Мираж моих воспоминаний

Я подытожу в танце всё по номерам и главам.

Дрожью рук закрою книгу от начала до конца.

Оставь меня, прошу, оставь, о милостивый Дьявол.

Я бросить тебя хочу так же, как ты покинула меня.

Конечно, Мидория десятки раз танцевал вальс на ровном паркете, при сотнях глаз и под классическую музыку. Он знает все повороты, когда нужно откинуть голову, выровнять спину и вздёрнуть подбородок. И он прекрасно помнил, что даже вопреки своему идеальному, он не постыдится этого сказать, навыку вальсировать в любой обуви — отцу он вечно отдавливал ноги чисто из принципа, а тот, сжав губы, всегда терпел и тянул улыбку, продолжая невесомо утягивать его в танец. Брюнет предпочёл бы никогда не танцевать, чем танцевать с отцом. Раньше точно сделал бы выбор в эту сторону. А сейчас… а что сейчас? Вот заиграла знакомая классическая мелодия, которую он наслушался и знает её такт наизусть. Вот он слышит, как вздохнули от удивления зрители и те, кто будут разделять с ними этот большой зал на один ничтожный танец. Наверняка, ни те, ни другие не ожидали увидеть его с кем-то в паре. На него ведь это так не похоже. И вот он обыденно кладёт руку на широкое плечо и отдаёт свою ладонь во власть того, кто сжал её, не желая отпускать, судя по всему, даже тогда, когда музыке придёт конец. И вот он… поднял взгляд. И увидел перед собой глупое влюблённое лицо. С лёгкой улыбкой, пусть и с нахмуренными бровями, с готовой осанкой и рвением начинать. Увидел перед собой Бакуго. Он смотрел не на него, а куда-то в сторону, будто за спину, и Мидория не разочаровался, что согласился разделить свой первый свободный танец с ним. Даже если потом это станет лишь ярким воспоминанием — он будет помнить об этом с теплом. Ведь при другом раскладе он, как обычно, сидел бы сейчас в стороне и наблюдал за красивыми и ритмичными танцами. В тени, молча ждал бы, когда эта зловонная музыка прекратит играть. Хотя не то чтобы он не любил живую музыку. Расплываться в её нотах было для него личным расслаблением, пусть у него и редко возникала такая возможность. Но музыка музыке рознь. И обычно, когда он отсиживался часами за столом и отпивал красное полусладкое, глазами подмечая танцующие пары, порой завидовал им. Завидовал, но сидел на месте. Но сейчас, когда музыка заиграла, а сам Мидория, выдохнув, приготовился — он ощутил, как к его уху склонились и с усмешкой произнесли: — Ta mère ne nous quitte pas des yeux. Que veux-tu que je fasse, mon prince? «Твоя мать глаз с нас не сводит. Что прикажешь делать, мой принц?» — и Мидория не увидел в этих глазах настоящего любопытства. Скорее они спрашивали лишь для того, чтобы обратить его внимание на этот факт, и он, расслабившись в тёплых руках, размеренно ответил: — Faites ce que vous êtes censé faire lors d’un bal. «Делай то, что пристало делать на балу.» — стрельнув глазами и вслушавшись в замедленную мелодию пианино, что начинало одну из самых прекрасных, по его скромному мнению, композиций, после чего усмехнулся, — Danse, mon cher. «Танцуй, мой дорогой.» Вальс Цветов. Иронично, не правда ли? Вместо арфы сейчас нежно звучало пианино, а его подхватывали скрипки и раскрывали до конца взыгравшие флейты, гобои и кларнеты, что создавали кружащую атмосферу, в которой Изуку растворился по привычке очень быстро, не замечая ни взглядов, ни перешёптываний. Всё это сейчас его вовсе не волновало. Его не волновала даже его мать, что наверняка сияющими глазами смотрела на их дуэт и стремилась понять, что за отношения между ними. Но за изяществом валторн — и десятком другим танцующих пар — она никогда не увидела бы ни их разговоров, ни улыбок, адресованных друг другу. И у Мидории не было даже желания искать её взгляд среди толпы, хотя раньше он, безусловно, поступил бы именно так. Но что такое раньше? Есть ли оно в нём сейчас? Есть, конечно. Но он, откидывая голову назад — прикрыл глаза, думая, что прямо сейчас его медленно поведут вправо — так всегда делал отец, когда они с ним танцевали. И уже повернул носок, чтобы обыденно проследовать за ведущей рукой. Но ведь сейчас он танцевал не с отцом, верно? И резко открыл веки, чувствуя, что его ведут влево. И, быстро подстроившись, Мидория вскинул бровь, немного теряясь от этих несостыковок. Разве это не всегда должно быть «вправо»…? Тодороки тоже всегда вёл его именно в эту сторону после поворота, но Бакуго… Омега нахмурился, пытаясь вспомнить, было ли что-то подобное раньше, и к своему собственному удивлению, подметил, что действительно, всё это время, в их редкие моменты вальса — Бакуго всегда вёл его влево. Но обратил своё внимание он на это только сейчас. Почему? Потому что сейчас это не набережная и не затемнённый бордюр около дорожной трассы? Потому что на них смотрят? И потому, что он привык действовать строго по правилам на этих душных вечерних мероприятиях и умеет забывать о них только за его пределами? — Всё нормально? — встревоженный голос заставил поднять подбородок вверх и посмотреть в алые глаза, — Ты стал каким-то задумчивым. — чужая рука едва заметно сжала его талию, как если бы думала, что ему тяжело. — Просто я внезапно понял, что ты танцуешь вальс по-особенному. — склонив голову набок, омега улыбнулся обескураженному лицу и не смог сдержать тихого смешка, пусть смеяться, наверное, сейчас было небезопасно, — Это так странно и приятно… Словно то, что я учил годами… может быть другим? А я даже не знал об этом. «Потому что привык только к одному.» — подумал каждый из них. Бакуго только хмыкнул в ответ, но его взгляд был полон искренней гордости. Он сжал ажурную руку чуть крепче, а потом с внезапной нежностью сосредоточил свой взгляд на своём сегодняшнем партнёре по танцу, удивляясь, как после этих слов брюнет молча продолжил танцевать, отворачиваясь от него в профиль, и в очередном повороте сдержанно запрокинул голову назад. Бледная кожа была почти полностью скрыта за то и дело звенящими бусами страз, которые везде следовали за ними, чувствовали их танец и дополняли его своим собственным. Они были блестящими змеями, что скрывали его улыбки, которые Катцуки различал лишь по тихому тону голоса и тёмным волосам, что кружились вслед за ними и волнами ниспадали на прикрытое лицо. Прикрытое так, чтобы ни одна живая душа не увидела на нём эмоций. Неважно, счастливых или несчастных. Ведь в свете здешних ламп брюнет всегда был равнодушным к окружающему миру. «Я скучаю по твоей улыбке.» — пронеслось в голове, и мужчина, поджав губы, повёл омегу в сторону, спокойно уводя его из эпицентра куда-то на окраину. Где их лишний раз никто не тронет даже тенью. — Я хотел бы держать тебя сейчас за руки без перчаток. — не сдержавшись, проговорил Бакуго и увидел, как на него с лёгким звоном шляпы выразительно — он уверен, что выразительно посмотрели. — …Раньше тебе за такие слова дали бы по лицу. — а после лёгкой паузы пожали плечами, с лукавостью спрашивая, и мужчина ощутил, как рука, что держалась за его плечо, якобы случайно пригладила ткань его рубашки, — Ты знаешь, что означает такой жест? — но сделала это настолько незаметно, что Бакуго невольно затаил дыхание, когда прочувствовал уже этот жест на себе. Сделанный вот так. У всех на виду. — Брать за руку без перчаток? — вскинул он бровь, делая новый разворот, но стараясь услышать, что ему ответят тихим голосом. — Да, на публике. — и его принц спокойно подтвердил, продолжая беззаботно кружиться с ним в танце, — Знаешь? — а Мидория, поднявший после голову, почти не удивился тому молчаливому удивлению, с которым смотрели на него, будто прося рассказать то, чего мужчина определённо не мог знать. «Как тогда, когда ты впервые снял с моей руки перчатку сам.» — вдруг вспомнилось омеге, и он невольно улыбнулся этим далёким воспоминаниям, до сих пор считая, что тот мужской трепет перед ним был очаровательным, — «Надо было сказать ему тогда. Представляю его смущённую реакцию. Сейчас он будет уже не так смущён. А жаль. Мне так нравятся его красные скулы.» — и видя, как его слов ждут, Изуку вздохнул, воображая ту реакцию, которая может последовать. Конечно, Бакуго этого не знал. А если когда-то и вычитал где-то, то абсолютно точно не придал этому значительного внимания. Это слишком устаревший жест. Настолько устаревший, что даже при его родителях он уже не использовался, как нечто само собой разумеющееся, но это была приятная традиция. Дань уважения далёкому романтическому прошлому. И пусть сейчас вся эта манерность и обычаи стираются современностью и новыми взглядами — что-то таинственное и по-своему величественное было в невинных жестах, которые в себе таили нерушимые обещания. А потому Изуку не хотел их забывать. Ему доставляло особенное удовольствие играть по этим старым правилам и вспоминать о них вскользь, как сейчас. Уча им кого-то другого, как он уже учил когда-то. — Это означает, что ты в момент, когда соприкоснулся с моей оголённой ладонью, во всеуслышанье заявил, что я — твой спутник по жизни. — размеренно рассказывая об этом, Изуку не смотрел в алые глаза и, закончив, обратил внимание на тишину, прерывая её сразу же, как ощутил, как та мужская рука, которая держала его за руку, аккуратно стала дёргать ажурную ткань, — Бакуго! — словно желала аккуратно поддёрнуть её. Но остановилась, пока он подметил то, как ему игриво улыбнулся альфа, виновато щурясь: — Прости-прости. — но при этом абсолютно невиновным и даже задорным голосом шепча, склонившись к его драгоценной вуали, — Я сделал это, чтобы случайно полностью не воплотить эту сказку в жизнь. — Что ты… — потерянно начал Изуку, и мужчина ощутил своей душой, как тонкие брови нахмурились, а из пухлых тёмных губ вылетело это соблазняющее, — Дьявол. Без проблем можно было ощутить, как ему полностью отдали ведущую роль, адаптируясь к его не особо изящному стилю и вальсируя по паркету так, словно они были единым целым, некогда нашедшим половинки друг друга. Так и было. Но при взгляде на них со стороны Бакуго сказал бы, что они были до странности гармоничны между собой в этой цветочной мелодии. Его грубоватые движения, моментами слишком резкие для вальса, словно сглаживались плавностью и текучестью тех движений, за которыми даже он, будучи захваченным танцем, без устали наблюдал, как будто впервые видел человека, исполняющего вальс. Мидория был неотразим. Его движения были нежными, под стать омежьей партии, но он следовал за ним уверенно, не дрожа и не теряясь в движениях. Бакуго не впервые танцевал вальс с кем-то, и уж тем более не впервые танцевал его с его принцем, но в эту ночь восхищался его умением соединять в себе и нежную грацию, и непоколебимую силу ещё больше. Две настолько противоположные грани одной и той же сущности — сейчас взыграли наиболее ярко. Словно он был самим воплощением гармонии. — Тебе нравится? — они умело избегали другие пары, не сталкиваясь с ними, но сталкиваясь взглядами между собой. — Я в восторге. — повторил Мидория. Его голос был тихим, почти шёпотом. Но в нём слышалась правда. Словно единожды сказанная за много лет подобных паркетных вальсов под дорогими люстрами. И после этих слов Бакуго снова почувствовал тот же спокойный, уверенный ритм, который исходил от их симфонических движений, и его едва заметная улыбка расширилась. Они уверенно следовали музыке, хотя казалось, что это она — уверенно вторила их шагам. И да, они не были идеальными партнёрами для вальса, но в этом и заключалось их совершенство. Они находили баланс между разницей своих натур и, подстраиваясь друг под друга, не замечали никого вокруг, кроме собственного шороха одежды и взмахов рук. Именно этот баланс выделял их танец среди других, заставлял прикипеть к тому, с какой осторожностью они оба пытались приблизиться друг другу, при этом не пересекая границу той ауры «близких друзей», которой они невольно обросли в глазах общественности. Хотя если бы не идеальная репутация Мидории, то их бы уже вовсю называли порочными любовниками. Бакуго уверен в этом. — В восторге, говоришь? — прошептал он и грубовато наклонил омегу вниз, — Что ж, не скрою, для меня — это лучший комплимент. Но признай, что ты ожидал что-то более классическое? — Бакуго ухмыльнулся, чуть сильнее сжав его руку, лукаво глядя в те кипарисовые глаза, которые, как ему казалось, смотрели на него так же в ответ. — Скорее более предсказуемое, — и ответили ему, мягко склонив голову набок, а после опуская взгляд вниз, казалось, на губы и на мужскую шею, скрытую белым галстуком, — Этот танец… для меня другой, — тихо признался Мидория, выдохнув и легко сделав поворот вокруг своей оси, — …отличаемый от тех, что я танцевал до этого. — Конечно, другой, — кивнув, Бакуго улыбнулся, желая прямо сейчас склониться к растянутым в этой аккуратной улыбке губам, — потому что ты танцуешь его со мной. — и прикоснуться к ним, не взирая на то, что они стоят у всех на виду. Но он не посмел бы. Конечно нет. Память невольно воскрешала фрагменты давнего вечернего дня рождения, когда Мидория танцевал с отцом, так же прекрасно вальсируя и подстраиваясь под музыку, но всё же без искры в движениях. Продолжая выполнять выученные такты, поворачиваться и вторить шагам высокого мужчины, изредка стараясь наступить тому на ноги, но так, чтобы это выглядело как простая нервная оплошность. Бакуго помнил, как сам наблюдал за этим и уже тогда жуть как завидовал тому, что тот человек мог танцевать с брюнетом у всех на глазах. Не стесняясь ни взглядов, ни мнений. И тогда танец действительно казался выверенным, как под линейку. Они кружились гармонично и одновременно, но лишь потому, что оба исполняли классическое заученное искусство, которое не позволяло ошибиться. Вместе с ним же Мидории пришлось корректировать собственные отработанные шаги, внимая новому стилю, как и Бакуго пришлось унять свою тягу к более «быстрому вальсу» — венскому, как его принято называть. Его принц же, судя по всему, больше знал именно медленный вальс, который здесь принято танцевать всем в угоду европейским традициям старой Британии, которые почему-то любили здесь соблюдать. — Но я не ожидал, что ты сможешь так легко подстроиться, — пробормотал Бакуго, слегка склоняясь к его уху и действительно удивляясь тому, как быстро Изуку позабыл увековеченный в себе вальс-бостон. — Я сам не думал, — брюнет улыбнулся, чуть сильнее сжимая его плечо, словно ища дополнительную поддержку, — А ещё не думал, что так просто смогу вывести на танец собственную мать. — и после скосить свои глаза в сторону, продолжая кружиться, — Правда, уже под началом Тошинори Яги. — фыркая на новую вышедшую пару. Цветочная симфония была в самом разгаре, когда в построенный ритм закружилась немолодая пара, сразу оказавшая примерно такой же эффект, как в самом начале вышедший Мидория. Разумеется, такой яркий дуэт не мог не вызвать бурные обсуждения о жёлтых тканях, что складывали впечатления о том, что это были парные костюмы, а не простое совпадение. Но Мидория знал, что его мать, так тщательно прошедшая по магазинам — просто не позволила бы себе звонить мужчине, чтобы спросить у того, в каком цвете тот придёт. Так унижаться? Никогда в жизни. Она была горделивой женщиной. Аккуратной, боязливой, но до ужаса горделивой. Это была её главная червоточина и вместе с тем одна из лучших достоинств, которые словно по наследству передались и ему. Так что этот блеклый жёлтый, который в реальности был скорее жарко-оранжевым — был всего лишь совпадением, которое сыграло на том, что Тошинори Яги решил надеть что-то в память о своей умершей жене на сегодняшний вечер. «Лучше бы она надела белый.» — почему-то сейчас ему хотелось её в этом обвинить. В том, что она не носит траур. Обвинить хотя бы у себя в голове за такую непочтительность, ладно не к мужу… а хотя бы к человеку, с которым ты прожила двадцать семь лет. — Разве для вдовы… — его поджатые губы приоткрылись, когда он услышал низкий голос, шепчущий ему, — …нормально вот так принимать предложение другого после недавней смерти своего мужа? — а озадаченный и высокомерный бордовый взгляд говорил о том, что Катцуки видит эту ситуацию такой же парадоксальной, как её видит и он. «Конечно нет.» — но Мидория так и не ответил. В какой-то степени он был рад, что мужчина уж точно не видит в этих двоих — милую пару, которую, казалось, видели все остальные. Те, кто определённо считали, что эти двое стали хорошими друзьями, и даже помыслить не могли, какие на самом деле планы вынашивает в себе бывшая миссис Мидория по отношению к своему якобы другу. Хотя он тоже хотел бы думать, что эти двое — просто хорошие друзья. — Совсем скоро его день рождения. — Изуку уловил краем уха кульминацию мелодии, готовясь к ней, — И я уверен, что она ждёт, что я обо всём позабочусь, хотя это обязанность жены умершего. — и мимолётно следя за теми, кто нарушил его душевный покой, мелькая на периферии его зрения, как пара назойливых мошек. — Ты позаботишься? — вопрос был номинальным, и Бакуго заметил, как ситуация с матерью стала раздражать его возлюбленного, особенно, когда женщина будто специально желала подобраться к ним поближе, нашёптывая что-то на ухо господину Тошинори. — Не хочу видеть скорбь на лицах тех, кто при жизни не жал ему руку. — отрезал высокий голос, и Катцуки снова вернул к нему взгляд, жалея, действительно жалея, что он не может увидеть его выражение лица, — Я вполне способен помянуть своего отца в одиночку. Или… — и эта пауза была более нервной, когда стразы словно отсвечивали любые слова, сказанные под широкой шляпой, — …с тобой? Если ты захочешь составить мне компанию. — Бакуго уловил, как пожались узкие плечи. И заметил, как дрогнула линия челюсти за занавесом кристаллов, когда возле них появилась ожидаемая пара, что будто пыталась повторить такт их танца, что выходило сделать с натяжкой и крайне нелепо. Но они быстро адаптировались. Танец был для них непривычно быстрым, но всё ещё не настолько сложным, чтобы, отбирая и присваивая себе их повороты и движения — они не смогли бы попытаться его превзойти. Они танцевали в одной линии и темпе, словно по обеим сторонам зеркального отражения. И даже внешне были похожи друг на друга, что стало нервировать ранее расслабленного Бакуго. Ведь на эту глупую копию стали коситься в той же мере, как до этого смотрели на его возлюбленного, спускающегося со второго этажа и звенящего кроткими шагами по лакированным ступеням. И хоть сам брюнет не отдавал этому должного внимания — альфа же быстро подметил эту перемену в общественном настроении, когда их начали сравнивать. Их танцы. Их самих. Метая взгляды то на них, то на эту «сладкую парочку». И это раздражало. Бакуго незаметно прижал Мидорию ближе к себе и чуть отодвинул с его лица блестящие нити, спрашивая у распахнутых в удивлении глаз: — Организуем кое-что из ряда вон выходящее? — внимая чужим привычкам и предлагая явную авантюру, после чего подмигивая своему партнёру. — Например? — Доверься мне. — выдохнул Бакуго, желая показать раз и навсегда, что никакое подражание их танцу не сможет затмить их самих. Сегодня только его принц будет блистать. Мгновение спустя их танец изменился. Это был всё тот же вальс, но теперь с новыми элементами, которые теперь уж точно выбивались из классических стандартов. Катцуки начал вводить ещё более резкие движения, неожиданно меняя траектории, ускоряя и замедляя темп. Он перехватил взволнованную руку и внезапно повернул Мидорию так, что тот чуть не потерял равновесие и резко вскинул на него взгляд, но тут же оказался вновь в уверенной, крепкой мужской хватке, что не позволила ему упасть спиной. Музыка будто всколыхнулась вместе с ними и, казалось, сама подстроилась под этот неожиданный всплеск энергии, который тут же переманил к себе всё внимание и восхищение публики. Пара, что пыталась им подражать, явно не справлялась с новой скоростью и динамикой танца. Бакуго ухмыльнулся, без проблем продолжая быстрый темп и внимая тому, как утончённые ноги ступают вслед за ним, едва не теряясь в непривычных движениях, но всё же быстро учась им. Тошинори с улыбкой проигравшего отступил, возвращаясь к привычному медленному вальсу, и успокоил разочарованную женщину бархатным голосом, сказав что-то, после чего Инко фыркнула, обратив внимание на них и без стеснения рассматривая то, как они танцуют. Мидория ощущал этот знакомый пронзительный и изучающий взгляд на себе и усмехнулся на него, скорбно поворачиваясь к ней и встречаясь с этими большими глазами, как если бы он сейчас смотрел в своё отражение. В этот момент в его голове родилось то, что обязательно должно было прорасти сегодня на свет. И он решил подчиниться своему желанию и сделать шаг ему навстречу. — Позволишь? — аккуратно спросив у Бакуго, Изуку отпустил его руку, подходя к танцующей паре и без слов прося Тошинори передать ему руки матери, чтобы продолжить танец с ней. «Танцуйте для нас…» — будто прошептала толпа. Тот повиновался, отступая назад, и брюнет молча взял на себя такую знакомую ведущую партию, которую он всегда исполнял, когда танцевал с матерью. Ради своих родителей он выучил обе партии вальса. С отцом он танцевал медленно, подстраивался и всячески позволял себя вести, а с матерью, наоборот, брал инициативу, вёл и следил, чтобы та поспевала за его более быстрым темпом. Так подумать, он всегда стремился угодить обоим. Каждому в своём. И из-за этого теперь ему смешно было смотреть на себя самого и на то, как его мать, ничуть не изменив своей позы — заставила тем самым его полностью поменять свою. И даже бровью не повела. Не спросила, удобно ли ему, не устал ли он и, может, они станцуют по-другому…? А зачем такое спрашивать? Если он в любом случае подстроится под неё. Сделает так, чтобы ей было удобнее. «Столько раз перекраивая себя… я уже и забыть успел, какие были изначальные лекала.» — Мидория начал вести женщину в полной тишине, вновь возвращаясь к знакомому вальс-бостону. И мама прекрасно за ним поспевала, но отвернулась, разочаровано поджав губы, чтобы после тихо спросить: — Ну и зачем ты встрял? Мы так чудесно проводили время…! — но с благоверной улыбкой он проигнорировал это нескрытное шипение, кружа её мимо остальных пар. — Вижу, теперь у тебя любимый цвет жёлтый? — вместо ответа подметил он, и женщину это чуть смутило. Раньше её сын никогда так просто не игнорировал её прямой вопрос. — Ты ведь всё прекрасно знаешь, так почему спрашиваешь? — Инко обыденно закружилась с его поднятой рукой вокруг своей оси, — Это ведь был твой совет. — И ты выбрала ему следовать. — улыбнулся брюнет и на тихом «да что с тобой сегодня?» его глаза остаточно помрачнели. «Танцуйте для нас.» — чётко произнесла глядящая на них публика. Он больше не знал, что сказать, а она молчала, и потому в их вальсе, который должен был быть в разы теплее, чем его вальс с Бакуго — вновь наступила холодная тишина. Словно буря, предвещающая шторм над широким океаном. Сейчас так выглядела его мать, не понимающая, почему он себя так ведёт и не имеющая догадок по этому поводу. Возможно, а, скорее всего, так и есть, она думает, что у него сегодня просто скверное настроение, и всё это «по взмаху волшебной палочки» пройдёт, и завтра он вновь будет послушным щенком на коротком поводке, но… …больше никогда не будет как прежде. Что-то надломилось внутри его покрытых инеем стен, внутри тех комнат, где лишь эхом отбивался некогда звонкий голос, который всегда обращался к ней не иначе, как «мама». Мама, а не мать. Сейчас назвать её этим тёплым «мама»… ощущалось так же глупо, как съесть горсть гвоздей на завтрак. И хотел ли он знать такую правду о той, кто так просто танцевала с ним, говорила, при этом не ощущая ни йоты вины за то, что она сказала в его адрес? В адрес единственного родного человека, который у неё остался? Или теперь это ничего не значит? Он танцевал с ней сейчас, думая о том, что это, возможно, их последний искренний танец. Искренний с его стороны, потому что были ли все предыдущие искренние с её — он понятия не имеет. Брюнет понимал, что он уже ни в чём не мог быть уверен. В своё время он прощал ей вопиюще много вещей. То, что другим людям никогда бы в жизни не спустил рук хотя бы из принципа — ей прощалось по нежному взмаху ладони и первых зачатков слёз. Потому что он ненавидел, когда она плакала. Ненавидел видеть, как дрожало её тело в его руках, когда он успокаивал её. Но, похоже, для неё — его слёзы всегда были лишь малоинтересующей игрушкой. «Соври, что я нужен тебе. Так мне будет легче.» — но он желал того, что она не могла ему дать. Не хотела. Он будто целовал пистолет, приставленный её тёплой материнской рукой к его виску, ожидая, что она точно не спустит крючок. Пусть тот и был полностью заряжен. Но почему-то, даже понимая всё это, он решил задать ей последний на сегодня вопрос, зная, что в будущем их будет в разы больше. И он понадеялся, глупо и по-детски, возможно, но понадеялся, что хотя бы сейчас она ему соврёт: — Мам, ты меня любишь? — и он долго ждал ответ. Покорно ждал, не смея вдохнуть, пока женщина продолжала танцевать и, покосившись на него взглядом… просто выдохнула…? «Танцуйте для нас!» — прокричали вместе с громкой оркестровой музыкой, когда он давал ей последний шанс. Холостую пулю, ожидая, выстрелит та или нет. «Неудобно жить той правдой, которую создал не ты.» — так когда-то сказал его покойный отец, и он видел, как сейчас искривилось лицо матери, как если бы он сказал что-то до ужаса раздражающее, и он повторил бы вопрос ещё раз, надеясь услышать что-то ещё, но она, приоткрыв коричневые губы и фыркнув, отрезала: — Следи за своими ногами. Не отдави мне туфли, как отцу. — «но я ведь никогда не наступал тебе на ноги…?» — хотелось спросить, но Мидория быстро понял, что эти слова были произнесены лишь для того, чтобы не отвечать на его. Больше они не имели никакой ценности. — Вырядился. На тебя не похоже. — как её больше не имел и этот танец, — Разве ты не любитель носить только костюмы? Сегодня ты превзошёл себя. Омега посмотрел на её лицо, взмолившись бровями, и уголки губ грустно поднялись вверх, словно прямо сейчас он хотел попрощаться с ней навсегда. Руки сжали женские и провели по родной коже ажуром, наклоняя голову и наблюдая за этим движением. Они лишь немного постарели. Но всё ещё были материнскими. Холодными отчего-то, как если бы на них охапкой высыпали свежий снег, но тоскливо родными. Изуку взглянул выше. Красивые изумрудные волосы кружились вместе с бриллиантовыми серьгами, а декольте знакомо украшало крупное колье. Всё как всегда. В ней ничего не изменилось, кроме разве что жёлтого цвета платья. Но в нём изменилось всё. «Хорошо, что бабушка и дедушка это не увидят.» — горько усмехнувшись, он сморщил лицо, чтобы сдержать медленно намокающие дождём глаза, — «Хорошо, что этого не увидит отец.» Но жаль, что это вижу я… Сколько было потрачено и утрачено ради неё — Мидория даже считать не хотел. Он устал бы это пересчитывать, да и не был он настолько мелочным, чтобы вести счёт. Но сейчас он стоит здесь в качестве Главы семьи, потому что когда-то пообещал ей стать достойным и состоятельным человеком, захотел защитить её от отца и подписал с ним по-детски наивную бумажку. Роковую в какой-то степени. А ведь там лишь его детская несуразная подпись. Подпись, поставленная его душой и сердцем. Она была самой честной из всех тех, которыми он подписывался до сегодняшнего дня. И тут нечего было доказывать и незачем бить себя в грудь, чтобы та, кто стояла напротив, наконец, осознала, что он ради неё сделал. Он доказывал много лет и разными способами… а она помнит хоть одно его доказательство? Мидория сомневается. «А я тебя любил.» — брови нахмурились, и он резко ускорил темп, вытанцовывая свою боль на этом гладком паркете, пока остальные восхищались идеально слаженной техникой. И сегодня, как и его отец, он — умер. Смотря на неё, кружащую в его руках, счастливую, как никогда раньше, он ощущал, что теперь внутри него что-то окончательно догорело и развеялось прахом. Они закружились в медленной музыке скрипки, а его взгляд стал тяжёлым, налитым свинцом. Его мечта о том, что они смогут стать ближе после исчезновения отца — эгоистичная, но всё же искренняя — теперь не имела значения. И они закончили, развернувшись к публике, которая, благо, не смогла увидеть его лица, а очертание — было слишком привычно спокойным, чтобы обыватели смогли узнать в нём скорбное прощание. «Танцуй для нас.» — и это обращение было только к нему. И он уже начал свою партию. Он отстранился от матери в лёгком поклоне и услышал, как фальшивые бриллианты стукнулись о его подбородок и зазвенели около лица. Они чудесно играли в тёплом свете такой же хрустальной люстры, что освещала чужое платье, медные инструменты почти затихшего оркестра и эхо, которое продолжало вторить прошедшей музыке. Туфля заскрипела, проехавшись по паркету, а он приложил руку к сердцу, нащупывая там французскую розу и приглаживая её лепестки, словно в памяти о ком-то. Его мать поклонилась в лёгком реверансе ему, но Мидория знал, что этот поклон был сделан ради зрителей, а не ради него. Но теперь ему не нужна была она, чтобы жить, и, казалось, он утвердил эту мысль, тяжело вздохнув и подняв на мать взгляд, замирая, словно облитый ледяной водой, перед неуверенным вопросом, заданным, кем-то сидящим у него внутри: «Правда?» — на который Изуку вздрогнул плечами и едва заметно помотал головой: Не нужна. «Больше нет.» — и, сдавшись, этот «кто-то» ответил грустным детским голоском и замолк окончательно. Кажется, он тоже с ним попрощался, растворяясь в его сердце. Дети перестают быть детьми, когда умирают родители. Он… да… он усвоил урок. А она, улыбнувшаяся ему, даже не знала о его смерти. Не поняла по глазам, не почувствовала по движениям. И ушла в чужие руки, словно в тех ей было лучше. И как давно ей стало лучше в чужих руках, чем в его? Того, кого она ставила, одиноко стоящего позади. И кто в прощании сопроводил её долгим молчаливым взглядом. Одного, пока позади не послышался стук мужских туфель. Звуки известных ему тяжёлых шагов, и Мидория ощутил спиной, как сзади к нему кто-то подошёл и склонился на почтительной дистанции около уха, чтобы сказать, глядя на то, как эта пара сама заканчивает танец вместе с «Вальсом Цветов»: — Предлагаю прекратить, мой принц. — Хах… — непроизвольно горько вырвалось, и Изуку выдохнул, поджимая губы, и он уверен, что Бакуго услышал этот вздох, — Пожалуй, ты прав. Давно пора было это прекратить. — и он грубо развернулся, обходя блондина и намереваясь вновь уйти на второй этаж. Хотелось побыстрее скрыться с основного зала, но на пути к нему их встретил знакомый блондин, который, кивнув, решил поговорить с ним о чём-то сугубо «важном», и потому, поздоровавшись с Бакуго — попросил того подняться наверх первым. Они с Катцуки переглянулись и кивнули друг другу, прежде чем мужчина оставил их с Таками наедине. И, отвесив пару рядовых комплиментов наряду, сообщил о том, о чём Мидория уже давно знал, но решил подыграть, чтобы выудить, возможно, больше информации, чем он знает. Быть честным, Мидория абсолютно не был настроен сейчас на то, чтобы обсуждать серьёзные дела с Таками, который, стоя с фужером шампанского, видимо, только и ждал конца его танца, чтобы подловить у лестницы и начать разговор. Впрочем, а когда ещё им обсуждать такие вещи? В рабочие дни? Они забиты доверху совещаниями, конференциями и брифингом, и у него нет желания менять сон на встречу с Кейго под покровом ночи и действовать как ниндзя на спецзадании, за которое ему недоплачивают. Если бы не личное желание — он не согласился бы на эту авантюру, даже если бы ему заплатили приличную сумму. К чёрту деньги, если они не смогут окупить жертвы, ради которых на них пошли. — Это была идея Тодороки Энджи, но она была актуальна, пока ваш отец был жив, а сейчас… — Кейго выдохнул, прикрыв глаза и нетерпеливо затопав носком туфли, — …Я более чем уверен, что Глава семьи настоятельно предупредил своего сына, чтобы тот не лез в это. — а после пожал плечами, равнодушно посмотрев в то лицо, которое, судя по всему, кивнуло ему, — Так что просто примите эту информации в учёт. — и из-под блестящих страз донеслось фыркнувшее сказанное будто в ухмылке: — Вы ошибаетесь. — Информация проверена, я- — нахмурился альфа, разжимая скрестившиеся руки, но его перебили, устало объясняя: — Я не об этом. — и делая паузу, — Я о том, что даже при настоятельной просьбе отца Тодороки-младший может попросту его не послушать. — которой хватило, чтобы он прекрасно вспомнил, как сильно Тодороки Шото хочет доказать, что он достойный. — Насколько я знаю, этот человек весьма послушен и никогда не шёл против своего родителя. — со стороны действительно так и могло показаться. Эти двое всегда ходили рядом. Как он в юности и его отец. Но только для семьи Тодороки такое следование по пятам было объяснено тем, что «будущий Глава семьи» — просто несамостоятельный юнец, неспособный сделать сам ничего стоящего, чтобы не сломать рядом то, что уже было построено. Тодороки просто не рождён для того, чтобы быть лидером. Такое бывает. Как бы ты не хотел научиться чему-то, что у других получается без особого труда — тебе это может быть просто не дано. Так не дано и Тодороки-младшему. И как бы его отец не пытался его учить, сперва пряником, потом кнутом — его сын просто другой. Ему бы заняться чем-то более спокойным, открыть кафе или, быть может, попросту уйти из высшего бизнеса, где на него смотрят широкими глазами и ожидают таких же высоких свершений, коими когда-то мог похвастать Тодороки Энджи. Тень от последнего падает на него весьма прямо, загораживая почти полностью и вызывая… ох, Мидория был уверен, что это чувство называется завистью. И она прослеживалась даже тогда, когда они ещё имели с ним статус «помолвленные». Какие взгляды он кидал на отца, с какой ненавистью и неповиновением смотрел тому в спину. Конечно, на людях — он образец сыновьей благодетели, но… гниль, что копится у него внутри, однажды всё-таки вырвется. Если ещё этого не сделала. — Не тогда, когда дело касается его гордости. — память невольно подкинула мысли о собственной гордости, благодаря которой он отказался от помощи собственного отца, сев в тюрьму, — Один прецендент уже был. И он плохо закончился. — так что явно не ему выступать здесь судьёй, поэтому, прокашлявшись, Изуку посмотрел на блондина из-под полей шляпы, — Ещё какая-нибудь информация есть? — Недавно Тодороки Шото встречался с какой-то женщиной, к сожалению, точное имя узнать не удалось. — тихо прошептал Таками, стоя как можно ближе, но при этом в пределах нормы, — Но это было явно не поручение отца. — ведь их отношения с виду должны выглядеть как дружеские, чтобы не было лишних вопросов. — Послушный мальчик делает что-то за его спиной? — вскинул бровь Изуку, не ожидая услышать настолько, да, настолько видимых действий, — Интересно даже, чем это закончится… — и растянуто улыбнулся, сдержав смех. «Неужели всё-таки встретился с той, кто сможет исполнить роль марионетки?» — взгляд обернулся к залу, и Мидория опустил плечи, выдыхая и приподнимая брови, — «Я-то думал, идея загнётся после моего отказа в помощи, но он пошёл дальше, ещё и наперекор отцу. Это я его так обидел или он обиженный жизнью в принципе?» — и на этом диалог должен был закончиться, ведь их слишком долгое взаимодействие в отдалении от других — тоже могло вызвать вопросы. Ох, как же он от этого всего устал. — Господин Мидория… вы увере- — начал Кейго и остановился, услышав на втором этаже резкий и оглушительный звук разбитого стекла и чей-то грубый голос, кричащий «да ты урод последний, блять!», и вздрогнувший голос спросил, — Что это…? — и неожиданно замолчал, резко изменившись в лице. — Хотел бы я знать…! — встревоженно прикрикнул Мидория, сразу же поднимаясь наверх. В этом голосе он узнал Брайна.

***

Отчасти он не привык к такой звенящей тишине. Тем более, когда он находится в вроде как большой компании. Но ощущалась эта большая компания так тускло, что Тецу едва сдержался, чтобы не зевнуть, подпирая спиной стенку. Эти так называемые «друзья» и «коллеги» Третьего были скучны и лично для него никогда не представляли объекта повышенного интереса. Камута прекрасно понимал, что не смог бы с такими людьми даже рядом постоять, если бы не Мидория, хотя тот, судя по всему, не был рад такой возможности. Было невооружённым взглядом видно, что ему неинтересно находиться рядом с ними. Хотя бы потому, что вечно с восторгом говорящий брюнет вдруг становился безликой серой массой рядом с ними — и, выпивая бокал за бокалом — медленно хмелел, пока время не било час ехать домой. И тогда Тецу вызывал ему такси и настойчиво говорил водителю, чтобы тот довёз его в целости и сохранности, пока он сам заботился об оставленной на парковке дорогой машине. Фотографировался около неё, как полагается, и ехал после к жилому комплексу, чтобы оставить ту на парковке. Так уж вышло, что Мидория не любил, когда кто-то водит его машину. Был у него списочек счастливчиков, но Тецу в этот список добавлять не спешили. — О, вас уже так много? — Камута поднял голову на входящего, — А Мидория где? — который жевал шоколад. «Да Господи Иисусе.» — вскинув бровь, мужчина закатил глаза, уже научившись не удивляться странной зависимости друга. — Внизу, вышел на вальс с этим… блондином… как его… — принявшись объяснять, Тецу зажмурился, и его осенило, — Бакуго…! Да. Бакуго. — и, кивнув, увидел названного человека, так же поднимающегося по лестнице к ним, после чего показал на него ладонью, улыбаясь, — Вот и он, кстати. Хороший мужик. Мы с ним однажды хорошо перетёрли. — и кивая в ответ на хмурый кивок. К этому статичному недовольному лицу быстро привыкаешь. У него в кругу общения таких было много. — Ясно-понятно. — повторив за другом, Брайн так же поздоровался с усевшимся блондином, окидывая остальных взглядом, — Тогда познакомимся со всеми без Мидории. Вас двоих я точно знаю. — и, выставив вперёд два пальца, указал на Эйджиро и Ииду, что удивлённо посмотрели на него, до этого спокойно переговариваясь между собой, — Вы его то ли друзья, то ли коллеги по работе, то ли просто мимо проходящие… — после чего он наклонив голову набок, знатно приукрасив. — Брайн, я тебя дико умоляю, давай без твоего сарказма. — Камута закатил глаза, занося руку над пепельной шевелюрой, — Дров наломаешь, я тебя прикрывать не буду. — и влеплив за это дружеский подзатыльник. — Да ладно тебе, на правду не обижаются, да, мужики? — почесав затылок, Тамура поспешно подошёл к столу, мельком посмотрев на единственное красиво обшитое свободное кресло, что было поблизости. Хотелось сесть и продолжить диалог сидя, но, обернувшись на Тецу, парень понял, что это место — было креслом Мидории, а обворовывать брата, что подарил ему возможность съесть столько бесплатного шоколада без ограничений — как-то низко. Да и к тому же, где будет сидеть брюнет, если он займёт его место? Неправильно это всё. А потому Тамура, разочарованно вздохнув, опёрся локтями в столешницу, рассматривая тех, кто рассматривал его. И одним из таких был на первый взгляд жизнерадостный паренёк чуть младше его — с рыжими волосами и огненными блестящими глазами. Большими-большими. И такими честными, что Брайн невольно сам улыбнулся этой широкой приветственной улыбке: — Значит, Брайн? — спросили его и стрельнули пальцами от виска, — Будем знакомы, я — Киришима Эйджиро! — Иида Тенья. — за ним же последовал и спокойный человек в очках, манерами напоминающий военного, — Приветствую. — Меня ты знаешь, конфетник. — пожал плечами и блондин, принимая у официанта бокал с вишнёвым соком. Пить ему было нельзя, он ведь всё-таки за рулём. По крайней мере, он знал, что брюнет уже выпил и за руль не сядет. — Ха-ха, уже и прозвище мне придумал? — хлопнув в ладоши, Брайн одобрительно закивал головой, — У Мидории наверняка тоже есть, да? — широко улыбаясь и гогоча, — Приятно познакомиться со всеми! — а после развернулся к Камуте и вдарил ему щелбан, — Вот! А ты говоришь, я такой-сякой! Я контакт налаживаю, дубина. — на что тот болезненно взвыл, стреляя глазами и отмахиваясь: — Ой, да ну тебя. — Так… а ты… — переводя глаза на последнего, с кем он ещё знаком не был, Тамура доброжелательно задумался, — …а тебя я не помню в его окружении. Как зовут? И сперва альфа, к которому обратились, совершенно не хотел отвечать на этот вопрос какому-то незнакомому безродному мужику, на котором даже хороший костюм, выбранный, скорее всего, Мидорией — выглядел несуразно и смешно. С первого взгляда можно было понять, что этот человек никем стоящим не является и не заслуживает даже йоты того внимания, которое уже получил. Но раз все представились, то будет странно, если он один проигнорирует его, так ведь? Тем более, этот «Брайн Тамура» явно работает на Мидорию и вполне возможно, они неплохие знакомые… хотя, зная повадки брюнета ютиться со всякой челядью, то, возможно, и вовсе друзья. — …Тодороки Шото. — тускло произнёс он, видя, как появляется улыбка на чужих устах и немного заламывается в морщинки. — А…! — улыбнулся Тамура, кивая, — Тодороки, значит, ну будем- — а после остановился, странно смотря на него и хмуря брови, — Погоди… — чтобы после переспросить и, словно что-то вспомнив, вскинуть брови, — Ты — Тодороки Шото? — …Ох, блять. — тихо прищёлкнув языком, Тецу положил руку на плечо друга, тряся его, — Брайн. — но тот не отреагировал никак, кроме как, повернувшись, безрадостно спросил, кивая на младшего Тодороки: — Тот самый, что ли? — и, увидев в его голубых глазах ясный ответ, нервно хихикнул, резко разворачиваясь к затихшему столу, — Да вы, блять, издеваетесь…? — услышав последние слова, Бакуго заинтересованно поднял глаза, переводя их на младшего Тодороки, который, не ожидая подобного, вмиг насторожился. Разумеется, он насторожится, ведь невооружённым глазом, да даже по говору было понятно, что эти люди не из той мыльной нежной оперы, средь которой вырос этот изнеженный идиот. И учитывая, как конфетник зло смотрел в его сторону, то, скорее всего, тот в курсе о том, что его принц однажды поведал и ему. О письме, в котором закончилась их не начавшаяся свадьба с этим ублюдком. И быть честным, Бакуго был в нетерпении от этого обсуждения. В то время как Брайн не мог поверить своих глазам и неверяще хихикнул в истерии. Перед ним сидел тот, кто должен был сидеть в тюрьме вместо Мидории эти пять лет. Сидел и невинно выпивал чёртово красное вино, словно так и не понял, кто сейчас смотрит на него в ответ немигающим взглядом и резвым желанием пару раз ударить в лицо. Таких высокомерных людей Брайн ненавидел больше всего. Даже больше вездесущих журналюг.