Я мог бы быть честным, я мог бы быть человеком

      — Кен, насчёт того, что я сказала… — начинает Барби.       — У тебя, случайно, нет чего-нибудь.? — Кен начинает говорить вместе с ней, нечаянно её перебивая, но сразу же замолкает и смотрит извиняющимся взглядом. — Прости, ты первая.       — Нет, ты, — возражает Барби.       — Да я просто подумал, неплохо было бы сейчас зажевать чего-нибудь жирненького. Знаешь, какая-нибудь вкусная, но при этом вредная еда. Здорово помогает очухаться после всего этого.       Возможно, сейчас не лучшее время для разговора по душам. Кен всё ещё чувствует себя неважно. А возможно, Барби и сама рада ухватиться за любой повод, чтобы отложить этот самый разговор. Разумеется, только для того, чтобы дать себе чуть больше времени, чтобы всё как следует обдумать, а не потому, что она вдруг струсила.       — Можем заказать что-нибудь. Бургеры или пиццу?       — Бургеры! — восклицает Кен с радостным предвкушением. — Большой сэндвич с мясом… Я ещё ни разу не пробовал свежий, — добавляет он, застенчиво пожимая плечами. Она добродушно усмехается и взъерошивает его волосы.       — Я знаю одно местечко.

Х

      — Слушай, когда мы поругались…       Кен поднимает палец в предупредительном жесте и ещё ниже склоняется над страницей, которую изучает в этот момент.       — Погоди. Тут довольно сложная часть. Мне надо сконцентрироваться.

Х

      Как только Кен чувствует, что может уйти, он уходит. Нет, не насовсем. Но в этот раз обращение в волка обошлось без ранений и травм, а следовательно, у него нет причин постоянно оставаться в доме. Он проводит время в библиотеке, продолжая заниматься исследованиями. Иногда к нему присоединяется Барби. И это здорово. Она приносит с собой кофе или что-нибудь перекусить, и они молча сидят за большим столом, перелистывая страницы сборников мифов, легенд и старых медицинских журналов.       — Думаю, я хочу пойти в школу, — задумчиво говорит Кен, сидя в окружении множества книг. — Там ведь такое проходят? Фольклор или что-то в этом роде?       — Чтобы пойти на такие узкопрофильные курсы, сперва тебе придётся сдать экзамен по общеобразовательным предметам.       — Думаю, это может помочь, — продолжает рассуждать Кен. — Возможность узнать, с чего начались все эти истории, как давно существуют, откуда пошли, что в них правда, а что нет.       Барбара тщательно обдумывает услышанное.       — Вполне возможно, это может вывести тебя и на другие источники информации. Держу пари, где-то да есть «эксперт по вервольфологии» с докторской степенью.       — Как думаешь, есть ещё такие, как я?       — Должны быть. Тебя же кто-то укусил, так? А кто-то другой укусил его и того, кто был перед ним. И так далее.       Если где-то и существует клуб анонимных оборотней, то они не имеют ни малейшего представления о том, как его найти. Череда жертв — это практически родословная, фамильное древо, которое делает связь Кена с реальным миром даже прочнее, чем у неё. И всё же он так одинок.       — Может, как раз таки в этом и дело, — высказывает предположение Кен.       — В чём?       — Все эти истории разные, так? — Кен обводит широким жестом разбросанные по столу раскрытые книги. — В этой, например, говорится, что люди в своём нынешнем виде были созданы из неких гибридов волка и человека. В этой — что первые люди на самом деле были волками. А в этой — что всё это ведьмы, проклятые и дьяволопоклонники, хотя концепция самих оборотней существует гораздо дольше самой религии. А здесь вообще говорится, что с лунными циклами связаны койоты, а не волки. Все они разные, но везде есть своя история. Похоже, как будто для них вообще нет общего правила. Как будто это даже не одно и то же.       — Так уж устроены легенды, — разводит руками Барби. — Точно так же, как почти в каждой из них есть духи, драконы и всё такое прочее, но они не всегда бывают похожи друг на друга. Возможно, дело в том, что когда-то у истории был общий источник, а потом она запуталась и смешалась, пока передавалась из поколения в поколение.       — И если мы сможем найти этот источник, — Кен наставляет на неё указательный палец, радостно сверкая глазами, — то сможем выяснить, какие из них правдивы!       — Так какие именно нам нужны? Самые старые? Те, которые больше всего подходят под твой случай?       — Если мы сможем выяснить, к какому из видов я отношусь, может быть, мы сможем понять, что с этим делать. Может быть, от этого есть лекарство!       — Приветствую вас, друзья мои. Отрадно видеть, что вы так увлечены своим проектом. Вы ведь знаете, что у нас есть специальные отдельные помещения, которыми можно пользоваться совершенно бесплатно? Там звукоизоляция и всё, что нужно для комфортных занятий.       Две светловолосые головы одновременно поворачиваются к незаметно подошедшему библиотекарю. Они оба выглядят комично виноватыми, словно отруганные учителем школьники, которые вдруг осознали, насколько громким, должно быть, стал их разговор, который начинался с едва слышного шёпота, и что они уже давно едва не падают со своих стульев — настолько близко они склонились друг к другу через проход между партами.       — Понадобятся ли мне какие-нибудь документы, чтобы сдать общеобразовательный экзамен? — в лоб спрашивает его Кен, с энтузиазмом погружаясь в новую для него тему. — Например, свидетельство о рождении или что-то ещё в этом духе?       — В Калифорнии? — спрашивает библиотекарь, слегка запинаясь от неожиданного вопроса. — Если я правильно помню, вам понадобится подтверждение места жительства — если не прописка, то какое-нибудь удостоверение личности или карточка социального страхования — что-то в этом роде. Обращайтесь, если вам понадобится помощь в поисках точной информации.       — А, да. Спасибо. Спасибо вам.       — Всё это потребуется и для учёбы в колледже, — добавляет Барби, когда библиотекарь, наконец, уходит. — Нам нужно поговорить с ними.       — А что они вообще когда-либо для меня делали? — Кен хмурится, глядя на неё, и начинает складывать в стопку книги.       Капризная гримаса, так похожая на детскую, не так уж часто появляется на его лице. Но сейчас именно такой случай.       — Не думаю, что для таких людей, как мы, — возражает Барби, — есть другой выход.       — Я не человек, — презрительно усмехается Кен. — Не для них. Никогда не был и никогда не стану. И не важно, насколько я живой.

Х

      Первый вдох Кена. Он такой…       Лёгкий.       Упоительный.       Вдох сильный, глубокий, заполняющий лёгкие до отказа. А затем выдох. Долгий, размеренный и очень спокойный. У него в груди бьётся настоящее живое сердце. Кен чувствует, как оно пульсирует в кончиках его пальцев, как наполняет жизнью каждый дюйм его нового тела.       И вот он — Венис-Бич . Кен не может перестать улыбаться. Вот оно! Он настоящий! Он может делать всё, что угодно. Он может быть кем угодно. Перед ним весь мир!       Он оглядывается, словно надеясь увидеть у себя за спиной свой прежний дом. Будто его прошлое — это нить, по которой он может двигаться вперёд или назад. Но там нет ничего, кроме пустого переулка. Кирпич, бетон, грязь — и ничего больше. Он вздыхает, улыбается и всё же машет рукой в пустое пространство, просто на всякий случай, прежде чем выйти на свет.       Немного грустно расставаться со всеми. Но в то же время это так волнующе. Он до самого мозга костей уверен (теперь у него есть кости!), что это был правильный выбор. Аллана сильно опечалило их расставание. И Кена тоже. Как и Кена, Кена и, что было совсем уж неожиданно, Кена. Но помимо него у Кенов оставались другие Кены. Аллан же был создан специально для того, чтобы быть его лучшим другом, а это значит, что он лучше всех понимал, почему Кену пришлось уйти. У других Кенов была работа, социальные роли и прочая ерунда. У Кена была Барби. А потом у него не осталось ничего. Его время пришло.       Он улыбается случайным прохожим, радостно здоровается, легкомысленно представляется им. Однако, не считая случайных указаний направления, люди не больно-то хотят иметь с ним дело. Но это нормально. Он и не ожидал, что будет легко. В конце концов, у него предостаточно опыта в непонимании того, что, чёрт возьми, вокруг него происходит.       Однако же он понял, как установить патриархат. Сможет разобраться и в этом.       Ох, это так странно. Вспоминать прошлые ошибки, переживать из-за них. Раньше прошлое как бы стиралось, отходило на второй план. Ведь не может быть ничего важнее, чем то, что происходит здесь и сейчас! Но теперь он может учиться. Он может стать лучше!       Это пугающе, волнительно и очень-очень важно. Важнее, чем всё то, чем он прежде являлся.       Он по щиколотку заходит в океан, наслаждаясь ощущениями солнца, песка, влаги и ветра. Всё просто потрясающе!

Х

      Кен берёт одну из библиотечных гитар. Даже в том, чтобы просто держать её в руках, легко перебирая струны, чувствуется странное облегчение. Он всё ещё помнит аккорды. Он до сих пор помнит, как играть.       Здорово, когда есть что-то, что он и вправду умеет делать. Если закрыть глаза и притвориться, на секунду можно подумать, что он снова оказался дома. Даже если песня, которую он взялся наигрывать — это та самая особенная патриархальная песня. Тем не менее, слова не стали меньше ему подходить: не достаточно хорош, обманут, не заслуживающий доверия, застрявший в неравных отношениях. Ладно, теперь, когда он по-настоящему задумался об этом, помыкать — это, пожалуй, слишком. Но знакомое звучание мелодии по-прежнему заставляет Кена цепляться за неё с неистовой тоской, которая до сих пор была заперта где-то на задворках его сознания.       Ему так хочется домой.       Но теперь дом — это всего лишь воспоминание. Причём не самое приятное. Просто оно лучше того, что происходит с ним сейчас.       Как же он был глуп, когда хотел большего. Теперь он это знает. Он был таким глупым! Но сейчас уже нельзя ничего исправить. Он застрял здесь со всеми своими ошибками. Кто-то опускает в его чашку горсть мелочи, и он кивает в знак благодарности. Почему-то людям до сих пор нравится эта песня. +       Двенадцать долларов и тридцать шесть центов.       Кен почёсывает заживающие ожоги на шее и достает из кармана смятый листок бумаги. Он прищуривается, чтобы заставить буквы оставаться на положенных им местах. Это не очень помогает. Они продолжают прыгать и перемешиваться, словно издеваясь над ним.       Он подсчитывает сумму на пальцах. По крайней мере, этого должно хватить, чтобы покрыть расходы на нижнее белье. Он вычёркивает этот пункт огрызком карандаша. Один есть. +       Сорок три доллара восемьдесят семь центов.       Барби решила, что смогла перехитрить его, не сказав, сколько что стоит. Но всё, что ему нужно было сделать, чтобы узнать цены, так это найти название бренда на бирках и выбрать подходящий цвет и фасон. Сумма оказалась намного больше, чем он ожидал. Дома всё всегда было бесплатно и всем всего хватало. Здесь же толстовка стоит сорок баксов. И это ещё одна из самых дешёвых! Да они вообще в курсе, сколько еды можно купить на эти деньги?!       Он решает, что отложит толстовку напоследок, а сперва вычеркнет из списка те вещи, которые подешевле. Это помогает ему чувствовать, будто он добился большего, хоть итоговая сумма от этого и не меняется. Покупка большего количества маленьких вещиц взамен одной большой вещи — это то, благодаря чему он смог продержаться так долго. Теперь ему будет трудно научиться жить по другому принципу. Как Барби может вот так просто швыряться деньгами?       Бритвы, шампунь, хозяйственное мыло, зубная паста — есть.       Носки, спортивные брюки — готово.       Пара начищенных до блеска чёрных ботинок появляется в поле его зрения чуть ниже края списка. Кен, даже не глядя, знает, что в одном комплекте с такими ботинками всегда идёт значок.       Он поднимает глаза и упирается взглядом в пару не менее блестящих солнцезащитных очков-авиаторов.       — Здесь это запрещено, — сурово сообщает ему безымянный глас закона.       — Запрещено заниматься подсчётами?       — Попрошайничеством.       — Так я никого ни о чём и не прошу. Просто играю на гитаре.       — Вы нарушаете общественный порядок.       Ладно, возможно, не всем людям нравится эта песня.       — Могу сыграть что-нибудь другое, — предлагает Кен.       — Покиньте территорию.       — Я не знаю такой песни. Можете напеть?       — Освободите территорию или вам будет выписан штраф.       — Но это общественное место.       — Выметайся. Иначе помимо штрафа нарвёшься на конфискацию.       — Хорошо, — Кен со вздохом убирает гитару в футляр. — Уже ухожу.       — Ещё хоть одна насмешка в мой адрес — и будут последствия. Неприятные. Уяснил?       Да блин. А ведь место было таким многообещающим.

Х

      Кен боится темноты.       Для него это что-то новое. В Барбиленде темнота никогда не бывала абсолютной и непроглядной. Луна там всегда была полной, а освещение — ярким. Теперь вокруг него сгущаются чёрные тени, и всё кажется изменчивым и непостоянным.       Он пытался, как обычно, поспать на пляже, но кто-то с фонариком и пистолетом в кобуре принялся кричать на него и кричал до тех пор, пока он не ушёл.       В конце концов он снова оказывается в тупиковом переулке, из которого вышел пару дней назад. Его желудок сводит от голода. Он пытается устроиться поудобнее. Отсюда ему видна луна. Красивая, полная и такая яркая. Она совсем как дома, только поменьше.       Он вновь мысленно обращается к списку запланированных дел. Завести друзей. Найти работу. Купить собственный дом. Идти туда, куда ему хочется. Быть тем, кем хочется.       Его губы расплываются в улыбке. Не беда, что он не смог найти ужин. Это лишь потому, что он ещё не знает всех правил! Но теперь он может научиться! Его новый умный мозг в состоянии понять всё, что угодно. У него впереди целая жизнь, чтобы постичь все тонкости этой самой человечности.       У него в планах стать кем-то поистине удивительным.

Х

      — Решил, что сможешь выбраться из этого, да?       — Из чего?       — Из этого, — Дэн жестикулирует пожелтевшими пальцами, намекая на разницу между ними. — Спрятался у этой своей подружки.       — Она не моя подружка, — твёрдо говорит Кен. — Я болел.       — Должно быть, это здорово. Некоторым здесь приходится нехило так постараться, чтобы разжиться едой. Она богата?       Кен пожимает плечами. На самом деле он понятия не имеет, где заканчивается то, что считается чем-то обычным, и начинается богатство.       — Она сама готовит себе еду. Это считается?       — Причём столько, что потом раздаёт её по всей округе, — неодобрительно хмыкает Дэн. — Явно больше, чем нужно одному. Никому так много не надо.       Кен колеблется. Ему хочется защитить Барби. Определенно, у неё столько еды, потому что она покупает продукты, чтобы делиться с другими. Но всё же это не отменяет того, что она может себе это позволить. При этом она может себе это позволить только потому, что она работает. Однако Кен не уверен, что хочет, чтобы Дэн знал слишком много подробностей о Барби. Иногда Дэн принимается говорить о людях такие вещи, которые Кен не знает, как истолковать, хоть и уверен, что они крайне патриархальны. И хотя ни для кого уже не секрет, что он ходит к ней за подачками, Кен не может избавиться от чувства неловкости из-за того, что всем известно, где он был.       — Что, скучал по мне? — пытается отшутиться он.       — Скучал по рыбе, которую ты ловил.       — Чтобы раздобыть поесть, — Кен ухмыляется и протягивает руку за удочкой, — придётся постараться.       Да, возможно, лицо Дэна стало немного бледнее и чуть больше осунулось с тех пор, как они виделись в последний раз. Обычно он вполне способен прокормиться рыбалкой. Но не всегда. А его деньги, как правило, уходят на что-то другое. Кен вполне способен понять его вспыльчивость. Трудно оставаться спокойным, когда то, на что привык полагаться, то, что удерживало на плаву, вдруг исчезает без предупреждения. Бог свидетель, Кен ведёт себя ничуть не лучше после нескольких пропущенных приёмов пищи.       Это заставляет его вспомнить о Барби и обо всём, что она для него сделала. Если бы она внезапно ушла, смог бы он жить, как раньше? Он всё ещё в состоянии быть независимым? Очень вряд ли. Во всём, что он делает, чувствуется зависимость. Зависимость от сопереживания, от каких-то мелочей, музыкального вкуса, верно подгаданного времени, милосердия, хорошей погоды, правильного настроения. От таких же, как он.       Возможно, это свойственно людям.

Х

      После землетрясения Кен, кажется, стал меньше прятать свойственные его второй сущности повадки. Не то чтобы у него было много такого, что следовало бы скрывать, если не брать в расчёт чёртовых голубей, но Барби уверена, что в последнее время она замечает в нём всё больше волчьего, когда наблюдает за ним в течение дня. Либо так, либо теперь она просто знает, на что обращать внимание.       Теперь, когда он смотрит в окно, вместо того, чтобы наблюдать вместе с ней за происходящим на экране телевизора, она больше не воспринимает это за невнимательность. Это определение никак не подходит сосредоточенности его взгляда. Как-то раз Барби спросила его об этом, но у него не нашлось ответа на этот вопрос. Он извинился и постарался переключить внимание обратно на фильм. Не прошло и минуты, как взгляд Кена снова устремился в окно.       Позже Барби получает прямое подтверждение своим наблюдениям, когда на другой раз Кен буквально вскакивает с дивана и бросается прямиком к окну. Он тяжело опирается ладонями о подоконник, прижимаясь лбом к стеклу, встревоженный и напряжённый.       — Что такое? — спрашивает она, опуская руку ему на спину.       Он резко поворачивает голову, издавая звук, который, вероятнее всего, должен означать «эй!», за исключением того, что звучит это скорее по-звериному, чем по-человечески. Но гораздо важнее то, что в конце он отчётливо щёлкает зубами, явно предупреждая, чтобы она не только убрала руку, но и отошла.       А вот то, что он, не задумываясь, использует для общения волчий язык тела, уже немного тревожит. Что бы он там не углядел, это должно быть что-то серьёзное. Его зрачки кажутся огромными, когда он напряжённо всматривается в сгущающиеся сумерки, замерев, точно статуя. Не глупая кукла, не бездомный в парке, но свирепый хищник, затаившийся в засаде.       — Что-то, — проговаривает он сквозь стиснутые зубы. — Кто-то.       Он кидается к другому окну. Барби идёт за ним, но держится на некотором расстоянии. Она не замечает ничего необычного снаружи, но Кен всё ещё взволнован.       — Чужак, — вот слово, на котором он в итоге останавливается.       Что бы это ни было, оно не спешит уходить, потому что Кен начинает взволнованно расхаживать от окна к окну, время от времени выглядывая наружу, но в основном, как думает Барби, прислушиваясь и принюхиваясь или делая ещё что-то, что знает только он. Но ему, в точности как и ей, не удаётся ничего разглядеть.       Наконец он замирает. Пальцы опущенных по бокам рук ещё какое-то время продолжают сжиматься в кулаки и вновь разжиматься, прежде чем он оказывается способен встряхнуться и окончательно сбросить с себя это странное напряжение.       — Не знаю, что это было, — извиняющимся тоном бормочет он, потирая лицо обеими руками, а затем запуская пальцы в волосы. — Но я правда… Можно мне пописать во дворе? Не хочу, чтобы эта штука ошивалась поблизости.       — Нет! Нельзя писать во дворе. Соседи увидят.       — Даже ночью?       Барби сразу вспоминает о живущей по соседству миссис Бенадайн, которая обвиняла Кена в том, что он следит за домом, а позже клялась вызвать полицию.       — Нет, — качает она головой. — Не-а.       — Ну Барби-и-и-и, — хнычет он наполовину в шутку, наполовину и правда расстроенно, но всё же возвращается на диван и позволяет ей прислониться плечом к его плечу, как они сидели до этого.       Кажется, на этот раз ему удается следить за сюжетом немного лучше.

Х

             Боль.       Острая, ошеломляющая, шокирующая боль.       Что-то большое, страшное и лохматое хватает его за плечо, отрывая от земли. Он кричит, чувствуя, как рвётся плоть, когда вес его собственного тела тянет его вниз, в противоположную от впившихся в него зубов сторону. И вся эта недавно обретённая кровь. Удивительно, какая она горячая, когда вытекает наружу. Какая она красная. Даже в темноте.       Ужас.       Его новое маленькое сердечко бешено колотится в груди, как пойманная птичка в клетке рёбер, перекачивая кровь наружу, а не внутри него. Единственное, что сейчас пульсирует в нём — это электрический разряд страха.       Он отчаянно отбивается руками, лягается, пинается — ведь теперь он гораздо сильнее. Его тело теперь не из пластика, а из настоящих мышц, которые предназначены не только для эстетики. Но ему никогда прежде не доводилось использовать их по-настоящему. Он не знает, как дать отпор.       Какая ирония. Он станет чьим-то ужином, хоть сам разжиться ужином так и не смог. Кстати об этом.       Может быть, он не вкусный? Кен пробовал и настоящую, и пластмассовую еду. Так вот, пластмассовые вещи вообще невкусные. Может быть, он всё ещё немного пластмассовый, потому что та штука вдруг его отпускает. Оно стоит над ним, обдавая горячим дыханием его лицо и плечо, которое и без того, кажется, горит огнём. Затем с рычанием оно уносится в ночь.       Когда нависающая над ним тень исчезает, Кен остаётся лежать под ярким светом полной луны. Он пытается отдышаться. Жизнь — красная, горячая и текучая — продолжает покидать его. Ему кажется, что его сердце уже не справляется со своей работой. Он никогда не бывал ранен по-настоящему. Что же ему делать? Что делать?! Он ведь может умереть. Он что, умрёт прямо сейчас?!       Ему становится трудно дышать. В груди всё сжимается от паники и шока. Он пытается сесть, но тут же с громким вскриком падает обратно, зажимая рану руками. Она жжётся. Так жжётся!       Всё его сознание сжимается до размеров области укуса на шее, пока тело продолжает извиваться и корчиться на земле. В ушах звенит. Боль начинает распространяться, словно укус становится больше. Вскоре она полностью охватывает его тело, и Кену кажется, будто монстр вернулся, чтобы закончить трапезу.

Х

      — Почему ты до сих пор ночуешь на улице? — требовательно спрашивает Барби, не на шутку встревоженная тем, что на этот раз Кен является с синяком под глазом. — Ты ведь знаешь, что здесь безопаснее.       Кен молча пожимает плечами, сохраняя каменное выражение лица. Как и всякий раз, стоит только ей начать задавать подобного рода вопросы, он готов либо защищаться, либо бежать. Ей бы очень хотелось заверить его в том, что на самом деле она всего лишь стремится лучше понять его, а не подвергать жёсткой критике. Однако, когда в прошлый раз она постаралась что-то разузнать, он воспринял это как очередную попытку притеснения и контроля с её стороны. (Ладно, она может признать, что, возможно, и вправду совсем немного его критикует. Но это лишь потому, что она не понимает его мотивов). Тот факт, что он не снимает верхнюю одежду и держит руки в карманах, лишний раз доказывает, насколько ему некомфортно.       — Я помню, о чём ты говорил, — заверяет она его, и Кен из приличия изображает что-то вроде сожаления при упоминании имевшего места разговора. — Я не пытаюсь заставить тебя быть как я, — продолжает Барби. — Я просто хочу, чтобы ты чувствовал себя в безопасности — вот как я это понимаю. Чтобы у тебя было место, куда в любой момент можно вернуться. Чтобы рядом был человек, которому ты небезразличен. Укрытие от непогоды или людей, которые желают тебе зла.       Кен так и не рассказал, что произошло. Но виноватое выражение лица подсказывает ей, что это не был несчастный случай.       Он сопротивляется ей буквально на каждом шагу, и иногда Барби хочется как следует встряхнуть его, потому как она почти уверена, что теперь он начнёт скрывать от неё свою боль. Он будет прятать свою слабость, словно дикий зверь, вместо того, чтобы искать спасения.       — Если здесь тебя что-то не устраивает, так и скажи, — требует затаившая обиду часть её души. Та, которую, как она теперь думает, он никогда уже не сможет принять. Та её часть, которая чувствует себя брошенной всякий раз, когда он решает уйти, вместо того, чтобы остаться. Барби знает, что это здесь совершенно не при чём, но слова срываются помимо её воли.       Кен смотрит на неё так, будто она только что его ударила. Смотрит, как грёбаный обиженный щенок.       — Это не… Я не… — он шаг за шагом начинает пятиться к двери.       Отлично. Прозвучало так, словно она его выгоняет. А ведь он такой восприимчивый. Что если он снова убежит?       — Не уходи, — она пытается говорить ровным голосом, всеми силами стараясь унять в себе маленькое капризное существо, уж очень напоминающее ей ребёнка, которым ей не довелось быть. — Извини. Я постараюсь не давить на тебя. Просто мне не нравится думать, что ты можешь пострадать. И мне не нравится постоянно бояться того, что ты снова уйдёшь.       Кен бросает на неё странный взгляд, чуть склонив голову к плечу и слегка прищурившись, будто она только что сморозила какую-то чушь.       — Мне и не нужно. Ожерелье работает. Он произносит это так просто. Но всё равно отказывается остаться. Возможно, они здесь ведут два разных разговора…       Впрочем, как и всегда.

Х

      — Привет, Андж.       — Здравствуй, мой хороший, — лицо Анджелы светлеет. — Давно не виделись!       — Ага. Извини, что так долго не объявлялся.       — Хорошо выглядишь! Где пропадал?       — Понял, — Кен неопределённо пожимает плечами, — что именно со мной не так.       — Господи боже! И что же?       — Не хочу об этом говорить, — качает он головой с загадочной улыбкой. — Там много всего, понимаешь?       Чтобы как-то отвлечь её от этой темы, Кен вручает Анджеле тёплый бумажный стаканчик. Она подносит кофе поближе к лицу и с наслаждением вдыхает его аромат.       — Ты просто ангел! Храни тебя Господь.       — О, не думаю, что он имеет ко всему этому какое-то отношение. Вообще-то, судя по всему, я иду каким-то другим путём.       — Ты — это что-то с чем-то.       — Больше нет. Теперь я живой.       Кен бросает на неё подозрительный взгляд, удивляясь, как, чёрт возьми, она догадалась, что когда-то он, можно сказать, был неодушевлённым предметом. Замешательство во взгляде Анджелы подсказывает ему, что он ляпнул что-то не то. Теперь она смотрит на него так, словно он страдает бредом или неврозом. Будто он болен. Он проглатывает это, не стараясь убедить её в обратном. До сих пор у него это получалось. Даже несмотря на то, что во рту остаётся горький привкус.       А быть может, у него и в самом деле не всё в порядке с головой. Может быть, всё это иллюзия. Откуда ему знать? Может быть, у него, в конце концов, случился психический срыв, и он всё это выдумал. Может быть, он всё ещё кукла, которую заперли в подвале и обрекли на тысячелетнее забвение в ожидании того, пока до него докопается какой-нибудь археолог, прежде чем у него снова появится возможность почувствовать прикосновение человеческих рук.       Ладно, всё это, конечно, весьма интересные мысли, но…       — Кариньо! — зовёт Анджела. — Кен здесь!       — Кенни! — Марко выскакивает из палатки и, бросившись к нему, крепко обнимает за талию.       Не успевший опомниться от своих невесёлых размышлений, Кен издаёт тихое «уф». Что-то в рёбрах отзывается болезненным уколом, напоминая о последствиях недавно пережитого полнолуния.       — Эй, приятель. Скучал по мне?       — Тебя давно не было. Мама думала, с тобой приключилось то же, что и с Фрэнки. Но Дэньо сказал, что это не так.       Кен чувствует, как внутри у него всё сжимается от нахлынувших воспоминаний о его утрате. Внезапная волна горя захлёстывает его почти целиком. Должно быть, всё это отражается на его лице, потому как в следующий момент рука Анджелы накрывает его руку, успокаивая и выражая сочувствие.       — Полегче с этим, родной, — обращается она к сыну. — Боль от потери ещё не утихла. Прости, ангелочек. Знаю, что Фрэнки был тебе очень дорог.       — Он был моим первым настоящим другом, — спокойно произносит Кен, стараясь незаметно сглотнуть вставший в горле комок. — Прости, что напугал вас.       — Я знал, что ты не умер, — Марко всё ещё обнимает Кена, уткнувшись подбородком в его грудь и глядя снизу вверх. — Дэньо так и сказал. Он говорит, ты переехал к какой-то богатой даме.       Это всякий раз звучит точно обвинение. Кен устремляет взгляд на Анджелу, пытаясь уловить общее настроение.       — Вроде того, — соглашается он, сумев найти в себе достаточно сил на то, чтобы улыбнуться мальчику. — Но мне не нравится доставлять много хлопот. Поэтому я иду к ней, только если заболею.       По лицу Андж он не может понять, что она обо всём этом думает. Он снова говорит что-то не то?       — Это она подстригла тебе волосы? Ты выглядишь совсем по-другому.       — Ага, — Кен, будто только что вспомнивший об этом, взъерошивает волосы сперва на своей голове, затем на голове Марко, отстраняя мальчика от себя на пару шагов. — Выглядит и вправду странно. Но я начинаю потихоньку привыкать. А ты что думаешь?       Некоторое время парнишка серьезно смотрит на него, прижав указательный палец к подбородку.       — Выглядишь так, — наконец выдаёт он, — словно явился прямиком из Канады, а не с Пляжа.       — В Канаде тоже есть пляжи, — Кен вскидывает руки в шутливом жесте, словно защищаясь.       Они ни за что не позволят ему забыть его первоначальный ответ на их вопрос о том, откуда он взялся. Тогда он только-только пришёл в реальный мир, совершенно ничего о нём не зная. Кажется, это было так давно. Он крепко сжимает в кармане медальон с локоном светлых волос, стараясь удержать в памяти того, кем он когда-то был, и ту жизнь, которой он когда-то жил. Не волнуйся, приятель. Я с тобой.

Х

      Кто-то трясет его за плечо, пытаясь разбудить. Кен вздрагивает, думая, что это снова тот крикливый мужчина с фонариком, но это не так. Это мальчик или, скорее, мужчина — слишком взрослый для первого, но слишком молодой для второго. Несмотря на жаркую летнюю погоду, на нём слишком много всего одето, и пахнет от него так, будто эта одежда уже давно нуждается в хорошей стирке, а сам он в не менее хорошем душе. Кен дико озирается по сторонам. Одежда на нём самом порвана. Из вещей у него было лишь то, в чём он явился из Барбиленда, а теперь все они безнадёжно испорчены. Он больше не в переулке, но при этом не имеет ни малейшего понятия о том, где он вообще находится. Это хотя бы Лос-Анджелес?       Плечо жутко болит. Оно перестало кровоточить, но одежда вся в красных пятнах. От места укуса, там, где огромные зубы впивались в его плоть, разбегаются жуткого вида кровоподтёки, похожие на тёмные вены. Они уродуют кожу, которая всегда была идеальной. Уродуют тело, которое всегда было безупречно. Он необратимо изменился.       — Пора подниматься, чувак. Пока они тебя не сцапали.       Кен садится и пристально вглядывается в знакомое лицо.       — Страшно было? — спрашивает он наконец.       — Что? Умирать? — отзывается Фрэнки с дразнящей улыбкой. — Немного. Как и любая трансформация. Переход из одного в другое.       — Мне тебя очень не хватает.       — Ты всегда был плаксой.       Кен издает сдавленный звук, похожий то ли на смех, то ли на всхлип.       — Это несправедливо. Почему именно ты?       — Такова жизнь, Кен-без-фамилии. Люди постоянно умирают, справедливо это или нет. Ты не умер.       — Благодаря тебе.       Фрэнки смеётся. Белозубая улыбка так и сверкает на его смуглом лице. Он выглядит таким здоровым. Теперь сердце Кена болит даже сильнее, чем его плечо. Ему так и не довелось увидеть Фрэнки весёлым при жизни. Не на столько.       — Так значит, — продолжает улыбаться Фрэнки, — ты — моё наследие! Будь добр, сделай так, чтобы это чего-то да стоило! +       Кен открывает глаза. Он прячется в траве среди дюн, там, где ему не следует находиться. Но когда ночь становится слишком тёмной, ему нужен шум океана. Океан, открытое небо и ветер. У него нестерпимо болит плечо. И грудь. И глаза. И душа. Он вновь прикрывает веки и начинает тихонько ненавидеть всё на свете, отчаянно желая стать одной из окружающих его дюн, обдуваемой ветром, а не тем, кем он стал. Ему кажется, что у него не очень-то хорошо выходит быть человеком.       Но на его зубах скрепит мелкий песок. Так что ему приходится подняться.

Х

      — Есть что-то такое, что тебе бы хотелось сделать?       — Чего бы мне хотелось? — Кен выныривает из горьких раздумий. — Выжить. Никого не съесть.       — Нет, — качает головой Барби. — Что-то такое, ради чего ты стал человеком. Чего ты хочешь от жизни?       — Хочу не есть других людей.       — Кен, я имею в виду тебя. О чём ты мечтаешь? Чего бы хотел добиться? Те возможности, которых у тебя прежде не было. Что-то в этом роде.       Он долго смотрит на Барби, не находясь с ответом. Ей известно, что он практически полностью отказался от всех своих мечтаний, как только осознал своё положение. Это какое-то безумие. Он бы мог выиграть от перехода больше, чем кто-либо другой — больше, чем она, больше, чем кто угодно, о ком она могла подумать. Он был настолько ограничен во всём, будучи куклой. И не просто куклой, а настоящим архетипом для всех Кенов. Ар-Кен-типом. Его предназначение как игрушки было столь узконаправленным, что для чего-то ещё в нём просто не находилось места. Теперь же все счастливые моменты в его новой жизни так мимолётны. Но, быть может, это лишь из-за того, что они вынуждены быть такими? Каким человеком ему хотелось бы быть? Какую жизнь хотелось бы ему прожить? Каких впечатлений он жаждет больше всего?       — Запустить воздушного змея.       — А? — Барби думает, что она, должно быть, что-то пропустила.       — Я хочу запустить воздушного змея, — повторяет Кен. — Хочу… есть мороженое. Стоять по колено в океане. Кататься на лошади. Прыгать по лужам. Я хочу ловить светлячков, готовить зефирки у костра и однажды сходить на карнавал, — он откидывается на спинку дивана, закладывает руки за голову и задумчиво смотрит в потолок. — Я хочу кататься на американских горках и есть сладкую вату. Хочу заняться сёрфингом, побывать в зоопарке, увидеть кита. Устроить пикник в солнечный день под большим дубом. Побросать фрисби, поиграть в салочки. Уснуть в гамаке. Принеси еду на общую вечеринку. Задуть праздничные свечи на торте… Барби? Ты что, плачешь? Барби, извини, я…       Барби шепчет извинения, улыбается сквозь слёзы и заключает его в объятия. Его желания так просты: он всего лишь хочет быть человеком. Он хочет испытать то, что испытывают люди. Он хочет познать молодость, которой у него никогда не было. Мир, в котором ему не довелось родиться. Он хочет научиться ценить простые радости жизни. Сейчас для него всё сводится к выживанию. Вокруг него слишком много ограничений из-за той ситуации, в которой он оказался, и из-за его болезни. И да, это трагично. За исключением того, что всё, что расценивается им как человечность, все те развлечения, о которых он мечтает, жизнь, к которой он, кажется, стремится — всё это вполне достижимо.       Она тихонько смеётся и целует его в висок, чуть крепче обнимая в ответ на его видимое замешательство.       — Хочешь, сделаем это вместе?       Это не совсем тот вопрос, который ей хотелось бы задать, но он очень близок к тому.       Сидя в её объятиях, Кен ненадолго погружается в раздумья.       — Да, — тихо произносит он наконец, и Барби кажется, что он отвечает не только на то, о чём она сказала, но и на то, о чём промолчала. — Было бы здорово.