Мираж моих воспоминаний

Видел «Бог», я не хотел, но видел Дьявол — я к этому стремился.

И по горе безликих тел на трон холодный — Я садился.

Корона жжёт, дрожат глаза, смотрю вперёд и удивляюсь:

Горела ли так твоя душа, меня в Аду навеки оставляя?

Бакуго знал, что Мидория сделает всё, дабы этот ужин был грандиозной прощальной процессией, но его знание оказалось ничтожным по сравнению с реальностью огромных, высоченных стен. Они, тянувшиеся вверх к высокому своду, были обтянуты тяжелыми тканями изумрудного цвета, украшенные то тут, то там живыми цветами, и всё одними и теми же. Красными французскими розами. Весь зал был наполнен их сладким и тяжёлым ароматом, что наполнял воздух, смешиваясь с отголосками шёпотов и приглушённых разговоров, обсуждающих эту запретную красоту и величие, хотя для этого было совсем не время. Бакуго сел на отведённое ему место в первых рядах, как сели и семья Теньи, Киришима и Каминари, на лицах которых витали тени от приглушённых ламп, прикреплённых по сторонам зала, словно свечи, горящие в канделябрах. И все они, казалось, горели лишь для одного портрета, который висел в самом центре на стене — портрет, который Бакуго уже видел тогда, в кабинете отца Мидории, но теперь он был повязан чёрной лентой с нижнего правого угла. — Мне повернуться лишний раз здесь тяжело, будто накажут за это. — невесело сообщил Денки сидящему рядом Киришиме, и тот понимающе кивнул. Атмосфера была давящая. Словно это был не просто зал, а святилище воспоминаний и печали, где каждая деталь — от изумрудных тканей до красных роз — была выверена чьими-то тонкими пальцами и поставлена каждая на своё место. Скатерти и драпировки из ткани изумрудного цвета добавляли залу тёмного великолепия. Изумрудные ткани каскадами спускались с колонн, обвивали перила лестниц и укрывали столы, создавая впечатление зелёных водопадов в море багряных роз, а последние были густо расставленные по залу и бросались в глаза своим насыщенным кровавым оттенком. Но всё замерло. Замерло, как облитое в лёд, когда послышались чьи-то отчётливые, непривычно отчётливые шаги, словно тем было больше под стать скрываться. Словно глухо и тяжело открывающаяся дверь — была их аркой до восшествия на престол. Мидория шёл безмятежной поступью, держа в руках огромный букет кроваво-красных цветов, запах которых быстро разносился по всему залу. Из букета по одному цветку падало на пол, оставляя за брюнетом кровавый шлейф. Однако омега не оборачивался на ниспадающие лепестки. Словно Офелия, он сиял изнутри пронизанной тоской и безысходностью. Его глаза впервые казались вовсе не изумрудными, а скорее серыми или болотными в самых своих недрах. По полу расплывался, словно язык пламени, подол сетчатой красной ткани, которая стелилась по всему его телу так, будто Мидория горел в огне. Горел, пока все остальные смотрели на его агонию. Лицо его было бледным, как фарфор, а губы сжимались в плотную нить, хоть и казались расслабленными. В нём одновременно таилось и спокойствие, и та самая буря, что по ночам Тихого океана уносила торговые суда. «Если бы я только мог сейчас стоять рядом с тобой. Мне так жаль, мой принц.» — если бы он только мог сейчас это «сожаление» вылить в действие — он без раздумий это сделал бы. Но вместо этого он наблюдал, как Изуку поднимается на небольшой парапет в конце зала и встаёт рядом с уже стоящим человеком в строгом костюме, судя по всему, нотариусом. И возлагает этот тяжёлый сбор бутонов под портретом, после кланяясь тому и вставая рядом с госслужащим, начиная свою речь, эхом разбивающуюся в тишине. — Приветствую всех вас, кто почтил нас присутствием в такой мрачный и, бесспорно, ужасный для многих день. Мы собрались здесь, чтобы отдать дань уважения моему покойному отцу — Хизаши Мидории, который, к сожалению, ушёл слишком рано от нас, — Мидория словно рассказывал наизусть выученную речь, которая, Бакуго знал, действительно была заучена брюнетом накануне, — Все мы знали его как ответственного, нравственного и хорошего человека, который был прекрасным мужем, отцом и другом, — как же безбожно он врал. Изуку смеялся со своих же слов, смеялся истерически и надломлено, — Он служил на благо Японии долгие годы, и теперь мы благодарим его за эту самоотверженную службу. Почтим его память минутой молчания, а после зачитаем завещание, — и этот смех продолжал рвать его изнутри, пока с виду он опечаленно стоял, смотря куда-то вперёд нечитаемым взглядом. Минута молчания прошла быстро, и он кивнул стоящему рядом нотариусу, который одним движением вскрыл маленьким ножом письмо, где лежала ценная бумага. Завещание было не принято читать вслух при большом количестве людей, однако таковой была эта процедура, когда речь шла о принятии, точнее, получении статуса Главы семьи. Всё должно было быть максимально прозрачно, чтобы общество даже не успело усомниться в подлинности наследства. Именно поэтому сейчас все с таким вниманием вслушиваются в спокойную речь нотариуса, что, поправив очки, планомерно прочитал все данные завещающего, переходя к сути: — …Находясь в здравом уме и ясной памяти, действуя добровольно, настоящим завещанием делаю следующее распоряжение. — мужчина прокашлялся, прежде чем продолжить, — Всё моё имущество, какое только окажется мне принадлежащим ко дню моей смерти, в чём бы таковое не заключалось и где бы оно не находилось, всё движимое и недвижимое… — Изуку замер, слегка удивлённо улавливая суть и понимая, что всё имущество будет завещано всего одному человеку, — Я завещаю своему единственному сыну, Мидории Изуку, подразумевая под этим то, что мой сын, Мидория Изуку, со дня моей непосредственной смерти и оглашения этого завещания, официально считается Главой семьи Мидория и принимает все права и обязательства касательно этой должности. — в зале настала гробовая тишина, и искренне удивлённый Изуку упёрся глазами в пол, судорожно обдумывая, какого чёрта его отец решил сделать такое странное решение. Разумеется, в зале начались тихие пересуды, которые он пресёк взглядом, вполуха слушая все обеспокоенные вопросы, адресованные его отцу, но, по сути, направленные теперь на его грешную голову. Беззвучно прищёлкнув языком, Мидория недовольно глянул на Акайо, но ни он, ни уж тем более Шинсо, Брайн или Тецу не могли знать о тех тараканах в отцовской голове. — Он ничего не оставил жене…? — пронеслись перешёптывания, и омега едва заметно поджал губы, смотря на свою молчаливо и шокировано сидящую маму. — Всё сыну? Разве это не жестоко? — та сидела так, словно всё ещё не осознала всё услышанное, но у него не было сейчас времени объяснять ей это лично. — Далее идёт личное дополнение к завещанию от лица покойного, мне самому зачитать или это сделаете вы, господин Мидория? — повернувшись к госслужащему, Мидория кивнул: — Дочитывайте, прошу вас. «Господин» резануло ухо, но он действительно стал ним. И сейчас уже стоит привыкать, что все будут величать его именно так. «Мистер» уже в прошлом. С этой секунды поздно говорить о том, что он хочет, а чего нет. Ему не предоставили выбора, а он лишь выбрал меньшее из зол, идя по специально для него протоптанной тропинке. Хотел ли он прямо сейчас свернуть с неё и убежать из зала? Мидория ни за что так не поступил бы, даже если бы ему было до тошноты неприятно здесь находиться. Поэтому, выдохнув, омега сосредоточился на том «дополнении», о котором он вообще слышит впервые, ведь о завещании он догадывался. — Дальнейшие распоряжения имуществом, активами, акциями и иной собственностью я передаю своему сыну, Мидории Изуку, и никому иному. — он не сдержал удовлетворённую улыбку. Всё-таки, в конце концов, всё досталось тому, кто продавал свой мозг и преданность, а не тело и дешёвое удовольствие, — В случае нарушения этого дополнения, все сделанные действия без согласия моего сына считаются юридически не подтверждёнными и противозаконными и караются соответствующими статьями. — но на конкретно это уточнение он нахмурился и, скосив взгляд на женщину, на чью голову свисала тёмная вуаль, без труда мог заметить, как по её щекам стекают слёзы обиды и, наверняка, разочарования. Она абсолютно этого не ожидала. Но его мама всегда имела вредную привычку верить «в лучшее». «То есть теперь только я решаю, будет ли у мамы наследство и какое именно…?» — ком встал в горле, и он сглотнул его, поверхностно осмотрев удивлённые и сложные лица друзей, которые точно не знали, как на это реагировать. Только Бакуго был неописуемо рад и, подбадривая, подмигнул ему, что вызывало смешанные чувства, будто мужчина между строк говорил ему: «Ты заслужил это, как никто другой». Поблагодарив нотариуса и забрав завещание, Мидория передал слово своей матери, которая ограничилась всего несколькими словами, а после расплакалась, извиняясь и передавая микрофон, стоящему рядом Хори-сану. Тот передал его людям, которые пришли сюда поблагодарить его отца за то, что тот спас их от несправедливости судовой системы и освободил от неоправданного тюремного заключения. Изуку слушал это с непроницаемым лицом, слыша, что внутри него уже не так скребутся кошки от «злостной несправедливости», которая ранее казалась ему вопиющей. И эти мирные и признательные голоса почему-то благодарили и его и желали, чтобы он «продолжил дело отца с такой же самоотверженностью, с коей его вёл Хизаши». Мидория мог только согласно кивнуть, внутри душа ироничную усмешку. Но заведя руки за спину, он дослушал всех, кто хотел поговорить, и когда желающих не осталось — вновь включил свой микрофон, прикладывая руку к сердцу и легко улыбаясь: — Благодарю всех, кто нашёл, что сказать в память о моём отце. Мне было приятно это слушать и я уверен, если бы отец сейчас был жив… — голос на мгновение замолк, и уверенность на секунду испарилась, но, сглотнув, Изуку всё тем же непоколебимым тоном продолжил, — …он был бы невероятно рад это услышать от тех, кого когда-то он спас… — он с трудом не давал сорваться голосу, и хорошо, что со сцены его лицо было плохо видно, — Много времени он старался, и, видя результаты отцовских трудов, я могу сказать, что я горд. Горд, что моим отцом был такой хороший человек. — Изуку обернулся к стоящему чёрному пианино, которое по его просьбе поставили прямо на возвышение, и проникновенно прошептал в микрофон, — А теперь, если позволите, я хочу исполнить его любимое произведение — Вивальди — Времена года. «Зима». Когда-то он пообещал себе, что больше никогда не сядет на банкетку, чтобы играть это произведение, которое даже спустя столько минувших бестолку лет напоминало лишь о том страшном зимнем дне. О холоде. О страхе. И что он никогда больше не сыграет столь горячо любимую музыку отцу. И что ж, в который раз он честно выполнит своё обещание. Его отца здесь нет и быть не может, а он в неком отчаянии скидывает свой пиджак и кладёт его на крышку пианино, поднимая клап и садясь на банкетку. Но едва ли он сел, как по спине прошлась холодная дрожь, и он, выдохнув, сожмурил глаза, открывая их и смотря на ненужные ему ноты, стоящие на пюпитре. Он знал ноты этой композиции наизусть. В подсказках не было нужды. Поэтому прикоснувшиеся к клавишам пальцы по памяти начали производить давно не игранную ним мелодию, погружая и его, и весь затихший зал в новую зимнюю горечь Вивальди, которой никогда не суждено было стать сладостью под его онемевшими ладонями. Под его дрожащими пальцами, от невозможности скрыть которые намокали глаза, но он продолжал самоотверженно играть, надеясь, что слёзы не упадут на них. Не испачкают их бледность солью. И эта мелодия до сих пор напоминала ему о многом. Она напоминала ему о тех днях, когда он готовил отцу ужин со всей душой, иногда портя его, но отец всегда съедал тот без остатка, даже на грубо нарезанный детской ручкой салат или сгоревшую яичницу говоря, что «это очень вкусно». Напоминала о вьюге, которая шла над его кудрявой головой в шапке, когда он неуклюже следовал за папой через сугробы, чтобы после — его подняли на руки и перенесли в машину, урча, что «так будет в разы быстрее». Напоминала ему о тепле домашнего кабинета, вечно тёмного и прокуренного, но, как показалось ему сейчас, до боли тёплого и родного. До знакомого, где ему никогда не ударили бы в спину. Наорали бы в лицо, но в спину нож не вонзили бы никогда. Мелодия, которая трагично заиграла в его голове, рассказывала ему о прошлом. Вещала о редких отцовских улыбках и наставлениях, которые он уже и забыл, о твёрдом голосе и небрежном трепании его волос, когда чужой настрой становился мягким. Мидория вздохнул и, подняв глаза с клавиш вверх — замер, как статуэтка, выточенная из камня. Ему казалось, что он увидел фигуру отца. Облокотившуюся на край пианино и с улыбкой следящую за тем, как умело он научился играть на инструменте после того, как перестал демонстрировать свои навыки много лет назад. И как он вырос. Вырос из папиного мальчика во взрослого парня. «Отец… скучал ли ты по мне, когда делал последний вздох?» — пальцы стали играть грубее и надрывнее, словно ругались на невидимую фигуру, которая в его голове всё ещё улыбалась и явно не слышала его прокажённых мыслей, — «Потому что я за тобой… уже соскучился. Но я не позвоню, понимаешь?» — музыка заиграла быстрее, словно омега специально её торопил. В зале все вздохнули, наслаждаясь душевной эмоцией будто бы разбитого судьбой пианиста и восхищаясь, как брюнет смог гениально передать столь сложное для исполнения настроение. Лишь несколько людей следили за этим исполнением совершенно с другой стороны. Акайо поджимал губы, пока Шинсо, стоящий рядом, отвернулся, а Брайн с Тецу, прислонившись к стене, прикрыли глаза, не заметив, как сами начали проникаться мелодией. Настолько та была хороша и прекрасно исполнена, что стёклами врезалась в их тела, словно рассказывая о чём-то, о чём они и знать не могли. Вместе с тем присоединяясь к чему-то, что отзывалась сугубо в них. Лишь Бакуго слушал. Просто слушал. И понимал, о чём Мидория играет. Без слов и объяснений. Он видел это по лицу, цвета слоновой кости, по напряжённому профилю и блеску обидчивых глаз. Ох, он знал. Знал, что его драгоценный принц играет даже не об отце. Нет… он играет отцу. «И ты не возьмёшь больше трубку.» — последние ноты триумфально задержались в воздухе, — «И я не попробую. Даже не попробую это проверить.» «Ты слышишь меня, пап?» Зал затих, и омега, встав с банкетки, поклонился, пусть и не услышал ни одних аплодисментов. Вместо этого он подошёл к микрофону, поправляя свою одежду и твёрдо говоря: — Умер мой отец, но семья Мидория всё ещё жива. И она будет жить, пока живёт моё имя. — он не знал, кому именно он это говорит, — Мы проводили прекрасного человека и желаем ему, чтобы он обрёл вечный покой и в наших сердцах. То ли сидящим людям, которые, затаив дыхание, слушали его, то ли матери, безжизненно и тихо сидевшей на своём месте, то ли себе, когда эти слова были словно взмывший в воздух дым дорогущей сигареты, развеивавшейся по ветру. Но сзади он будто услышал смешок и звук самой низкой ноты, хоть, обернувшись, и не увидел никого, стоящего у пианино. Но ощутил, как если бы им гордились.

***

Когда всё это закончилось, его единственным желанием было поскорее выйти на воздух, оставив позади насыщенный цветочный аромат роз. Оттого уже к концу мероприятия стала кружиться голова. И когда он проводил взглядом мать, хромающе идущую под руку с Тошинори из зала — он понял, что в нём здесь больше никто не нуждается, и с лёгкой совестью покинул зал, выходя через чёрный ход в узкий глухой переулок, где было лишь серое ограждение да серое небо с капающей водой на его бедную голову, пусть та и была спрятана под зонтом. Звук падающих ледяных капель звучал так, будто кто-то рассыпал крупный бисер, который резво растекся по деревянному полу. Завывающий ветер резал щёки, покрасневшие от холода и похолодевшие точно так же, как и руки, неловко закутанные в те перчатки, когда-то подаренные Бакуго. В них действительно теплее. Но внутри бушевал сквозняк. И пока под ногами игрались льдинки — Изуку стоял нерушимо, глядя вперёд, будто выискивая кого-то среди пустой улицы и редких, бегающих под градом людей. И в конце концов он не дождался, и, сжав в руке зонт, который клавишами играл ему природную музыку, он ухмыльнулся, убирая его в сторону. Лицо быстро обожглось льдом. Было неприятно и даже больно, но Изуку нарочно подставился под капли, чувствуя, как тяжелеет и багровеет ткань его пламенных одежд и белый ворот шубы. И прикрыв глаза, он просто вытянул лицо к небу, слушая тихие капли дождя с редкими постукиваниями града. Самую важную вещь, которую он только сейчас понял, стоя вот так чистым племенем любимого кем-то дождя… что взрослым он стал не тогда, когда ему исполнилось двадцать, и не тогда, когда он заработал свои первые хорошие деньги. А сегодня. Когда единственного, кто был его опорой, которую он не всегда признавал — не стало. И оказалось, что быть сиротой — намного болезненнее и несправедливее, чем он думал, хотя ранее он часто разбрасывался этими острыми словами. Сегодня он стал взрослым. И к этому холоду в загривке он был по-настоящему не готов. — Ваши друзья ищут вас по всему зданию, господин Мидория. — тело непроизвольно вздрогнуло от неожиданного тёплого тембра, который после стал встревоженным, — А вы всё это время были здесь? Почему вы мокрый? — Немного выглянул к дождю. — обернувшись, Мидория улыбнулся, но улыбка спала, как только он наново вскинул свой зонт над головой, — А друзья… Честно, у меня нет желания обслуживать их всех, чтобы они якобы помогли облегчить моё состояние. — посмотрев вперёд, Мидория прошептал, — Я просто хочу побыть в тишине. «Да и как друзья… нас уже нельзя называть таковыми. Возможно, просто старые знакомые и хорошие бизнес-партнёры.» — …Вы планируете прямо сейчас уехать домой? — Акайо прекрасно понимал, что всё это великолепие было сделано на последних силах и спланировано одним человеком, — Официально мероприятие вы довели до конца. — и, должно быть, брюнет сильно устал. Иначе почему у него бледный и такой нездоровый цвет лица? Изуку хотел было открыть рот и ответить, но задумался и посмотрел вверх, на тучи, закрывающие небо каскадом тяжёлой безнадёги. Слова, которые он хотел сказать, вознеслись куда-то к этим облакам, и вместо них он заинтересованно спросил, крутя в руке зонт: — …А те цветы завянут ведь? — Вы про розы? — уточнил Хори и, увидев кивок, потупил взгляд в серость нынешней зимы, — К сожалению, да. И их выкинут ещё до того, как они начнут опадать. — омега был рад честному ответу, но почему-то ему стало обидно за эти цветы. — За ненадобностью выбросят. — самому себе прошептал брюнет и отмахнулся на мужское «Что?», — Нет, ничего. Просто немного жаль выбрасывать такие большие, ещё свежие бутоны. Вот и всё. — немного постояв в тишине, омега, так и не оборачиваясь, громко чихнул, утирая нос, — А вы что-то хотели, Хори-сан? — Да… — Хори как-то болезненно сжал верх своего пальто, выуживая оттуда коробочку, — Я хотел кое-что передать, что уже однажды вам предлагалось. — дьявол, ту самую алую коробочку, которую однажды он уже открывал, — Кольцо. Оно теперь точно ваше. — и в этот раз содержимое также ничуть не изменилось. Это было всё то же золотое кольцо с оплетённым змеями изумрудом, которое сияло ему навстречу своим потрясающим блеском, но тускнело в его глазах с каждой секундой, что он его видел. Мидория нахмурился, смотря на преподнесённую драгоценность и, фыркая, отворачиваясь от протянутого кольца, как от проклятья. Проклятья, которое уже тянуло к нему свои руки и хотело до последнего осесть на них. — Оно большое на меня, — отмахнувшись, выдохнул Изуку, не имея ни малейшего желания заниматься сейчас тем, чтобы уменьшать размер этой печатки под свой. — Нет… — невесело произнёс мужчина, открывая коробку и вынимая кольцо, — В этот раз оно идеально подойдёт вам по размеру. — предлагая надеть его на палец в вельветовой перчатке, и именно тогда Мидория подметил, что оно было ему в самый раз. Украшение стало значительно меньше по размеру, чем в ту «Нефритовую ночь». Мидория заметил это невооружённым взглядом, словно тогда, когда он впервые открыл эту коробку — никто и не надеялся, что он наденет на себя кольцо. Ему лишь предложили ускорить неминуемый процесс, в конце концов, отдавая ему фамильную драгоценность, когда деваться уже было некуда. Ведь в этот раз он не мог отказаться от него и отдать обратно никудышнему владельцу. Потому что единственным полноправным его обладателем теперь считался только он. Долго всматриваясь в знакомую отцовскую реликвию, его губы тронула грустная усмешка. Ведь он всё ещё помнил, как это кольцо сверкало на крепких мужских костяшках, пока отец то и дело хвастался им, ведь какое-то время оно — было самым дорогим ювелирным украшением в доме. Потом им стало бриллиантовое колье его мамы, но для него… для Изуку цена не играла никакой роли. Речь была о другой ценности. И всё-таки надевая эти путы себе на большой палец правой руки, где это кольцо любил носить и отец, Изуку монотонно задал вопрос, поднимая голову к поседевшему в некоторых местах Акайо. Тот давно не был таким молодым, как на тех фотографиях, которые он предоставил для сегодняшней поминальной «выставки». — У этой драгоценности… — Изуку сделал паузу, кажется, заранее зная ответ, — Отец давал ей когда-нибудь название? — Я не слышал. — ему ответили честными глазами, и тогда он, рассматривая эту неподходящую золотую оправу на своём пальце, заключил с ироничной улыбкой. — Тогда будет Chagrin de serpent. — Могу я спросить, что это значит? — Мидория поднял на него лицо, метнувшись с изумрудов к серым, словно выжженному полю, глазам, улыбаясь кончиками губ, отвечая: — Простите, Хори-сан, но это семейный секрет. В волосах поселился ветер, который шустро растрепал всё то, что Мидория так долго заливал лаком, стоя у зеркала. И он, красуясь этим золотом и изумрудом ветру, словно хвастался тем, чем никогда не гордился. Он попрощался с мужчиной первым, и когда тот, наконец, ушёл — огладил пальцем чёткие грани большого лесного камня, который самую малость напоминал ему глаза его матери. Возможно, отец купил именно это кольцо с той же мыслью? Кто знает. Град постепенно стихал, и вот по зонтовым спицам уже не так резво скатывались ледяные пули. Но это лишь здесь. Едва ли он выйдет с этого злачного места, как его снова начнёт окутывать громада заинтересованных лиц, репортёры начнут спрашивать и разогревать интерес публики к тому, «а что же он оставит матери, как любящий сын?», а те, кто знают его более долгое время, скорбно улыбнутся, спросят о его состоянии и скажут, чтобы он «держался». Да, именно так это и будет. Он знает. Как и знает о том, что после всей этой мишуры — они с Бакуго уедут домой и… Изуку замер в раздумьях. Его голова, занятая в последнее время одними только траурными традициями — запамятовала о человеке, который уже несколько дней живёт вместе с ним под одной крышей, готовит ему завтраки и, к слову сказать, просто замечательный кофе, а также укладывает его спать, со скромным видом уходя на диван. Он запамятовал о Бакуго. Он совершенно, Дьявол всех дери, забыл об этой ма-а-аленькой детали, которая теперь всплыла весьма и весьма вовремя. — Что ж, надо будет поговорить с ним начнёт того, как долго он собирается жить со мной. — Изуку выдохнул белым облаком, которое тут же рассеялось, и сложил зонт, чтобы зайти внутрь здания, более-менее тёплое, — А то такими темпами я и не замечу, как мы станем жить вместе. — он коротко посмеялся, машинально проворачивая неудобную тяжесть на большом пальце с пресловутым названием, которое он ему дал. Chagrin de serpent. Для Бакуго не пришлось бы переводить эту фразу, ведь она была произнесена на французском, а остальным и подавно знать не надо, что эти три словца означают всю боль новой «великой фамилии». «Змеиную скорбь».

***

К счастью, Изуку не пришлось долго метаться по коридорам, обходя всех неугодных, и из всех он наткнулся только на старшего Тодороки, который, оценив его с ног до головы и увидев кольцо на его пальце — ухмыльнулся, выдыхая и надевая на себя маску нарочито соболезнующего человека, говоря «как он сожалеет». И хоть оба понимали, что это чистой воды фарс — не могли обойти рамки хотя бы какого-то приличия. Хотя Тодороки сказал бы, что был бы не против, если бы Хизаши пожил ещё с десяток лет, а то и больше, чтобы у Изуку просто не было шанса стать Главой семьи. Ведь без предыдущего Главы, новым Главой можно стать только после полного принятия наследства внушаемых размеров и, разумеется, имея огромный талант и репутацию. Взбираться на вершину всегда тяжелее, чем править на ней. Но ещё сложнее на ней удержаться. Поэтому Мидория, услышав скромные поздравления с получением его нового звания и приглашения на собрания «Великой Семёрки» в эту честь — фыркнул, кивая и принимая приглашение, понимая, что пока нет точной даты — всё это пустые слова, и пока все не соберутся — можно и не переживать. Но вот Энджи смотрел на него нечитаемым взглядом. Мало что можно было в нём разобрать, но он словно искренне не был рад тому, что теперь такой как он занимает пост, равносильный его посту. Мужчина вынужденно уважительно относился к нему, слушал его мнение и вникал в слова, что он говорил, но будь они сейчас на простой улице, где не было бы свидетелей — он с ним даже не поздоровался бы. Изуку знает это, но такое перестало его задевать после стольких лет. Тратить время на незнакомца, чтобы заслужить его восхищение и уважение — не уважать себя до такой степени, чтобы свою внутреннюю уверенность вкладывать в руки другого. А Мидория никогда не горел желанием быть во всех глазах, на него смотрящих — путеводной звездой. Ведь та горит для всех. Направляет. Но в процессе сгорания сжигает она лишь саму себя. «Верно ведь…?» — поэтому он даже не пожелал обратить на это внимания. — Буду ждать нашей новой встречи, мистер Тодороки. — упиваясь этой новой возможностью, Изуку с удовольствием убрал это надоедливое «господин» по отношению к человеку, которого он никогда не уважал настолько, чтобы от всей души величать так. Они разошлись на тех же вежливых прощаниях, улыбаясь друг другу металлическими улыбками и расходясь в разные стороны, после нашёптывая друг о друге, что «лучше бы они никогда больше не видели это лицо». В этом их чувства всегда были взаимны. И когда Мидория смог сбежать из здания незамеченным и после сожалеющим тоном объявить Денки, что он уехал «работать», то юркнул на отдалённую парковку, где стоял привычный жёлтый автомобиль, будто ждущий его всё это время. Слава Дьяволу, более приближённым людям незачем было говорить, куда он пропал после всего этого действа. Те без слов кивнули ему ещё когда он выходил «подышать», ни слова ему не говоря, и, наверняка, уже были каждый у себя дома. Когда Мидория сел внутрь, он странно покосился на отражение в зеркале, где отображалось несколько огромных пакетов с какого-то супермаркета. И едва ли Бакуго рядом устало потянулся за рулём и размял шею с лёгким зевком, брюнет удивлённо посмотрел на него, указывая большим пальцем назад: — Что это? — Еда. — устало пожал плечами мужчина, — У нас в холодильнике снова мыши устраивают массовый суицид. Я решил навестить их с инквизицией. — заводя мотор, Катцуки закрыл все окна наглухо, выезжая с парковки. — …Но почему так много? Она же испортится. — непонимающе вскинув брови, Изуку развернулся к еде, пересчитывая три огромных пакета, забитых доверху. — Не испортится. С твоим новым расписанием приёмов пищи мы как раз таки растянем её на несколько дней, как я и планировал. — снова зевая, Катцуки свернул руль, направляясь по прямой, и по протестующе вдохнувшему брюнету сразу же пресёк возмущения последнего, — Тебе нужно нормально питаться. Я ничего не хочу об этом слышать. — Подожди-подожди. Я как раз об этом хотел с тобой поговорить. — замахав руками, Изуку потёр свои виски, слыша, как зашуршал какой-то пакетик, и ему предложили желейных медведей, пока они стоят на светофоре, извиняясь за то, что должной аптечки в машине пока нет, и от боли в голове есть только мармелад, — Ты… — принимая презент, Изуку вздохнул с улыбкой, — Я ценю то, что ты со мной в такое непростое время, но… — продолжая с каким-то расстроенным и обречённым выражением лица, — Тебе не кажется, что ещё чуть-чуть, и мы немного перегнём палку? До этого спокойно смотрящий на дорожное движение Бакуго повернул к нему голову, выгибая бровь и не понимая, о чём именно толкует омега, что смотрел весьма уверенно и даже как-то обеспокоенно. До этой фразы Бакуго всегда считал, что «перегнуть» в понимании брюнета означает… ну что-то определённо страшнее того, что они могли сделать накануне. Если не считать секс, то что ещё такого можно считать за «перебор»? Первое брюнетом даже не упоминалось за все эти дни, даже вскользь, и единственное, что он делал, так это прятал след засоса различными пластырями и кремами, теряясь, когда он находил его за этим занятием. Бакуго же нехотя и скорее вынужденно закрывал небольшие царапины на своих плечах под чутким руководством Мидории, который обходил его два-три раза, кивая, если всё было сделано «аккуратно и прилично». Потому что мысль о том, что мужчина как ни в чём не бывало выйдет с этими следами на публику — почему-то смущала его больше, чем самого мужчину. Он-то и не против был. — Перегнём… В каком смысле? — спокойно пробасил Катцуки, на самом деле чувствуя, как под рёбрами что-то встревоженно забилось. — Ну, я про совместное проживание. — словно успокоив, проговорил высокий тембр, и от сердца немного отлегло, — Вот ты уже еду покупаешь на двоих… Понимаешь, о чём я? — и честно говорить, он не понимал. Бакуго знал, что рано или поздно этот вопрос встанет между ними, ведь он переехал к Мидории на правах «эмоциональной подушки безопасности», чтобы Мидория не спился от горя в позе эмбриона на собственной кровати со включённым ноутбуком и проходящей там конференцией. Нет, разумеется, в его возлюбленном он не сомневался, но в таком состоянии, как он тогда увидел его — он не видел его никогда раньше. И поэтому он принял решение побыть рядом. И оно оказалось правильным. Поначалу всё было именно так. Но когда время начало идти, а Изуку — немного отходить от полнейшего шока, когда для него стало обыденным звонить ему и спрашивать, что купить домой, и когда ароматное латте, сделанное молча и утончёнными ручками, было выпито в их совместных объятиях — Бакуго понял, что, возможно, их отношения созрели до той стадии, чтобы всё вышеперечисленное стало ежедневной рутиной. Встречать друг друга с работы, ходить за покупками, работать бок о бок, рассуждая о чёртовых безруких работниках — всё это звучало замечательно. И последней каплей лично для него стало то, что сегодня утром, когда они оба встали сонными и убитыми вкрай, первым, что сказал Мидория после пробуждения, было: «Ты выспался? Может, сделать твой любимый кофе?» И он не хочет менять это уютное гнёздышко на свою холодную берлогу. В конце концов к ним уже даже Ай переехал. Добровольно-принудительно, конечно, но факт остаётся фактом. — Ты хочешь, чтобы я съехал? — попытавшись сказать это ровно, Катцуки увидел, как и на родное лицо легла безрадостная тень, — Без проблем, если что. Просто скажи это прямо, а то я не особо понимаю, что ты хочешь донести. — и может быть, это значило, что брюнет тоже не хочет этого? — …На самом деле, не то чтобы я хотел, чтобы… — выдыхая, начал Изуку, и сам себя остановил, — Нет, подожди. «Что за Дьявол? Почему, когда я начинаю задумываться об этом, то пропадает сразу всё желание?» — складку между его бровей разгладили пальцами, а после вернули их на руль, нажимая на газ и продолжая ехать в спальные районы. — Не знаешь, что ответить? В последнее время у тебя часто это происходит, мой принц. — с лёгкой улыбкой проговорил Катцуки, на самом деле искренне радуясь тому, что его внезапный поход в магазин «на авось» принёс результаты в оживлённом принце, который, агрессивно жуя свои мармеладки, облокотился на спинку сиденья, смотря вперёд. Огни мелькали мимо них и отражались в раскосых глазах, как всегда накрашенных чёрными стрелками. Бакуго сам имел честь наблюдать, как Изуку, не обращая на него абсолютно никакого внимания, собирается рано утром у зеркала, проклиная дрянной кривой кончик бедной маленькой кисточки. Как шрам на лице скрывается под тональным кремом точно так же, как и второй под воротом алого обтягивающего гольфа, поверх которого была накинута красная сетчатая блузка, подол которой гневно запихивали в брюки всеми правдами и неправдами. Но таки запихнули. Он посмеивался над этим, влюблённо наблюдал, как ему поспешно поправляют ворот рубашки, говоря, что «его надо погладить», и смущённо целуя в нос, наклоняя его, послушного, за этот самый помятый ворот. — Это потому, что вопросы, которые следует решить, неоднозначны. — поэтому сейчас эта дьявольская красота казалась ему родной до глубины души, — Сейчас я подумаю, и всё будет в порядке. — он привык к этому спокойному тембру, прохладному и заботливому одновременно. — …А ты уверен, что эти вопросы следует решать? — скосив на него взгляд, Бакуго заметил, что на него смотрят в ответ, и улыбнулся. — М? Ну… да? — заторможенно ответил Изуку, постепенно опустошая подаренную сладость, — Просто если всё оставить как есть и не обсудить это, то получится странно. — и доедая последнего, посмотрел внутрь упаковки, думая: «Может, и ему что-то особенное приготовить?» — но отвлекаясь от этой мысли задумчивым и подталкивающим его на что-то голосом: — …Я на самом деле тоже об этом раньше не задумывался, но сейчас… — подъезжая к спуску в подземную парковку, Катцуки заехал внутрь, после того, как Мидория подтвердил системе, что это он, и кивнул, — …это действительно неплохая, нет, это даже очень хорошая идея. — Ты о чём? — Слушай, мой принц… — он крутил руль, дабы красиво встать, и, заглушив машину, сказал, — Я, возможно, не вовремя, но… — в полной тишине и в жёлтом свете салона, где тускло были видны их лица, — …как тебе идея начать жить вместе? — Секунду. — Изуку прикрутил музыку в салоне, переспрашивая, — Ещё раз. — Давай жить вместе. — повторил альфа и немного сдал назад, решая видоизменить предложение, — Хотя бы… просто попробуем? Сходимся ли мы в быту и всё такое. — ведь рациональность всегда была тем, чем его принца можно было подкупить. — …Я даже не знаю… Мне нужно подумать. — нахохлился Изуку, вздохнув и готовясь выйти из машины, как его остановил баритон, мягкий и соблазнительный, словно его нагло хотели втянуть в то, что после и ему самому понравится. Понравится настолько, что отказаться он уже сам не захочет. — Тогда… дашь мне испытательный срок? — закинув руки за голову, Бакуго подмигнул, расплываясь в своей коронной «Чеширской улыбке», — Ну, то есть возможность узнать меня получше? — такая у него была всякий раз, когда он предлагал что-то подобное. Изуку тихо рассмеялся на это, с теплотой смотря на него в ответ, а после, слегка потупив взгляд, застыл в полудвижении, всё же приоткрывая дверь наружу. В такое время там уже реже ходили люди, да и те не были особо заинтересованы в том, чтобы выследить его и посмотреть, с кем же он там приехал. И пусть время для него ещё было не позднее — сегодня он устал в разы быстрее, чем уставал на работе. Из него будто выпили все жизненные соки, и теперь он двигался только автопилотным управлением. Неприятное чувство. — Как ты когда-то? — со смешком спросил омега, вскидывая бровь и вспоминая их давний уговор о «французском языке», который потерял свою актуальность ещё на той самой «Нефритовой ночи». Сейчас все эти уловки кажутся такими глупыми, но тогда ведь они сработали. Потому что он дал им сработать…? — Я уверен, что мы сойдёмся в этом. — кивнув в подтверждении своих слов, Катцуки прикрыл глаза, открывая один, когда ему со змеиным оскалом ответили: — Быт убивает всякую любовь, знаешь? — тем самым согласившись. — Предлагаю убить быт нашей любовью. — он потянулся за поцелуем, но его бросили, выходя из машины, напоследок подмигнув и даря «воздушный поцелуй», кивая на три больших пакета и лукаво спрашивая: — Помощь нужна, mon cher? Бакуго готов поклясться, что от этого повеяло настоящим соблазнением.