Только ветер

Кадзуха так и стоит в коридорчике, рассматривая Скарамуччу. Эта немая сцена длится уже несколько минут, и что-то внутри начинает закипать, но тут же остывает от одного только взгляда на Скару — таким уязвимым он сейчас кажется. — Ты вроде хотел поговорить? — Да, я… Не дожидаясь продолжения, Каэдэхара, морщась от прикосновений влажной и прохладной одежды, садится прямо на пол рядом с ним. — В общем, я подумал, что это очередной тупой розыгрыш Чайльда, он любит такое… И, ну, в последнее время слишком часто спрашивает про тебя, — Скарамучча прикрывает глаза и откидывается назад. — Подкалывает ещё, вот и я… Решил, что это было как-то спланировано. Ты… Ты не похож на человека, которому такое интересно, но я знаю его, он может найти рычаги управления для любого. Не деньги — так шантаж. Поэтому… Он сбивается и замолкает, и Каэдэхара с удивлением замечает, как трясутся его руки. Парень теребит край футболки и в целом выглядит напуганным, похожим на маленького хищного зверька, попавшего в западню. Впрочем, как и всегда. Но сейчас Кадзуха внезапно обнаруживает в себе дар натуралиста и осторожно, медленно и почти — нет, не почти — ласково перехватывает запястья Скары. Тот вздрагивает, однако так и не открывает глаза, расслабляет руки и позволяет Кадзухе бережно и невесомо провести подушечками больших пальцев по тонкой бледной коже. Они снова молчат, и в этот раз молчание совсем другое — мягкое: когда один собирается с силами, чтобы сказать что-то важное, а другой терпеливо ждёт. Ждёт и легонько поглаживает чуть тёплые ладони. Наконец, Скарамучча распахивает глаза, делает глубокий вдох и только начинает говорить, как Кадзуха решает его опередить. — Это не так. Так и зависнув на месте, Скара моргает пару раз и тупо переспрашивает: — Что не так? — Тарталья вообще не при чём, я с ним даже не виделся после той тусовки и его авторского коктейля, — в висках от воспоминания о пойле стучит фантомная боль. На этих словах Скарамучча даже почти улыбается или, скорее, усмехается, а Кадзуха цепляется взглядом за его губы, возвращаясь к той загадке с сигаретой и двумя пьяными парнями в туалете. — Слушай… Я не знаю, есть ли у тебя какие-то основания не доверять мне, но я не из тех, кто может шутить с подобным. И тем более сейчас… — он прерывается и слегка заторможенно чувствует, как прохладные пальцы Скары неуверенно касаются его кожи. — Я был искренен, — «…и не понимаю, откуда у меня столько смелости», — и просто хочу быть честным. С тобой и с собой. — Я… — Ты можешь мне ничего не отвечать, ладно? Я просто ну… Хотел прояснить этот момент. — Кадзуха. — Да? Скарамучча ничего не говорит. Просто смотрит на него, покусывая нижнюю губу и едва ощутимо дрожа. То, как этот Скарамучча контрастирует с тем, которого Каэдэхара видит обычно, кажется настоящим безумием, но в этом определённо есть что-то… настоящее. Это, возможно, тоже своеобразное проявление искренности. — Я не знаю, как на такое нужно реагировать, — на одном вдохе выпаливает Скара. И снова закрывает глаза. — Что? — Не проси меня повторить, — на одно мгновение он становится привычным Скарамуччей с бронёй из сарказма и колкостей. — Тебе… Мхм… тебе когда-нибудь признавались? — почему-то этот разговор становится всё более неловким, но, наверное, так и должно быть. Во всяком случае, Кадзуха очень старается в это верить. Скара лишь мотает пару раз головой, и с ещё влажной чёлки в разные стороны отлетают крохотные капельки воды. — Чувства — это привилегия богатых, — вдруг очень тихо говорит — почти шепчет — он. — Так мне говорили. Больше всего Кадзуха сейчас хочет обнять Скару. Притянуть его ближе к себе, укрыть в объятиях и хоть как-то защитить его, дать ему хоть искорку своего тепла, которого откуда-то под рёбрами стало так много. Возможно, думает Каэдэхара, у него синдром спасателя, но видеть Скарамуччу таким разбитым… Не просто непривычно, а как-то неправильно. Но он не обнимает. Не притягивает и не укрывает. Не нужно быть доктором психологических наук, чтобы понять, что Скарамучча с высокой долей вероятности расценит этот жест как проявление какой-то жалости. А это не так. Потому что Кадзуха не жалеет его — ему это чувство кажется вообще противоестественным по отношению ко всему живому, — он хочет поддержать человека, который вдруг стал так важен для него. Именно поэтому он просто гладит ладони Скарамуччи, выводит пальцами странные узоры, мягко сжимает запястья и пытается невербально сказать: «Я рядом». И это даёт какой-то особый эффект: сначала Скара сидит, ссутулившись и продолжая сверлить взглядом пол, а потом начинает говорить. Тихо, упрямо, словно перебарывая себя. — Знаешь… У меня был в детдоме друг. Один-единственный. Такой же слабак, как и я, его тоже вечно шпыняли. Мы всегда были вместе: ну, вдвоём дать отпор проще, чем по одиночке. Но потом… Его забрали. Усыновила какая-то приторно-милая пара, — руки парня напрягаются, и Кадзуха мягко проходится по ладони кончиками пальцев, — помню, как смотрел из окна, как его уводят за руку, а он улыбается и смеётся. Он даже не обернулся. Скарамучча замолкает ненадолго. — Сейчас я его понимаю: когда тебе выпадает шанс сбежать из этого места, ты будешь изображать идеального ребёнка, заглядывать в рот и делать всё, лишь бы они выбрали тебя. Так устроена жизнь в детдоме. Мы… — голос вздрагивает, но он продолжает, — мы слишком рано узнаём, что никому не нужны. И учимся выживать, — он горько усмехается. — Но тогда это было для меня настоящим предательством. Мы мечтали, как вместе свалим оттуда, будем жить самостоятельно, получим образование… И в итоге я остался один. — И отдувался за двоих? Закусив губу, Скара кивает. — Да. Наверное, ты сам знаешь, что дети в приютах не добрые и несчастные сиротки… Это сволочи. Ублюдки, которых взращивает система и которых она заботливо подкармливает. Всем было плевать, что меня шпыняют, и обычные насмешки быстро переросли в побои, — он вновь пробует сжать кулаки, но Кадзуха почти нежно перехватывает его ладони и переплетает их пальцы. Скарамучча давится вдохом и снова отводит взгляд. — Так что пришлось учиться давать сдачи. — Моя семья… Ну, биологическая, довольно известна в Инадзуме и Тейвате в целом, — Скара кивает — фамилия Каэдэхара даже фигурирует в некоторых учебниках по истории Инадзумы. — Поэтому, когда родители погибли и я попал в приют… — Всем хотелось отыграться, — заканчивает за Кадзуху Скара. — Знаю. — Но ты в любом случае их победил, — Каэдэхара улыбается уголками губ. — Согласно статистике, мало кто из выходцев из детдома получает высшее образование, а уж о грантах и речи не идёт… — Ага, обычно они спиваются или скалываются к двадцати. Выходят из этого филиала Бездны, и всё, полный легалайз. Больше никто не следит за тобой, не контролирует твои деньги, в общем, многим башню сносит. — А в универе? — Что в универе? Скарамучча наконец поворачивается к нему, и его взгляд не привычно колючий, а скорее уставший. Глаза красные, и парень на автомате их потирает. — У тебя же появились друзья? Чайльд? — Ха. Ну можно и так их назвать, — снова кривая ухмылка, но Кадзуха не успевает задать свой вопрос, как получает ответ. — Занятная компашка вышла, конечно… Несчастный сиротка, то есть я. Дотторе — тот ещё придурок. Учится на медицинском, каждую сессию закрывает за бабки, хотя мозгов хватило бы сдать самому. Но ему просто скучно или лень, не знаю. Он считает себя самым умным. Может, это и так, но бесит. Синьора — просто тупая богатая девица. Она, знаешь, считает себя благодетельницей, поэтому постоянно говорит мне, что она взяла меня под крыло, я же бедный сиротка, — парень раздражённо фыркает. — И мэр Снежной, кстати, тоже такая же. Каждый год толкает речь на дне студента, распинается, как рада дать шанс обездоленным детишкам. Мерзость. Ну и Чайльд. Его ты и так знаешь. Он… — Скарамучча замолкает, подбирая слова, — ну, нормальный, лучше этих двоих. Но как набухается, другой человек. У меня чутьё почти звериное после детдома, и от пьяного Чайльда разит не просто опасностью, а настоящим пиздецом. — Поэтому ты за ним приглядываешь? — Я за ним не… — но парень не договаривает, заметив скептический взгляд Кадзухи, который так и говорит: «Ну да, конечно». — Да. — Возможно, я сейчас задам вопрос, который тебе не понравится. Если не хочешь, то не отвечай, окей? Но я должен спросить… — Я ничего о них не знаю. — А? — Ты же про родителей хотел спросить? — Кадзуха медленно кивает. — Ну вот, я ничего не знаю. Спрашивал в детдоме, но все только отмахивались. Знаю лишь то, что от меня отказались не в роддоме. Мне был год или около того. Видимо, хреновый ребёнок получился, — Скарамучча сжимает челюсти. — Я в детстве думал, знаешь, вырасту, стану успешным, известным, найду родителей, расскажу им всё, а они меня обнимут, скажут, что долго меня искали, что любят меня… — А теперь? — А теперь хочу того же. Только любовь их мне не нужна. Хочу ткнуть их рожами в свои достижения и показать, чего добился без них. Кадзуха усмехается: да, это похоже на Скарамуччу, которого он знает. — Значит… У тебя никого нет? Этот вопрос звучит приглушённо, но в тишине комнаты кажется громогласным приговором. — У меня есть я, — с вызовом поднимает глаза Скара. — И я. — Что? — вся воинственность пропадает, и парень снова становится похожим на испуганного зверька. Это сравнение, кажется, уже плотно вшито в сознание Кадзухи. — У тебя есть я, — повторяет тот. — Я не… — Ты везде ищешь подвох, — недоверчивый кивок. — Думаешь, что нужен людям только для того, чтобы получить что-то или реализовать свои цели, — кивок. — Вот только в этот раз никакого подвоха нет, — Кадзуха серьёзно смотрит ему прямо в глаза. — Я… — Скара? — Что? Каэдэхара понятия не имеет, откуда у него взялось столько смелости и спокойствия. Но он вновь мягко проводит большим пальцем по запястью Скарамуччи и говорит: — Ты мне правда интересен. Мне нравится с тобой общаться. Ты знаешь много вещей, о которых я раньше даже не задумывался. Мне нравится, что мы можем обсуждать что-то и смотреть на это с разных сторон. Я люблю узнавать новое, и поэтому мне правда нравится наше общение. Даже совместные проекты, хоть это и просто учёба. В общем… Это я к тому, что я не пытаюсь тебя, ну не знаю, просто затащить в постель? Ради чего ещё могут признаваться в чувствах? Кадзуха ожидает любую реакцию на эту тираду. Ну, почти любую. Потому что Скарамучча внезапно краснеет, и это то, к чему Кадзуха совершенно не был готов. На бледной, почти фарфоровой коже то тут, то там появляются пятна, напоминающие лепестки пиона Лань Бао Ши, — нежно-розовые, неправильной формы и так похожие на акварельные разводы. И Каэдэхара теряется. Он молчит, погружённый в свои мысли. Он не хочет давить на Скарамуччу, потому что очевидно, что тому нужно больше времени, чтобы довериться. Он и так открылся ему и оказался намного откровеннее, чем можно было ожидать. И даже так — не нужно разбираться в людях, чтобы понять, как тяжело ему это далось. Поэтому единственное, что может сделать Кадзуха, — это ждать. В любом случае, он всё сказал, а дальнейшее от него уже не зависит. Кадзухе никогда не нравилась концепция «завоёвывания» человека. Если ты кому-то не нравишься, то можешь делать что угодно, но ты его не зацепишь. Можешь вызвать симпатию, уважение, можешь расположить к себе, но настоящего чувства не будет. Потому что оно, это самое чувство, не связано ни с какими ухаживаниями. Оно рождается в самое неподходящее и при этом самое правильное время, внезапно расцветая, как диковинный цветок, и заполоняя собой грудную клетку. Возможно, хочется верить Кадзухе, у Скарамуччи в груди уже есть росток, и нужно лишь немного подождать. А может, нет. И тогда ничего не сделаешь. Он всё равно, несмотря на это, хотел бы, чтобы они остались друзьями. Если они, конечно, друзья. Но спросить такое сейчас… было бы странно. Зато он всё-таки решается задать другой вопрос, мучивший с той встречи в кафе: — Расскажешь про свой долг? — В общем-то, и рассказывать нечего… Ситуация так себе, — криво усмехается Скарамучча. — Это ещё в Снежной произошло. Мы захотели покататься, повеселиться, ну и… Кажется, там был алкоголь и Дотторе вроде притащил что-то покруче. Я почти ничего не помню, но в конце концов я, очевидно, сел за руль и врезался в машину одного местного авторитета — Капитано. Дотторе тогда за меня впрягся, сказал, что это он вёл машину, потому что он единственный был трезвым среди нас, выплатил за меня всё за эту тачку… Так что теперь я возвращаю Дотторе долг. Эта история кажется Кадзухе какой-то… мутной. Что-то в этом великодушном Дотторе сильно напрягает, особенно после весьма красочной характеристики его личности, поэтому парень делает мысленную пометку о том, чтобы привлечь своих знакомых и связи семьи и узнать побольше про этих «друзей» Скарамуччи и саму аварию. Он совершенно не любит пользоваться служебным положением матери (вернее, их обеих, поскольку у Бэй Доу полезных знакомых куда больше и они из очень разных кругов), но тут что-то не чисто. А своей интуиции Кадзуха привык доверять. Но пока что он просто кивает и меняет тему. — А что насчёт подработки? — В смысле? — Ну, чем ты занимаешься? — шумный вздох справа. — Надеюсь, не чем-то незаконным?.. — Нет. Это не ко мне. Уже. И Кадзуха решает, что это «уже» он оставит на потом. В том, что потом обязательно будет, он даже не сомневается, потому что весь этот день — ссора, поцелуй, разговор по душам и даже эти непрекращающиеся прикосновения рук — связал их тонкой красной нитью, которую не разрубит даже Мусо но хитотати. — Ну… Хоро… — Я чиню технику. На дому, — скороговоркой произносит Скарамучча и отворачивается, явно пытаясь скрыть вновь проступивший румянец на щеках. Кадзуха изо всех сил старается не думать о том, как сильно в моменты смущения Скара похож на очаровательного котёнка и как ему хочется ткнуть пальцем в эти порозовевшие щёки, чтобы хоть на мгновение убедиться, что это настоящий человек, а не биоробот. — Что-то вроде… Мастера на час? — осторожно спрашивает он, представляя Скарамуччу в забавной униформе и с ярким чемоданчиком с инструментами. Тот кивает. — Да. Типа того. В одном районе расклеил объявления, вот хожу, помогаю разобраться с чайниками, телевизорами и утюгами. — Оу… — Обычно звонят старики, чаще женщины. У них нет родственников, или они живут где-то далеко, поэтому нужна помощь. Он старается говорить сухо и без лишних эмоций, но Кадзуха чувствует: что-то внутри скребётся и саднит. — Это… Хорошая работа? Ты делаешь доброе дело. Так ведь? — Ага. Они часто меня потом сажают за стол, чай наливают, кормят… И в этот момент Каэдэхара понимает: Скарамучча вот-вот заплачет. Это настолько выбивается из его картины мира, что он замирает, не зная, как реагировать. Для того, чтобы наброситься с объятиями, они всё же недостаточно близки — всё ещё, — да и Скара вряд ли оценит это сейчас. Счёт идёт на секунды, и Кадзуха просто сжимает его ладонь, вновь переплетая в замок их пальцы, и другой рукой накрывает сверху. — В детском доме, — тихим, севшим голосом, потерявшим все краски, продолжает парень, — была повариха… Она была уже пожилой, и всю жизнь проработала там. Когда я подрос, узнал, что её единственная дочь погибла беременной, и она так, видимо, ну, пыталась компенсировать? Не знаю. Но она всегда была очень доброй и ласковой, могла погладить по голове, приобнять — да даже просто улыбнуться. Что ещё нужно детдомовцам? В сравнении с вечно холодными и отрешёнными воспитателями она была лучиком света. Её все звали бабушкой Тин. А потом… — он вздрагивает, — ну, ты понял. Она умерла. — Скара… — У меня никогда не было родителей, не то что бабушки, но в детстве я всегда думал, что хотел бы именно такую бабушку. Каэдэхара молчит, не зная, что сказать. У него самого бабушка номинально есть, но… По сути, нет. Во всяком случае, они с Нин Гуан договорились считать именно так. — У меня есть одна постоянная клиентка, — совсем тихо говорит Скара, упираясь в пол пустым взглядом, — ей уже лет семьдесят, трудно справляться с бытовыми делами… Я к ней заглядываю, помогаю, продукты заношу. А она мне пирожки с грибами делает, вечно подсовывает в сумку, — на бледных губах призраком мелькает улыбка, — как будто действительно хожу в гости к своей бабушке. Мягко, осторожно поглаживая тыльную сторону его ладони, Кадзуха ловит себя на мысли, что Скарамучча похож на куклу. Хрупкую фарфоровую куклу, которая легко разобьётся в неосторожных руках. Он обещает самому себе быть бережнее с ним, потому что при всей внешней жёсткости и силе Скара оказывается таким уязвимым. И просто то, что он показывает свою слабость, наверное, говорит о многом. О доверии. По крайней мере, Кадзухе хотелось бы в это верить. Они ещё много беседуют о всяком. Сидя на полу в коридоре, держась за руки, обмениваясь какими-то незначительными и незаметными жестами — которые на самом деле значат так много, — обсуждают учёбу, жизнь в общежитии и даже музыку. В какой-то момент Скарамучча поднимает глаза и спрашивает про Томо. Никакой конкретики — просто хочет узнать, что произошло. И Кадзуха говорит. Рассказывает, как всё случилось, как он узнал, как переживал и проживал первый месяц скорби. Он позволяет своим мыслям и чувствам обрести словесную форму, освобождая какой-то очередной уголок души, словно он исповедуется в храме святого Барбатоса — он слышал, там так делают. И с удивлением понимает: ему уже не больно. По-прежнему тоскливо и грустно, но не больно. Каэдэхара выходит из корпуса общежития поздно вечером. Джинсы и толстовка кое-где всё ещё влажные, но жить можно. Дождь прекратился, а на асфальте огромными тёмными пятнами блестят лужи, поэтому он ступает осторожно, вздрагивая от неприятного воспоминания о мокрых носках, и внезапно останавливается на полпути к воротам. Справа призывно белеет так хорошо знакомое здание, и парень сворачивает на дорожку к нему. Он был в этом корпусе так много раз, что мог бы пройти здесь с закрытыми глазами, но сейчас этот путь кажется утомительным. В отвратительно белой многоэтажке с характерным синим пятном (долгая история) на уровне пятого этажа живёт Хэйдзо. Его окно как раз рядом с этим пятном. И Кадзуха идёт к нему. Потому что Янь Фэй права: они лучшие друзья.