Я мог бы быть честным, я мог бы быть человеком

      На следующий день Кен пребывает в более ясном сознании, чем накануне, даже несмотря на близящееся полнолуние. Он способен произносить не только отдельные слова, но и целые предложения, и достаточно вменяем для того, чтобы выполнять такие несложные действия, как мытьё рук и помощь по кухне.       Но при этом он всё такой же раздражительный и весьма впечатлительный.       Он прячется, когда к Барби приходит мастер по ремонту, который заверяет её, что газопровод в исправности, осматривает повреждённую балку, а также чинит розетку у холодильника.       — Больше никаких людей, Барби, — стонет сидящий на полу в коридоре Кен, прислонившись спиной к стене, когда они снова остаются одни. — Слишком близко.       — Он ушёл. А всё остальное может подождать, — обещает она.       Чем ближе конец дня, тем глубже под его глазами залегают тени, а на лице начинают выделяться морщины. Особенно это заметно в уголках глаз, как будто он не прекращает щурится от слишком яркого света. Барби садится на корточки рядом с ним, держа в руках серебряную цепочку.       — Пора.       Он приоткрывает глаза, чтобы получше её рассмотреть. Цепочка гораздо большего размера, чем та, которую стал бы носить человек. Такие пропорции больше подошли бы кукле. Какое интересное совпадение.       — Что ж, кажется, и вправду начинается, — цинично хмыкает Кен, вновь прислоняясь затылком к стене. — Ты добилась, чего хотела, — добавляет он, и его язык слегка заплетается.       Ему некуда идти. Луна взойдёт через пару часов. Они вместе обсуждают план.       Кен настаивает на наручниках. Барби знает, что с собакой этот трюк не пройдёт. А ещё ей ненавистна даже сама мысль о том, чтобы снова его пристегнуть. Особенно после того, как ей довелось наблюдать его реакцию на это. Овальные шрамы до сих пор наполовину опоясывают левое запястье Кена. Ничего из этого она не говорит вслух, но собирается сделать всё от неё зависящее, чтобы не подвергать его чему-то подобному.       Барби хочет быть рядом с ним, когда это случится. Кен знает, что достаточно лишь одного укуса, одного внезапного рывка, чтобы передать его состояние. Но и это ещё не всё. Само собой, он боится, что может её убить. Однако нахождение рядом с ним несёт в себе и другую опасность. Если её не волнует её собственная жизнь, то, может быть, у него получится убедить её не подвергать ненужному риску других. Ему бы очень не хотелось, чтобы эта болезнь распространилась. И её гражданский долг заключается в том, чтобы не позволить этому произойти, избежав заражения, верно?       На телефоне Барби срабатывает тихий сигнал. Она выключает его и делает глубокий вдох.       — Тридцать минут.       Кен долго и пристально смотрит на неё. На нём лежит ответственность за её жизнь. Затем медленно кивает. Он съедает то, что она ему приносит, не слишком вникая в то, что это было, запивает стаканом воды и направляется в спальню.       — Тебе не обязательно смотреть, — говорит он, стягивая футболку через голову.       — Тебе что, совсем не интересно, что произойдёт? — спрашивает она, дотягиваясь, чтобы застегнуть цепочку на его шее.       Он непроизвольно отшатывается, вздрагивает, когда серебро касается его кожи, с трудом сдерживая утробный рык, рвущийся из его горла.       — Убирайся, — сквозь зубы рычит он, дрожащими руками пытаясь совладать с молнией на своих брюках.       Она выходит, хоть и оставляет дверь чуть приоткрытой. Сквозь узкую щёлочку она наблюдает за Кеном, сидящим на её кровати. Он глубоко дышит, точно борется с подкатывающей тошнотой. Даже с этого расстояния она видит, что его нога полностью зажила. От раны не осталось и следа — лишь небольшой шрам. У неё бывали порезы от бритья, которые заживали дольше.       Он прячет лицо в ладонях, морщась от боли. Она видит, как у него на лбу вздувается вена, видит, как он краснеет от жара и напряжения.       Вновь срабатывает сигнал на телефоне. Восход луны.       Кен издаёт протяжный стон, когда вся его кожа разом покрывается мурашками, которые превращаются в волоски, прорастающие наружу подобно ниточкам паутины.       Он заваливается вперёд с приглушённым криком. Становится видно, как мышцы и кости на его спине и плечах меняют своё положение, перекручиваются под кожей. Он окончательно сваливается с кровати, падая на четвереньки, скуля и задыхаясь, когда руки и ноги начинают выворачиваться с противным хрустом, принимая новую форму. Он воет, когда из его позвоночника прорастает хвост. Кричит в агонии, когда кости черепа ломаются и вытягиваются в звериную морду. Его зубы смещаются и перестраиваются под изменившуюся челюсть.       У Барби внутри всё сжимается от этих звуков. Она даже не может себе представить, насколько это больно. Он запрокидывает голову, всё ещё кричит, вытянув пасть к невидимому под крышей небу. Крик переходит в оглушающий вой, который отражается от стен замкнутого пространства, сотрясает воздух. Барби чувствует каждый глухой удар сердца о грудную клетку и всеми силами борется с инстинктом, доставшимся ей от предков, которых у неё никогда не было, подсказывающим ей лишь одно: беги!       Наконец шум стихает, и в комнате остаётся лишь волк. Он пытается лапой дотянуться до ожерелья, трясёт холкой, изворачивает голову и пытается снять его зубами, но тут же отпускает с жалобным визгом. Затем он принимается исследовать обстановку, обнюхивая углы спальни.       Конечно же, исследование приводит его к двери. Барби подпирает её, чтобы в случае чего сдержать зверя. Практически сразу существо замечает её и с рычанием кидается к оставленной ею щели. Он принимается отчаянно копать, стараясь высунуть наружу нос, но Барби успела зафиксировать задвижку на двери так, что дальше она не откроется. Она не в силах помешать зверю попытаться разгрызть дерево, но, по крайней мере, процесс будет долгим.       Она садится прямо на пол по другую сторону двери и рассматривает волка сквозь дюймовую щель. Холодные голубые глаза, мощные лапы, упорно старающиеся сделать подкоп. По факту он скребёт когтями придверный коврик. Она вздыхает, но не может ничего предпринять по этому поводу, как бы сильно тот коврик ей не нравился. А ещё, скорее всего, он там везде написает. В конце концов, он успокаивается, настороженно поглядывая одним глазом сквозь узкую щель, и Барби понимает, что она, наконец, может пошевелиться. Она просовывает через дверь краешек хот-дога из заранее припасённой упаковки. Волк хватает угощение с таким остервенением, что слышно, как щёлкают челюсти, и заглатывает целиком. Перед её глазами невольно возникает неприятная картина того, как он с той же лёгкостью откусывает ей пальцы.       Она упорно скармливает ему все хот-доги по одной штуке, отдавая только когда он спокоен. Она кое-что читала о поведении животных ещё до того, как Кен попытался от неё сбежать. Что-то из этих методов, как ей кажется, вполне может работать и для человека. Хотя Кен не человек. По крайней мере, сейчас. Интересно, волк — это всё ещё он или же у него совершенно иное сознание? Сможет ли он когда-нибудь сохранять самосознание в этой форме или волку всегда суждено быть просто животным?       Потому что именно так это существо и выглядит: не монстром, не какой-то мистической силой, не ночным кошмаром, не природным феноменом. Обычным животным.       Возможно, это из-за серебра. Он всё ещё пытается время от времени снять его, встряхиваясь, словно пытаясь согнать с себя назойливую муху. Это напоминает ей о лошади, что была запряжена в свадебную карету, которую она видела в прошлом году.       Нравятся ли ему до сих пор лошади?       Она достает телефон, находит в интернете и запускает документальный фильм о лошадях, после чего ставит телефон экраном к двери.       К тому времени волк успел отойти, но как только из динамика раздаётся первый звук лошадиного ржания, он бросается назад и всем своим весом врезается в дверь. Он проделывает это ещё трижды, затем вновь пытается просунуть в дверь то морду, то лапу в тщетных попытках дотянуться до своих потенциальных жертв на крошечном экране.       Но, к её удивлению, это не заставляет его рассвирепеть ещё больше. Наоборот, после нескольких минут проявления своих хищнических инстинктов, он просто ложится возле двери и… смотрит. Его уши встают торчком при каждом новом звуке. Когда слышен голос диктора, он наклоняет голову то в одну, то в другую сторону. Он рычит и снова принимается яростно копать, когда на экране появляется охотящийся хищник. Он умилительно поскуливает и перебирает лапами, когда на экране показывают, как резвятся, играя друг с другом, жеребята. Он переворачивается на спину, оголяя живот, когда видит женщину, которая гладит лежащую у неё на коленях массивную голову животного, способного с лёгкостью переломать ей все кости, но в этот момент абсолютно ласкового и нежного.       Вооружившись второй упаковкой хот-догов и прихваткой от духовки, Барби терпеливо работает над разграничением того, что попадает в дверь. Кусаешь пустую рукавицу — еду не получаешь. Кусать разрешено только еду. Не еда — не кусай. Это пригодится в том случае, если ей понадобится просунуть через дверь пальцы, чтобы снять цепочку или убрать клин.       Конечно, он утаскивает первую рукавицу с той же яростью, что и первый хот-дог, и треплет её, разбрасывая по полу ошмётки. Слава богу, это был чей-то подарок, который ей никогда не нравился и которым она никогда не пользовалась. Но со второй рукавицей дела пошли лучше. Кажется, он уловил, в чём тут смысл. +       Пару часов она дремлет, но затем вновь возвращается к упражнениями по укреплению доверия. На этот раз с упаковкой нарезанной индейки. В конце концов, они добиваются того, что теперь она уверенно открывает дверь в комнату, полагаясь на полное отсутствие признаков агрессии с его стороны, а также ориентируясь на поведение волка в прошлое полнолуние с гораздо меньшим количеством серебра на нём. Кен, насколько она помнит, заговаривал о поводке. Так что, наверное, даже он рассматривал возможность совместного проживания на одной территории. И потом, она не собирается спать на диване каждый месяц, если в том нет абсолютной необходимости.       Волк не ждёт от неё ласки, но и не боится, поскольку сразу принимается обнюхивать её обувь. Барбара ругает себя за искушение поддаться ложному чувству безопасности, постоянно напоминая себе, что это не ручное животное. И если оно не спешит нападать, это вовсе не значит, что оно не может или не сделает этого в будущем. Однако в прошлый раз ей как-то удавалось вести его туда, куда ей было нужно. Она хочет, чтобы Кен и в этот раз приходил в себя на чёртовой кровати, а не на голом полу.       Она берётся за серебряную цепочку и тянет его в сторону кровати. Волк упирается. На один жуткий момент она представляет, как цепь соскальзывает с его наклоненной головы. Что тогда с ними будет? Но это длится всего лишь мгновение, а затем волк послушно следует за ней. Ей удаётся уложить его на матрас и прикрыть простынёй с запасом времени в две минуты. Он издаёт протяжный высокий звук, облизывает нос, а его глаза немного закатываются, когда он прижимается к кровати. Как ей кажется, волк может точно также чувствовать грядущие перемены, как это мог Кен. Ей бы очень хотелось погладить его по голове, прямо по макушке, как, насколько она знала, ему нравится. Но это не он. Не в полной мере. Сейчас предлагать ему утешение опасно. Чего бы ни достигли они с волком за сегодняшний день, они ещё не друзья. Между ними ещё нет доверия. И если она пострадает, выкинув какую-нибудь глупость, это лишь укрепит убеждённость Кена в том, что он должен уйти.       Звонок будильника избавляет её от искушения. А мгновением позже вновь начинаются изменения. Шерсть редеет, морда укорачивается, мышцы, кости и кожа растягиваются и перестраиваются. Кен хрипит, вскрикивает, стонет и полностью возвращает свой первоначальный вид, всхлипывая от боли. Его веки плотно зажмурены, а кожа сохраняет нездоровый красный оттенок. Его пальцы крючатся, словно поражённые артритом, и от напряжения его трясёт.       На этот раз Барби всё же тянется к нему, но как только её рука касается его плеча, он вопит и дёргается, пытаясь отстраниться от неё, как если бы она своим прикосновением поставила на нём клеймо. Она вновь роняет руку на колени и наблюдает за тем, как он мучается, совершенно не в силах ему помочь. +       Кен чувствует себя оголенным проводом под напряжением. Не как если бы он к нему прикасался, а будто бы он сам был им, и вся эта обжигающая электрическая энергия протекала прямо сквозь него. Каждая вена горит. Каждый нерв в огне. Он отчаянно хочет, чтобы это прекратилось. «Барби, неужели ты ничего не можешь с этим поделать? Ты же можешь всё на свете. Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…».       Всё болит.       Ему больно до тошноты.       Ему холодно… ему жарко… ему… всё и сразу.       Неужели Барби ничем не может ему помочь?       Но она здесь. Она жива.       И, возможно, часть тех слёз, что впитываются сейчас в её наволочку — от облегчения. +       Следующие полчаса Барби внимательно следит за своим подопечным. Он больше не дрожит, руки расслабились, а громкие рыдания постепенно сменились беззвучными слезами. Покрасневшие глаза смотрят в пустоту. Он измотан болью, и она же не даёт ему отдохнуть.       Почему в этот раз всё иначе? Из-за чего ему так больно?       Она осторожно гладит его по волосам, и на этот раз он не отстраняется.       — Ты справился, — шепчет она успокаивающе, и глаза его на миг закрываются. — Ты молодец. Всё прошло. Уже всё. Попробуй выпить немножко воды, хорошо?       Она берёт стакан и прижимает кончик соломинки к его губам. То, как он смотрит на неё, то, насколько яркие у него радужки, заставляет её сомневаться в том, что он вообще её понимает. Сколько времени нужно на то, чтобы сознание закрепилось в теле, или как назвать то, что с ним сейчас происходит? Но вот его губы обхватывают соломинку, и ему удается сделать несколько маленьких глотков.       — Умница, — шепчет она.       А что ещё она может сказать? Он тянет к ней руку. Два пальца слабо цепляются за край её рубашки. Останься. И она остаётся. +       Когда приходит время снять цепочку, её приходится отдирать вместе с кожей. Она настолько сильно вросла в плоть, что когда Кен начинает постепенно отлеплять её от себя, предварительно скрывшись в ванной, у него крутит желудок. Он оставался в ней дольше, чем было нужно. Но Барби боялась снимать её до тех пор, пока он не смог самостоятельно передвигаться.       В тех местах, где цепочка касалась тела, кожа содрана. После неё остаются волдыри и сочащиеся ранки, в точности повторяющие узор плетения. Он не может позволить Барби увидеть это. Если только она узнает, то скинет цепочку с самого высокого утёса в самую глубокую пропасть. А ведь это единственное, что удерживало его на месте и обеспечивало ей безопасность. Ему приходится прятать повязки на груди и горле. Он с трудом натягивает толстовку, двигаясь медленно и осторожно, наконец-то чувствуя себя в соответствии с разменянным седьмым десятком.       Прошло уже несколько часов, но кости всё ещё кажутся ему слишком длинными. Они как будто изгибаются внутри его конечностей при каждом движении, чтобы подходить ему по размеру. Как будто его рёбра не срослись должным образом и слишком сильно расходятся при каждом вдохе.       Но это не так. В уцелевшем осколке зеркала он видит, что у его тела правильные пропорции. Но всё равно он слишком уж сильно ощущает все свои кости. Он чувствует каждый зуб, сидящий в десне. Его кожа всё ещё кажется ему чужой и сверхчувствительной. Прикосновения к телу мягкой ткани толстовки ощущаются так, будто по нему растирают сухой колючий песок. Марля царапается, а перевязь давит, отчего у него непроизвольно сжимаются челюсти. Он чувствует себя пивной банкой, на которую наступили и выдавили большую часть содержимого.       — Всё нормально? — слышит он обеспокоенный голос Барби прямо за дверью. Голос тихий, почти шепчущий. Однако он оглушительным звоном врывается в его уши, будто она кричит.       Ему бы очень хотелось, чтобы она перестала задавать этот вопрос. Он не знает, как правильно на него ответить. Нормально ли спать на скамейке? Ну а какие ещё есть варианты? Нормально ли не знать, когда в следующий раз удастся поесть? Обедать из мусорных контейнеров и убивать мелких птиц? До сих пор он как-то жил с этим. Нормально ли то, что каждый месяц он превращается в дикого зверя, представляющего страшную опасность для всех, кто его окружает, сдержать которого может лишь вещество, которое обжигает его при контакте, и который вынужден бороться с изнуряющей болью, не имея ни малейшего представления о том, насколько сильна будет эта боль? Ты ещё спрашиваешь?       Нормально ли он чувствует себя, не будучи больше куклой? Всё из-за этого? Причина в этом?       Он с трудом отталкивается от раковины и, пошатываясь, направляется к ней. Он склоняется к ней, ища её объятий, без которых, как ему кажется, он рассыплется на части, пусть даже от её прикосновения и будет больно. Барби слегка пошатывается под его весом и обнимает молча и крепко.       Он утыкается носом в её шею, в завесу её волос, ища такого же спасительного укрытия, которое нашёл под её кроватью, когда весь его мир пошатнулся.       — Нет, — шепчет он. — Всё совершенно, полностью не нормально.       Он не видит, как её глаза наполняются слезами, но чувствует, как она крепче прижимается к нему, как сильнее в его спину впиваются её пальцы, как её тепло передается ему. Он чувствует, как бьётся сердце в её груди. Его сердце тоже бьётся? Временами он в этом не уверен.