хрупкие создания

Уродливая мухоловка взбирается вверх по белоснежной коже предплечья, когда Чарли, юная Шарлотта Эванс, девятнадцати лет отроду, просыпается. Противное насекомое замирает, почувствовав малейшее мышечное сокращение под собой. Мизинец очнувшейся девушки еле видимо подрагивает — тремор. Ей плохо. Во-первых, у нее болит голова после вчерашнего — и она смутно помнит произошедшее, будто это был не полноценный человеческий день, а клип с MTV. Во-вторых, она сильно хочет в туалет. По малой нужде. Шарлотта садится на край кровати, и сороконожка скатывается по синим венам вниз, срывается с выпирающей косточки на запястье и падает на пыльный ковер с пропалинами. Жалкая тварь беспомощно извивается, перебирая бесчисленными длинными лапками. Уродство. Чарли хочет закричать, но как только открывает рот, то испытывает невыносимый приступ тошноты и прижимает ладонь к губам. Кишки лезут изо рта. Сороконожка пользуется замешательством жертвы, переворачивается и шустро уползает прочь — десятки тонких лап уносят ее в бездну мусора, застилающего пол. — С-сука… — с трудом выдавливает из себя Шарлотта, успокоившись. — Я чуть не обоссалась от страха. Она милая девушка, просто дурно воспитана. В голове вспыхивают воспоминания, как два месяца назад она, напившись дешевых коктейлей и объевшись диазепама, обмочилась в машине Саймона. «Саймон, ты не подумай, это не флирт, а слабый мочевой пузырь. Мы просто друзья», — оправдывалась она тогда. Ей очень не хотелось, чтобы Саймон трактовал ее мимолетную слабость как «типичную женскую штучку для соблазнения мужчины». Она просто обоссалась. Без задней мысли (и передней тоже). Она милая девушка, просто дурно воспитана.

*

Это не знакомый дом. Это чужая постель. Двуспальная: вторая половина голого матраса усыпана пеплом и окурками сигарет, на углу валяется перевернутая пепельница. Никаких таинственных любовников — только обслюнявленные бычки со следами коралловой помады, которые, скорее всего, принадлежат самой Чарли. «Тупая пизда, — думает она о себе, — курила прямо в кровати…» От матраса разит дождевой влагой, куревом и червями. К стальному фигурному изголовью кровати привязаны розовыми лентами обрывки серо-белокурых прядей — истрепанные временем, они висят бесцветными кусками целлофана. Пол застилает мусор: палые листья, мятые банки из-под пива и газировки, случайные осколки стекла и даже обломки пластмассового стула цвета грязной кости. В углу комнаты возвышается распахнутый и выпотрошенный шкаф для одежды, рядом стоит секретер с вырванным, будто зуб, средним ящиком. Единственное окно кое-как заколочено досками: достаточно, чтобы пройти солнечному свету, но недостаточно, чтобы пролезть человеку. Разруха. На ногах Шарлотты — кожаные полусапожки: она спала в обуви. Чарли встает и, пошатываясь, покидает комнату. У дверного косяка она останавливается и отряхивает голубые юбки простенького летнего платья. С них отклеивается пара бычков, видимо, прилипших к заднице. «Отец убьет, что я опять как свинья», — вздыхает Чарли. Она проснулась в незнакомом доме, то ли заброшенном, то ли ставшем притоном. Ее тошнит. Ей хочется в туалет. Платье в сигаретном пепле и окурках. Становится очевидно, что вчера был очень веселый день. Шарлотта спускается на первый этаж по скрипучим деревянным ступенькам, затем интуитивно находит туалет, грязный, зловонный, с плесенью у плинтуса, и справляет нужду. Долгожданное облегчение. Чарли проходит мимо покрытой разводами раковины и вцепляется в ее край трясущимися руками. Ноги не держат. В стоке раковины лежит тело дохлой мыши — довольно свежее и влажное. — О боже, что это… — шепчет Чарли и немеет в ужасе. Зеркало.

*

В отражении замызганного зеркала она видит собственное окровавленное лицо. Оно испещрено будто бы сквозными дырами — луна из плоти и крови. Ее лицо… ее прелестное лицо теперь изуродовано. — О боже, — повторяет Чарли. В глотке вновь накатывает приступ тошноты. Слизистые рта зудят: Шарлотта испуганно разевает ротик и видит, что правая сторона щеки сгнила изнутри. До черноты. Ее ласковый, не тронутый некрозом язык находится возле такой дряни, склизкой скверны. Десны воспалены до болезненно-красного, как помада, цвета. Зубы… Изъеденные кариозными пятнами, они вываливаются изо рта и с брызгами крови падают на фаянс раковины. Глаза Шарлотты выражают ужас. — Мои ж-жуы… — мычит она и затыкает рот обеими ладонями. — Мое лицо! Ее будто поцеловала кровавая луна, изуродовав по своему образу и подобию. Она теперь как и не божье дитя вовсе. Да, Шарлотта не обычный человеческий ребенок — не плоть Адама и Евы, потому что нормальные люди не регенерируют и не отращивают конечности обратно. Выблядок. Однако она не заслуживает такого. «Я ведь хорошая. За что?» Она рыдает и собирает выпавшие зубы. Дохлая мышь безразлично наблюдает за ней остекленевшим зрачком, забившись в сток раковины. Чарли продолжает рассуждать: в прошлом существовала теория самозарождения живого из неживого: из ила зарождались черви, из гниющего мяса — мухи. Вдруг Шарлотта и не рождалась из чрева человеческой женщины, а сформировалась из осколка проклятой луны? или из обезображенного трупа жертвы насильственной смерти? И сейчас лишь проявляется ее истинная натура? — Я х-хорошая… — шепчет Чарли и разглядывает семь черных как смоль зубов на ладони. — Я нормальная. Она регенерирует обратно. У нее отрастали назад ноги и руки. Затягивались раны и даже вспоротый в эротической вивисекции живот. В конце концов, ее зубы восстанавливались без имплантов и протезов — они даже не коренные: в девятнадцать лет Чарли остается вечной молочнозубой девственницей. Возрождаемая невинность. …тогда почему она все еще не регенерировала обратно? Шарлотта замирает перед зеркалом. Почему ее дар не предотвращает гниение? Почему эти отверстия на лице не затягиваются сейчас же? Нет привычной неги регенерации, нет пустоты в желудке, слабости в мышцах. Ее тело бездействует. Оно не восстанавливается. — Ч-что со мной? Я сломалась? Ее дар не работает. Это настолько ужасающая мысль, что Чарли вновь вцепляется свободной рукой в раковину и старается не упасть с подкосившихся ног. Ее прокляли? наказали за то, что она злоупотребляла своим даром, как аптечный ковбой злоупотребляет опиодными анальгетиками? «Сука, а как же я должна была им пользоваться?» — с беспомощной злостью думает Шарлотта, но ответ очевиден даже для нее самой: что-что, а торговля телом в роли садомазо-шлюхи — это очевидно не богоугодное дело и очевидно злоупотребление своими сверхъестественными полномочиями. Она плохая. Блядство, она ужасная, полная потаскуха, пусть и не тронутая мужским членом, зато раз двести перебитая и перерезанная всем инструментарием строительного магазина и мясной лавки. Чарли, сжав зубы в кулачке, выходит из туалета. Сейчас не помешает диазепам, но у Шарлотты нет его на руках, вместо голубых таблеток — только некротически-черные зубы. Она сидит на ветхой кухне. Круглый колченогий стол заставлен пустыми бутылками, коробками от хлопьев и снеков, среди них валяются размазанные тела тараканов и снуют их живые сородичи. Кухня — еще одно подтверждение недавно прошедшей бурной вечеринки, но Шарлотте нет до нее дела. Почему тело не восстанавливается? Она плачет. Пальцами осторожно нащупывает одну из дыр в лице и вводит фалангу внутрь — омерзительно. Оно не болит, но чувство наполненности в непредназначенных для этого местах не вызывает у Чарли удовольствия. По столу пробегает очередной таракан. «Интересно, сможет ли он залезть в?..» — мимолетно думает Шарлотта и вскакивает с места. Мысль о насекомых гадах: тараканах, сороконожках, муравьях, — заползающих в отверстия на ее лице, вызывает у нее желание размазать собственное лицо об стол. Это концепт адской пытки. Адская пытка. Все происходящее выглядит как наказание за злоупотребление Чарли божественным (лишь бы он был божественный! не языческий и не оккультный!) даром. И наказание это мало того, что неприятное и болезненное, так еще видимое. Каждый может увидеть уродство Шарлотты, ее печать, и затем испытать отвращение. «Боже, — Чарли вновь плачет и отходит от стола, — я отвратительна». Ей так стыдно за собственное существование. Она думает, как она может вернуться домой в таком виде, как она может встретиться с собственным отцом. Папа наивный и добрый мужчина, Чарли легко удается дурачить его мнимой порядочностью, однако, стоит ему только увидеть ее такой, он все поймет. Шарлотта знает это. Отец, может, и не скажет это вслух, но в уме точно проведет такие же параллели, которые проводит его дочь. Кара. Шарлотту Эванс покарали за все ее грехи. Как бы не было забавно и удобно водить отца за нос, но двуликая Чарли боится разоблачения. Она ненавидит свое тело. И его дар тоже. Грохот, звон — со стола падают бутылки и пара коробок, разбрасывая оставшиеся крошки хлопьев. Шарлотта вздрагивает и судорожно осматривается. Кожа покрывается мурашками. В легких не хватает воздуха, Чарли трясется и стискивает во вспотевшей ладони столь драгоценные сгнившие молочные зубы. «Меня покарают, — думает она, — меня должен кто-то покарать. Мне конец». Страшный рок настиг дурную девку.

*

Ей стыдно. Это не прыщи и не черные точки — это дыры в ее лице. Живая плоть внутри. Шарлотта сидит, забившись в угол коридора, сжимает в кулачке гнилые зубы и тяжело дышит. Руки трясутся. Ее душа рвется наружу, к белому свету, но — она не может позволить себе выйти в своем уродстве. В Средние века за подобную печать дьявола на лице могли забить камнями. В настоящее время, конечно, ограничатся брезгливым взглядом, или встревоженным, или полным ужаса, однако для Чарли было бы лучше, если бы ее вслепую зашвыряли камнями. Ей привычнее физическая боль. Раны не затягиваются. Зубы не вырастают обратно. Это пугает. На уме крутится образ наказывающей тени. Шарлотте неумолимо кажется, что кто-то должен забрать ее зубы. Покарать никчемную девку. Это кровавое полнолуние, харвест, и кто-то должен собрать урожай — им послужит тело юной Шарлотты Эванс. Внутри нее столько всего интересного… Чарли проводит языком по шатким оставшимся зубам. Их не так много. Дюжина. Может, чуть меньше. Ей настолько страшно, что она боится смыкать зубы: вдруг резким движением она выбьет их из гнезд? Они брызнут, как семена из перезревшего плода. Слезы текут по щекам. Шарлотта утирает глаза, ощущая себя маленькой брошенной девочкой. Как же хочется, чтобы ее забрал отец… и одновременно не хочется: к чему этот самообман? она давно не милая невинная малютка, а прожженная сука, и как бы она не упивалась собственным инфантилизмом, это не сделает ее ангелочком. Пора уже принять, что она не героиня старой детской книжки, не Полианна, а что-то вроде тупой пизды из слэшеров, которую шинкуют на части перверты и садисты. Чарли ахает. Это слишком хорошая аналогия. Раздается скрип половиц — и Шарлотта судорожно хватает воздух ртом и прижимает кулак со стиснутыми зубами к колотящемуся сердцу. Ее выпотрошат, как ничтожного кролика. Ее выпотрошат в огнях багровой луны, и ее кровавое нутро будет глянцево блестеть самым щедрым урожаем. Она будет стоять на коленках, раздвинув ножки, и завороженно смотреть, как ее богатый внутренний мир вываливается наружу сквозь разрез — от ребер до лобка. И в ушах будет звенеть громко-громко… Ее выпотрошат. Ее тело не восстановится из кровавого тумана. Псевдочеловеческому существу Шарлотты Эванс придет конец.

*

Папа с друзьями в итоге находит свою малютку в заброшенном поместье на отшибе города, за небольшой полосой деревьев. Дом окружен умиротворяющей полянкой, отливающей бирюзой под гнетущими серыми облаками. Чарли сидит в углу разрушенной кухни, беспомощно забившись и обняв колени. Ее волосы сбиты в колтуны, на ногах видны следы грязи и легкие царапины, а на левом запястье лежит, по-кошачьи свернувшись, жуткая сколопендра. Лицо бедной девушки заревано, синяки под глазами бликуют слезками, но все ткани целы и нетронуты. Мистер Эванс берет свою принцессу на руки и выносит наружу. Его встречают трое обеспокоенных мужчин, которые прорыскали уже немало акров леса вокруг. Шарлотты не было дома почти три дня — и это не было на нее похоже. На улице слегка моросит дождик. Всполохи голубого экрана телевизора: по ту сторону телевизионной глади скалится роковая медсестра с кетаминовой изморозью на пухлых, конфетно-красных губах и рассказывает ломкой беловолосой девочке о том, как вреден алкоголь для человеческих детей и их хрупких организмов. Чарли валяется на кровати, вокруг рассыпан соленый попкорн. На языке он ощущается как вздувшиеся в микроволновке слезы. В бок упирается чаша с остатками попкорна. Под кроватью валяется полупустая бутылка финской водки. Шарлотта ничему не научилась. Сгнившее лицо не донесло жизненных уроков. Она так и осталась плохой, очень-очень плохой девочкой. И немножечко тупой пиздой. Малышка.