прощается на сцене с Букером, переходя к треку-сюрпризу для Адель. Он не говорил ей, что будет исполнять эту песню, а вот красный «чапман» реально стал их маленькой традицией. Одна сигарета на двоих. — И где-то там во дворе я читаю девчатам рэп В её руке тлеет время и тянется Chapman Red Полупустая пачка, вас, казалось, не догнать Но Земля круглая — встретимся за табачкой И тут же поворачивается к Вегере с самой лукавой улыбкой. Они тоже ночью в номере время не теряли. А ещё шкерились, как дети, когда она делала затяжки вишневого сладкого фильтра из его пальцев в приоткрытое окно. И все гадали — включится пожарная сирена или нет. Бог миловал. — Кричу на весь чат, на тред Вкусить твоих алых губ — как затягивать Chapman Red Раз пахнет тобою дым, я готов ради сигарет Пришпоривать лошадей и выпрыгивать из карет И сейчас он вообще не смотрит в зал — только на свою девушку, жестом приглашая ее к себе на сцену. Видно, что Адель немного неловко, но фанаты просто в восторге. — Как и смерти у сигарет, и как-никак покуда бяка Ярко тлеет в углу рта, ты горяча, как кулебяка Полубоком развернет на сто восемьдесят луну Я втяну в себя всю смолу, я окурок около пяток На «горяча, как кулебяка» сам немного сыплется, но старается со всей серьёзностью всему залу указать на Вегеру. Чтоб знали. — Я бросаю, докурив К тебе падает мой взгляд и скользит, как гитарный гриф С яблок глазных на губы, что слаще, чем Chapman Red, а Какие на вкус мои — чуть горче, чем amaretto Кто бы подумал, что Андрей Пирокинезис будет так откровенно делиться своими чувствами с публикой. Обычно его хватало на твит из разряда «теперь я идентифицирую себя как Аделину Вегеру» в одноименной соцсети, чем в итоге он вдохновил Макса и Глеба на то, чтобы они в «Инстаграме» поставили себе аватарки с Аней и Соней соответственно. Вот как ее только не называли за все время. Шлюхой там, тупой сукой, в моменты, аж скрипя зубами — милая. Но горячей, как кулебяка — еще никогда. И сейчас Адель все не может перестать смеяться, а в итоге, когда песня заканчивается, бросается Андрею на шею и целует его уже сама. С чувством, растягивая момент, сладко так. И только отстранившись, уже в его микрофон щебечет: — Про «Амаретто» — ложь, пиздеж и провокация. Потому что это у него губы сладкие, как все тот же «Чапман». И сейчас Адель еще какое-то время нежится в объятиях своего прекрасного парня, щедро делясь контентом как с шипперами, так и с хэйтерами. После Москвы вот в тик-токе она успела рассмотреть поцелуй Ани с Максом на сцене с любого ракурса. А сейчас вот, кажется, и сама решила стать звездой… — Я тебя люблю, — едва не мурлычет Адель куда-то ему в шею и только потом отстраняется и снова берется за микрофон. Но руки Андрея из своей все равно не выпускает, потому что дальше будет страшно: — Но на этом прекрасные метафоры не заканчиваются! Как горячая, как кулебяка, авторитетно заявляю, что еще один шедевр близко… И вместе с тем — похороны нервной системы Андрюши. Потому что чисто женская интуиция подсказывала, что не могла Аня просто так согласиться петь с ним сегодня и не замыслить ничего коварного. Особенно после их легендарного похода в гости. Но делать было нечего, и Адель продолжает: — И на сцене — прекрасная Фелиция! Круппова выходит на сцену с широкой улыбкой. Удовлетворенная прошедшей ночью, она все ещё чувствует томящуюся в груди боль, но, тем не менее, тело до сих пор горело жарким пламенем. Аня демонстративно целует Адель в щеку, благодаря в стиле своего парня: — Спасибо большое, дорогая. И хоть она игнорирует существование Андрея на сцене, тот пока не замечает подвоха. Они поют свой фит под названием «Всю ночь», который они записали осенью просто по фану, посвятив своей первой совместной пьянке в одном из баров центра. — Огонь в твоих глазах Сколько бабочек сгорело на нём Маленьких и невинных Стой, там, где стоял Да, таким, как мы остаться вдвоём Лучше и не приснится Начинает она куплет весьма безобидно. Будто бы у них если даже весьма хрупкий мир. — Когда мы заходим в бар Люди смотрит лишь на нас Все хотят таких, как ты Все хотят таких, как я На этих ее строках Федорович довольно показывает сам на себя, вспоминая, как тогда в баре на них пялились фанаты. Хорошо же было. Дружили. Нормально же общались. Но он, конечно, не замечает, что и тут Аня к нему даже не поворачивается. — А я, а я просто забираю своё Зайди на минуту и останься со мной Зайди на минуту и останься со мной Останься со мной на всю ночь Всю ночь И сразу после ее припева начинается его куплет. Андрей пафосно вертит микрофон, и до его поля зрения не доходит, что Аня просто покидает сцену, оставляя его одного. Этот прием она узнала от Макса — тот в детстве ходил на концерт Вилли Токарева в печорском доме офицеров и до сих пор сыпался с того, как певец молча сваливал со сцены. А Федоровича ведь качает, пока он приплясывает под собственный куплет: — Но вот только быть или не быть — это риторика А значит нахуй термины, подруга Во первых, ты откуда, во вторых Гремит музыка грозой Только ты Ты так далеко от бара Но я пьян и я двигаю стрекозой Про стрекозу, кстати, чистая правда. В тот день Андрей прилично нажрался и, чтобы Аньку рассмешить, двигался по бару ломаными линиями, расставив руки в стороны. Но тут… Он причмокивает, посылая подруге воздушные поцелуи, даже не понимая, что отправляет их в пустоту. — Только мне и теперь мы с тобою споём Мы с тобою споем Просто двигай ко мне, мы с тобою споём Он оборачивается в ту сторону, где по его предположениям должна стоять Аня, и… Теряется. Ее нет. — Просто двигай ко мне, мы с тобою споём, — повторяет он несколько раз, совершенно растерянно оборачиваясь по сторонам и не видя Ани нигде. Даже добавляет жалобное: — Ну пожалуйста… Уже собирается приблизиться к закулисью, на ходу меняя в песни слово «слюни», актуальное для тогдашней пьянки, на грустное: — И слезы текут, как воск Эй, подруга, один вопрос Но Аня выходит, чтобы спеть последний припев, совершенно с другой стороны, вновь оставляя Федоровича в дураках. Сегодня он будет плакать. За сценой тем временем курил Сережа. Курил уже черт знает какую сигарету подряд, но останавливаться не планировал до самого своего выхода — сегодня старший Круппов завершал квартирник. Просто… За время с Нового года Аня буквально не сказала ему ни единого слова, кроме проклятий и угроз о том, что она с ними всеми в одном поле срать не сядет. И если сейчас она так смачно прошлась по своему другу… Кажется, старшему брату не жить. Самый мертвый рэпер, блять. Зато очень зашло Максу. По собственному признанию, он был не в курсе. И от того совершенно искренне кайфанул, еще на самом начале песни уходя в лютый флекс. Но особенно он посыпался, когда Аня прошла мимо них за сценой, чтобы выйти с другого конца. Макса вообще легко было развеселить. До сих пор помнил, как сам и поржал, когда пролил чай на одной из «Вписок» на ютубе. Или шедевральная шутка про то, что не страшно, когда в холодильнике тебя ждет оленья кровь — страшно, когда сам безголовый олень. Но Аня сейчас пробила вышку в его личной шкале юмора. И когда Круппова обернулась к нему, Лазин совершенно искренне сиял. И только Адель сочувственно вздыхает, размыкая руки для объятий с позором уходящим со сцены Андреем, и опять воркует: — Ну, иди сюда, страдалец мой… — Не пиздато, — почти хнычет Федорович, ныряя в ее руки. Фанаты же страшно недоумевали — они так ждали Фелицию и Пирокинезиса на одной сцене, а в итоге друзья даже не взаимодействовали. Но Аня уже перешла к сольному выступлению. Одна из песен, что она написала Максу в период расставания. — Знаю только одно: Что нашим чувствам нет места Уже депрессия не повод Написать об этом песню Это повод, чтоб убить в себе Плаксивую принцессу Депрессия ещё как была поводом — этот трек она писала уже при Олеге, в чем тому так и не призналась. Сейчас же Аня так четко понимала, что Шепс был жалкой попыткой отвлечься с самого начала. — Я вижу тьму Там, где видишь рассвет А эта строчка ведь была ответом на «C-Zone» Макса, где он пел: «не бойся, смотри, как мерцает выход из темноты». Потому что она этого самого выхода не видела совершенно. — Все мои мысли — это крики заколдованных детей А про тему детей сейчас было особенно больно. Ведь что если… Они потом просто не смогут? Следующей строчкой должно было быть «мои легкие наполнены ненавистью к тебе», но Аня демонстративно ее пропустила, хоть ебучий зал все равно и пропел. — Лети, сотри, что было позади Лети, и пусть убито всё внутри Смотри, как просыпаются цветы, но Дай сил, чтобы я могла спасти Что у меня внутри горит Ты только не говори Никогда об этой гребанной любви И все же, когда она страдала из-за его ухода, уйти в тотальную ненависть было куда проще, чем сейчас, когда он рядом, но она понимает, что все это — в последний раз. — То, что в моём представлении о тебе — это грех Я веду переговоры с голосами в голове С тобой в этом аду нет больнее круга Но я буду рядом до последнего стука… До последнего стука — их фишка, их обещание, их клятва. Но сейчас Ане совершенно не хотелось ее выполнять. Ей хотелось умереть первой. Лучше бы они и дальше продолжили тревожно угорать. — Все хорошо? — не может не спросить Адель, продолжая жалеть Андрея — просто у Макса сейчас было слишком серьезное и тяжелое выражение лица. — Да, — очевидно, невпопад откликается Лазин. Внутри уже не просто мертвые цветы — целый сад промерзших сдохших роз. Макс видел такие как-то. С виду ничего не изменилось, но тронешь — рассыпаются ледяными стеклами. Как и он сейчас рассыпается внутри, вспоминая сегодняшнюю ночь. Макс не хотел оставлять свою Аню матерью-одиночкой с ребенком, у которого никогда не будет отца. Не хотел и того, чтобы она безостановочно делала себе больно, кромсая руки в мясо. Но боль физическая не перекрывала моральную, а Макс причинял именно ее просто тем, что находился рядом. Это был ебучий замкнутый круг. Очередной лабиринт, из которого он не видел выхода. — Не объявляй, — только коротко просит Макс Адель, прежде чем выйти на сцену самому. Обычно это не в стиле Макса. С Верой фанаты до последнего строили теории, а есть ли у него девушка вообще. Но с Аней, тем более сейчас, когда у них осталось так мало времени, все было по-другому. Поэтому, только оказавшись на сцене, Макс притягивает Аню к себе и в ее же микрофон интересуется: — Все-таки не говорить о любви? Судя по звукам, зал умирает. И ее вновь мурашит просто от того, что он так близко. Круппова не может отказать себе в том, чтобы не уткнуться носом в родную шею — под футболкой скрывался оставленный ею ночью засос за ключице. Аня вновь целует его в скулу, а у самой сердце предательски удар пропускает. Это первый раз за очень долгое время, когда они исполняют что-то вместе, хотя до этого она пела буквально на каждой его песне — даже там, где ее партий не было. И тут начинается нежная гитарная мелодия, означающая лишь одно для фанатов: они поют «Под мой голос». И Аня тянет свое вступление: — Если стану твоей мечтой… Она ведь в свое время, когда он был ее мечтой на протяжении гребанных двух лет, даже представить не могла, что однажды это будет взаимно. Что они пробудут вместе шесть потрясающих лет. И затем жуткие полгода порознь. — Знай, иногда я хотел быть тобой, — вторит ей Макс, и это так горько контрастирует с тем, как он ночью запрещал ей жить с ним в одном теле. Это больно, блять. Правда больно. Но Макс все равно даже не думает о том, чтобы хотя бы на мгновение отпустить Аню из своих объятий, пока они уже вместе продолжают: — Знай, огоньки ведут туда, где что-то будет догорать У меня сигарета, а у них, блядь, совесть и вера Знай, огоньки ведут туда, где что-то будет догорать А их любовь тем временем как будто разгорается заново. Как лесной пожар, который уничтожает все вокруг. Только об его ебучую болезнь бьется, пожрать не в силах. А дальше начинается сольная часть Макса. И сейчас его «Под мой бит им становится грустно» продолжает ядом травить все внутри, только виду он не подает. И едва сольная читка заканчивается, он уже по привычке целует Аню в висок, и они стоят так некоторое время. Горько. Как полынь. Макс однажды купил ладан в палочках с полынью. От него еще сильнее болела голова, и он даже неиронично мог почувствовать, в каком именно месте пульсирует опухоль. С Аней постоянная боль отступила, лишь иногда напоминая о себе. Как сейчас. Он провожает ее со сцены под аплодисменты зрителей, держа за руку, а в закулисье — касается ее губ своими. И чуть неловко замирает, прижавшись своим лбом к ее, обещая: — Не покусай тут никого. Я скоро. У него осталась одна сольная песня и дуэт с Глебом. — Не покусаю, — с чуть нервным смешком обещает Аня. — Я буду слушать только тебя. И не удерживается — приподнимается на носочках, оставляя ещё один поцелуй на его губах. Тяжело его отпускать от себя даже на короткие мгновения. — Давай, иди, — шепчет она. — Чтобы скорее вернулся. А она, возможно, прихватит бутылку бьющего в голову шампанского, которое видела тут у шведского стола. Макс возвращается на сцену с неясным тревожным чувством в груди. В его треках всегда было много личного — чего только стоили упоминания постоянной бессонницы, которую он крыл транквилизаторами. От которых его спасала Аня. В памяти все еще слишком живо, как она под таблетками своими висела на нем. Смешная, конечно, бесспорно, но… Лабиринт. А где выход? Он поменял свой сольный трек буквально в последний момент. И сейчас из колонок начинает играть вступление «AMMO», а Макс вступает с совершенно пиздливого: — Я не боюсь умирать Лишь бы всё успеть Вот теперь — именно боится. Когда его не станет, Аня просто… не сможет. Он будет возвращать ей друзей, мирить с братом, но это не поможет срастись зияющей ране в груди, которую он оставит после себя. За себя-то не страшно совсем. За нее — слишком. — Я хотел знать, что руководило Мэнсоном Почему отец тогда не пригрел сына? Почему Брэйвик плакал так поздно? О чем думали дети в лапах у монстра? Что второго декабря Пабло слушал? Считал ли в этот день фортуну потаскушкой? Мелкая Аня именно ему пересказывала свои трукраймовские истории с горящими глазами, а Макс всегда легко перенимал именно ее увлечения. Истории про кровавые резни, дурацкое шоу со звездами в костюмах всяких зверей — это все от Ани. И он просто не мог не включить то, что нравилось Крупповой, в свой трек. — Мне самому себе тут важно солгать Идти вперёд сбросив влажность со лба И с такими мыслями страшно спать, да Именно что врет сам себе — вот этим вот «я не боюсь умирать». Да и заснуть сегодня смог только под утро. Все смотрел на Аню, устроившуюся у него на груди, и поверить не мог, что скоро… все. Когда они были порознь, он относился к смерти проще. Теперь — воротило. — Я тебе не друг, я тебя не люблю Быть может, ненавижу всем сердцем Ненавижу твой запах и смех Может, ненавижу все твое семейство А это — в адрес двух педиков-медиумов. Панч Глеба про братский инцест все еще был слишком хорош, чтобы оставить Шепсов в покое. И Макс снова врет, утверждая, что умирать не боится. Но когда он поворачивается к Ане за кулисами, только она могла понять все. Когда их взгляды пересекаются, ее буквально опасно пошатывает — благо, рядом быстро оказывается Глеб, ловящий свою некогда ближайшую подругу за талию. И только теперь чувствует, что она всем телом дрожит. — Теперь понимаешь, почему он не говорил тебе? Круппова же поспешно отталкивает от себя Голубина, чуть осоловело морщась. Шампанское-таки выпила. За одну недлинную песню целую бутылку всосала, теперь даже немного мутило. — Я не понимаю, почему ничего не говорили все вы, — парирует Аня. — Ты бы на моем месте хотел не знать подобное о Соне? Теперь морщится уже Глеб — понимает, что подруга права. Особенно учитывая, что собирается он петь песню, посвященную любимой жене. Сразу после фита с Максом. И знаменитый непробиваемый «бэдбой» Фараон реально мнется около Ани, в душе не зная, как искупить свою вину. А Макс, тем временем, уже заканчивает трек. И Круппова зовёт Адель: — Избавь меня от него, пожалуйста. Пусть Фара уже пиздует на сцену. Адель не заставляет долго ждать и уже через мгновение выходит к Максу, цокая каблуками. И как-то даже чисто машинально касается его руки, пытаясь передать хотя бы крупицу спокойствия. Аню трогать побоялась. — На самом деле, следующий участник не нуждается в представлении, но я представлю, — чуть натянуто смеется Вегера. — Второй король диссов, рэперский отец вот этого молодого человека и просто легенда — Фараон! И не может не вбросить как бы между делом: — Скоро слушайте фит с Букером на всех площадках страны. Зал снова взрывается. А Адель убегает со сцены, уступая место Глебу, чтобы получить пятюню от Феди. Ну, заделалась же в главные пиарщицы. Ох, сколько видосов она уже сняла под Федино «Останови меня» в тик-токе на пару с Опездолом и Ра… А следующий трек назывался «Без меня». И по сути, весь смысл был вложен в строки, которые на репите повторял Макс: — Без меня была бы только грязь… Буквально — без него здесь был бы Олег. Без него бы не было любви. Фараон пропевает свою партию на высоких нотах практически на одном дыхании, чтобы в конце вновь уступить Лазину и, наконец, отпустить его со сцены к его Ане, явно пребывающей в раздрае. И явно не собиравшей никого так легко прощать. А сам Глеб, тем временем, подхватывает общий романтический настрой и исполняет «Сонату Ей», посвященную, конечно, его прекрасной жене. Он же даже клип на нее снял в стенах особняка Стахеева и том самом легендарном готическом зале. — Она блестит на мне Мне нужен мир на мне Мне нужна ты такая, какая ты есть во тьме Мне нужна ты лишь рядом Вновь тянет высокие ноты, пока Соня стоит в закулисье с натуральными глазами-сердечками. А она ведь в свое время, травмированная Гецати, даже не собиралась обращать внимание на молодого рэпера с сомнительной репутацией. И где она теперь? — Это была соната моей любимой и единственной, — в конце объявляет Глеб, смотря за сцену. — И пусть ее не уговоришь выйти сюда… Я тебя люблю, моя ведьма. Зал одобрительно пищит. А Фараон, тем временем, прощается со зрителями, чтобы Адель могла объявить следующего на очереди. Того, за кем в режиме онлайн наблюдала Алена в «сторис» фанатов. — В нашей компании он единогласно признан святым. А теперь думайте, что я имею в виду, — неловко улыбается Адель. — На сцене — Серафим Мука! Ох уж эти Андрюшины приколы. Мукка появляется на сцене под одобрительные визги поклонниц. Весь такой загадочный, в кожанке и новомодным, блять, горшком, даже несмотря на который пробивались родные кудри. Девчонки, преисполненные треками про трагическое расставание, строили теории и точно мечтали стать той самой, забивая на иногда весьма скверный характер Серафима. В рот он ебал эту любовь. Он оказался в родном Питере впервые за полгода, и поэтому настроение было паршивым. Ничего нового — родная компания, свои треки, пиздатый клуб и довольные поклонники. Но что-то скреблось внутри, заставляя болтаться где-то в шаге от почти забытых панических атак. Так. «Мертвые цветы», блять. — Я готов каждой дарить любовь Чтобы встречать тебя вновь и вновь Тысячи глаз не забытых мной И, может быть, кто-то зажжёт огонь И ни одна влюбленная пиздюшка даже не задумается о том, что уже есть та, которая могла бы разжечь огонь. Живая вообще? Вспомнила бы его, если бы увидела? — Ты хочешь быть голой, проснувшейся рядом Лечить мои раны, спасатель ебаный Как милая пара, но так не бывает Ведь мои самолёты не летают обратно Не бывает, сука, этой ебучей любви. Чтобы вот чистой и безукоризненной. Максон умирает. Соня тоже помрет раньше Глеба. За Андрюху и Адель Серафим не шарил, но готов был поклясться, что у них тоже кто-нибудь умирает. А у них просто… Не вернулся бы, даже если бы умоляла. У них с Аленой — все. Он больше не будет ебаным спасателем. И так уже… доспасался, блять. А потом Серафим вдруг прерывается на мгновение. «Мертвые цветы» — одна из немногих именно взрослых его песен, где есть именно женская часть. И именно в микрофон он громко зовет: — Сеструх, пиздуй сюда! И быстро об этом жалеет. Аня бредет на сцену нетвердой походкой. И хотя откровенно виду не подает, алкашку Мукка чувствует сразу. И едва не рычит, когда тянет ее к себе, бросая: — Сюда пиздуй, блять. Дурилка. И сгребает ее в охапку, тормошит, более-менее приводя в чувство. Все для того, чтобы в проигрыше припев она исполнила сначала сольно, а потом — с ним вместе. И на удивление Аня с задачей справляется — поет с Серафимом в обнимку, даже не подозревая, что на другом конце города в дерьмовом притоне в полуразрушенной аварийной хрущевке сейчас происходит ебаный пиздец. Фанаты постят и постят, кто-то даже включает прямой эфир — Алена маниакально находит каждое видео по хэштегам. Странно, как сенсор до сих пор работает. Экран заляпан кровью. Вроде из носа уже не течет, и в моменте Суховой хочется просто отшвырнуть от себя телефон с звериным воем, но остатки разума подсказывают, что тогда она не сможет… совершить задуманное. Она устала, блять. Устала без него. В крови плещется дохуя и больше метилметкатинона, но Алена все равно возвращается к столу, чтобы здоровой ноздрей снюхать ещё одну дорожку. Грязная химия попадает в проколотый септум. Неприятно. Кажется, кровь вот-вот ливанет снова. А в голове набатом стучит только одна мысль — она хочет в его объятия. Она хочет к своему Симе. Он ей одной из немногих прощал это дурацкое сокращение. Бухтел и матерился, но… Он с ней в одном городе. Это ближе, чем она только могла вообразить. Интересно… Он ее проигнорирует? Кинет в чёрный список? Она могла стать матерью его ребенка. И собственноручно его убила. Мужчины такое вообще прощают? А в клубе тем временем Аню приходится провожать со сцены, чтобы передать прямо в руки Максона. И обратно к стойке Серафим возвращается в непередаваемой стадии раздражения. И даже не на Круппову. Сколько раз он так таскал в ванную, заставляя блевать всем, что она успела выжрать? И хорошо, если были таблетки. С мефедроном было сложнее — там оставалось просто смотреть. Сколько раз он слушал эти пиздливые обещания, что обязательно бросит, обязательно завяжет? И все для того, чтобы потом узнать, что… — И северные ветра уносят меня туда Где я бесконечно пьян, лежу у тебя в ногах И город после дождя напоминает Париж И люди сходят с ума, рождая самоубийц Питер был их городом. А ведь он реально пытался сдохнуть. Сначала, по старой памяти, нажрался таблеток — нихуя. Потом покромсался — тоже такое себе. Вышкой стало то, когда соорудил себе виселицу. И успел бы. Ебучий Федя, так не вовремя к нему заявившийся. И настолько ведь, блять, впечатлился, что аж трек ебнул. «Крепко скручена петля, в ней зависла твоя тушка, тебя свела с ума мефедроновая шлюшка», ага. Серафим до сих пор не простил. А все равно хотел, сука. Иррационально хотел опять упасть к ней на вечно отбитые коленки и подставить голову под вечно ледяные руки. Это было совершенно конченное желание, которое раздражало одним фактом своего существования, и Мукка почти рычит в микрофон: — Прямо скажу в глаза, что между нами война Даже не угрожай мне лезвиями ножа Обжабана и в долгах, так нахуй ты мне нужна? Но еще больше, чем собственная ностальгия, его раздражает безостановочно вибрирующий телефон в кармане. И Серафим достает его, даже не смущаясь того, что выступает, блять, вообще-то. В этот момент он перестает петь. Алена, почти в отключке, аж дышать перестает, когда понимает, что все еще не разблокирована. И она строчит сообщения одно за другим: «Сима». «Сима». «Сима». «Симаааааа». «Я скучаю». «Мне так плохо без тебя». «Котенок, забери меня отсюда». «Пожалуйста». И даже хватает сил настрочить адрес вплоть до квартиры. Откуда он всплывает в памяти — хуй знает, но очень в тему. Спасибо приколам обдолбанного сознания. Хотя одновременно с этим Алена совершенно не понимает, что течет теперь не только из носа. Мефедрон — ебучий эйфоретик, и необходимо постараться, чтобы под его воздействием заплакать. Но Сухова, целиком забравшись в пустую ванну и свернувшись клубочком на ее дне, откровенно рыдает, размазывая по лицу кровь и тушь. Ее завывания не слышны остальным тусовщикам — в общей гостиной долбин какой-то мозговыносящий дабстеп. А Алена сквозь пелену слез видит, что сообщения-то прочитаны. Но ответа нет. Интересно, в ней найдутся силы вернуться ко всем за ещё одной дорожкой?.. — В пизду. Стойка с микрофоном валится с грохотом. В рот он ебал этот концерт. Эту жизнь. Этот ебливый город. И именно сейчас, вихрем уносясь со сцены, пока еще долбит музыка «Северных ветров», Серафим чувствует, как крошатся в пыль все барьеры, которые он возводил — сам, волшебными таблеточками, ебучими мозгоправами. Потому чтоонаего зовет. И в этот момент становится поебать на все, кроме проклятой идиотки, которая опять вляпалась, стоило ему только отвернуться и оставить ее одну. — Серафим! — взвизгивает Адель и тут же почти рефлекторно хватается за плечи Сережи. Слишком вжилась в роль ведущей — не могла позволить квартирнику пойти по пизде. — Блять, пойдем тогда, давай! Она вылетает на сцену, поднимая стойку с микрофоном, максимально хаотично объявляет Сережу. По толпе уже ползут шепотки, но легендарный ATL в дело включается быстро — трек «VLL BLVCK» быстро занимает умы зрителей сильнее, чем покинувший сцену Мукка. А он сам в этот момент хватает ключи, брошенные в спешке на одном из столиков — спасибо, блядский Боженька, за идею купить в свое время две машины. И уже у выхода напарывается на Букера, чьи широкие плечи занимают почти весь проход. — Съебался в страхе! — рычит на него Серафим. — Сука, выдохни, блять! — не менее страшно взрывается Федя в ответ. И даже понимает ведь, что, а точнее кто мог заставить Серафима забыть буквально обо всем. — Ты не можешь просто сорваться по первому зову этой шлюхи… Кулак впечатывается в его лицо реально неожиданно. Серафим мелкий, но бешеный, и удар у него тяжелый. И сейчас от мысли о том, что кто-то, особенно ебанный Федя, может помешать ему сорваться к ней, его просто перекрывает. Игнатьев гнусаво матерится, но Сидорин только отпихивает его в сторону, вылетая на улицу. Тяжелая железная дверь за ним грохочет так, как будто сейчас слетит с петель. К этому моменту как раз возвращается Адель. И картина предстает волшебная — Андрей хлопочет над Федей, у которого из носа хлещет кровища, остальные просто пребывают в стадии максимального охуевания — кроме, наверное, Ани под шампанским. И у нее у самой голос срывается на визг, для зрителей перекрываемый долбежом из колонок: — Мне кто-нибудь объяснит, что это за пиздец сейчас был?! — Муке, блять, башню сорвало! — ругается даже Андрей. — У него тут бывшая. Мефедронщица ебучая. И неважно, что в свое время они торчали всей толпой, включая самого Федоровича. Все они слезли, а сраная Angel Energy — нет. Довела Серафима до петли. — То-то он такой нервный ещё в сапсане был, — задумчиво тянет Аня, опираясь на Макса. Взрывные треки Сережи, к счастью, действительно, отвлекают толпу. Завершается концерт известной «C4» с самым жестким слэмом, но даже людям в толпе было не понять, что такое — задыхаться на самом деле. Если Алена запрокинет голову, у нее есть все шансы, что кровь попадёт в дыхательные пути. Грязная смесь новой рецептуры проклятого эйфоретика жжет изнутри. А Суховой похуй, откровенно говоря. Она просто глупо пялится в открытый диалог покрасневшими и распухшими от слез глазами. Но даже тот факт, что язык по бокам у самого основания уже вспыхивал болью язв, не мог сравниться с тем, как пусто ей было внутри. Алена словно вновь оказалась в том дне, когда ее лишили ребенка.Его ребенка. Они ведь, оказывается, капитально проебали этот момент, пока юзали — срок достигал почти одиннадцати недель. Пришлось делать вакуумный аборт. Родителей ее можно было понять — двадцатилетняя дочь залетела от взрослого мужика, на семь лет старше, да ещё и долбила, как не в себя, уходя в недельные марафоны. Ребенок бы и без того не выжил. Но… Объяснить всего этого Серафиму Алена тогда сил не нашла. А ведь она даже узнала пол. Это должна была быть дочь. Результат не был совсем достоверным, но родители настояли на том, чтобы перед самым абортом Алене сообщили. Жестоко. Очень. Но они посчитали это потрясающе отрезвляющей профилактикой. Вот только помогло ненадолго. Сухова честно продержалась без Серафима месяц, завела кошку, назвав ее Пукки. Пукки — Мукка. Забавно, да? Юмор в ее стиле. И после она вновь сорвалась, уйдя в еще большее жесткий разнос. Родители опустили руки. А сейчас опускала руки сама Алена. Ванна, в которой она скрючилась до онемения конечностей, вся в желтоватых разводах. На стенках — трещины. Настоящая разруха. Здесь бы и умереть, да? Потому что в какой-то момент Серафим выходит из сети, так и не ответив. Конечно, блять, не ответил. Ведь именно в этот момент Серафим уже несся по ночному Питеру, игнорируя все знаки, правила дорожного движения и чуть не сбив ебучую бабку, которой приспичило куда-то попереться по блядскому пешеходному. Штрафов ему потом прилетит немеренно. Но сейчас в голове стучит лишь навязчивое -она зовет. Впервые за два года. Он ждал, что ее хватит на месяц максимум, что Алена начнет звонить, писать и рыдать в трубку, умоляя вернуться. И он бы вернулся. Прилетел бы по первому зову. Но его не было, и Серафим и сам убедил себя, что все. Слез с наркотиков, вылечил менталку, отделался от суицидальных мыслей. И все для того, чтобы лететь к ней через весь город, просто увидев это ебучее «Сима». Он ведь и правда проносится по городу буквально минут за десять — но и это кажется бесконечно долгим сроком. Вылетает из машины и успевает заскочить в подъезд вслед за какой-то бабой с собакой. Номера квартир плывут перед глазами, потому что ссыкотно, блять, ссыкотно за эту дуру, но по итогу он находит нужную сам по себе — самая старая и обшарпанная. И запертая. Оттуда долбит блевотный дабстеп, а Серафим достаточно разъярен, чтобы просто… ебучую дверь выбить. Она поддается легко, потому что висит на соплях, и тогда перед ним встает новая задача. Где она, блять? По комнатам стоит ебейший кумар — и закидываются они здесь не только мефедроном явно. На столе — ебучая хуйня, а не меф, и Серафим матерится только громче, когда переворачивает стол, как будто он ничего не весит. Сука, учил же. Если нет нормального мефа — даже не думай, блять. Не смей долбаться этой грязной херней. Давно пизды не получала? Во втором углу кучка вяло ворочающих языками тел ебется в полубессознательном подобии оргии. К счастью, среди этой мешанины он не видит белой макушки. Это хорошо. Был бы здесь Андрюха, который точно закатит ему истерику — сказал бы, что пиздато. Значит… — Сука, только посмей, — цедит Серафим, возвращаясь в коридор. Пусть только посмеет себя тронуть. Мозгов же хватит, блять, не дать себя тронуть другому. Он… надеялся. По дороге к ванной он успевает разбить еще чье-то ебало. Даже не воспринимает, кто перед ним — это просто преграда, а не человек. Дверь в ванной поддается еще легче, чем входная, а за ней его встречает тупая голубая шторка с дельфинами и слишком родные завывания. Серафим дергает ее так, что чуть не сшибает карниз. Ну конечно. Лежит. Вопит. Вокруг — кровища, но из носа. Руки чистые. Ничего не наделала. — Сука, как же ты меня заебала, — все равно бесится Серафим, но у него это — буквально язык любви. Он заставляет Алену встать на ноги прямо в ебучей ванне, и она позволяет делать с ней все, что захочется, явно не вдупляя уже ничего. Серафим бесится. Но когда поднимает ее на руки, словно еще больше похудевшую за два года, звучит даже почти ласково: — Цепляйся, блять, мартышка ебанная. Мы съебываем. Сухова нечленораздельно мычит, действительно хватаясь за его шею, но чисто рефлекторно. Мышцы мягкие, как нагретый на солнце пластилин, поэтому ее руки быстро соскальзывают с его плеч, пока он тащит ее в коридор. Где-то здесь, среди кучи грязной обуви, запрятаны ее розовые угги, а на крючке — любимая розовая шуба. И самое смешное, что Серафим угадывает ее вещи даже без подсказок. И только когда он выносит ее в зловонный подъезд, и его лицо освещает свет от мигающей люминесцентной лампы, Алена вдруг невнятно пищит. Смогла сфокусировать взгляд поплывших глаз, зрачки которых почти целиком перекрыли радужки. — Сима? — сипит она, вновь поднимая руки. Сука, словно гири к запястьям подвесили. — Это трип, да? И Сухова трогает его лицо совершенно завороженно, обводы кончиками пальцев татуировки. У них были парные, кстати. У него было сердечко на левой щеке, а у нее — на правой. Специально, чтобы друг на друга как в зеркало смотрели. — Ты настоящий? Реально?.. От нее пасет перегаром, химией и кровью. Все кукольное платьице заляпано. И теперь ещё предательски кружится голова. Перед глазами — ебаный калейдоскоп из черт любимого лица и трещин на облупившейся краске кислотно-зеленых стен. И все равно Алена старается к своей галлюцинации прижаться. Теперь обхватывает за шею крепче, непонятно откуда беря силы, и… Позволяет себе и прижаться губами, из которых совсем недавно сдула все сраные филлеры, возвращая им первоначальный естественный вид, к его линии челюсти. Настоящий, да?.. Она вновь скулит. Но на этот раз от неверия. Вот-вот ее попустит. Очнется под капельницей в наркологичке, где закроют на несколько месяцев. Знаем, плавали. — А кто ж, блять, явился бы тебя, пиздюшку такую, через весь город из ебучего притона забирать? По первому, нахуй, зову! — продолжает бесоебить Серафим в ответ. Перехватывает поудобнее, чтобы прижать к себе ближе, и бегло мажет губами по щеке, добавляя: — Настоящий, блять. Твои трипы не матерятся столько. И целовать тебя не хотят. А он, сука, правда хочет. Два года. Два блядских года уверенности в том, что ему она предпочла меф. И два года в пизду, чтобы признать — вот она, блять. Та самая, которая и огонь разжигает, и к которой северные ветра несут, и прочая хуйня из его же песен. Свежий воздух вдаривает в голову, и Серафим — как пьяный. На челюсти горит ее поцелуй, а еще он матерится на весь двор, пока не может достать ключи. Отпускать не хочется ни на секунду, да и ебучая машина наконец ему поддается. Алену он все равно сгружает на переднее сидение даже осторожно. Особенно контролирует голову — не хватало еще, чтобы своей крови нахлебалась. Громыхает дверью, чтобы обойти любимую тачку, сесть за руль… И тут же перегнуться к ней, чтобы смять губы самым жадным поцелуем. Кровь ее горчит, ебучий меф — параша, а Серафим все равно сплетает их языки, руками проникая под кукольную юбку, чтобы собственнически сжать бедра. Почти до синяков. Как раньше. — Убедилась, блять? — интересуется он, отстраняясь, но тут же ведет носом по ледяной щеке. Ебучая анемия. Но печку все равно включает, не глядя — смотрит только на нее. — Все, не еби мне мозги, пока за рулем. И только попробуй заблевать мне салон или кровью закапать. Выебу же. И как будто и не было даже этих двух лет разлуки. Серафим возвращается за руль, заводя машину, и они так же стремительно срываются с места. Только свободную руку все равно устраивает на внутренней стороне ее бедра, машинально оглаживая кожу. И даже не вытер перепачканные ее кровью губы. Грязно, сука. Порочно. Так, как у них было всегда. Вот только он пробудил зверя. Алена вновь по-детски пищит, беснуется, что ей мешает сраный ремень безопасности. Но дергать его сильно боится — накричит ещё, что машину портит. На это мозгов, действительно, хватает. С пятой попытки ей удается распустить ремень хоть немного, чтобы в итоге прилипнуть к Сидорину почти всем телом. Вот тут уж точно на голову залезть хочется. Теперь Сухова беспорядочно снова и снова оставляет поцелуи на его щеке, скуле, челюсти, спускаясь к шее. — Угрожаешь выебать, да? — глупо хихикает она, обдавая кожу горячим дыханием. Сердце внутри долбит хлеще треков Скриллекса, что слушали в притоне. Настоящий. Настоящий, блять, Серафим. Целует ее так, что губы пухнут, лапает до дурноты пошло. И Алена отвечает ему тем же, тут же прикусывая венку на шее. И опять хихикает, словно маленькая мефедроновая фея. Динь-динь ебливая. — Тогда я буду своего котенка провоцировать, — смело заявляет она и… Мажет перепачканными кровью пальцами по приборной панели. Получается совсем немного, ибо та уже почти запеклась, но Суховой всегда слишком нравился Серафим в гневе. Особенно на нее. До трясучки в коленях. Он-то должен помнить главный эффект эйфоретика — жесткое, почти звериное возбуждение. Но забавно, что сейчас сраный порошок здесь не причем. Только его руки и его губы. Бешеный взгляд и грубый голос, матерящийся через слово. Два года. Два ужасающих, полных угара года, чтобы в итоге вероломно ластиться к Серафиму прямо в машине на полном ходу. — Ебанный пиздец, да ты охуела, — все повторяет он. Дороги почти пустые, но разъебаться в любименькой машине вдвоем в планы Серафима не входило, поэтому он не отрывает взгляда от дороги. Только поддается ей — даже придвигается ближе, насколько позволяют ебучие сидения, обнимает настойчивее, точно до хруста в осиной талии, задирая юбку платья почти до белья, чтобы гладить подставленное бедро. Просто доехать до дома. Доехать. Но дойдут они до него точно не сразу. У него сносит крышу просто от одного ощущения ее губ. Зубки же, ебучая мелкая пиранья, которая грызла его все годы отношений до шрамов, заставляют ощутимо шлепнуть по ягодице, тут же ее сжимая. — Не лезь, блять, — чисто для виду предостерегающе шипит Серафим. Как будто бы и не поддается сам, подставляя шею под эти жаркие губы. — Я ж, блять, не смогу тебя трахнуть, если мы разъебемся тут. Кажется, цифры на спидометре зашкаливают до каких-то уже неприличных значений. В пизду. Он не вернется ни в ебливую гостиную, ни к ебливым друзьям, которые начнут ему затирать, что он не может опять послать все нахуй ради одной податливой мефедроновой шлюшки. А кто сказал-то, блять? Шлюшка-то она только для Серафима. В этом он не сомневается ни на секунду. Родной двор показывается впереди. В него Серафим буквально влетает. Тормозит просто находу, глушит машину, расстегивает ебучие ремни, чтобы утянуть Алену к себе на колени и снова впиться в ее губы поцелуем. В платье же. Как чувствовала, блять, да? — Я скучал, блять, — даже слишком искренне признается Серафим. С губ опускается к шее, оставляя парочку темных засосов и ощутимо прикусывая кожу в момент, когда снова забирается ей под юбку. — Пиздец, потекла вся просто потому, что я рядом сижу? По сути, и не церемонится особо. Просто чуть сдвигает эти ее ебливые трусики — сука, как же перекашивало, когда она пихала это ебучее слово везде, где могла, зная прекрасно, что его аж вымораживает. Даже в фит тогда вставила. Тогда и получила. Прямо в ебучей студии. Стонала, срывая голос, и потом на ногах стоять не могла. А сейчас хорошо, что сидит. Два пальца входят в нее даже слишком легко, а Серафим с нажимом ведет языком от выреза на платье по этой блядской шее,слизываязапекшиеся пятна крови. — И только посмей, блять, быть тихой, — рычит он в моменте. — Только, блять, посмей. А Алена даже сказать нихуя не может. Возражать нет никакого смысла — она даже пытаться не будет. Вместо этого поддается любому желанию Серафима. Охотно насаживается на его пальцы, двигаясь бедрами им навстречу, и стонет совсем не томно и тихо — звуки, что издает она, больше напоминают задушенные вскрики. Ебучая шуба сейчас мешает страшно, в ней просто невыносимо жарко, и Сухова неуклюже снимает ее с себя, чтобы тут же торопливо обвить руками мужскую шею, прижимая его к себе ближе. Стоило ждать два сраных года, чтобы он просто довел ее до исступления быстрым темпом, не позволяющим даже продышаться. Он всегда знал, как ей нравилось — большой палец на клиторе, а указательный и средний синхронно массируют переднюю стенку. Доставляет удовольствие с обеих, мать ее, возможных сторон. Алена, и правда, почти кричит ему на ухо, так пошло размыкая губы в форме буквы «о». Не заботится о том, что у него небось барабанные перепонки дрожат. Для большего эффекта кусает его за мочку уха, а потом тут же кусает до взбухшего синяка шею у основания челюсти. С ним ведь всегда натуральной вампиршей была. Останется чудесный круглый след. — Я тоже скучала, — сбивчивый шепот больше похож на предсмертный хрип. — Блять, я тебя люблю. Я так тебя люблю, Сим… И захлебывается словами, когда он касается наиболее глубоко спрятанной точки. Ее руки скользят по его плечам под куртку, торопливо снимая ее — а под ней у него лишь майка, в которой он, похоже, с концерта и сбежал. Отлично. Так у нее появляется больший простор, чтобы теперь, вместе со стоном, вгрызться в плечо. Второй рукой она скользит к его джинсам, но ремень пока не трогает — лишь совершенно жестоким образом издевается, массируя ощутимо выпирающий член через ткань. И одновременно с этим вскрикивает особенно сипло, задыхаясь. Перед глазами — черные точки и мерцающие звезды. Голова кружится. Внутри она вся сжимается вокруг его пальцев. Но нет. Сухова никогда не была так проста — она обхватывает запястье Серафима, умоляя самым жалобным тоном своего высокого, как у ебаной Харли Квинн, голоска: — Не убирай. Мне нравится чувствовать тебя в себе. И теперь сама проводит языком по его шее. Он-то, как никто другой знает, что она может много раз подряд почти без передышки. Когда они торчали чисто вдвоем, то могли потратить целые дни на секс. Сна-то не было. — Продолжай, — просит она сипло. И только теперь дразняще медленно расстегивает его ремень, словно играючи. Но перед тем, как запустить ладонь в его белье, смотрит Серафиму в глаза и облизывает собственную ладонь, чтобы обеспечить большее количество смазки. Обводит большим пальцем головку, ласкает, но дразнит совершенно подло. — Я сейчас остановлюсь, блять, — едва ли не судорожно грозит Серафим. — Если ты, блять, попробуешь… И все его страшные угрозы тонут в лихорадочном стоне, сорвавшемся с губ, когда она наконец обхватывает член всей ладонью и начинает ей двигать. То быстро, то, наоборот, слишком медленно, заставляя уткнуться ей в шею. Часть ее совершенно блядушных сердечек на шее уже не видно из-за его засосов, но ему все равно мало. И голоска ее — тоже мало. Задумывались ли когда-нибудь слушатели Angel Energy, как блядски она может стонать, спиной почти вжатая в руль, когда внутри нее сразу два пальца, раздвигающих стенки? Он бы и тремя вошел, потому что знает, что она прекрасно их примет. Всю, блять, знал. А еще Серафим знал, что окажись они сейчас в других обстоятельствах, он бы просто поставил ее на колени, трахая в этот всегда слишком жаркий рот. Сильно не церемонился, особенно когда был объебанный — наматывал светлые волосы на кулак, контролируя темп, и Алена принимала всю длину. Ебанный горловой в ее исполнении — это все еще мечта. И сидела еще вечно, то прямо выслужиться пыталась… Как будто и не знала, блять, что по определению самая лучшая. Два года прошло с их расставания, а Серафим так и не смог заставить себя посмотреть в сторону кого-то другого. Просто потому, что никакая баба, которую приводил к нему Букер как будто бы случайно, не была Аленой. А сейчас он довольствуется пока только рукой. И когда Алена снова замедляется, Серафим все-таки подключает третий палец, заставляя ее, кажется, окончательно сорвать голос, когда снова входит ими. — Не беси, блять, — хрипит он даже ласково, сильнее сжимая талию. Синяков у нее теперь будет много. — Не беси, а то… И снова сбивается, потому что она так блядски облизывает опухшие от поцелуев губы. — В пизду, — срывается Сидорин по итогу. — Буквально, блять. Пальцы выходят из нее с пошляцким влажным хлюпаньем. И он знает прекрасно, что сейчас Алена будет хныкать от пустоты внутри… поэтому буквально насаживает ее на себя, заполняя до предела. Опять без защиты, блять. По факту — как и всегда. И хотя тогда все закончилось плохо… сейчас она от него никуда не денется. Больше нет. Сухова скулит совершенно порнушно, тут же фиксируя водительское кресло в полугоризинтальном положении, чтобы иметь возможность почти лечь на Серафима. Двигается она тоже медленно, позволяя ему входить глубоко и размеренно. И сама теперь наклоняется к его шее, раскрашивая ее космически-фиолетовым с правой стороны, но тут… доходит до левой и замирает. Эту татуировку она у него не видела. Сделал, когда уже расстались? Да это же… Она, блять. Буквально ее лицо у него на шее. Алена чувствует, что сейчас заревет из-за переполняющих ее чувств. Серафим настоящий, он сейчас здесь, с ней, двигается внутри нее так, что ближе быть просто невозможно. Татуировку она засосами не портит, тут же спускаясь ниже, чтобы провести языком сначала по одной ключице, затем по другой. А затем приподнимается, кусает Серафима за кончик носа в излюбленной манере и совершенно неожиданно для самой себя признается: — Я тебя люблю. Всегда, блять, любила, сучару такого. Чуть не сдохла ведь, когда сегодня даже просто на экране телефона увидела, как он обжимается на сцене с этой кудрявой. А сейчас она снова может его целовать, не позволяя ускорять темп. Хочет растянуть удовольствие. Растянуть единение, без которого просто жить на могла. За эти два года у нее отношений тоже не было. Секс был, но совершенно случайный — каждый раз после Алена возвращалась домой и рыдала, терла свое тело мочалкой в душе до красноты и царапин. Противно было. Но она просто не знала, как заполнить ебаную пустоту. — Спасибо, — сбивчиво шепчет она, зацеловывая его скулы поочередно. — Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо… Что вернулся в ее жизнь. Что нашел силы простить. Что вновь заставляет возноситься в небеса физического удовольствия. Что любить позволяет. — Меня пиздец переклинило сегодня, — подхватывает Серафим хрипло. — Сука, два года, два ебучих года жил с тем, что тебя ненавидеть должен… А ты пишешь, и я несусь через весь Питер. И, сука, знаю. Знаю, что всем бошки оторву, если хоть одна тварь посмеет пальцем тронуть… И ведь только с ней пробивает на такие совершенно шальные нежности. Своеобразные, да, чуть агрессивные — но нежности. А потом берет ее лицо в свои ладони, шально выдыхая в приоткрытые губы: — Выдумала, блять, за любовь благодарить. Ебнулась совсем? И тут же целует. На контрасте с медленным темпом — жадно, еще сильнее кусая губы. А когда прихватывает зубами кончик ее языка, ее мурашит всю. Серафим чувствует даже сквозь тонкую ткань ее кровавого платья. Красивая, что пиздец. И ебанутая на всю голову. А он в нее именно в такую по уши и влюбился. И до сих пор любил. Поэтому и нарожал аж целый альбом песен про расставание, а потом за музыку и не брался толком. Так, пара фитов. Подыхал медленно, только закончить начатое не давали, а сейчас — воскресал заново. Потому что только с ней, «мефедроновой шлюшкой», мог почувствовать себя, блять, живым. Потому что только с ней бесы в голове затихали — перешептывались с теми, что сидели в ней. — Люблю я тебя, блять, — опять почти рычит Серафим, толкаясь в нее особенно глубоко. — Люблю, блять, люблю… Алена вдруг даже всхлипывает — остатки туши мигом смывает. Она-то постоянно собой недовольна была, в худшие времена ненавидела даже свои брови, обесцвечивая. Потом успокоилась более-менее и перестала. Но все равно привыкла, что в ней только грязную шалаву видят. И из-за текстов провокационных, и, в целом, созданного образа. Только Серафим один ведь что-то и разглядел. Что — она до сих пор не понимала. Травмированная вечно недовольными родителями девочка, в прошлом даже страдавшая РПП. И тут он, самый прекрасный любимый, признается ей в любви вновь — даже спустя два года разлуки. Даже после того, что она сделала. И ей так не хочется портить ему жизнь собой вновь, но… Она же не сможет, блять. Выпилится, если опять он уйдет, и все. К счастью, в рехабах, где ее безуспешно лечили, только пластиковые ложки выдавали и даже розеток не было. Дожила бы она в своих психозах до этого момента? — Котенок мой, — в излюбленной манере ластится Сухова, а потом тут же целует сама — влажно, страстно, но совершенно искренне нежно. Они оба — ебнутые совершенно, да, неоспоримый факт. Но что может быть лучше двух безумцев вместе? И все равно страх, что Серафим, познавший трезвую жизнь, передумает, есть. Хочется, чтобы этот момент растянулся на целую бесконечную вечность, но тело откровенно сбоит — волна второго по счету оргазма накрывает Алену с головой. Она вновь сжимается внутри, когда сокращаются мышцы, но только теперь вокруг его члена, а не пальцев. Вскрикивает особенно громко, обмякая почти мгновенно — и тут же чувствует, как он внутри нее сладко подергивается. Излился внутрь. Придется покупать экстренную контрацепцию, потому что во второй раз Сухова роковой ошибки не допустит — пока ее кровь отравлена редкостной химотой, никаких беременностей. А пока… Пока она отходит от такого головокружения, что аж в глазах темнеет и в ушах шумит. Жарко пыхтит Серафиму в шею, и даже не вечно холодная кожа согрелась в его объятиях. И выйти из себя все равно сразу не дает, замерев. И дальше маска глупой куклы окончательно спадает, когда Алена робко, как собака побитая, интересуется: — Ты… Можно же мне к тебе?.. И тут воспоминать про ещё одну ответственность. — Только надо Пукки забрать… Это моя кошка. — Пукки, блять, — смеется Серафим совсем лениво. Сразу видно, что сама придумывала. Кот, очевидно, был бы Пуккой. — Пиздец. Мои мужики будут счастливы. Он и котов-то завел только потому, что не мог быть один дома. Не хватало ее. Ее голоса, смеха, поцелуев, «котенка» этого, от которого все внутри сводит. Арсений, ласковый до такой степени, что периодически его грыз, немного сбавил жрущее со всех сторон одиночество, но однажды… опять накрыло, блять. Серафим бы точно вскрылся, если бы не кот. Поэтому вскоре появился второй — Тимофей, который, кажется, до сих пор охуевал с того, куда его притащили. А теперь еще будет Пукки. И Алена, которую он снова тянет к себе, целуя. И признается как-то совсем легко: — Я младшего хотел назвать Мефом. Или Братом. В итоге случились Арсений и Тимофей. Даже не думай, блять, спрашивать. Про то, можно ли к нему, ничего не говорит. Просто, когда тело перестает быть таким разнеженным, поднимается, приводя и себя, и ее в порядок. Засматривается на свежие следы своих синяков и засосов, а потом, на контрасте, закутывает в тонкую шубку, целуя в нос. — Таблы завтра куплю. И кошку твою заберу, — продолжает Серафим, все так же, на руках, вытаскивая ее из машины. — Сегодня точно нет. Заебала. Буквально, блять. В квартире без котов тихо, но Серафим заберет их тоже. Желания возвращаться в ебливую Москву нет. Он проебет сапсан. Да и вообще… все проебет. Блевать тянуло от мысли, чтобы вернуться к друзьям, которые будут, как один, затирать про: «Серафим, ты не можешь!». Может. Кого вообще должно ебать то, что ему хорошо с ней? Он ебучий пограничник. Алена, как безошибочно выдал один из первых мозгоправов, его Favourite Person. Нездоровая хуйня максимально, потому что ты буквально возводишь человека в абсолют, делая его смыслом своей жизни… Плохо, что ли? Но в Печору сгоняют. Вдвоем. Аня же звала. А пока он тащит Алену в ванную, сажая ее на бортик. Вытирает запекшуюся кровь с лица, шеи и рук, снимает кровавое платье, одевая ее в одну из своих толстовок и даже находит розовые пушистые носки. У него еще много ее вещей осталось. Считал, что ненавидит, а все равно не смог ни единой мелочи выбросить. И так же, на ручках, уносит в комнату. В кровать укладывает, обнимает, прижимая к себе. Так, чтобы чувствовала, что он рядом и он реальный, чтобы не поймала истерику к утру. А еще закутывает ее, ледяную вечно, в одеяло по нос почти. — Если не уснешь, просто полежи со мной, — предупреждает Серафим. — Заебался пиздец. И ты заебала. Утром поговорим, лады? А еще не может не ляпнуть вдруг: — Я сломал Федосу нос, потому что он не пускал к тебе. А Алена смеется, все равно слишком суетливо гнездясь у него под боком. — Честно, я не рассчитывала, что ты… Не заблочишь меня и нахуй не пошлешь. А тут вон оно что… Она, конечно, слышала тот хит Букера про мефедроновую шлюху. Не обиделась, если честно — Алена привыкла, что ее все воспринимают именно так. Страшнее была мысль, что с Федей может быть солидарен сам Серафим. И оттого сейчас их объятия ощущались ещё более ценными. И она опять ерзает, сплетая их ноги поудобнее, наползает на Сидорина ещё ближе, теперь практически лежа на нем. Лежит слева от него, что позволяет уткнуть носом в тату на его шее с собственным же изображением. Вот это, блять, реально приятно. — Да, я вряд ли усну, — вздыхает она. — Слишком много снюхала. Бесоебить до сих пор охото. Но с тобой лежать хочется сильнее. И в подтверждение водит кончиком носа по его коже. Так ласково-ласково, как делала бы кошка. Но старается заткнуться, чтобы Серафим мог отдохнуть, хотя у самой под воздействием мефа и копошатся мысли в голове, как опарыши. Нейронные связи так и нарастают, и ими хочется делиться. Но он попросил с утра. Впервые в жизни Алена даже пересиливает собственный эгоизм. Под воздействием наркотика — двойная победа. И когда он начинает сладко сопеть ей в макушку, Сухова даже не шевелится. Во сне Серафим прижимает ее ещё ближе, ей даже дышать становится трудно — но она все равно не отодвигается. Только слезы опять сдерживает еле-еле. Лежит так до рассветных лучей, до полудня. Пусть даже все тело затекло. Сама залипает даже почти, но когда солнце было уже высоко, пробиваясь через блэкаут-шторы, Серафиму на телефон посыпались сообщения. Лишь тогда Алена с хмурым подозрением приподнялась, чтобы беспардонно взглянуть на экран. Конечно, писали Андрей и Федя. И ещё Аня. Та самая кудрявая. Сухова воинственно пыхтит, ерзая в объятиях Сидорина в попытке выбраться, и тем самым его и будит. Но не теряется — сходу бурчит ревнивое: — Эта Аня тебе кто вообще? — Начинается, блять, — страдальчески вздыхает Серафим. И хотя она и вырывается, он все равно притягивает ее обратно к себе, полусонно в тон ей бурча: — Ебало на ноль, роднуль. С добрым утром, епта. А когда он тянется ее поцеловать, рядом воинственно клацают зубы. Серафим подставляется с искренним удовольствием, а от любого шевеления отдаются болью ее вчерашние укусы. Синие, опухшие, но боль эта ему нравится. — У Ани мужик есть, который помирает от рака, а она его спасти хочет, — по итогу продолжает Сидорин. — Мы тип закорешились. Я как раз только перестал лезть в петлю, а он ее бросил, типа чтобы спасти. И мне откликнулось, что я не один могу убиваться, блять. И все равно в объятиях держит, даже несмотря на то, что Алена явно была настроена его отпиздить. Тогда приходится перехватить ее руки и, целуя ее в и без того раскрашенную им же шею, прямо выдать: — Да не встает у меня, блять, ни на кого, кроме тебя, поняла, бешеная? Нахуй никто не сдался, кроме тебя. — Ой, да ладно! — возмущенно пищит Сухова, переставая брыкаться. Замерла, пытаясь отдышаться, но смотрит на Серафима со всей возможной строгостью. — Пожалел девочку, да? Видела я, как ты ее вчера на концерте зажимал. В кроватке своей, небось, жалел? И, усыпив его бдительность, Алена вдруг резко дергается, вонзая зубы ему в плечо. — «Мертвые цветы» эти твои пели, да? — беснуется она. — Буквально начинающиеся со строчки «я готов каждой дарить любовь»? Когда ей было страшно, она взрывалась. Уходила в отрицание, чистый гнев и бессмысленные скандалы. А ведь не могла же Алена… Потерять Серафима, только приобретя. Отдать его какой-то другой девке. Она никогда не отличалась особенной адекватностью и благоразумием, была импульсивной, вспыльчивой и плаксивой. И сейчас, а порыве, Сухова реально забирается на Сидорина сверху, угрожающе нависая. В глубине души, может, и понимала, что ведет себя тупо до невозможности. Но ей было важно спровоцировать, увидеть реакцию… Получить доказательство, что он ее больше не бросит. И сейчас, нервная и гонимая недосыпом, Алена притихает, наконец понимая, что са-амую малость перебарщивает. И пользуется другим своим маневром — непредсказуемостью. Только что кусала и била, а теперь внезапно целует Серафима в губы. Впивается прям. А хнычет все равно ревниво: — Тогда я хочу с ней познакомиться. Не стал же бы сводить двух любовниц, да? — Ну пиздец, блять. Любовницы мои любовницы. — И, несмотря на ворчливый тон, Серафим все равно ржет. Укус на плече быстро распухает и наливается кровью, отдаваясь ноющей болью, потому что прихватила она его знатно, но он… так по этому, блять, скучал. И по тому, что на теле вечно нет живого места. И по слезам. И по капризам. И по параноидальной ревности. И даже по ебанным длиннющим волосам, которые постоянно лезут в лицо и рот, стоит ей только забраться сверху. А он никогда и не заикался о том, чтобы она подстриглась. Даром, что «Девочка с каре» родилась, когда они встретились на Хэллоуинской вечеринке, и на ней был парик. Ебучая карешка. По мефедрону только не скучал. Вроде бы. Как оказалось, отчета в действиях Серафим тоже отдавать себе не мог. Но думал еще вчера, влетая в ебучий притон, что захочется. И в итоге — все перекрыло реальным страхом за дурилку эту, которая реально думала, что он вообще мог на кого-то посмотреть. А точно ли вообще ему ебучий меф наркотиком был, а не она? — Мы в Печору едем. Это в северных ебенях, и там пиздец холодно. И ты едешь со мной. Хоть со всеми моими любовницами перезнакомишься. А там пусть хоть все дерьмом изойдутся. Особенно некоторые, типа Феди и Андрюхи. Хер он ее теперь куда-нибудь отпустит. — И в Москву со мной поедешь. Как минимум котов забрать. Там посмотрим. Потому что пока я никого видеть не хочу из этих уеб. Кроме любовниц, конечно. Дразнит специально, естественно. И сейчас, снова пробираясь руками под свою толстовку, чтобы сжать талию, сам ее целует, не давая вырваться. А потом, отстранившись, продолжает уже серьезнее: — Ну нахуй мне кто-то нужен, если есть моя ебанутая? А теперь сползай. Надо твою блядскую Пукки забрать и за таблетками. — И тогда с губ срывается как-то машинально: — А то залетишь, сделаешь аборт и опять исчезнешь. После вчерашнего меня из петли доставать никто не станет. А ведь Алена только собиралась раздать ему новую порцию пиздюлей за эти шутки про любовниц, как вдруг замерла — аж съежилась вся, внезапно послушно слезая с него. Облокачивается об изголовье кровати, поджимая колени к груди. Вот про аборт и петлю было… Жестко. Аж искусанные губы поджала, залипнув в одну точку. И замолчала. Надолго. Пока наконец не заговорила совсем слабым голоском: — Я не сама аборт сделала. Родители приехали и… Все плохо было. Папа орал, шлюхой звал, раз связалась с тобой, потому что ты старше. Мама пощечину влепила. Мы с тех пор не общаемся. Я же ведь хотела бы… ну… с тобой все. Опять ревет — ничего нового. Вот только сейчас эти слезы неожиданно тихие. Алена старается даже не дышать, чтобы не шмыгать носом. Просто молча глотает соль на своих губах. — Вряд ли быонародилась здоровой, но… — а ведь Серафиму она пол ребенка не называла тогда. — Ты… Погоди, ты что… Повеситься хотел? И только теперь несмело поднимает на него свои совершенно обдолбанные оленьи глазки. — Из-за меня?.. А вот это осознание реально пугает Алену до заметной крупной дрожи в теле. Как бы… Она сама жила тогда? В мире, в котором нет ее чудесного котенка с привычкой быковать и материться через слово. От этой мысли Сухова окончательно забивается в угол кровати позволяя себе уткнуться носом в колени и всхлипнуть. Ебу дал, блять. Слишком. Серафима и правда периодически заносило на эмоциях, но он привык к тому, что Алена прощает ему любой пиздец. А он случался часто. У него и так всегда были проблемы с гневом, но ебучая пограничка возводила все это до блядского абсолюта. Каждый раз, каждый, сука, раз, когда ему казалось, что Алена даже просто смотрит на кого-нибудь из их общих мефедроновых друзей, Серафим взрывался скандалом. Потому что было страшно. Если тебе предпочли что-то другое, значит ты дерьмо ебучее. Дерьмо ебучее обязано оставаться в одиночестве. А он не мог. Не мог, не хотел, не способен был вообще существовать без своей ебанутой капризной принцесски. И тогда отбило наглухо. Новость о ребенке вышибла почву из-под ног. Об аборте — вырубила в какое-то небытие. А когда она просто исчезла… Ебучая пограничка решила сама, как и всегда — если Алена пропала, перед этим объявив об аборте, значит выбрала меф. Если выбрала меф, а не его, значит плохая здесь она. Все было пиздец логично… Кроме того, что у них могла быть дочь. Прямо… девочка. Ей можно платьюшки выбирать и вот это вот все. Он не мог представить себя отцом, Алену — матерью. Но у их дочери могли быть эти ее оленьи глазки… Не зря ведь Серафим тогда и ее отцу разбил ебало. Они влетели к нему в квартиру, чтобы забрать дочь, а застали их обдолбанными. И тогда батя тоже что-то сказал про нее. Серафим не помнил слов, но до сих пор помнил ощущение. Никто, сука, никто в целом мире не имеет права трогать его девочку. — Куда упиздошила, дурочка? — ворчит Серафим, приподнимаясь на локтях, чтобы, перехватив ее за талию, притянуть обратно. И обнимает даже слишком крепко опять, буквально вжимая в себя, так слащаво стараясь вот это вот ощущение внушить… Ну, как когда за каменной стеной. — Не слушай меня. Я ебу дал. Давай, не реви. Я тут. Никуда не денусь. И это все — чуть неловко зацеловывая ее соленые щеки. Хуево успокаивать умел всегда. Но сейчас прямо старается. Потому что… — Меня перекрыло. Прям наглухо. — Вот после этого как раз и выяснилось, что кукуха давно едет. Мир психиатрии оказался страной чудес. — И я бесился. Прям пиздец. Потому что не понимал нихуя. И сначала злился. А потом выл, как сучка, что не хочу без тебя нихуя и не буду. И реально не хотел. В этом плане было почти сакральным набить татуху с ее лицом именно на шее. Там же, где почти затянулась петля, ей и посвященная. — Я ебанутый. В смысле прям совсем ебанутый. Аж с диагнозом. Но мне поебать на то, что было. В пизду все. И родителей твоих, и моих друзей, и вообще… все. — И меф бы — туда же. Но это будет не сразу. Но он все равно постарается, блять. Чтобы не объебаться снова. Девочка. У них, блять, могла быть дочь. — Но я твоим ебанутым быть хочу. Не хочу один. Нихуя без тебя не хочу. Давай, не реви. Разрешишь? Алена, все глотая слезы, кивает, как глупый болванчик, и сама вновь обвивает руками его шею и, раз сам притянул, раз разрешил, прижимается солеными губами к его скуле. Целует точечно, везде, где дотягивается, не удержавшись от того, чтобы вновь прикусить его за кончик носа. В этот раз не больно, несмотря на свою любовь устраивать ему настоящие «Челюсти». — Прости меня, пожалуйста, — хнычет Алена между поцелуями. — Я думала, ты не простишь мне… Всего. И так хуёво потом было, я видеть не могла этих баб с колясками на улицах, долбать стала вообще как не в себя. Чудо, как не схватила передоз. Хотя бы мефом — бутиратом травилась несколько раз и до сих пор не знает, что с ней происходило в те моменты в незнакомых компаниях. — Я тоже с тобой хочу, — ей-то всегда было похер на то, что все против них. И сейчас тоже. Потому что… — Я же тебя, блять, так люблю, обожаю просто, котеночек. Да, только она могла звать котенком взрослого брутального мужика с татухами на лице. У самой, кстати, за время в разлуке тоже рисунков на теле прибавилось. Теперь на левой руке от локтя до ключицы красовалась здоровенная сколопендра с головой кукольного младенца. В этом для Алены тоже был свой смысл — с их любовью к наркотикам их девочка была бы чудовищем. Но все равно… все равно… А ещё эти розовые звезды над левой бровью набила. Потому что у него тоже звездочка была. Помешанная совершенно. — Поехали за Пукки, — выдыхает она, справившись с небольшой истерикой. — Она тебе понравится. Белая вся. И ласковая очень. И… Не оставляй меня больше, пожалуйста. Никогда. — Мои мужики охуеют. Впервые увидят красивую женщину, — усмехается Серафим, поднимаясь с кровати. И все для того, чтобы позволить ей обнять его за шею, обвить ногами и повиснуть, как настоящая обезьянка. У них же всегда была такая ебанутая привязанность друг к другу. Буквально ни на секунду не разлучались, а если приходилось — ломало, блять. И сейчас, пока Алена жмется к нему, Серафим целует ее в висок, почти ласково шепча: — Цепляйся, мартышка. Я тебя не отпущу. Больше — никогда.