Только ветер

На репетициях стабильно царит хаос. Иногда Кадзуху так и подмывает спросить у Хэйдзо, какие успокоительные тот пьёт, но он молчит — как минимум потому что знает, что Хэйдзо не пьёт успокоительные. Правда, как тогда объяснить его хладнокровие во время всеобщего мандража, Кадзуха не в курсе. Его самого тоже немного трясёт, и он изо всех сил старается дышать ровно. Парень уже несколько раз успел пожалеть, что вообще согласился на участие, но сдаваться — не в его правилах. Тем более, он обещал, а если и есть что-то в этом мире, что Каэдэхара Кадзуха по-настоящему ценит, так это честь.  Именно поэтому, уверяет себя Кадзуха, он и сидит за кулисами, ожидая начала мероприятия. Всё уже настроено, отрепетировано до автоматизма — даже Итто наконец-то запомнил, когда его выход, — остаётся только продемонстрировать их творение студентам. В основном, конечно, придут первокурсники: в конце концов, это их праздник, но заглянуть может кто угодно — и от этого ещё страшнее. Единственное, что успокаивает Кадзуху, так это то, что Хэйдзо смилостивился и разрешил не выходить ему на поклон в финале. Он просто представит друга со сцены, а сам Каэдэхара слиняет пораньше, чтобы не привлекать лишнего внимания.  На нервах он перепроверяет гитару несколько раз за пятнадцать минут: подключена ли она, не расстроилась ли, удобно ли лежит на колене… Он даже осторожно тянется к пульту, чтобы посмотреть, верно ли выстроены настройки, как вдруг его окликает негромкий голос: — Не смей. Я не хочу заново крутить эти ползунки.  Кадзуха замирает, словно его поймали за чем-то противозаконным или просто неприличным. Скарамучча появился из ниоткуда, как призрак. Стоит у стены, сложив руки на груди и привычно смотрит исподлобья.  — Херня собачая, но снова тратить на это время не собираюсь, — продолжает он.  О том, что Скарамучча — вообще-то их техник и отвечает за пульт, свет и ещё архонты весть что, Кадзуха совершенно забыл. Тот не был ни на одной репетиции, но при этом никаких технических проблем у них не возникло. Видимо, не он один недолюбливает пребывание на публике.  Но вслух Каэдэхара ничего не говорит, просто одёргивает руку и снова принимается нервно отбивать простенький ритм по боковой стенке гитары. Сердце колотится в унисон с пальцами, а зал, от которого их отделяет лишь тонкая штора, постепенно заполняется людьми. Слышатся голоса, чьи-то разговоры, смех, и все внутренности Кадзухи сворачиваются в узел.  Если бы у него спросили, почему он боится сцены, он бы ни за что не ответил. Не потому, что не хочет, а потому что сам много раз задавался этим вопросом, но так ни к чему и не пришёл. Возможно, кто-то сказал ему что-то резкое ещё в детстве, возможно, дело просто в его нраве — Кадзуха не любит быть в центре внимания. И неважно, восхищаются им или осуждают. Ему намного комфортнее оставаться в тени, спокойно существовать в своём мире, где не так много людей, но все — настоящие.   — Так, по местам, боевая готовность, — со сцены к ним заглядывает Хэйдзо. Кадзуха ему кивает.  Почти все участники топчутся за противоположной кулисой, потому что здесь места совсем мало. Пульт, какие-то декорации и стул, на котором, собственно, и сидит музыкант, — вот и всё, что удалось втиснуть. — Я сваливаю, — заявляет Скарамучча и отталкивается от стены, но Хэйдзо кидает в его сторону гневный взгляд.  — А ну стоять! Если что-то пойдёт не так, нам нужен техник в зале!  — Ни разу ничего не случалось, а… — А сегодня вполне может, — твёрдо произносит господин-главный-организатор-и-жертва-номер-один-в-списке-Скарамуччи.  Кадзуха почему-то уверен, что у Скарамуччи есть подобный список, и очень не хочет в него попасть, потому что кажется, будто из глаз парня полетят молнии и на месте Хэйдзо останется кучка пепла. Впрочем, её Скарамучча, скорее всего, педантично сдует или подметёт.  Но Скарамучча молчит. Возвращается к стене и достаёт телефон с наушниками. От этого становится немного спокойнее: единственный человек, который будет видеть его, не будет слышать. А значит, можно немного расслабиться, отпустить свои мысли и снова погрузиться в музыку, раствориться в ней. Поэтому, когда свет гаснет, из зала доносятся радостные крики, а с противоположной стороны сцены — демонический хохот Итто, Кадзуха на пробу касается струн. Несмелые ноты разрывают тишину синхронно с лучами света, режущими темноту на лоскуты. Ещё раз. Свет мигает. Кадзуха делает глубокий вдох и, забывая о существовании мрачного парня рядом с собой, закрывает глаза, наощупь перебирая струны. Мелодия звучит лучше, чем на репетициях, — его собственное волнение отражается в ней и идёт на пользу. Едва заметная дрожь в пальцах отдаётся лёгкой вибрацией, и это почему-то успокаивает. Кадзуха тихонько задаёт себе ритм ногой, окунаясь всё глубже, задерживая дыхание, словно он сейчас не в переполненном зале университета, а где-то в мифической Энканомии. Он приоткрывает глаза, чтобы взглянуть на мигающие огоньки пульта — глотнуть воздуха, — и снова ныряет. В этот раз музыка получается тихой, печальной, но всё ещё атмосферной. Где-то там, далеко слышатся шаги актёров, голоса и реплики, но сквозь толщу воды они кажутся такими незначительными.  Выныривая время от времени на поверхность, чтобы перевести дух и не потерять окончательно связь с реальностью, Кадзуха сбивается с ритма несколько раз — перескакивает на более быстрый или медленный, задаёт новую тональность и вновь перебирает в голове картинки пейзажей Инадзумы.  Он не думает ни о чём. В груди ничего не ворочается и не сжимается. Музыка, подобно мягкой волне, подхватывает его, обнимает, баюкает и забирает все тревоги. В такие моменты Кадзухе кажется, что он даже и не человек, — зелёный листочек, качающийся на морской глади, принесённый ветром из далёких краёв.  Когда действо на сцене подходит к логическому завершению, пальцы сами собой принимаются скользить, едва касаясь струн, и ощущение погружения исчезает. Кадзуха поднимает глаза и встречается взглядом со Скарамуччей. Тот смотрит на него так же, как и до этого, но сердце начинает в ужасе биться быстрее, когда Каэдэхара замечает: его наушники так и остались неподключенными. А значит, он всё слышал. И видел. А как он выглядит со стороны в процессе игры, остаётся только гадать, и это… — Неплохо, — хмыкает Скарамучча, пока зал аплодирует актёрам и слушает инструкции относительно дальнейшей дискотеки.  Кадзуха неуверенно кивает. Это слово крутится в голове всё время, что он убирает гитару, скручивает провода, помогает разобрать реквизит. Из уст Скарамуччи «неплохо» — это, кажется, комплимент, но ощущения от него весьма противоречивые. Словно кто-то заглянул в душу, увидел его голым или узнал какой-то важный секрет. Впрочем, молчаливый техник-мизантроп — явно не худший вариант. 

***

Раз двести — не меньше — отказавшись остаться на «тусовку семестра», Кадзуха выходит на улицу. Гитару он упрятал пока в каморку с декорациями и костюмами: всё равно потом ещё придётся наводить там порядок — в этом вопросе Хэйдзо непреклонен.  Сейчас ему хочется побыть одному. Ранняя осень, серое небо, прохладный ветерок и подходящий плейлист — всё это располагает к долгим прогулкам. Нужно перевести дыхание и восстановить силы.  Кадзуха любит осень. Это время, когда всё живое замирает, постепенно погружается в сон, умирает… Чтобы потом расцвести с новой силой. Или остаться в вечном сне, превратившись в удобрение и подарив жизнь чему-то новому. Природа циклична и этим прекрасна. Каждую осень что-то внутри Кадзухи тоже умирает, а потом рождается заново, обретает новые черты, растекается по его телу горячей кровью.  Осень пахнет листвой и остатками тепла, и он глубоко дышит, впуская в лёгкие этот запах. По городу снуют машины, в сумерках их фары как будто сфотографировали с длинной выдержкой  — они смазываются и на скорости похожи на светодиодные ленты.  Люди спешат. Люди всегда спешат. Кадзуха идёт медленно, наслаждаясь обстановкой и стараясь удержать это состояние абсолютного покоя, которое ещё не успело выветриться после выступления. В голову закрадывается мысль о том, что его жизнь похожа на американские горки: когда он не один, всё будто бы хорошо или хотя бы в порядке, но стоит ему остаться одному, всё возвращается на круги своя. Это неправильно. Он не имеет права улыбаться, радоваться, даже просто получать удовольствие от прогулки… Это не нормально. Не нормально, когда произошло такое.  Но, думает Кадзуха, как он может самому себе помешать испытывать эмоции? Этот процесс не поддаётся контролю, невозможно запретить радость, таких настроек в человеческой психике просто нет.  Самое тяжёлое — это осознавать, что жизнь продолжает нестись вперёд, подобно огромному паровозу, не замечающему никаких препятствий. Жизнь будет мчаться, бежать, лететь, и он, Кадзуха, тоже. Его жизнь не остановится, не застынет в янтаре. Он будет жить, получит диплом магистра, найдёт работу, переедет куда-нибудь в горы, возможно, женится и заведёт кота, может, к старости напишет мемуары… И это событие, сжигающее его внутренности дотла сейчас, будет лишь горьким воспоминанием. Одним из. Несправедливо. Томо тоже станет воспоминанием. Ему всегда будет двадцать, он останется где-то позади, пока бешеный и неумолимый поезд жизни будет уносить Кадзуху всё дальше.  «Это не должна быть вся твоя жизнь», — эхом раздаются слова матери, и Кадзуха достаёт телефон из кармана.  Первый шаг к решению проблемы — признать её. Поэтому он набирает номер приёмной своего врача.  

***

На улице начинает моросить, и Кадзуха встряхивает головой, сбрасывая с волос мелкие капли воды. Неподалёку жёлтыми огнями горит вывеска крохотной кофейни, а чёрные тучи дают понять, что дождь ещё не скоро закончится. Вздохнув и написав быстрое СМС Бэй Доу о том, что приедет поздно, парень осторожно толкает входную дверь.  Внутри пахнет кофе и ванилью, играет спокойная музыка и почти никого нет. За стойкой с книжкой в яркой обложке с драконами сидит девушка. Заметив нового посетителя, отрывает взгляд от текста — явно интересного, — и лучезарно улыбается.  — Добрый вечер!  Кадзуха тихо здоровается и рассматривает меню, написанное размашистым почерком на меловой доске. Латте со всевозможными сиропами, капучино, фраппучино, эспрессо-тоник, авторские чаи…  — Вам подсказать что-нибудь? — М-м… Да, пожалуй. Какой чай посоветуете?  Раскосые карие расширяются от удивления. — Чай?.. — Да, у вас интересные авторские чаи, я не могу определиться, — задумчиво продолжает парень.  — Ха! У нас редко берут чай, все сейчас фанатеют по кофе… — девушка усмехается и начинает барабанить по столешнице пальцами. — Как насчёт глинтвейна? Есть безалкогольный, если что, — это не дежурная улыбочка уставшего работника общепита, а настоящая, искренняя улыбка, и это подкупает. — Да, не совсем чай, но… — Давайте, — Кадзуха невольно улыбается в ответ.  — Эх, жаль, что не осталось пирожных… Но есть вкуснейшие булочки с заоблачным перчиком, наша визитная карточка!  — Не знал, что такие бывают, — теперь уже очередь Кадзухи удивляться. — О, значит, вы не знакомы с нашим пекарем! Вся выпечка в нашей кофейне авторская и необычная, такое вы точно нигде больше не попробуете, — парень наконец высматривает бейджик на рубашке бариста — тем же размашистым почерком выведено «Синь» и помельче, словно не помещалось, «Янь».  — Что ж… Возможно, в следующий раз. Пока остановлюсь на глинтвейне.  Синь Янь кивает и пробивает заказ, обещает принести его через пару минут, и Кадзуха обегает зал взглядом, подыскивая лучшее место. Оно находится у панорамного окна, из которого виден перекрёсток и плывущие от дождя огоньки фар. Каэдэхара достаёт планшет, чтобы зарисовать эту картину и заодно отдохнуть от белого шума в голове.  На фоне приятный женский голос поёт что-то про «Я знаю, что однажды проснусь, а ты лежишь рядом», крупные капли ритмично бьются о стекло, Кадзуха ждёт. Ждёт свой глинтвейн и когда распутается этот клубок мыслей.