Мираж моих воспоминаний

— О чём ты говоришь? — серьёзно нахмурился Изуку, быстро опомнившись и разгладив лицо, — В каком смысле «моим», Томура? — равнодушие обшило его язык, и он сглотнул острую иглу, колющую враньём. — Я тебя не прошу говорить мне все подробности, но не ври. — искоса смотря на Мидорию, Томура вновь встретился с рубиновыми глазами, — Честно… Наверное, с самого начала было видно, что он питает к тебе интерес. — хмыкнув, Шигараки вновь пригубил виски, где стучал лёд. И как он раньше не замечал? Как раньше он мог не заметить этот ореол медового тяжёлого феромона, который ощущался перцем в горле, словно душа его сладостной горечью, едва ли он приближался к Мидория чуть ближе социально приемлемого расстояния. Сейчас он был особенно сильным. И это наталкивало на неутешительные мысли о том, что, возможно, он слишком поздно задумался о брюнете в таком свете. А может, и не стоило думать вообще? Шигараки повернул голову к элегантно и сдержанно стоящему Изуку, который, сложив руки одна на другую, молчаливо посмеивался с его рассуждений. Хоть складка между бровями, изредка возникающая в перерывах смеха — выдавала его нервозность изнанкой. Они были прекрасными напарниками. Друзьями. Гонщиками, в конце концов. Оба делали всё, чтобы их любимая «Забытая трасса» цвела новыми моторами машин. И если бы тогда брюнет резко не пропал с радаров, толком ничего ему не объяснив, то, возможно, у него и не возник бы такой интерес к его персоне. Он перевернул архив и заставил его рыть Курогири, его бедного помощника, чтобы в итоге разыскать связь между «Призрачным гонщиком» и неким Мидорией Изуку. — Сосчитать тебе на пальцах, сколько людей в этой жизни питали ко мне интерес? Пальцы закончатся. — высокомерно фыркнул омега, облокачиваясь на стену, которую они оба подпирали, и всмотрелся в компанию, где сейчас стоял Бакуго, — Ничего подобного, просто во многом сошлись взглядами. Нынче такое редкость. Тем более для меня… — и невольно приулыбнулся, не зная, что в эту же секунду своей мягкой улыбкой он выдал все свои спрятанные мысли. — Сошлись взглядами, значит… — осознавая всю свою слепоту, Томура потерянно поправил волосы, зачёсывая их назад, — Я с юности тебя знаю, Мидория. Не бывает у тебя тех, с кем ты «просто сошёлся взглядами», — похлопав того по плечу, он горько усмехнулся, — Тем более, когда ты позволяешь кому-то так много. Наверное, всё-таки стоило прекратить эту оперу, где он сам пытается завершить сцену, в которой всегда был единственным актёром. Томура подумал ещё раз. Стоило. Они никогда не могли стать чем-то большим. Если говорить откровенно, никто из них даже должным образом не пытался. Мидория был прекрасным другом, человеком, да и гонщиком. Но любовником… Он только сейчас признал, что — нет. Он видит в нём сильного человека, который с улыбкой танцует на распалённом костре. Огнём, что даже после тления способен от малейшей искры воспламениться лесным пожаром в этих равнодушных глазах. Как он может посметь задушить это своими поверхностными желаниями? Как посмеет он возжелать такую личность себе? Звезда угаснет в руках не того человека. Место ей лишь на тёмном небосводе. «И если рядом с этим блондином ты — счастлив и сияешь, как никогда… то не так уж плохо просто иметь честь стоять рядом и смотреть на твоё сияние.» — он смиренно улыбнулся, благодарно смотря в бледное лицо, — «Возможно, это то, чего я хотел всё это время. Просто сиять рядом с тобой.» — Понимаешь, о чём я, Призрачный гонщик? — обращение было сказано шёпотом на ухо, после чего он попрощался, желая лучшего года. Шигараки явно имел в виду феромоны, которые были оставлены на кимоно, но Изуку, чуть покрасневший, уставился ему вслед, не зная, как, чёрт возьми, ему на это реагировать? Заметить что-то «эдакое» альфа просто не мог, а предположить… С его-то репутацией? Да ни в жизни. Это даже в мыслях слышится бредовым лепетом умалишённого. Он слишком праведный в глазах своих друзей и знакомых для такого, и сейчас он рад этому как никогда раньше. — Je ne peux même plus boire. Pourquoi le temps prend-il autant de temps? En prison, à cette époque, nous nous faisions déjà peur avec des cierges magiques et criions à pleins poumons nos vœux de nouvel an… «Я даже пить больше могу. Почему время тянется так долго? В тюрьме мы в это время уже пугали друг друга бенгальскими огнями и кричали во всё горло свои новогодние желания…» — тихо бормотал он себе под нос, уводя взор в сторону и встречаясь с пылающей лавой, которая одним взглядом будто спрашивала его: «Всё хорошо?». А он ему кивнул. Рука сама по себе нащупала в барсетке телефон, дабы всё-таки написать Хори-сану коротенькое сообщение с поздравлениями, потому что Изуку попросту привык, что на таких мероприятиях с ним рядом всегда неподалёку стоял ещё пылающий тогда молодостью Акайо. А сейчас, когда того не было рядом, а он стоял здесь — было странное ощущение тревоги от чего-то невыполненного, незаконченного. И успешно отправив сообщение, он почти сразу получил ответное, такое же пресловутое «С наступающим.» Но почему-то от него повеяло странной тревогой. «Опять накручиваю себя.» — хотел он было уже отмахнуться, но глаза сами посмотрели на абонента «Отец», последнее сообщение которому и то было по работе, — «Может, всё-таки стоит? Это мой первый Новый год после заключения…» Изуку обеспокоенно и долго смотрел на мигающую строку, в конце концов хмыкая и с гневом убирая телефон обратно в сумку, убеждая себя в том, что «только ему одному и нужны эти детские поздравления.» И, решая перестать пребывать в одиночестве, брюнет привычно прошёл мимо компании о чём-то бурно рассуждающих омег, идя к своим неизменным друзьям. Ох, да, акции, инфляция и налоги… Какие прекрасные темы для обсуждения в эту мрачную новогоднюю ночь. «Хочу домой.» — и он имел в виду дом семейства Бакуго, а не свою пустую квартиру.

***

Долгожданный бой курантов пронизывает всё его тело, что горячей дрожью покрывается изнутри. Его хором поздравляют друзья, где-то взрывается шквал салютов, а в груди набатом стучит сердце, не верящее, что вот она — свобода. Та лачужная комнатушка на десять человек, где помещалось сорок — была уютной, люди там были шумные, но запоминающиеся, но он просто забыл, каково это — праздновать Новый год по-иному. И он не сможет сказать, где ему лучше. Не сможет сравнить. Но его сердце и застывшие слёзы в глазах подсказывали, что сейчас он счастлив не меньше, чем тогда, когда отсчитывал уменьшение своего срока с каждым годом. Сегодня его первое начало по-настоящему Нового года. Интересно, с чего начнётся этот прекрасный отсчёт его тихой и размеренно скучной жизни? Мидория медленно провёл взглядом по подошедшему к нему Тодороки Энджи, который, светившийся гордостью, с лёгкой насмешкой смотрел на него, но всё же почтительно предложил чокнуться бокалами. Изуку учтиво ответил на его жест, легко поздравляя того с наступившим годом и безмятежно оставаясь на месте, хотя желание уйти с этой внезапной компании росло в геометрической прогрессии. Возле них — обыденно — со временем оказались и другие особо важные люди, на которых так и хотелось закатить глаза, да оставить их грызть друг другу глотки в полном одиночестве. — Приятно занимать третью позицию уже который год. — между делом произнёс Таками, стоя между Тошинори и Иидой, — Но, честно, я думал, что в этот раз вы меня сместите, мистер Мидория. — Смотрите, чтобы вы в следующем году не жаловались, что я вас подвинул. — с лёгким юмором подметил брюнет, осматривая их скромную компанию, в которой не хватало Киришимы с Бакуго и «седьмого», — А кто сейчас у нас занимает седьмую позицию? Что-то я не вижу поблизости энтузиастов. — А они боятся к нам подойти. — хмыкнув, Тодороки зыркнул на своего сына, видя, как он везде таскается под руку со своей невестой, — Сегодня они на вершине с нами, а завтра у самого подножья. Так зачем брать корону, которая тебе не принадлежит? — Бросьте. В основном это были амбициозные и интересные молодые люди, мистер Тодороки. — пожав плечами, Тошинори взял новый бокал алкоголя, — А не приживаются они только из-за… — он сделал паузу, отпивая глоток, и в этот момент за него закончили: — Из-за того, что эти «молодые люди» зачастую не знают, куда лезут своими любопытными носами. — натянуто улыбнувшись, проговорил Энджи, высокомерно вздёргивая подбородок — У нас тут больше половины стоящих — «молодые люди», господин Тодороки. — уточнил Изуку, поднимая голову к лазурному холодному «это не показатель» в глазах сегодняшнего номера один, — Без них было бы очень скучно, и, если честно, такая компания напоминала бы живой пенсионный фонд. Над шуткой все искренне рассмеялись, и даже Тодороки, сдержанно улыбнувшись, кивнул, стараясь показать, что он тоже оценил юмор. Казалось, его суровый образ на мгновение оттаял, пока свет новогодних гирлянд отразился в его глазах, украшая его солидное, расписанное образами львов кимоно в таком же синем цвете, в котором пришли все носители фамилии Тодороки на сегодняшнее празднество. И вопреки обычной скудной и тяжёлой атмосфере — сейчас казалось, что все они — такие разные — нашли повод, чтобы, наконец, обсудить что-то без прилипчивых ярлыков. Но смех со временем стих, и Энджи спокойно рассудил, рассматривая остальных присутствующих помимо них и разочарованно выдыхая: — Опыт нарабатывается годами. И лично я не могу позволить, чтобы зелёные юнцы зарабатывали его себе, сидя на высоких должностях и руководя огромными процентными ставками акционного фонда. — спокойно закончив, Тодороки скрестил руки на груди, фыркая на тех, кто стоял за пределами их небольшой группы, куда уже пришли и Бакуго с Киришимой, — Из грязи в князи. Никогда из бедного умом не выйдет гения. — Изуку невольно брызнул от смеха, прокашлявшись, прикрывая рот рукой. «Вот это, конечно, ирония.» — Мидория вслушался в ответ статно стоящего человека напротив, который, размеренно колыхал в бокале своё белое вино, и не особо был заинтересован в их компании. Мужчина невольно косился на его матушку, сегодня пришедшую в изумрудном — своём лучшем — кимоно, которое было расшито полевыми цветами, и будто следил за каждым её движением. Мидория тоже посмотрел на неё. Та, видимо, уже подметила, что за ней наблюдают, и стала вести себя нарочито расковано, но всё ещё соблюдая рамки приличия. Она не ведёт себя так практически никогда. Но прекрасно притворяться она умеет в особенности громко смеяться и привлекать внимание окружающих омег, которые восхищались её новым гранатовым колье, которое, Изуку-то знает, давно было подарено ей отцом, но ни разу не надето. Из принципа. А сегодня… Сегодня, судя по всему, в полярной ночи наступит снежный рассвет. — Категоричность не особо хорошая черта. В особенности в отношении людей. — проговорил тихо Яги, не отводя взгляд от женщины, а когда отвёл, встретился с более яркими изумрудами, которым такое повышенное внимание к замужней матери явно не показалось чем-то забавным, — Это предвзятость, и вы это знаете. — неловко отводя взор, Тошинори, всмотрелся в потемневшие небесные радужки. — А вы хотели бы видеть ничего не смыслящих перед собой, которые доказывали бы вам с пеной у рта, что чего-то стоят вместо того, чтобы доказать и заслужить? — твёрдо спросил Энджи, нахмуриваясь, — Я одного такого видел. — «и вижу», подумал Тодороки, но решил не пачкать репутацию своего сына, который и так с этим отлично справляется. Омега знал, что эти двое постоянно не могут найти между собой общий язык. Делят неделимое, и тем счастливые. Так уж вышло, что они — те, кто сидят в креслах Глав семей уже очень долгое время и вдвоём фактически всегда были главными голосами извечно меняющейся «Великой Семёрки», в которой раньше молодых и вовсе не было. Ведь старики имеют склонность оставлять пост и уходить в мир иной без лишних предупреждений и писем. И со временем эта традиция не изменится. У Тошинори, к примеру, нет детей, и уже не будет. Он последний Глава семьи своей фамилии. Так и уйдёт целая многолетняя империя, переходящая из рук в руки поколениями. В итоге пришедшая в руки государству. Смешно даже. А на пост пустующего взойдёт он. И он так же будет делить неделимое. Так же пререкаться, пока седина не покроет его голову. Но смотрите, как он начинает это делать уже сейчас. — Лучше уж зелёные и бедные, чем богатые и глупые. Первых хоть научить можно. — безэмоционально заканчивая этим диалог и вновь сворачивая его в новогодний мандраж. Таками сказал тост, и все его поддержали. И пока люди слушали его речь, Изуку, заметив, что Катцуки осматривает его с головы до пят, вскинул бровь, а тот с хитрой улыбкой отвёл взор. — Пусть этот год будет лучше… — крикнул брюнет вместе с остальными, спокойно чокаясь со всеми и отпивая глоток, — …чем все мои предыдущие, — прошептал он самому себе, выпивая оставшееся залпом и чувствуя, как его начинает явно подкашивать. Вечер закончился сумбурно и весьма вовремя, ибо сидеть в душном зале Мидория уже физически не мог, тем более делать при этом лицо, что ему явно ни горячо, ни холодно. И едва проводив маму на такси, выполнив тем самым свой сыновний долг, он шатающейся походкой смог-таки дойти до оставленной блондином машины, попутно не потерявшись в пространстве и не споткнувшись на ровном месте. Мидория даже не хотел выпивать этот «последний бокал», но сделал это за компанию, и в итоге вот к чему привело это его желание «подстроиться». Зато он вспомнил, почему он обычно таким не страдает. Выдохнув и опёршись на кузов автомобиля, Изуку прикрыл глаза, вдыхая холодный воздух. Зима ощущалась очень остро, и, поджав пальцы на ногах подальше от снега, он натянул шубу повыше. Отвратительная погода. Отвратительное состояние. Отвратительное настроение. — Тебе плохо? — и родной мужской тембр, на который он устало улыбнулся, медленно поворачиваясь и кивая. Мужчина стоял обеспокоенный и, подойдя к нему, положил ладонь на его лоб, проверяя температуру, видимо, оттого, что его лицо всё-таки покраснело от несчастного вина. Ему протянули платок и сказали садиться назад — немного полежать, — а после пошли за обычной водой в ближайший работающий магазин. И, быстро вернувшись, протянули ему её, попутно беря из связки купленных бананов один, на что Мидория заторможено вскинул брови, молча требуя объяснений и смотря на эту спонтанную покупку недоверчиво, ибо есть ему сейчас хотелось в самую последнюю очередь. Впрочем, как и пить, конечно. И Бакуго, всунув ему в руку фрукт, деловито пояснял: — Не знаю, как часто ты напивался, но я в своей жизни делал это достаточное количество раз. — Мидория слегка расплывчато посматривал на него, избавляя банан от кожуры, — И поверь мне, что-то мягкое и пресное — это то, что тебе нужно. Я смог достать сейчас только бананы, но подойдёт овсянка или тосты. — включив печку, говорил мужчина, оборачиваясь вновь назад, — Это замедляет всасывание алкоголя в кровь. Сколько ты выпил? — слушая, как медленно и неохотно омега поедает спелый банан. Их глаза встретились, и Изуку почувствовал себя слегка неловко, отводя взгляд, пока на него продолжали смотреть пронзительно и в упор, то ли ожидая ответ, то ли, что более вероятно, думали о том, что случилось между ними ранее, и теперь наблюдали за его реакцией на это, явно подметив, что именно об этом он и думает. Их спонтанное желание обросло странными ветвями смущения, которое Изуку испытывал очень редко по отношению ко всему, что как-то касается темы любовных утех. Но сейчас не хотелось возобновлять зрительный контакт и краснеть ещё больше уже из-за воспоминаний. Он до сих пор не верил, что сделал это с Бакуго, в лоджии, буквально под боком у огромного количества людей. Это вообще на него не похоже. И только мысль об этом доходила до мозга, его покрывало мурашками и хотелось отвернуться, прикрыться или вообще выбежать из машины куда подальше. И понадеяться, что за ним не побегут следом, спрашивая «Что случилось?», ибо ответить будет выше его сил. Он сгорит. Сгорит заживо. — Очень много бокалов вина. — выдохнув, Изуку не захотел считать точное количество, — Спасибо. — Не спеши. Не тошнит? — Я сказал бы просто дурное самочувствие. — Бакуго кивнул и, сдавшись, увёл взор. Падая на спинку кресла, он отвёл от себя зеркало, дабы его нельзя было в нём увидеть. А после улыбнулся. Глуповато, но до чёртиков счастливо. Он-то и без слов прекрасно догадался, почему Мидорию так штормит от нахлынувших чувств, а он сам, словно сглотнув язык, старается не пресекаться с ним взглядом. Но сейчас Бакуго вовсе не против выдержать эту дистанцию, чтобы омега свыкся с мыслью, что теперь их отношения выросли во что-то значительно большее. Потому что тот потихоньку приходил в себя, ведь на самом мероприятии не имел возможности подумать об этом должным образом. «А теперь реальность немного накрыла.» — хотелось прямо сейчас сжать его в объятиях, но альфа сделает это позже, когда ему станет лучше. — Тогда пока ехать не будем. Спокойно выпей и поешь, а я открою немного окно, — нажимая на кнопку, он приспустил у себя окно, дабы воздух не напрямую, но затрагивал его сидящего позади принца. Который, видимо, осознал всё-таки, чем они занимались сегодня в лоджии. А потому отвернулся от него всем телом, смущённо поедая банан и запивая водой, смешно и мило чавкая где-то в темноте салона. А после тихо рассказывая, передавая ему кожуру, дабы тот убрал её в импровизированный мусорник, то есть пакет. — …Сегодня Шигараки… Мне кажется, он догадался о наших отношениях. — Кто такой Шигара- — не ожидавший смены темы, нахмурился Катцуки, которого вскоре осенило, — А, этот. По-моему, ты сейчас не в том состоянии, чтобы это обсуждать, мой принц. — твёрдо пресёк Бакуго, наклоняясь к Мидории, чтобы вытереть испачканный край губ. — Но это важно- — нахмурился омега и не вовремя икнул, на что у Катцуки сама по себе вылезла улыбка. — Твоё здоровье важнее. — пригладив выбившиеся из общего пучка волосы, Катцуки стал потихоньку заводить авто, — Мы будем медленно ехать. Мои нас уже ждут. Мидория кивнул, смотря через зеркало на задумчивое лицо, слегка краснея то ли от выпитого алкоголя, то-ли от мысли, которая так глубоко проседала в его голове, шепча ему на ухо всякие непотребства. — Они не любят ходить на такие мероприятия? — попытавшись отвлечься от этого наваждения, спросил он. — Можно и так сказать. — неопределённо ответив, Катцуки свернул с парковки, выезжая на главную трассу. Они доехали без происшествий. Дома у Бакуго тот аккуратно поднёс его под руку до двери и кратко рассказал родителям, в чём дело, помогая умыться и прилечь. И оставил таблетку аспирина и воду на тумбочке рядом, как когда-то Мидория оставлял ему, выходя из комнаты и желая спокойной ночи. У мужчины была мысль предложить помочь с кимоно, но казалось, что сегодня ему не дадут ещё раз его снять. А потому он прилежно вышел за дверь, чтобы дождаться следующего утра. Сон опустился на уставшие веки сразу же, как Изуку прислонился к подушке и провалился в не бытьё, вставая неоправданно поздно. По собственным меркам. Шаркая предложенными ему семьёй Бакуго, тапочками поп полу, он прошёл в облюбленное собой место в доме — на кухню, где, скорее на автопилоте принялся делать кофе. Сразу на всех. И постепенно эти все собрались на этой же кухне, помогая друг другу накрыть на стол и всей семьёй, включая повтор новогодних шоу, принялись завтракать, с улыбками обсуждая кто, как отпраздновал праздник. Изуку быстро влился в диалог, рассказывая о собственных впечатлениях об этом мероприятии и сравнивая его с тем, которое проводилось в таком же антураже, но в его детстве. Его внимательно слушали, задавая вопросы, до тех пор, пока их идиллию не прервало телефонным звонком на номер Мидории, который, пережевав, ответил на него, здороваясь с уже знакомым «Хори-саном». Бакуго, спокойно беря в рот кусочек помидора, смотрел, как лёгкая радость на бледном лице сменяется задумчивостью, а после искренней тревогой, после чего запрятанные в перчатки руки начинают трястись, и из них с глухим звоном выпадает вилка. — Что вы сказали, Хори-сан…? — брови сдвинулись к переносице, а после мигом поднялись в обескураживании, — Нет, подождите. Я не понимаю. Как он? — и после последнего вопроса альфа понял, о ком идёт речь, и перестал есть, хмурясь и переглядываясь с родителями, движением объясняя, чтобы те молчали и ничего не спрашивали. Они понимающе кивнули. — Я выезжаю. Диктуйте мне адрес. — Мидория сглотнул, чтобы голос не дрожал, — Не надо меня встречать. Будьте возле него. Пожалуйста. — закончив шёпотом, он стиснул губы, ещё несколько секунд смотря в экран телефона. Смотрел и не мог понять, что случилось, а после резко подорвался с места, извиняясь у всех, и мигом забегая в свою временную комнату. Быстро надевая первые попавшиеся джинсы и свитер, он даже не стал укладывать волосы, обрадовавшись тому, что тон был нанесён им ещё утром, пред тем, как он вышел на кухню. Он не хотел «пугать» эту милую семью своими нелицеприятными шрамами, даже если бы на последние учтиво не обратили внимания. Бакуго так же побежал одеваться, быстро накидывая на себя, кинутую ранее на стул одежду, и через секунду встретился с перепуганным омегой в коридоре, даже не предлагая, а просто постфактум решив отвезти его туда, куда он попросит. Адресом оказалась центральная токийская поликлиника. Точнее её онкологический, весьма мрачный и серый корпус. Они ехали на взводе. Изуку кусал губы и палец и громко ругался на испанском на каждую не вовремя проезжавшую перед ними машину, кажется, осыпая их проклятиями. На светофорах Бакуго имел возможность проверить состояние брюнета, который бледнее обычного сидел, вжавший в кресло, и звонил тому самому «Хори-Сану», пока по собственному лбу стекали капли пота. Глаза были перепуганные настолько, что Катцуки готов был покляться, что впервые за всё их годичное знакомство видит настолько яркий страх, шок и тревогу в одном лице. Лице, которое попросило его ехать быстрее. Попросило скорее от бессилия, понимая, что быстрее ехать не выйдет хотя бы по правилам ПДД, но Бакуго всё же скосил путь, где мог, уже наплевав на навигатор. Ноги, как только загасили газ и открыли двери автомобили, сразу же вздрогнули, когда Мидория выбежал сломя голову первым, оставляя дверь автомобиля открытой. Бакуго рванул следом, спешно ставя машину на сигнализацию и даже не оборачиваясь на неё, чтобы проверить. Залетая в здание, Мидория потерянно оглянулся по бокам, подлетая к ресепшну и смотря на женщину, что спокойно подняла на него взгляд и на вопрос о конкретном пациенте, указала рукой направление к той палате, где он лежал. Вместо благодарности у Изуку хватило сил только на кивок, после чего он, оттолкнувшись, от стола администрации побежал по коридору, не различая ни пациентов, ни врачей, ни медсестер. Сейчас никто из них ему был не нужен. И как они на него сморят и что о нём думают — тоже. К Дьяволу это всё. Он хочет просто успеть. Успеть хотя бы в последний раз. «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…!» — как мантру читал он про себя, минуя лестничные пролёты так быстро, что глаза не успевали считать этажи, — «Пожалуйста, пусть я успею!» — кричала про себя его душа, пока внезапно схваченная в коридоре медсестра говорила ему, куда ему бежать дальше, а после провожала скорбящим взглядом, тихо бормоча: — Сын, значит… Глаза быстро нашли нужную палату, нужную ручку, а рука дёрнула за неё со всей силы. Серые стены ползли перед глазами, как змеи, но он был быстрее них, он слышал сердцебиение отца, когда открыл глаза в проёме приоткрытой двери и почти успел улыбнуться, как услышал длинный писк аппарата, так и застывая в дверном проёме. Неверяще открывая рот в безмолвии, словно слова, которые он так хотел произнести, не могли быть озвучены. А после, медленно направляя глаза на отца и прямую полоску аппарата, он не услышал ничего, кроме этого же писка, но уже у себя в ушах. Тяжело оседая на пол, он скатился по стене, так и оставшись в дверном проёме, пока мимо него прошли врачи, желая помочь, но решив не трогать, и, цинично понимающе выдыхая, отключили его отца от аппарата жизнеобеспечения. Что-то в сердце заиграло, и он с новыми силами подорвался с пола, крича что-то невнятное и резко беря кровать за металлические бортики. — Погодите! Может, ещё есть шанс! — врачи переглянулись и поджали губы, намереваясь отвести его подальше, но Изуку не дал взять себя за плечи, продолжая, — Вы ведь даже не попробовали запустить его сердце! Может быть, его можно спасти! — он кричал эти слова с новой силой, хоть и понимал, что городит какую-то наивную чушь. — Примите мои соболезнования. — сказали ему и не стали поднимать, когда он упал на колени пред кроватью, держась руками всё за те же бортики, на которых, ему казалось, ещё осталось тепло отцовских ладоней. Всего немного. Ему не хватило нескольких жалких дьявольских минут, чёрт вас всех дери, суки! Слёзы катились градом, как бы он не пытался их унять, и под его тихие всхлипы врачи ушли, давая возможность попрощаться. Только вот кто им сказал, что он хотел прощаться? С кем прощаться? С отцом? Да он живее всех живых! Полежит минуту и встанет, насмехаясь над его зарёванным лицом. Правда же? Поднимется же? Изуку видел, как к нему подбегает сидевший, заплаканный до солёных дорожек на щеках Акайо, слезливо пытаясь поднять его с колен и, увидев прибежавшего и в шоке застывшего в дверном проёме Бакуго, попросил того помочь. Он чувствовал, как его посадили на диван рядом, ощущал прикосновения и объятия, которыми его успокаивали — но смотрел он только на отца. Словно живого, словно просто спящего на этой больничной кушетке. Но не дышавшего. Не говорящего. Просто смотрящего куда-то вверх. На небо, возможно? «К Дьяволу небо, ты нужен мне здесь!» — рывок подняться к отцу не увенчался успехом, Акайо придержал его, усаживая обратно, а на злой взгляд лишь плотно сжал губы, промолчав. Мозг ещё не мог осознать, что только что произошло. Мидория мог только беспомощно дышать, с каждым вдохом чувствуя, как сжимаются лёгкие, и в этот раз у него точно не выйдет притвориться, что «всё в порядке». Вопросы… сколько вопросов и ответов на них он так и не услышал? Разве можно уходить молча? Ничего ему не сказав? Не объяснив? Да это же чистой воды чёртов эгоизм! Да, он всегда был эгоистом, но всему ведь есть предел! Чёртов идиот! Неужели нельзя было его дождаться? Просто ещё немного побыть в сознании. Несколько минут! Блядских несколько минут, он же не просит многого! Тогда почему… почему он не мог хотя бы сказать это тихое и раздражающее: «Сынок»…? «Зачем тогда это всё?» — Мидория честно не мог ответить на свой же поставленный вопрос. Ногти впились в собственную кожу, когда он сжал кулаки и, подумав, что его голос вновь твёрд, произнёс: — Хори-сан…? — наивно начал тихий голос, которому он осёкся, не желая продолжать. «Это чёртово сумасшествие…» — но по поводу чего это было сказано? — Мне жаль… Мне очень жаль… — крепко обнимая повзрослевшего ребёнка, Акайо плакал. Изуку впервые слышал настолько надрывный плач, и у него самого невольно покатились слёзы, а плечи задрожали, пока он рукой прислонился пальцами к уголкам глаз, не желая показывать свои слёзы. Но пальцы не могли скрыть его солёные дорожки. — Почему он ушёл, Хори-сан…? — на этот вопрос ни у кого не было ответа, и Изуку сам это знал, выпутываясь из чужих объятий и проходя ближе к кровати. Мужчине нечего было на это ответить. Он скорбно отвернулся, и Бакуго видел, как массивные плечи содрогаются в безумном плаче. А ещё видел, как Мидория, обойдя перила, склонился над отцом, смотря в безжизненные чёрные глаза и просто молчал, не в силах произнести что-либо ещё. В то время, как перед ним сжато извинялись, не в силах посмотреть на то, что брюнет вообще не слушал эти «извинения». Что они сейчас решат? Вопрос был не в этом. Они ведь уже решили. — Отец, просыпайтесь. — Изуку смог посмотреть на это лицо секунду, прежде чем глаза вновь намокли, — Хватит спать. Видите, я приехал. — и приглаживая ещё тёплую скулу, Мидория будто ею обжёгся, после чего слёзы рухнули на бледное, такое же, как у него, веснушчатое лицо, — Пожалуйста, просыпайся… Я всё что хочешь тебе подарю. — он шептал ему как в бреду, прислоняясь к лицу, — Хочешь, я скуплю акции этого Тодороки и подарю тебе? Или поездку на море? А может, прогуляемся где-то? — шептал и шептал, не слыша хрипловатый ответ, — Что ты хочешь, чтобы я сделал…? Плечи затряслись, словно от жуткого внезапного холода, а ладони обняли отцовские скулы, очерчивая каждых их изгиб, растягивая кожу, а после подбираясь к смотрящим прямо глазам, которые даже не повернулись на его голос. Они смотрели на что-то сверху, и омега обернулся наверх, улыбаясь и тепло говоря: — Отец, там ничего нет. — надломлено посмеиваясь, лицо исказилось в первородном горе, а нижняя губа задрожала, как и тихий голос маленького Изуку, — Посмотри на меня. Ну же. Я же здесь. Я всегда был рядом. — истерика пробила горло, и он закричал, беря отца за грудки, — Посмотри же на меня, наконец! Блять, взгляни! Тело охватила агония. Чувство полного непонимания и отчаяния захлестнуло его огромной волной, напрочь разбивая берега спокойствия, которые так умело раньше останавливали его слёзы. Сейчас те катились градом. Он научился беззвучно плакать. Беззвучно стекали по щекам, пока он обессиленно рухнул перед ним, наваливаясь в койку, и трясся, прислушиваясь к чужому сердцу и не слыша, как оно вторит его собственному. Оно молчало. Сколько бы Изуку не вслушивался. И он не помнил, сколько так пролежал, перед тем как поднял голову и положил большие пальцы на отцовские веки, чтобы в последний раз помочь им спокойно поспать. Не помнил. Но, глядя на будто спящего папу, Мидория криво, дёргано улыбнулся. Тот был как живой. Будто в самом деле спал. В этот раз ему никто не помешает отоспаться. Ни работа, ни мама, ни обязанности, ни его детский голосок, когда он совсем маленьким приходил к нему поспать под одним одеялом. И оно всегда отодвигалось ради него в сторону. Никто не разбудит его рано на работу, никто не попросит купить на обратном пути мармелад. Никто. Теперь он сможет… Сможет отдохнуть. — Может… сыграть тебе Вивальди? «Зиму», как ты любишь, хочешь? — Хори стоял позади, смотря на сцену с горем и беспомощностью в глазах. Его трясло. Он знал, что никакие слова не утешат сейчас, никакие жесты не смогут облегчить страдания. И всё же он попытался протянуть руку, чтобы обнять его, но дёргано увёл её, смотря, как мимо него проходит высокий блондин, тот самый, которого он уже видел раньше, и спокойно обнимает Мидорию за плечи, поворачивая к себе лицом, чтобы тот уткнулся ему в плечо. И брюнета затрясло ещё больше. Новой волной захлестнуло то, что, казалось, уже успокоилось. В родных объятиях оказалось, что это — было только начало. — Плачь… Не сдерживайся. — шептал тёплый сочувствующий баритон, и Акайо обескураженно всмотрелся, слушая, — Мне очень жаль. — Изуку отстранился, поворачиваясь к Акайо. Кажется, что он уже всё знал заранее. Или догадывался. Тонкие пальцы были сжаты в кулаки, а сбитое дыхание всё никак не выравнивалось, ровно так же, как не менялись и широко открытые глаза, смотрящие в упор и не моргающие ни разу. Он не мог не знать. Бакуго видел, как на горле подрагивает кадык, а грудь набирает воздух, чтобы задать один единственный вопрос, заданный какой-то детской и наивной интонацией, будто взаправду не желающей знать правду и ответ на этот вопрос. Мидория что-то прошептал, и Катцуки, услышав это первым, поджал губы, обнимая возлюбленного крепче, чтобы увести из этого холода, завернуть в тепло. Он искренне хотел бы сказать, что всё это неправда, что это очень плохая шутка, но он знал, что не был способен на такое чудо. Изуку вздрогнул, сглотнул и повторил то, что не услышал Хори-сан. Катцуки видел, как стремительно вновь хотят погрузиться в слёзы глаза, за секунду потускневшие в своих ядрах. И жалобный повторный вопрос вонзил в его сердце горький кинжал. — Он… Отец что-то сказал напоследок…? — Акайо вздохнул и, резко поджав губы, ответил, виновато опуская глаза: — Он хотел сказать тебе лично. Я ему передал, что позвонил тебе. Он хотел дождаться. — с каждым словом говорить было всё труднее, и сильный низкий голос сошёл в шёпот, — И почти успел. — …Просто скажите мне… Скажите вместо него. — брюнет попросту не выдерживал, ноги начали подкашиваться, и он буквально свалился на Бакуго, который держал его вес, не позволяя вновь упасть на пол. — Он просил передать … — мужчина сглотнул и подделал интонацию своего друга, — «Я люблю тебя, мой мальчик. Будь счастлив и прости меня за всё. Я хотел как лучше. Я честно старался.» — замешкавшись, Акайо так же взял какой-то блокнот, весьма старый и потрёпанный по части пожелтевших страниц, но всё ещё с хорошо сохранившейся обложкой, — Хизаши хотел, чтобы он стал твоим. — и протянул его Мидории, но вместо него его взял Бакуго, видя, что Изуку просто не в состоянии больше здесь находиться. — Акайо-сан, могу ли я вас попросить уладить все дела по поводу… — он не договорил, но Хори всё понял и кивнул, — Позвоните мне, если понадобится подпись родственника. Мы будем неподалёку. — быстро продиктовав свой номер телефона, Катцуки аккуратно вывел брюнета из палаты, а после и из больницы, чтобы усадить того на холодную лавочку и застегнуть пальто сидящему, словно неживому, омеге, который накинул его наспех. Серость больницы и сладостный запах лекарств сменились холодной прохладой зимы, которая подвывала и словно незримо поддерживала молчаливого Мидорию, который смотрел на асфальт перед ним и вдумчиво глядел в угловатый камень, подняв который, вертел им между пальцев, одним рывком сбросив перчатки. Катцуки присел рядом, следя за его состоянием и приобнимая за плечо, попутно усиливая запах мёда, чтобы хоть как-то облегчить внезапно свалившуюся тяжесть утраты кого-то, вроде бы такого далёкого при жизни, но такого близкого сейчас. Какой жестокий парадокс — сказал бы он, но мужчина промолчит. Промолчит, пока камень не остановится, а руки, исписанные мелкими шрамами, не огладят его грани, пока равнодушный голос под стать холодному ветру не начнёт говорить: — Он даже не знает, что у меня есть шрамы. И уже не узнает. — хмыкнул Изуку, который смог сдержать новый порыв слёз, продолжая, — Не узнает об историях с тюрьмы, о нас с тобой, о маме с Тошинори, о том, что моей страстью всю жизнь были гонки… — шумно вдыхая и выдыхая, поднимая глаза к небу, — Бабушка мне говорила когда-то, что хорошие люди уходят рано. Тогда умер дедушка. А сейчас половина чего-то большого и холодного в нём потрескалась, как тонкое стекло, и осыпалась осколками. Он прятался за второй половиной, не признавая, что первой уже нет, и теперь мёрзлый сквозняк, как и он сам, будет безуспешно гулять по обваленным льдам, ища невозможные уцелевшие стены. Бакуго молча смотрел на него, понимая, что брюнету абсолютно не нужно было, чтобы он говорил, но вопреки ожиданиям, Изуку задал ему вопрос, честно смотря в глаза, пока тонкие брови моляще взмыли вверх, а губы останавливали от дрожи: — Как думаешь, он был хорошим человеком? — Изуку спрашивал от всего сердца, а голос был словно стиснут в тиски искренней скорбью и болью. — А ты считаешь его хорошим человеком? — И Бакуго от всего сердца ответил. Не ему было судить об этом человеке, он-то толком о нём ничего и не знал. И когда он услышал ответ уже на свой вопрос, то его собственные глаза заблестели при взгляде на преданное бледное лицо, что осунулось и стало безликим, при том, что таковым оно было лишь с виду. В глазах бушевала гамма эмоций, которые сменяли друг друга в бешеном калейдоскопе и простом: — Я считаю его своим папой. — и точка, — Единственным, который у меня был. И мне было этого достаточно… чтобы его… — Изуку запнулся и снова заплакал, утирая свои слёзы и оглядываясь, чтобы его никто не увидел, — …чтобы его любить. — ему протянули вчерашний простиранный платок, на который он благодарно улыбнулся. — Я уверен, что он был рад воспитывать такого прекрасного ребёнка, как ты. И он тоже любил тебя, пусть и по-своему. — сейчас эти слова звучали по-особенному жестоко, но Бакуго знал, что должен это сказать, — И тогда, когда ты ушёл первым — он извинился перед тобой. — что-то тянуло его рассказать то, что ранее рассказывать не хотелось и не считалось необходимым. — Что…? — Он извинился. Зная, что ты не услышишь — извинился. — омега вздрогнул словно от пронзительного ветра, — Он считал себя виноватым перед тобой. — Ха-ха… — набрав воздуха в лёгкие, Мидория закашлялся, дрожащей рукой поднося данный ему платок к губам, и усмехнулся, — Он часто говорил слишком поздно. Язык заплетался, и оттого много разговаривать попросту не хотелось. Да и нечего было говорить. Но тишина съедала изнутри по маленьким кусочкам, наслаждаясь его беспомощностью перед тем, что всегда внезапно заставало его — беззащитного и неготового — за углом его крепости, словно выждав, когда он ослабит бдительность, чтобы после побольнее ударить. Голова гудела, а взгляд так и норовил замкнуться на сером непримечательном камне, гипнотически не отрываясь от него и даже начиная медленнее моргать, словно перед ним раскачали маятник и сказали: «Спать.» Пустынный двор дополнял его внутреннюю картину мазками этой самой тишины. Где-то вдалеке слышалось щебетание дрозда, которое этому безрадостному пейзажу было так кстати, что будто только и ждало, когда же он обратит на это внимание. — Но, возможно, тебе не поздно услышать? — отвлёк его Бакуго, тыкая пальцем в обложку взятого им блокнота, — Это похоже на личный дневник. — и передавая его ему. — Думаешь, он его вёл всё-таки? — фыркнул он, насмехаясь над этим предположением, но постепенно хмурясь на толстую записную книжку, сделанную явно на заказ, а не купленную в стоковом магазине. — Откроешь? — …Пожалуй. — прошептал Изуку и приоткрыл его с самого начала, ухмыляясь на написанную дату. Та была двумя днями позже его дня рождения.

«Сегодня у меня родился сынок. Я назвал его Изуку. Такой маленький малыш, 3,500. Я наконец-то стал отцом! И у меня появилась своя семья.»

И только этой одной прочитанной фразы хватило, чтобы Изуку панически закрыл первую страницу, хлопнув переплётом и прислонившись к ней лицом. Омега медленно склонился перед блокнотом в молчаливой дрожи, прикрывая глаза и, сгорбившись, пытаясь выровнять дыхание. Катцуки не успел прочитать, что там было написано. Он смог лишь склониться вместе с его принцем, слушая его тихие всхлипы и поглаживая спину, пока собственное сердце стучало набатом и обливалось кипячёной кровью, разогретой до пика. Слов больше не нашлось. Как и чего-то ещё. И вместо этого он стал лишь лёгким мычанием напевать услышанную им французскую колыбельную, укрывая Мидорию руками и защищая того от сильного ветра и назойливого пения чёрного дрозда. Вскоре они уехали, и Катцуки подвёз его домой, проводив до двери, попутно сообщая родителям, что Мидория поспешно уезжает «по семейным обстоятельствам». Так он сказал по просьбе самого брюнета, который не желал рассказывать кому-то ещё об этом происшествии. По крайней мере, так скоро. Ехали они в тишине и в квартиру зашли в том же безмолвии. Бакуго непривычно наблюдал за тем, как Мидория неаккуратно снимает обувь и бросает шубу на ближайшую поверхность в зале, проходя после на кухню, чтобы склониться к своему бару. Мужчина не хотел оставлять его одного в таком состоянии, но понимал, что ему нужно уехать, чтобы привезти его вещи обратно и чтобы самому по пути после заскочить домой и взять пару тряпок, ведь сегодня на ночь он останется здесь. А возможно, останется и на следующие ночи, если понадобится. Пока Изуку окончательно не отойдёт от того состояния, в котором пребывает сейчас. Но оставлять его одного… В этом было что-то неправильное. Странный страх обуздал его сердце, когда он видел ужасное состояние возлюбленного, что, притворившись, будто всё хорошо, наливал себе вина из собственной коллекции и понимающе кивнул, когда Катцуки сказал, что уезжает за его вещами. Уехать он смог только с договоренностью о том, что Мидория всё то время, что его не будет — будет говорить с ним по видеосвязи. О чём угодно, хоть о крахе фондового рынка, но так, чтобы он мог видеть, чем он занимается. Конечно, брюнет никогда не подавал причин переживать о чём-то подобном в отношении него, и есть невероятно мизерный шанс того, что он даже просто задумается о… том, чтобы присоединиться к отцу. Шанс, который даже своей невозможностью хочется приравнять к нулю. Бакуго вздрогнул, покрывшись мурашками, и настойчиво посмотрел на Изуку, спрашивая: — Обещаешь? — Клянусь. А после пулей захотел вылететь из квартиры, замирая, когда его окликнули и, порывшись в барсетке — достали оттуда ключи, протягивая их ему и вкладывая в ладонь, объясняя это простым: — Возможно, я буду слишком пьян, чтобы открыть тебе дверь. Пожалуйста, воспользуйся ими. — Катцуки сжал в ладони металл, который обжёг его, и с преданностью всмотрелся в тоскливые глаза, смотрящие ему в грудь, — Я не хочу, чтобы ты переживал обо мне, пока я просто не в состоянии открыть тебе замок. — голову к нему подняли и попытались улыбнуться, но на лицо не смогла налезть ни одна из вырезанных масок для улыбки. Изуку разочаровался, и когда его обняли, коротко целуя в губы, странно посмотрел на альфу, который, застёгивая на куртке молнию, пообещал ему в ответ: — Я очень быстро. — и в миг испарился за дверью. Изуку долго смотрел на закрытую входную дверь, а после поплёлся вглубь дома, понурив плечи. Пока его шаги потяжелели и он, столкнувшись с реальностью, вновь заплакал, стараясь даже не смотреть в сторону брошенного на кухне дневника и, беря бутылку вина с собой, оставил бокалы в баре, идя с ней в спальню и шурша носками по ковру, слушая, как к нему скулит Йору, просящийся вместе с ним в комнату. — Чего вы так все переживаете…? — заботливо потрепав пса за ухом и пропустив того внутрь, Мидория закрыл за собой дверь, оседая около свой кровати и делая несколько глотков, — Я ведь никогда не хотел покончить жизнь… таким способом. У меня есть причины… причины жить. Но Йору не умел разговаривать, а потому, ложась ему на ноги, затих, вслушиваясь в долгий монолог своего хозяина, который, прерываясь, плакал или пил, пока не ответил на входящий видеозвонок Бакуго, почему-то радуясь тому, что теперь он может всё это рассказать человеку, а не собаке. Хотя, безусловно, Йору был кем-то большим, чем просто псом. Он мимолётно вытер слёзы и вновь заговорил, но уже не сам с собой, а с кем-то, кто ему отвечал.