Я мог бы быть честным, я мог бы быть человеком

      Кен сворачивает в мрачный закуток и озирается вокруг с ужасом, перемешанным в равных долях с удивлением и любопытством. Привыкающие к полумраку после яркого Лос-Анджелесского солнца глаза то и дело выхватывают из окружения то сверкающие острые зубы, то не менее ярко сверкающие куски стекла.       Всё здесь забито вещами, о существовании которых Кен даже не подозревал. Карты таро с изображением обнажённых женщин, пристально наблюдающие за ним из каждого угла обереги в виде глаз и развешенные повсюду талисманы. Соль, флаконы со святой водой, баночки с травами, аккуратно разложенные кристаллы. Эмбрионы животных в закрытых банках. Ножи и лезвия всевозможных форм и видов. Черепа, которые удивительно похожи на человеческие, и черепа, которые вообще ни на что не похожи. Один из них напоминает собачий, а из его лба весьма красноречиво торчит рукоять ножа.       Помимо всего прочего, здесь есть витрины, отмеченные надписью «Охота на вампиров». Они до отказа забиты деревянными кольями, распятиями, чётками и арбалетами. Надпись на других гласит: «Против оборотней». В этих устрашающего вида клинки, банки с непонятными цветами и серебристой жидкостью, топоры, жуткого вида крюки и целые мотки различных удавок.       — Здра-а-а-вствуйте, — раздаётся приятный голос, звучащий из самых недр этого скопления оружия и прочих непонятных вещей. — Впервые у нас?       Кен видит молодого человека, одетого так, будто он явился прямиком из позапрошлого столетия.       — Да, — кое-как выдавливает Кен, порядком ошеломлённый. В окружении свежеизготовленных чучел, серебра, железа, всех этих пристально и неотрывно смотрящих глаз, ему не по себе.       Кен шаркающей походкой подходит к тому, что, как он теперь может разглядеть, является прилавком, стараясь не зацепиться рукавом за зазубрины на длинном носу рыбы-пилы, торчащем в узком проходе.       — Ищете что-то конкретное?       — Что-нибудь из этого настоящее? — Кен озадаченно оглядывается по сторонам и указывает на развешенную по стенам экипировку. — Или просто декорация?       — Всё здесь на сто процентов соответствует тому, что заявлено на вывеске! — заверяет владелец магазина, сверкая бледно-зелёными глазами. — Хоть большинство из этого и не заточено, не благословлено священником, по правде сказать, не содержат ядовитых веществ и вообще не стреляет, — добавляет он, пожимая плечами и указывая большим пальцем через плечо на револьвер с «серебряными» пулями. — Вы верите в такие вещи?       — А есть люди, которые верят в подобное?       — В наше время их всё меньше и меньше, — признаётся молодой человек. — А если и верят, то не больно уж рьяно. Большинство хотят приобрести оберег или талисман, что гораздо проще, чем заниматься настоящим истреблением нечисти. Что-то ближе к колдовству и заклинаниям. У меня есть пара вещиц, если вас такое интересует.       — А вы верите? — Кен отшатывается от деревянного барельефа с изображением иссохшей русалки, который случайно оказывается у него под локтем. — Знаете, что из этого, — он небрежно машет рукой в сторону стенда со снаряжением против оборотней, — и вправду сработает?       — Ну, это уж точно нет, — продавец пожимает плечами. — Большинству из этих экспонатов так и суждено остаться просто экспонатами. Но они имеют историческую ценность. Большая часть относится к 17 веку, хотя несколько предметов всё же были заменены. Железный топор, серебряный кинжал, цветы волчьего аконита. Но они ни в чём не уступают оригиналу.       На ценнике, выполненном в соответствующем окружению стиле, сумма с несколькими нулями на конце.       — А в то время много знали об оборотнях, правда?       — Ну, люди верили, что знают.       — Они придумали какое-нибудь лекарство?       — Лишь несколько вариантов. Но ни в одних записях нет упоминания о том, что какое-то из них действительно сработало. Лечение аконитом, — продавец постукивает пальцем по пробке, запирающей горлышко прозрачной склянки, в которой видны высушенные фиолетовые цветы, — предположительно было эффективным. За исключением того, что он ужасно ядовит даже для дыхания. Если люди и воображали, что излечились, они всё равно часто умирали от отравления. То же самое и с ртутью, — мужчина указывает на одну из банок с жидкостью. Их преподносили и как лекарственные средства, и как инструменты для охоты. В зависимости от назначения к использованию менялись и свойства.       — Насколько они ядовиты? — Кен с тоской смотрит на банку с цветами.       — Весьма, — уверяет его продавец. — Даже контакт с кожей опасен. А употребление всего лишь нескольких миллиграммов приведёт к параличу и остановке сердца. С сопутствующим извержением жидкости с обеих сторон. Не самая приятная смерть. — Мужчина проводит пальцами по ряду бутылочек, бережно расставленных по специальным углублениям, которые, кажется, приковали к себе взгляд Кена. — Судя по всему, вы весьма заинтересованы.       — Да.       — Кто-то из близких?       — Да, — не слишком убедительно отвечает Кен.       — Но вам бы не хотелось причинить им вреда.       — Нет.       — Тогда не помешало бы сперва проверить ваши догадки. Считается, что если разрезать кожу оборотня серебряным лезвием, под ней будет видна волчья шерсть.       — Хм. Значит ли это, что таким образом волка можно заставить выйти наружу?       — Боюсь, ни одного подобного случая не задокументировано.       — Что у вас есть острого?       — Что ж…       Все предложенные варианты оказываются Кену не по карману из-за того, что они выполнены из чистого серебра. Разочарование, отразившееся на его лице, должно быть, весьма заметно, поскольку хозяин лавки не сводит с него пристального взгляда.       — Скажите честно, вас укусили?       Кен не может отвести глаз от этого человека. В его поведении чувствуется напускное притворство, ложь, фальшь, которые каким-то непонятным образом граничат с убийственной искренностью. Вправду ли он верит в подлинность того, что расставлено на полках, или же просто торгует стилизованными побрякушками — остаётся загадкой. Однако его познания в этой области весьма обширны. Кен не в силах вымолвить ни слова. Он не слышит ничего, кроме гулких ударов собственного сердца, отдающихся в ушах. В горле разом становится сухо. Всё, что он может — молча кивнуть.       — Хотите себя проверить?       Кен понимает, что это глупо. Он и так знает, кто он. Ему следует уйти и позже вернуться сюда с Барби. Или поискать информацию об этом в библиотеке. Или найти способ проверить всё в тайне. Но он так устал просеивать целые горы вымысла в поисках самых мельчайших крупиц правды. А то, что ему сейчас предлагают, кажется таким простым, что он без лишних слов закатывает рукав и кладёт руку на прилавок.       — Здесь, — говорит он, указывая на место, подальше от вен, особо чувствительных зон и тонкого запястья. Такое место, которое можно будет легко спрятать.       Возможно, мужчина, носящий жилет, цилиндр и пенсне, вовсе не из тех людей, кто привык принимать всё на веру. Он выбирает нож и кончиком ногтя проверяет, насколько остро лезвие, прежде чем занести его над рукой Кена.       — Готовы?       Волосы у Кена на затылке встают дыбом. Он чувствует, что это настоящее серебро. Он сглатывает вставший поперёк горла комок, прежде чем прохрипеть:       — Да.       Хозяин магазина делает неуловимое для глаза движение рукой. Кен напрягается и…       Серебро внезапно исчезает, а продавец смеётся. Оборотень смотрит на него в недоумении.       — Вы же не думали, что я и в самом деле собираюсь вас порезать, правда? Здесь же нет ничего стерильного! А если вы подхватите столбняк? Инфекцию? Тогда вы подадите на меня в суд, мне придётся закрыть магазин и снова начать разорять склепы или, что ещё хуже, закончить медицинское образование. Нет, нет, нет. Боюсь, мы оба останемся в проигрыше после такого. А вы ещё и дали мне веское основание не продавать вам ничего режущего или колющего.       Кен таращится на него, окончательно потеряв дар речи. Продавец прячет нож, а затем, словно сжалившись над Кеном, одёргивает рукав его рубашки, застёгивает пуговицу на запястье и легко похлопывает его по руке.       — Ступайте. Здесь вам не удастся удовлетворить свою глупую тягу к острым ощущениям. Это приличное заведение.       Величественный жест теряет свою убедительность с каждым новым беличьим чучелом, которое под него попадает. Но Кен и без того уловил смысл. Он поворачивается, чтобы уйти, чувствуя лёгкое головокружение.       — Сделайте верный выбор! — слышит Кен, будучи уже в дверях лавки.       В этом как раз и заключается весь ужас ситуации, так ведь? Он не сделал. Он просто не мог.

Х

      В новой пиццерии проходит торжественное открытие, и в течение десяти дней Кен будет работать для них живой рекламой. Он выкладывается на полную, заговаривает с людьми на улице, стараясь завлечь их. Интерактивность определённо вызывает больше заинтересованности, нежели обычная вывеска. Ему хорошо даются трюки с рекламной дощечкой. Это похоже на танец с доской для сёрфинга, в обращении с которой у него богатый опыт. Очень лёгкая доска для сёрфинга, которую без труда можно крутить, как ему вздумается. Это словно музыкальный номер без песни, в котором участвует только он. Если вокруг хватает свободного пространства и ему становится скучно, он даже может проделать несколько физических упражнений. Стойка на руках? А может быть, немного брейк-данса? Машины сигналят. Кен делает ловкий разворот и легко уворачивается от прохожих, которые в противном случае просто столкнули бы его локтем с тротуара. Всё его тело ноет, и нет ни малейшей возможности присесть. Но за это платят наличными. А ещё его обещали кормить. Возможно, он слишком усердствует, но ему хочется выполнить работу на совесть. Когда в последний раз ему доводилось так двигаться? Он уверен, что вполне способен выдержать в таком ритме несколько дней, особенно если утром как следует размяться. В конце концов, нищим выбирать не приходится. Фрэнки часто так говорил. Иногда так говорит и Анджела. Дэн тоже. Хотя, кажется, он имеет в виду что-то другое.       И всё же каждый вечер Кен падает на диван и засыпает без задних ног, едва успев проглотить ужин. Барби будит его лишь тогда, когда сама начинает собираться спать. Он тихонько хнычет и трёт лицо руками, прежде чем подняться и вскарабкаться по лестнице на мансарду.       Когда Кен вваливается домой в конце последнего рабочего дня, в нём плещутся три бутылки пива. Ему не нравится пиво, да и вообще в вопросах выпивки он не больно-то искушён. Но мужчина, который нанял Кена, так настаивал на том, чтобы разделить радость от успешного открытия пиццерии, что отказать ему было попросту невозможно. И вот теперь Кен спотыкается на ровном месте, на протяжении последнего часа всё больше убеждаясь в том, что он непременно должен сказать обо всём Барби. То смутное сомнение, которое закралось к нему в голову уже после первого кусочка гавайской пиццы, переросло в твёрдую уверенность. Он должен рассказать ей. Она должна знать.       Уже давно стемнело. Сейчас гораздо позднее того времени, в которое он обычно ложится спать. Барби отрывает взгляд от книги, которую читает сидя на диване, укутавшись в одеяло.       — Я сделал кое-что ужасное, — заявляет Кен, не успев переступить порог.       Барби отбрасывает прочь книгу, скидывает с себя одеяло и бросается к нему навстречу. Боже, она всегда так делает: поступается своими интересами, лишь бы помочь ему. Он такого не заслуживает.       — Тебе плохо? — только и спрашивает она, ведя ступающего нетвёрдой походкой Кена к кухонному островку, а затем запирая за ним дверь.       — Кажется, я пьян, — приходит Кен к логическому умозаключению, завороженно рассматривая узор на столешнице. — Я и вправду пьян? Как быстро выпивший становится напившимся? Хе-хе. Кен — алк-Кен-нафт.       — Попей воды. Ты чего-нибудь ел?       Кен угукает в кружку, из которой пьёт. Его зубы клацают о край сильнее обычного. Барби недовольно морщится.       — Погоди, — Кен отставляет в сторону кружку, — я должен тебе сказать! Это важно.              — Что такое?       — Я верю тебе, — ставит он Барби в известность с глуповатой пьяной улыбкой на лице.       На одно волшебное мгновение всю её переполняет тёплое чувство нежности и привязанности. Наконец-то! Наконец-то он чувствует себя в безопасности рядом с ней!       — Но речь сейчас не об этом. Я попросил одного человека порезать меня серебряным ножом.       Волшебство улетучивается. Приязнь сменяется боязнью, а вместо мягкого тепла Барби с головы до ног пробирает жгучий холод накатывающего ужаса.       — Что? — выдыхает она, силясь расслышать хоть что-то сквозь стоящий в ушах грохот.       Заплетающимся языком, путаясь в словах, Кен рассказывает о том, что произошло с ним в магазине диковинок.       — И вроде мне это было и не нужно совсем. Я ведь и так знаю, что я такое. Так зачем мне что-то там доказывать? Но я не мог оставаться, понимаешь? И теперь этот парень вроде как обо всём знает. Но даже если и нет, это не отменяет того, что я просил его об этом и собирался позволить ему это сделать. А теперь я напиваюсь, ем гавайскую пиццу и, думаю, я не вполне способен себя контролировать, поэтому я тебе всё это рассказываю.       Барби берёт его руки в свои, чтобы удержать от дальнейших пьяных откровений. Ей нужно чуть больше времени, чтобы переварить то, что она уже успела услышать. Между ними повисает напряжённая тишина.       — Так тебе… нравится гавайская пицца?       Кен виновато кивает.       — А пиво?       — Нет, — он отрицательно качает головой. — Но мистер Спумони был так добр ко мне, а я был так рад получить эту работу. Работу, которую кто-то оценил. Мистер Спумони так сильно настаивал, что мне было неловко отказываться. Так что раз за разом приходилось соглашаться.       Да, всё это понятно. Кену не следует пить, если он того не хочет. Однако давление со стороны знакомых и желание угодить — это обычные для людей проблемы, с которыми многим приходится сталкиваться. Это те проблемы, с которыми, в частности, пришлось столкнуться и Кену.       — О чём ты думал? Я про нож, — уточняет Барби, поскольку, судя по всему, Кен сейчас больше предрасположен к поэтическим рассуждениям про ананасы на пицце.       — Не знаю, — он беспомощно качает головой. — Ни о чём.       — Но что-то должно быть, — настаивает Барби. — Ты всегда быстро соображаешь. Давай начнём с того, зачем ты вообще пошёл в тот магазин?       — Искал ответы, — пожимает плечами Кен. — И, кажется… Думаю, что нашёл их. Я ведь знаю… Знаю, что всё взаправду только потому, что всё это происходит со мной. Но если что-то из того, о чём написано во всех этих мифах и легендах, вдруг тоже окажется взаправдашним, это будет значить, что оно существует не только для меня. Что я не единственный. Что я часть этого мира. Потому что были и другие, такие же, как я. Это будет значить, что я настоящий. И если что-то из этого сработало бы, то, возможно, сработало бы и остальное. Представляешь, оказывается, есть цветок, который может меня вылечить. Но он может и убить. Он ядовитый, и от него можно умереть. Но какая-то часть меня хотела его съесть, чтобы я мог хотя бы умереть человеком. — Кен испускает долгий тяжёлый вздох и хватает Барби за руки, прежде чем она успевает хоть как-то отреагировать, потому что знает, как страшно это звучит. — Я не хочу этого. Правда не хочу. Во мне нет ненависти к Санни, нет ненависти к жизни. Я просто хотел бы знать больше и меньше страдать. Всё, что касается меня — это сплошные вопросы без ответа. Я хотел бы быть самим собой, но я всё ещё не знаю, кто я такой. Я здесь уже полтора года, но до сих пор чувствую себя незнакомцем для себя самого. — Он крепче сжимает её руки. Такие надёжные, тёплые и живые. — Но эта мысль всё равно пришла мне в голову, и она напугала меня. Я был готов получить хоть что-нибудь ценой абсолютно всего.       И Барби прекрасно его понимает.       — Кое-кто из присутствующих, совершенно не раздумывая, пригласил к себе в дом своего бывшего, стоило только его увидеть. А ещё без всяких задних мыслей притащил с улицы непонятное дикое животное и пристегнул его к своей кровати, — напоминает она ему. — Тот же, кто по своей прихоти решил отказаться от своей кукольной сущности.       — А кое-кто из присутствующих, не особо раздумывая, решил установить патриархат, — парирует Кен.       — Ты уже не тот, что был прежде.       — Нет, — Кен качает головой в знак согласия. — Теперь я вообще никто.       — Ты — Кен, — твёрдо заявляет Барби.       Он смотрит на неё без всякого выражения, поскольку прошлый подобный разговор мало что ему дал.       — Кен — садовник, — не отступает Барби. — Честный и искренний. Любознательный, добрый, сострадательный. Творческий. Мастер каламбуров. Тот, кто любит шоколадное мороженое в рожке, лимонад и лосося в соусе терияки с жареным рисом. Тот, кто прячет нервозность за улыбкой. Тебе нравится запах жасмина и сладких апельсинов. Ты слушаешь рок восьмидесятых и Тейлор Свифт. А ещё ты танцуешь, даже когда нет музыки, потому что радости, воодушевления и яркого солнца для тебя уже достаточно. Тебе нравятся прикосновения к твоим волосам, и ты хочешь заботиться о каждом человеке, который тебе дорог. Ты так быстро сходишься с людьми и делаешь всё, чтобы они чувствовали себя комфортно рядом с тобой. Ты хочешь поступать правильно. Тебе нравится готовить, и у тебя это хорошо получается! И да, возможно, ты исследуешь этот мир по наитию, но делаешь это так, что это приносит радость тебе и окружающим. Ты стремишься получить то, что было недоступно для тебя раньше, пусть это всего лишь ощущение цветочных лепестков под твоей ладонью или полный рот арахиса из пакетика. Или то, как ты барабанишь по пластиковым столбикам на парковке, или крутишь в руке карандаш, или подбираешь камешек, который трёшь большим пальцем, чтобы проверить, насколько он гладкий.       Теперь Кен выглядит удивлённым. Он удивлён тем, что она помнит о стольких многих вещах, которые ему нравятся, знает о тех его привычках, о которых не знал даже он сам. Удивлён тем перечнем качеств, который она озвучила, будто прежде не замечал их в себе. У Барби такое чувство, что он всегда будет бороться за свою индивидуальность. Больше половины столетия он не знал, кто он. Так как же он узнает, что, наконец, узнал?       — Я думаю, каждому в голову приходят спонтанные мысли. Иногда они бывают жуткими, а иногда и не очень. Некоторые люди вполне способны с ними справляться. Ты лучше меня знаешь, что творится у тебя голове. Если ты считаешь себя одним из таких людей, я тебе поверю. Но я бы хотела обсудить это ещё раз, когда ты протрезвеешь, хорошо?       Кен кивает. Он так благодарен за то, что этот человек — его человек. За то, что у него есть кто-то, кому он может довериться, когда его сознание затуманено алкоголем, признаться в своих страхах… За то, что у него есть кто-то, кому он может доверять, и точка. Когда это случилось? Когда она стала тем самым человеком? Когда человек, причинивший ему столь сильную боль, стал тем, кому он доверил бы свою жизнь?       — Хочешь сегодня поспать в большой кровати? Я беспокоюсь о том, как ты совладаешь с этой лестницей.       Он снова кивает, наматывая на палец прядь её волос.       — Но моя пиджамжа…       — Я принесу тебе твою пиджамжу, — заверяет Барби, невольно улыбаясь.       Пока они устраиваются поудобнее, окутанные сонной тишиной, держась за руки, Барби размышляет над тем, что бы могла означать история Кена. Что бы вообще всё это могло означать?       — Эй.       — Хм-м?       — Спасибо, что рассказал мне.       В ответ Кен лишь крепко сжимает её руку. Она понимает его без слов. +       На следующее утро они возвращаются к обсуждению случившегося.       — В большинстве случаев у тебя довольно здравые суждения, даже несмотря на то, что я не всегда с ними согласна. Я знаю, каково это — когда отчаиваешься и долгое время не можешь найти ответов на свои вопросы. — Барбара вовсе не считает, что такая импульсивность в действиях Кена обязательно должна быть опасной. Но сам он хочет проработать этот момент, а следовательно, она ему с этим поможет. — Так как нам это исправить?       Они приходят в выводу, что будут вместе проводить эксперименты по той информации, которую удастся получить из историй и мифов. Поиск необходимых сведений в одиночку — это нормально. Но вот что из этого стоит применять на практике, они станут решать сообща, чтобы понять, что из этого безопасно и действительно ли необходимо к этому прибегать. Кен всё ещё не отказывается от мысли о серебряном ноже. Просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Барби заявляет, что он слишком зациклен на результате и совершенно не берёт во внимание вполне реальные риски. Она ни под каким предлогом не соглашается давать своё разрешение на что-то подобное. Кену приходится с этим смириться. Потому как теперь это их общее дело.

Х

      — Аарон? Гарднер. Я подумал и решил. Пусть будет Гарднер.

Х

      — Хочешь попробовать? — предлагает Кен.       — За такое и арестовать могут.       — Барби, меня могут и убить. В любой момент сюда может заявиться какой-нибудь идиот и предъявить, что в одно из полнолуний я выкопал его любимые бегонии.       — Или сожрал цыплят.       — Я что, — Кен смотрит на неё с неподдельным ужасом, — съел чьих-то цыплят?       — Думаю, да. Так где мы возьмём пояс?       — Как ты относишься к тому, — губы Кена изгибаются идеальным полукругом коварной улыбки, — чтобы побрить Санни?       — Фу! И чем же, интересно мне знать? Кроме того, я не могу придумать ни одного способа, как нам добраться до места, где мы могли бы это провернуть. Ни у одного из нас нет ни машины, ни прав.       На секунду Кен глубоко задумывается, прижимая указательный палец к поджатым губам с видом трёхлетнего ребёнка, озадаченного непростым вопросом.       — Попроси Глорию. Она в курсе.       — Не думаю, что она захочет в это ввязываться.       — Уверена?       — Да.       — На все сто? Это она тебе сказала?       Барби бросает на него сердитый взгляд, но тянется к телефону.       И, к неописуемой радости Кена, Глория весьма и весьма заинтересована. +       Когда следующее проявление Санни близится к завершению, Барбара Хэндлер сбривает длинную шерсть с его спины и роскошный воротник на его плечах и груди, отчего волк теперь выглядит потрёпанным и жалким. От уныния и смущения Санни низко опускает голову и поджимает хвост.       — Прости, — шепчет Барби, поглаживая его по голове. — Они отрастут снова. +       Кен с силой вжимается в подушку. Брови сходятся у самой переносицы. Затем он переворачивается и, издав жалобный стон, утыкается в подушку лицом, пытаясь зарыться в неё ещё глубже. Барби успокаивает его, нежно поглаживая по волосам, переживая о том, что после обращений даже самые лёгкие прикосновения для него болезненны. Однако он сам тянется, ощупью находит её руку и заставляет сильнее прижать ладонь к его затылку. Должно быть, снова мигрень. Всё, чем сейчас может помочь Барби — успокаивающими поглаживаниями. В каком-то смысле Кен неуловимо похож на Санни. Она внимательно рассматривает его, выискивая схожие черты. Они проявляются в мягком изгибе бровей, в очертаниях носа, чем-то напоминающих вытянутую морду, в том, как сжатый кулак похож на лапу, в морщинах, которые появляются, когда лицо Кена искажает очередная гримаса боли, и которые выглядят в точности как волчий оскал. Те черты, которые ранее принадлежали лишь ему, теперь отдают чем-то «собачьим». Границы между человеком и волком стираются, в особенности сейчас, когда влияние Санни ещё не полностью развеялось.       Что-то тихо позвякивает, когда Кен шевелится. Взгляд Барби смещается со страдальческого выражения на его лице к серебряной цепочке на его шее. «Неужели ему и без того недостаточно больно?» — спрашивает она себя, чувствуя, как её накрывает волной гнева. Барби расстёгивает цепочку так аккуратно, как только может, а затем снимает её с шеи Кена. Он издает тихий жалобный стон. У Барби перехватывает дыхание, когда её взгляду, наконец, открываются глубокие свежие ожоги. Она никогда не видела их так близко. Кен всегда их прячет. Она знала, что серебро причиняет ему боль, но теперь у неё совершенно ясное представление о том, насколько эта боль сильна. Должен быть другой способ. Они не могут продолжать так с ним поступать.       Барби задёргивает шторы, выключает свет, а затем приносит ему воды. Желудок Кена начинает шумно жаловаться. Барби пытается накормить его яичницей, но он отталкивает от себя тарелку с таким видом, будто его сейчас стошнит, после чего она поспешно подставляет ему мусорную корзину. Они оба знают, что он голоден. Судя по бледности кожи и дрожи в руках, уровень сахара в крови у него, должно быть, здорово упал. Но прежде всего ему нужно как следует отоспаться.       Некоторое время спустя Барби сидит на кухне, листая страницы одной из кулинарных книг, которую когда-то подарила ей Глория, когда на пороге, шаркая ногами, возникает завернувшийся в её одеяло Кен. Вид у него совершенно потерянный.       — Ты почему не спишь?       Кажется, ему приходится приложить немало усилий, чтобы понять, чего она от него хочет. Его взгляд остаётся расфокусированным гораздо дольше, чем, насколько может судить Барби, ему следовало бы.       — Я не… не… что…       Она бросается к нему и обхватывает его лицо своими ладонями, принуждая смотреть прямо на неё. Кен вяло моргает. На его лице выражение мучительного замешательства.       — Что-то… пропало…       — Что? Что ты потерял?       Кен лишь качает головой и беззвучно шевелит губами. Боже, неужели него неврологическое расстройство? Неужели ей придётся везти его в больницу? Она кидается в спальню, чтобы принести ему что-то из одежды, и видит опрокинутый стакан, который оставляла для него на тумбочке. Вода растеклась небольшой лужицей и теперь капает на ковёр. Она выглядывает из-за двери. Кен стоит, склонившись над кухонным столом. Одной рукой он придерживает на себе одеяло, а другой запихивает в рот остывшие тосты.       — Ты вышел за полотенцем? — уточняет Барби.       Он кивает. Щёки его плотно набиты. Барби нежно смахивает крошки с его губ. Ей вспоминается один из первых дней, когда Кен явился после полнолуния. Сейчас он совсем не похож на то отчаянное, дикое, изголодавшееся существо, каким был тогда. Он больше не огрызается на неё из-за еды.       Но он всё ещё под влиянием зверя. Барби решает, что даст ему ещё полчаса на то, чтобы оправиться, прежде чем сдастся и начать звонить в скорую. Она лишь надеется на то, что прямо сейчас он не в том состоянии, которое могло бы всерьёз угрожать его жизни. То, что он может есть и нормально глотать — уже хорошо.       Она наливает ему новую порцию воды, которую Кен неуклюже выпивает, после чего, наконец, позволяет затащить себя обратно в постель.       Его сознание остаётся затуманенным на протяжении ещё нескольких дней. Недосказанные фразы, неуклюжесть, рассеянность. Обычно последствия его изменений проявляются физически: в не совсем обычной манере движений, в том, что он предпочитает сидеть или облокачиваться на что-то, чем просто стоять, в том, как скованно он держится. Прежде обращения не влияли на умственные способности. И единственное, что приходит ей на ум из того, что могло бы повлечь за собой такие последствия, так это то, что она побрила этого чёртова пса.       А затем вдруг всё проходит само собой. Кен становится прежним. Он с удовольствием ухаживает за своими растениями и подбирает гитарные аккорды. Барби начинает вести дневник симптомов. +       Так, ещё раз. Зачем они это делают?       А, ну да, точно. Сразу в нескольких источниках Кен откопал сведения, в которых утверждается, что если человек снимет с себя всю одежду, положит её на обочине дороги, помочится вокруг неё, а затем наденет либо волчью шкуру, либо пояс из волчьей шерсти, он обернётся волком и пробудет им до тех пор, пока не вернётся за своей одеждой.       Это никак не исправит ситуацию с полнолуниями: в историях не говорится ни слова о тех, кого укусили. Но что-то в том, как они изложены, заставляет Кена верить, что эти оборотни остаются в полном сознании во время своих превращений, а также могут более или менее контролировать их начало и завершение. По крайней мере, до тех пор, пока кто-нибудь не украдёт их одежду.       Положительная сторона всего этого заключается в том, что Кен сам учится заплетать косы, пока вплетает шерсть Санни в пояс. Теперь он хочет опробовать этот навык на волосах Барби. Она соглашается. Кен знает, как сильно она переживает из-за всей этой ситуации, и хочет сделать всё возможное, чтобы помочь ей хоть немного успокоиться. Результаты его первых попыток выходят кривоватыми. Но ведь они и не предназначались для выхода в люди. Это действует на него умиротворяюще: его уверенные, осторожные пальцы заплетают, а затем вновь распускают мягкие светлые локоны. Барби просит, чтобы он заплёл ей косу перед сном. +       Глория останавливается на обочине дороги. Уже несколько часов они едут, продвигаясь всё глубже в пустыню. Куда-нибудь, где будет тихо и безлюдно. Все изученные Кеном источники сходятся в том, что это обязательно должна быть обочина дороги. Он не может просто уйти в какую-нибудь глушь и сделать всё необходимое там.       Возможно, в этом кроется часть ритуала: создать барьер вокруг своей человеческой сути и сойти с пути цивилизации.       Кен нервно ёрзает на пассажирском сиденье, то и дело бросая взгляд в зеркало заднего вида, проверяя, нет ли за ними других машин. Вокруг ни души.       — Ребят, должен попросить вас, чтобы вы не смотрели на часть с кругом. Иначе я просто не смогу.       Он вылезает из машины и, еще раз украдкой оглядевшись, начинает сбрасывать одежду.       — Я и вправду удивилась, что ты согласилась на это, — говорит Барбара, чтобы нарушить молчание. Ей нужно отвлечься.       — Поверь, меня совсем не интересует… что он там себе с этим напридумывал, — Глория машет рукой в сторону бокового зеркала, в отражении которого они обе ясно видят, как Кен с сосредоточенным выражением лица осторожно обходит по кругу брошенную на землю стопку хлопка и вискозы. Обе поспешно отводят глаза. — Но когда ещё мне выпадет возможность провести время в компании настоящего оборотня? Когда мне доведётся увидеть, как всё происходит, своими глазами?       — Да уж. Это тебе не в офисе чахнуть или играть с дочкиными старыми куклами, — поддразнивает подругу Барби.       — Благодаря тебе во мне проснулась тяга к необычному и волшебному.       Барби хмурится. Почему-то происходящее с Кеном не кажется ей чем-то волшебным. Это то, что происходит наяву, по-настоящему. Как некое естественное явление. Как болезнь, состояние, которое уже существовало в мире, как и многие другие. И вообще, где грань между магией и сверхъестественным? Хм.       — Эй, ребята, — раздаётся тихий голос Кена. Он осторожно пятится по направлению к машине, прикрываясь руками, поскольку из одежды на нём сейчас лишь пояс из волчьей шерсти и серебряная цепочка. — Ничего не происходит. Заприте двери и закройте все окна, хорошо? — Кен оборачивается через плечо, чтобы убедиться, что его услышали. — Я собираюсь снять ожерелье. Думаю, что это тоже элемент одежды.       Кен снимает цепочку через голову. Держа за самый край кончиками пальцев, он заносит её над грудой одежды, а затем отпускает, позволяя упасть. Он всё ещё колеблется. Барби чувствует разгорающуюся внутри него борьбу. Она буквально слышит, как он спорит сам с собой. Всё, что ему теперь нужно сделать — это сойти с дороги. Но при этом им совершенно неизвестно, изменится ли он вообще или же просто нарвётся на штраф за непристойное поведение и публичное мочеиспускание. Неизвестно, будет ли он в сознании или же обратится в настоящего монстра, с которым до этого Барби научилась обращаться почти как с ручным зверем. Неизвестно, останется ли он где-то поблизости или рванёт в горы, и никто его больше не увидит.       — Кен? Кен! — голос Барби звучит приглушённо, но настойчиво. — Едет машина.       Кен резко выдыхает, сходит с обочины и исчезает из вида.       Теперь уже Барби ёрзает на сиденье, пытаясь получше разглядеть то, что творится снаружи, почти вплотную прислоняясь к стеклу. Он так быстро трансформировался? И совсем безболезненно? Он уже убежал?       — Впустите меня, — вдруг слышится снаружи его взволнованный голос.       И Барбара в совершенно типичной для всех типичных героинь фильмов ужасов манере подчиняется безликому голосу и открывает дверь.       Но ничего страшного не случается. Лишь скорчившаяся фигура Кена заваливается внутрь авто и падает на сиденье за мгновение до того, как их обгоняет другая машина. Глория видит, как головы сидящих внутри людей поворачиваются в их сторону. Однако машина не останавливается. Глория облегченно вздыхает и ослабляет хватку на руле.       — Порядок, — выдыхает она. — Уехали.       — Блять! — раздражённо шипит Кен и вновь распахивает дверцу машины, прилагая к этому излишне много силы.       Барби с удивлением глядит на то, как он собирает с земли свою одежду и начинает одеваться, устроившись возле заднего крыла, подальше от дверей и зеркал. Кен обычно не сквернословит. Внезапно Барби осознаёт, как сильно он надеялся, что это сработает.       Кен возвращается, садится на заднем пассажирском сиденье прямо за Барби и прячет красное от смущения лицо в ладонях. Он весьма и весьма расстроен.       В салоне повисает давящая тишина.       — Кен, — начинает было Барби, но замолкает. А что она может сказать?       — Что, если ничего не сработает? Вдруг нет никакого способа? — он хватается за спинку переднего сиденья, упираясь лбом в подголовник. — Неужели я буду таким… таким… вечно?       — Можно мне посмотреть пояс? — окидывает их обоих взглядом Глория.       Кен не поднимает головы, лишь кивает в обивку. Барби выуживает пояс из пространства между сиденьями и протягивает ей.       Глория несколько минут рассматривает его с видимым удивлением, водя пальцами по тонким мягким волоскам.       — Это и вправду твоё? — спрашивает она наконец.       — Ага, — Кен поднимает голову, утирая глаза тыльной стороной ладони.       — Должно быть, — усмехается ему Глория, — тебе ещё никогда не приходилось быть настолько волосатым. Учитывая, что у тебя на теле растительности нет от слова совсем.       — Глория, — выговаривает он с упрёком, однако сквозь смущение в его голосе слышна и нотка веселья. — Ты не должна была смотреть.       — Кстати, правда, — соглашается Барби. — Иногда мне кажется, что я волосатее тебя, — она проводит ногтями по его предплечью, задевая светлые волоски, чтобы показать, что она шутит. Или подчеркнуть свою правоту. В любом случае это разряжает обстановку.       — Наверное, вся волосатость досталась Санни, — выносит своё предположение Кен, кивая на пояс в руках Глории.       — Что ж, — говорит она, задумчиво накручивая шерсть на палец. — Всё это исключает только один вариант, верно? Мы смогли доказать, что конкретно этот способ нереален. К тому же, возможно, ты просто не можешь быть двумя видами оборотня одновременно.       — И Санни делает успехи, — заверяет его Барби. — Он теперь почти как собака. А ты с каждым разом вспоминаешь всё больше о том, что с тобой происходило во время обращения, правда?       — Урывками. Никак не могу вспомнить картину целиком. Лишь отдельные проблески. Будто бы сон, в котором у тебя не выходит как следует открыть глаза и рассмотреть что-то.       — Но и это уже прогресс! Раньше ты вообще ничего не мог вспомнить. А в прошлый раз Санни выкопал сорняк в саду. Так что, я думаю, твои мысли передаются и ему. По крайней мере, какая-то их часть.       — Я этого не знал, — Кен садится прямее.       — Интересно, сработало бы это на ком-нибудь другом? На ком-то, кого не кусали? — размышляет Глория вслух, встречаясь взглядом с Барби в зеркале заднего вида. — Возможно, вы случайно создали оккультный артефакт.       — Не-а, — быстро реагирует на её заявление Кен и, дотянувшись с заднего сиденья, забирает у неё пояс. — В следующее полнолуние я верну это Санни. Он был очень расстроен тем, что его побрили. Это я точно помню.