Мираж моих воспоминаний

Окропит судьба мне кожу жгучим кипятком,

А я притворюсь, что шлем мой не задет.

Прячась за дырявым немощным щитом,

Буду надеяться, что угрозы больше нет.

Общая чаша вина, пригубленная ими поочерёдно в паузах тишины и рассматривании природы вокруг — успокаивала. Вилла, как и обещал Бакуго, располагалась на самом отдалении от тихого небольшого городка и была некой тихой гаванью, для красоты которой не хватало только океана. Но на него Мидория мог посмотреть и в родном Токио, ведь Тихий не замерзает даже в самые лютые морозы их японской погоды. Отчасти тропической, кстати, но это не помешало холодам пленить в этом году столько снега и высыпать его им на головы. — Ты… — обратил на себя внимание Бакуго, — …задумчивый. Думаешь о том, что произошло на собрании «Великой семёрки»? — Изуку вновь прислонил к губам вино, улыбаясь тихому исправлению на более «старую версию» названия, — Или «Семи глав», Дьявол их побери… — Есть такое. — Катцуки знал, что с работой у него всё стабильно, а потому про неё не спрашивал, — Понял, что если не брать во внимание пренебрежительный тон и всё такое… то Тодороки Энджи прав. — но вскинул брови сразу, как только услышал причину смены настроения. — Что ты не протянешь быть Главой? — спокойно произнося это с недоверием к тому, что это случится, Катцуки спросил, — Или ты про… замужество? — и осёкся, ведь, чёрт, они опять подняли эту тему. И при взгляде в красноречивый смиренный взор, что воссоздал изумруды какими-то пострадавшими изнутри — альфа мог сказать, что тогда ему не показалось то, что Мидорию задел этот вопрос. В особенности, когда он был задан в таком пренебрежении человеком, что является для него фактически бывшим свёкром. Но Мидория достойно продержался тогда, пусть и после этого, с раздражением подходя к своей машине, хлопнул её дверью так, словно закончил бурный скандал, и, вдавив по газам в пол, сорвался с места — уехав домой, поверхностно махнув всем рукой, хотя ранее любил пожимать руки. Он не закатил истерику, не расплакался, он даже сдержался от импульса ударить эту голову тарелкой с креветками, чтобы осколками испачкать редкую седину кровью. Хотя такой импульс был. И у Бакуго тоже он был, но ударил бы он не тарелкой. И сдержавшись, Изуку просто громко промолчал. Словно звенящей тишиной, что заслоняет уши писком и выбивает все мысли из головы. Ему незачем было кричать. Потому что его самым громким криком было молчание. — Нет, я не про это. — замотал головой Изуку, рассматривая вино, что гранатовым соком говорило о том, что оно было сделано из тёмных слив, — Я про наследников, что более актуальный вопрос, чем какая-то пресловутая свадьба. В этом он прав. — с тяжёлым выдохом бормотал Изуку, делясь тем, о чём ранее он любил просто смолчать, — В моём возрасте у моего отца уже был годовалый я. Бакуго протянул, поднимая глаза к небу: — Наследники… Разве ещё не предостаточно времени? — и посмотрел, как безучастно глаза уставились в бутыль, без слов прося его налить ещё чашу, чему он и последовал, продолжая, — Тебе всего ничего, ты ещё вполне можешь успеть- — Успеть? — взмолившись бровями, Изуку улыбнулся, — Может быть, да. Но я бизнесмен, Бакуго. — и встретился со вздрогнувшими рубинами, что постепенно понимали, к чему он клонит, — Даже если бы мечтой всей моей жизни были дети, думаешь, я смог бы так просто завести их? — фыркнув, Изуку игриво замотал указательным пальцем, — Не-а. Нисколько. К нему поднялись глаза, испачканные в чём-то горьком и будто бы обозлённом, и тонкая рука залпом пригубила новое налитое вино, усмехаясь кончиками уст и пряча глаза в тихой метели февраля. Зима идёт на убыль, но всё ещё пытается скрасить землю ледяным дыханием. Словно верит, что хоть что-то от её холода не умрёт. Что она не такая уж и холодная. И Мидория тоже верил, когда стирал пальцами с губ сливовый привкус. — Но если ты говоришь о том, что дети нужны, то значит, ты настроен на то, чтобы найти способ их… — тихо начав, Катцуки вдруг осознал что-то, на что ранее не догадался бы обратить внимание, — выносить…? — Я не Очако, у которой есть крепкое подспорье в виде Ииды и возможности. — резонный ответ, как всегда, резанул ухо, но дело было уже не в нём, — Родить ребёнка… Я люблю детей, честно. Наверное, ты и сам это знаешь, но я реалист. — Бакуго видел, как ладонь непроизвольно взмахнула пальцами, под стать новому порыву ветра, — Будем объективны. Даже если каким-то чудом я смогу это сделать, то из-за моего образа жизни — этот ребёнок попросту умрёт ещё в утробе. — а после сжалась в кулак, перетирая что-то между подушечек, словно там был бы порох или слег, — И у него не будет шанса хотя бы однажды увидеть солнце. — а после вновь прислонилась к чаше, но не чтобы выпить, а чтобы просто прислониться. Ещё тогда, давно-давно, Мидория наивно думал, что смог смириться с потерей и найти новый смысл жизни, не забывая старый, но и не мешая ним новому. Но всё это чушь. Все его слова о том, что по-другому было нельзя и всё остальное раболепие перед судьбой, но иногда… когда он просто смотрит на детей на площадке при выходе из гостей или как те помогают родителям переносить пакеты из багажника машины домой, когда он уставший плетётся в квартиру — что-то в глубине души одолевает его. Шепчет на ухо. Когтистыми лапами цепляется в шею. И это не сожаление. Не вина. Нет, он дал этому дитя лучшую жизнь, не приводя его в этот жестокий свет. Его гложила обида. И зависть. Да, чёртова зависть, которую он всегда предпочитал игнорировать, как прокажённую ведьму, у себя в голове. И когда его вновь ткнули в это, он понял, что ни черта она не исчезло. Не выветрилось. Не рассыпалась прахом. Она жила вот тут. — Тогда… что ты планируешь делать? — «в самом сердце», — Хотя лично я считаю, что жестоко говорить об этом сейчас. — и Мидория знал как никто другой, что это само по себе не лечится. И тогда он пожал плечами: — Ещё не знаю… — всё он знал, и всё уже давно было им обдумано. Уже давно. Тогда, в тюрьме. Или, быть может, когда он снимал женщину с петли? А может, тогда, когда узнал, что бедную в катафалке увезли, не дав ему даже толком попрощаться с ней? Как с другом. Который понимал его. Который знал, каково это — жить в семье с криками и взмахами руки над головой. И который, как мать, попытался защитить своего сына от опасности, пусть в итоге и сгорел в другой. Но мысль эта вспыхнула, как пламя. А надежды ли или обречённости… откуда же ему это знать? — Но одно ты не учитываешь. Глава семьи не может существовать без семьи. — пить не хотелось вовсе, и потому, прислонившись к плетёной обивке кресла, Мидория притронулся к деревянной балке сбоку от себя, рассматривая её, как что-то чужеродное, — Как только в ней остаётся только «Глава», о какой семье и передаче фамилии тогда идёт речь? — фыркнув, изумруды уставились на альфу, что внимательно смотрел в ответ, силясь понять даже безмолвие его губ, — У Тодороки Энджи был двухлетний сын, когда он стал Главой, и это стало огромным плюсом для него после того, как он узнал, что его жена больше не может иметь детей. — но понял лишь обречённость понурившихся плечей, которые поспешили заесть сладость вина домашним мармеладом, принесённым и, вероятно, приготовленным Бакуго. — Трудные роды? — уточнил мужчина. — Она едва не умерла. — подтвердил Изуку и услышал, как трещат ветви мёртвых деревьев, — Ей вообще нельзя было рожать, но, как я знаю, Тодороки настоял на этом, несмотря на риск. — вокруг было тихо, и если бы они двое сейчас замолчали, то был бы слышен только этот треск, — Потому что «наследник»… Понимаешь, насколько жесток этот бизнес? — так похоже отдающий треском чего-то живущего в его сердце. Жаль, что он не ведал, что у мужчины напротив сердце скрипит так же. Тот не умел говорить так же красиво и ораторски, как его принц. Бакуго мог лишь отвечать и зачастую не пыша при этом особой грацией слов. Только со временем он начал перенимать какие-то привычки. Но сейчас даже они были ему без надобности. Мужчина понял лишь одно со всего длинного рассказа — Мидория сам загнал себя в ловушку. Это звучит слишком бессердечно, поэтому он не скажет об этом вслух. По крайней мере, сейчас. Но это факт. Брюнет и раньше был склонен говорить что-то, отчего он сам отказывается и сам из-за этого болеет. Пообещать ему золотые горы, и он будет спрашивать, «А сколько золота из них я должен буду вернуть?». И взвесив все за и против, вероятнее всего, откажется. Даже если ему преподнесут миллионы золотых слитков. Да и дело не в чёртовых слитках. Дело в том, что любое лишнее «да» он считает за риск. И это правильно было бы, но не в том случае, когда обратное «нет» режет его плоть и шепчет «Видишь? Ты был прав.». Шепчет, чтобы убедить самого себя в том, что он поступил правильно. — Это ужасно. — сглотнул мужчина, всё больше убеждаясь, что не зря он невзлюбил эту семейку с самого начала, — Честно, на её месте я бы бросил этого урода и сделал аборт. — Да… Наверное, она хотела бы сделать что-то подобное… — расплывчато соглашаясь, Мидория в итоге отложил и печенье, видя, как солнце, стоявшее в зените, уже начало идти на спад, — Но она боялась. Она была отдана невестой в эту семью с концами, продана, как в рабство, как и многие омеги, вышедшие по расчёту. — мягкий голос боялся собственной лёгкости, с которой были сказаны такие слова, — Скажем откровенно, ей некуда было бежать. И в четырёх стенах ей оставалось лишь полюбить того единственного, кто всегда был рядом — сына. — а вот глаза, напротив, кажется, его цинизму были не удивлены вовсе. Бакуго нахмурился, будто обдумывал что-то, а после низко произнёс, спокойно очерчивая и попутно закупоривая сливовое вино, ведь то уже никто из них пить не хотел. А в одиночестве мужчина точно не хотел терять рассудок. Его принцу не нравится, когда он пьян. И ему самому перестало это нравится. — Впервые слышу об этой истории… — Со временем узнаешь много таких трагедий. — Изуку встал с кресла, решая пройтись по небольшой веранде и посмотреть в разрисованные морозом стёкла, что стеклянным куполом укрывали их от зимы, — Всё высшее общество пронизано чьими-то слезами. Зачастую это слёзы тех, кого даже не берут в расчёт. — и спокойным голосом продолжал, пальцем повторяя заснеженный рисунок, пока не услышал, как вслед за ним встал мужчина. Это было уже таким привычным. «Привычным, да?» — Поэтому ты решил пойти по сложной тропе? — спросили его, получше натягивая на плечи то пальто, которое ранее просто висело на них. — А ты захотел бы всю жизнь прослыть марионеткой и умереть под чужой, ненавистной тебе фамилией? — проговорив это, Мидория повернулся к блондину, видя, как тень упала на разглаженное лицо, — Конечно нет. Вот и у меня желания не появилось. — и встретившись лицом к лицу, Мидория притронулся к подбородку, играясь с жестковатой щетиной, на этот раз аккуратно подстриженной, — С Тодороки я только убедился в этом ещё раз. Катцуки смотрел в ответ. Прямо на него, и руками вплёлся в его волосы, осторожно играя с локонами, перебирая их между пальцами и думая о чём-то своём, прежде чем задать вопрос, который почему-то был отрезан слишком большой паузой. Словно было что-то, что мужчина хотел ему сказать прямо, но будто «было ещё не время», а потому он остановился и промолчал, переиначивая вопрос. Но Изуку не стал уточнять. Он и сам не до конца может рассказать ему то, о чём следовало бы. И пока мужчина, возможно, прячет какую-то мелочь, он пытается найти в себе силы, чтобы сказать, что он уже знает, «как он найдёт себе наследника». И, наконец, рассказать, кто такой на самом деле Акиро Като. Хотя, скорее, Акиро Мидория. Что-то внутри тяжело вздохнуло. — А твоя мама…? — а после он поднял глаза на этот вопрос, честно отвечая на него, не отрывая от тёплого лица руки. Оно его грело. Грело, как тёплый ладан в закрытой комнате со свечами. Как жаркое солнце после холодных вод. Как лава, бурлящая в льдах той цитадели, где он всегда оставался безмолвным принцем. — Она выходила замуж за отца, когда тот ещё только начинал свою карьеру, но… — Мидория нахмурился, словно хотел бы рассказать больше, и с удивлением замер, понимая, что рассказывать ему нечего, — …быть честным, я мало что знаю о времени до моего рождения. Да и о первых годах после. — Думаю, это есть в дневнике, который вёл твой старик. — мужские губы мимолётно поцеловали его в щёку, не отстраняясь и смотря ему в глаза, а после спустили взор ниже, — Возможно, он был более чуткой личностью, чем ты его знал. — и омеге не понадобилось много времени, чтобы понять, что у него просят разрешения. — Скорее всего, так и было. — и он его дал, приоткрывая губы, чтобы столкнуться с лёгким напором поцелуя, что, становясь настойчивее, резко прекратился, будто говоря ему, что это только начало. Только вот начало… чего…? — Уже почти вечер, — как ни в чём не бывало подмигнул Бакуго, словно отплатил той монетой, как он тогда на парковке, — мой принц. — Пора готовить ужин, м? — и брюнет подыграл.

***

Мидория не спеша расчёсывал волосы, когда вечерние сумерки уже опустились на крышу их виллы и, воссоединяясь со снежной гладью, словно стали пейзажем именитого художника, где кистью описали бы спокойствие природы. Ветра почти не было. Как и метели. Лишь он, стоящий в спальне перед зеркалом, что-то напевал себе под нос, зная, что внизу стоит альфа и подготавливает всё для их комфортного отдыха в термальных источниках. Порой Бакуго был даже… слишком хорош? Или, быть может, это ему встречались только недостойные мужчины? А если и были хорошие, то те становились его названными братьями или хорошими друзьями. — Хм… может, надеть что-то особенное? — задумался брюнет, глядя на себя в зеркало больше десяти минут, что было ему несвойственно, если только он не делал себе макияж, — Есть у меня одно ожерелье… Хотя, стоит ли? Там жарко, да и зачем… Но при взгляде на себя, вновь стоящего в халате и длинных плавках — мысль о взятом им в порыве чувств ожерелье выросла достаточно, чтобы он залез в свой багаж и вынул плетёный аксессуар из торбы, рассматривая зелёные бусины, что висели на верёвках чёрных переплетённых нитей. Он не помнил, кто его ему подарил, но это точно была не его мать. Хотя бы потому, что его мать никогда не подарила бы ему украшение не из золота и без единого драгоценного камня. И поэтому рука сжала в кулаке чёрную паутинку, завязывая её на шее и видя, как та лёгким кружевом спускается с шеи, а с неё прямо к началу груди. По ключицам. И, посмотрев на это дольше секунды, Мидория вспыхнул алым, рвано прикрывая всё это халатом и выходя из комнаты, почему-то даже не подумывая о том, чтобы просто снять это. Как он сделал бы это раньше, хотя, чего уж там, раньше он его даже не надел бы. Но Мидории хотелось, чтобы Бакуго увидел его в нём. «Идиот.» — чертыхнувшись, Изуку с прикрытыми глазами слетел с лестницы, смотря на поднос с закусками и спрашивая: — Бакуго, ты уже готов? Мы можем идти? — и, обернувшись на блондина, резко замолк, как чёртова рыба, понимая, что не он один захотел впечатлить. Если не считать одну ма-аленькую деталь одежды, то Бакуго был абсолютно… абсолютно голый. И этой деталью была белая набедренная повязка в виде массажного полотенца, небрежно завязанная сбоку, из-за чего там же располагался и разрез, открывающий линию бёдер ещё выше, чем омега был бы готов увидеть. Смутившись, Изуку тут же отвернулся от мужчины, скрещивая руки на груди и сразу же как-то неуверенно стреляя: — Почему ты так одет? — точнее «раздет», и Бакуго ждал такой реакции. Действительно ждал. Именно поэтому он решил начать сегодня бесстыдно соблазнять своего принца своим телом. Раньше он делал это мягче, возможно, не так очевидно, но теперь, когда все негласные правила потихоньку тлели между пальцами, как раскалённый фитиль — Бакуго решил воспользоваться тем козырем, что раньше не был использован в своих целях. Хотя, мужчина не будет лукавить, внешность была его едва ли не главным достоинством в прошлом, на которое часто вешались омеги. Но к чёрту этих безымянных, он даже их лиц не запомнил. Да и теперь он умышленно соблазняет того, кто стоит к нему спиной. Как когда-то его соблазняли другие. «Мне никогда не предугадать, как ты отреагируешь.» — и улыбнувшись, сделал пару шагов вперёд. — Мы же в горячие источники идём, почему ты одет так, словно мы идём на пляж? — понижая голос и тихо, размеренно вопрошая, Бакуго подошёл к омеге, держась в десяти сантиметрах от чужой спины. — А ты почему одет как полунудист? — чтобы после дотронуться до дрогнувшего плеча и провести по нему вниз, к локтям. — Такой уж я человек, желающий обязательно перед тобой раздеться. — шепча эти слова возле чужого уха, Катцуки поцеловал краснеющую мочку, вдруг заострив внимание на чём-то сияющем на шее, что было быстро сжато тканью ненавистного халата, — В любом случае пошли? — предложив руку, Катцуки захватил второй рукой поднос, проводя Мидорию к двери и пропуская его первым. Тут уже всё было готово. И приглушённый свет от лампы, и поставленная у источника деревянная плита, на которую был поставлен поднос с закусками прямо к вину, что уже стояло здесь. Была готова даже погода, затихшая под их голосами и будто ставшая шёпотом, мимолётно напоминающим о себе зазорами холода. Изуку прошёл дальше, следуя за мужчиной, что, понурившись в прозрачную теплоту — манил туда и его. Вновь предлагая тому руку. И Изуку дал левую, ибо правой он всё ещё держал собственный ворот, отворачивая свой взор от мышц, которыми явственно хвастались перед ним. И быть честным, у них прекрасно это получалось хотя бы потому, что Мидория пусть и сдержанно сидел поодаль, напряжённо вжавшись в свою ткань… но посматривал на Бакуго. Исподтишка. Нечестно. Оба знали, что это грязная игра. Но омега продолжал смотреть, а блондин продолжал делать вид, что не замечает этих взглядов на себе. Потому что он ими наслаждался. Потому что он сам желал посмотреть. Желал стряхнуть эту дрянную ткань прочь с бледных плеч. Желал рукой прикоснуться к шраму, очертив маленький нос. Желал усадить на себя почти оголённое тело и поддаться этим чарам, как умалишённый. Желал-желал-желал… …он попросту желал его. И его принц так же к нему тянулся. Но тогда что им мешает? — Мой принц, если ты продолжишь на меня смотреть такими плотоядными глазами, я начну делать то же самое. — Катцуки отвернулся, выдыхая с ухмылкой и слушая, как, пожимая плечами, Мидория брызнул: — Ты уже делаешь. Так что не прибедняйся. — и, всколыхнув воду, абсолютно бесстыдно подметил, — Тебе нравится, что я на тебя смотрю. — грозя блондину пальцем и усмехаясь, — Именно поэтому ты и раздет, разве нет? — Я ещё не раздет. — парировал Катцуки, разворачиваясь к сидящему в стороне парню, что, ещё больше закутавшись в халат, начал совсем уж нескрытно рассматривать грудные мышцы. — Да что ты говоришь. — дойдя взором до шеи, Мидория резко посмотрел на него. — …Но я могу это сделать. — Что ты… — но хмурые брови так и не сошлись у переносицы, вместо этого они удивились внезапному вопросу: — Будешь сыр? — и протянутому ломтику сыра. И всего единожды вкусив его, Мидория понял, что это голландский сыр. Не то чтобы он был фанатом сыров и уж тем более именно голландского, но есть из тёплых рук оказалось приятно и по-своему вкусно. Капли стекали по горячим костяшкам, а тихий вопрос, «вкусно ли ему», странно начал действовать гипнотически. Пред глазами сидел всё тот же бесстыдный мужчина, но уже в разы ближе, чем был до этого. Ещё один кусочек сыра был ему предложен, и на этот раз Изуку откусил лишь половину, взглядом требуя Бакуго откусить вторую часть. Тот без раздумий это сделал. Так что… нет. Сыр был самым чистым из всех тех, которые были когда-то ему предложены мужскими руками. Дело не в яде, не в афродизиаке и не в подмешенных наркотиках… Уму непостижимо, как когда-то заученная истина теперь преследует его везде, словно следует за ним по шагам. Что все отравят, все предадут, все воспользуются… но этот вкуснейший сыр, послевкусием встретивший его, как и мужские жаркие губы — точно не был отравлен. Отравлен был он сам. Ядовит, как кобра. Прелюдия затянулась, и, приоткрыв глаза, Изуку обнаружил, что его руку перехватили и медленно подвели к другому бортику источника, где сидел мужчина, аккуратно его прижимая ближе и делая вид, что он не заметил того, что эту «маленькую шалость похищения» уже рассекретили. Большие ладони пригладили непривычно жаркие щёки, стряхивая с них прилипшие чёрные волосы и массажируя чёткую и расслабленную линию челюсти. Мидория подставился под ласки, размякая в воде, но всё ещё держа ухо востро. — Что-то мне это сильно напоминает… — ухмыльнулся Изуку и не отказал себе в желании так же прикоснуться к бронзовому лицу. — Как насчёт массажа, мой принц? — Мидория хлопнул веками и с улыбкой прикрыл их, — Только уже без масла сандалового дерева. — Признавайся, mon cher. — ногти слегка упёрлись в золотую кожу, и улыбка растянулась ещё шире, — Admettez ce que vous voulez faire. Nous savons tous les deux que ce n'est pas qu'un massage. «Признавайся, что ты хочешь сделать. Мы оба знаем, что это не просто массаж.» — в неком садистском предвкушении слушая, что же ему на это ответят. И раскусить эту мысль было слишком просто, поэтому Катцуки лишь поддался вперёд, подставляясь под ногти и ощущая, как нежные руки напряглись, чтобы ненароком не поцарапать его. И ведь действительно не поцарапали. Они скользили по его коже, словно сухой шелест песка, просыпающегося сквозь пустое сито. Невесомо, заманчиво. Подначивали его к чему-то нечестивому. — Est-il si important de connaître la vérité maintenant? D'ailleurs, quelque chose me dit que tu as déjà tout deviné, mon prince. «Так ли важно знать правду сейчас? Тем более что-то мне подсказывает, что ты уже обо всём догадался, мой принц.» — взгляд то и дело косился на скрытое декольте, желая прямо сейчас убрать оттуда бледную руку, и желательно к чертям послать этот халат. — On ne sait jamais, tu veux me séduire avec autre chose que ton corps? Sournois. «Мало ли ты хочешь соблазнить меня чем-то ещё, помимо своего тела? Хитрец.» — а вот Изуку проследил за траекторией чужих глаз, лукаво щурясь на эту нетерпеливость, — Alors, suis-je proche de la vérité? «Так я близок к правде?» — но с неожиданностью встречая задумчивость на лице, всё ещё приглаженном его ладонями, — Почему ты замолчал? И пока он спрашивал, Катцуки напряжённо думал, мимолётно играясь с той тканью, что, намочившись водой — теперь струилась в ней, как русалочий хвост, переливающийся ониксом. Под халатом ожидаемо были даже слишком длинные плавки, доходящие едва ли не до колен. Одним движением альфа отряхнул подол чёрной ткани, придвигая к себе брюнета, что, стоя на полусогнутых ногах, смотрел на него влажными глазами, мокрыми ресницами завлекая его прикоснуться к ним губами. Бакуго так и сделал. А после и веки. И щёки. И да… губы. Чужие губы были восхитительны. Они пахли сливой и вишней. Особенно вишней. Она окутала его с ног до головы, как только Мидория спустился со второго этажа, и, встретившись с ней, Бакуго вязко сглотнул слюну, сдерживаясь, чтобы прямо там — в коридоре — не начать приставать к брюнету, который наверняка дал бы ему затрещи- или… позволил бы ему продолжить, вовлекаясь в процесс, как тогда, в полуночи лоджии, которая теперь у Бакуго всегда будет ассоциироваться только с его принцем. Умеет он создавать яркие цвета. Даже при учёте того, что ходит всегда в чём-то приземлённом, и другие сказали бы — мрачном. — У меня появилось предложение. — прислонив лоб ко лбу, Бакуго буквально выдыхал эти слова, ощущая, как жар источника выбивает в нём всю сосредоточенность, — Пока я буду делать тебе массаж, ты можешь вдоволь насладиться моим телом. — и, оторвав от себя ладонь, прислонил её к своей груди, проводя ею по линии мышц живота, но не доходя до белёсых волос в области паха, — И так мы оба останемся довольны. — и зазывающе улыбнулся, чувствуя, как он покрывается дрожью, едва тонкие пальцы на пробу ощупали его торс. — Как ты себе это представляешь, интересно? — а змеиные зрачки расширились, как и выпрямились плечи, — Если я буду сидеть к тебе спиной- — его тут же подняли в воде, заставляя скрестить ноги на мужской талии, и омега «ойкнул», потерянно фыркая, — …Ах, вот как. Изобретательно. — кивая и накреняя голову набок, чтобы после прошептать эти слова в мужские губы, отдаляясь, когда те захотели приблизиться, — Но я надеюсь, в этот раз неловкая ситуация не разрушит нам весь настрой, м? — он играл с ним. Натурально бросал кости и играл. — Я слишком слаб, чтобы это контролировать, мой принц. — беспомощно выдохнул Катцуки, покачивая головой и преданно смотря в раскосые зеницы. Трудно дыша. — Просто твоё полотенце может поставить тебя в ещё более неловкое положение- — закатывание глаз прервали одним движением, отрывая держащую ворот руку и вглядываясь в плетённое макраме на линии ключиц. — Или нас… — затаив дыхание, подстрекнул покрасневшую кобру блондин, прислоняясь к единственному неприкрытому украшением участку. Груди. И, Дьявол, как он любил эту грудь. Он любил проводить по ложбинке пальцем, очерчивать взором налитые грудные мышцы, обычно мраморные, но сейчас будто покрытые розоватой эмалью. Сама мысль прикоснуться к ним возбуждала его нутро и фантазию, в которой эти коричневатые соски краснели и покрывались испариной. И даже сейчас он не мог отказать себе в удовольствии прикоснуться к ним, просто провести пальцами по жаркой коже и почувствовать, как Мидория дрожит и пытается уплыть от него под толщу жаркой воды. Всего за мгновение всё тело было погружено в воду, а буйком всплывала лишь макушка головы, копной густых волос щекоча его протянутые вниз руки. — Мой принц, здесь нечему смущаться. — поддерживающе проговорил блондин, с лёгким смешком замечая это разговорное «буль-буль-буль», — Ты ведь… надел его точно для того же, для чего я сегодня стал «полунудистом», верно? Соблазнить меня… приковать к себе мой взгляд. Мы оба хотим того же, и если я не прав, то поправь меня, — в ответ пронеслось всё то же спокойное «буль-буль-буль», — Ты же не рассматриваешь там мой член, правда? — и сразу же омега выскочил из воды, чувствуя, как водопадом с него летят тёплые капли. — Да как будто я его не видел! Зачем мне опя- — резво начал Изуку с праведным гневом и как следует горящими глазами, но вовремя замер, осознав, что он только что произнёс, — Дьявол, теперь у меня ещё больше мотивов всё-таки утопиться. Закопаешь моё бренное тело либо в склепе, либо на даче, на заднем дворе. — быстро тараторя это с раскрасневшимися щеками, Изуку вновь попытался уйти под воду, теперь уже уплывая подальше от нерадивого блондина, который, удержав его за локти, не позволил ему этого сделать. — О, нет-нет, я планирую состариться с тобой вместе и умереть в один день. — не сдерживая забавы в голове, Бакуго придвинул к себе омегу, помогая безвольно накинутому халату, наконец, спасть с плеч, — Так что закапывать эти полудурки будут нас вместе. — ткань была мокрая и быстро уплыла в сторону, дрейфуя на поверхности. Брюнет молчаливо смотрел на Катцуки в упор, не в силах хоть что-то сказать в ответ, и вместо того, чтобы вновь пререкаться с тем, что мужчина ему сказал — предпринял попытку сбежать так, как сбегал всегда. Тараторя что-то и напоминая о массаже, чтобы после попытаться найти в себе силы посмотреть в закатные, как янтари, глаза, изучающие его, а после тепло блеснувшие в ночной метели и согласившиеся. Большие руки вновь схватили его в объятья, и Изуку вцепился в них, как в спасательный круг, стараясь отвернуться от пытливого взора, который, раздевая его уже раздетого, прикидывался святым и непорочным. Но он-то знает, что это не так. Они оба знают. Так он себя убеждал, пока чужие пальцы, так удобно мявшие его спину, не застыли и не постучали по его позвоночнику, игриво напоминая ему пониженным тембром, который пробудил что-то внутри его тоже весьма несвятой душонки: — Я хочу чувствовать твои руки. Ну же. — подстрекнул блондин, и Мидория замялся, поджимая свои пальцы, которые до этого безвольно опирались на сильные плечи. — Это слишком… ну… «Лапать его… как-то…» — и мысль замолкла на полуслове. — Мы уже занимались сексом, мой принц. — напомнил Бакуго и внезапно словно почувствовал то, что чувствовал ранее. Вязкую слюну во рту, словно та была перемешана с виски. И чертовски сладостной вишней. Да-да… вишнёвой сочной ягодой. Плодом, который хотелось вкусить и оставить там клыки. Бакуго вдохнул ещё, и руки, ранее массирующие спину, прошлись по бокам талии, властно сжимая её, пока парень под ним молчал и, кажется, закусил палец во рту. Бакуго нахмурился и придвинул к себе красное лицо, что смотрело на него с немой мольбой, и рычанием продублировало её. Но больно брюнету точно не было, и в глазах, столь сияющих и мокрых — не было ни страха, ни привычного приказа. Они сейчас были честны с ним как никогда. Возможно, никогда ранее они не были с ним столь честными. — Что случилось…? — обеспокоенно обцеловывая чужую руку, Бакуго увидел, как Мидория с дрожью убирает закусанный палец от губ и шепчет: — Твои феромоны, чёрт тебя дери, Бакуго… — до мозга не сразу дошёл смысл этих слов, — Успокойся. — Катцуки продолжал остервенело смотреть, пока будто не проснулся ото сна и не спросил: — Что с моими феромонами? — …Ты перевозбуждён. — как пулей проговорил Изуку, пытаясь задержать дыхание, но почему-то не хотел сбежать, как он делал всегда до этого. Этот мёд… нет, скорее медовый в сласть бренди — не душил его. Мидория знал, что этот всплеск был непреднамеренный. Бакуго не хотел причинить ему вред, но этот аромат ощущался как наплывы воды, когда ты не чувствуешь дна в открытом океане. Ты не тонешь. Нет. Ещё нет. Но ты знаешь, что можешь утонуть. Поддаться соблазну, поддаться феромонам и животному, какому-то животному началу. И, возможно, пробудить то, что сейчас было бы вообще не к месту. Течку. То, о чём он позабыл с поразительной скоростью за эти года. То, от чего когда-то он всегда хотел спрятаться и отмахнуться, ведь та мешала ему. И сейчас не хотелось повторения. В особенности, когда он начинал подозревать, что до неё осталось, возможно, не так далеко. Его организм терпел изменения. Обратные от тех, что болезненными кольями внедрялись в его плоть и делали его «бетой» в глазах подавляющего большинства. Всё постепенно возвращалось на круги своя. Как должно было быть. — Я вытащу нас из воды. — за этими словами послышался большой всплеск, и, попытавшись отдышаться на сравнительно холодной каменной дорожке, Мидория упёрся глазами в неё, как мантру читая: — Утихомирь свои феромоны. Я не могу. Мне сложно… — изумруды прямо впились в фигуру Катцуки, что встревоженно метался взглядом по нему, — Мне не больно, но мы оба… — Изуку стиснул зубы и ощутил, как по его лбу стекает капля пота, — …мы оба не готовы к моей течке. Так что пусть она не настанет сейчас. Бакуго. — надавил Мидория и услышал признание: — Не думаю, что это она. — отрицая, Бакуго помог омеге сесть, убирая с лица того волосы, — Иначе у меня начался бы гон. — Это необязательно. — обречённо замахал головой Изуку. — Я знаю свой организм. — твёрдо заверил мужчина, поглаживая оголённую спину и проходясь по крутящимся и мокрым бусинам. Украшение было насквозь промочено, — И знаю, как он реагирует на тебя. Мидория резко повернулся к Бакуго, щурясь, а после, наблюдая за движением его руки — насупился ещё больше. Она остановилась возле его плавок, ясно показывая, в чём была проблема. Не один мужчина был перевозбуждён. Он был таким же. Мидория в шоке уставился на свой же возбуждённый пах, стремясь прикрыть его рукой, чтобы сохранить хотя бы какое-то подобие на достоинство и честь, которые у него только могли остаться. — Это твоя реакция на феромоны… — начал Катцуки, неловко останавливаясь, понимая, что, скорее всего, это был первый раз после слишком долгого времени, — как сказать… которые предшествуют секс? — потому что они встретились с брюнетом сразу после того, как тот вышел из тюрьмы, и, ради всех чертей на планете, он ни разу не слышал на нём феромон какого-либо альфы, только если не по работе. Но по работе и после секса — это абсолютно два разных запаха феромонов. — Это… вызывает настолько бурную реакцию? — это был риторический вопрос, и, огладив собственные волосы, Изуку с улыбкой откинулся назад, опираясь на руки, — Кажется, я действительно уже забыл об этом. В последний раз это было очень давно. Катцуки проследил за этим, скользя взором по впервые так явственно видным и не скрытым никакой одеждой мышцам, что всё ещё поблёскивали каплями воды под светом тёплых ламп. Хотелось дотронуться. И Бакуго мимолётно стал осуществлять свой план, сперва будто случайно задевая молочную кожу, проводя пальцами по руке, затем по плечу, потом будто начал рассматривать ожерелье, которое было в самом деле весьма оригинальным. Ранее ничего подобного воочию мужчина точно не видел. — Да. — но всё это было жалким прикрытием, — Теперь будь готов к тому, что будешь ощущать такое весьма часто. — перед тем, как он подобрался к груди. — С чего это? — вздёрнув бровь, Изуку выгнулся, когда шаловливые пальцы, так упорно маскирующиеся под что-то невинное, сжали сосок, а после прошлись по нему подушечкой большого пальца. — Потому что я всегда тебя хочу. — мужчина придвинулся ближе, а Мидория, сожмурив один глаз, рыкнул на него: — Дьявол, Бакуго…! — слыша, нет, скорее чувствуя рычание в ответ. Сейчас эта было словно вибрацией, прошедшей по всему телу, и омега удивлённо глянул на мужчину, который тоже казался изумлённым. Но лишь на мгновение. После, лишь придвинувшись к нему, Катцуки, губами прислоняясь к правой груди, прошёлся по ней языком, целуя её, оставляя мокрые дорожки, покусывая уже покрасневшую бусину, пока вторая рука не отказывала себе в удовольствии как следует сжать вторую и, наконец, вырвать из чужого горла глухой стон. Бакуго усмехнулся, а после спустился свободной рукой вдоль тела вниз, останавливаясь около набухшего паха, всё ещё скрытого натянувшейся тканью, и запыханным тоном произнёс, смотря на тяжело дышавшего возлюбленного: «Блять, почему ты такой…» — но вслух аккуратные красные уши услышали лишь: — Я не хочу заниматься с тобой любовью на полу. — и Изуку распахнул глаза, — Ты хочешь переместиться в спальню? В нашу спальню, мой принц. — …Я — омега сглотнул, нахмуриваясь и обдумывая что-то меньше секунды, а после расслабляясь в той руке, что начала поддерживать его за спину, — …неси меня на руках, mon cher. Бакуго покорно склонил голову, поднимая его над землёй и ступая прочь от горячего источника. Голова была пуста от тяжёлых мыслей, и в этот самый момент в голове не блуждало ничего, кроме предвкушения, отдающего в длинные мужские пальцы, которые, сжав бледную кожу, заботливо несли родную ношу на руках. «Всю жизнь нёс бы.» — подумал Бакуго, прежде чем посмотреть на смущённого Мидорию, пытавшегося незаметно и глубоко дышать. — «Ох, сегодня ты будешь очень глубоко дышать.» А ведь они не выпили и глотка вина за этот вечер.