Мираж моих воспоминаний

Мидория уже и не вспомнит точную дату, когда это произошло. Но тот день был в начале года — в январе. Его середина. Ему было пять, когда этот день впервые продемонстрировал ему все прелести жестокой и настоящей жизни. И сейчас парень смутно помнил детали, однако главные действия запомнил на всю свою оставшуюся жизнь. Даже при том, что отдал бы многое, чтобы забыть их, как страшный сон, от которого он проснулся бы в холодном поту. Тогда они все втроём сидели в гостиной, и его попросили сыграть на прекрасном белом пианино, что подарили на недавнем дне рождения. И он не горел желанием играть, ведь выучил кое-как лишь одну единственную мелодию, но сыграть отцу, когда тот самолично его попросил об этом… ох, нет, он не мог отказать. И его внимательно слушали. Слушали ту несчастную игру, над которой он кропотливо старался. Однако самый лучший день неожиданно превратился в наихудший из всех, что были раньше и когда-либо после него. И тогда он врезался в голову, как острый кинжал, впившись в сознание лезвием и заставляя зациклиться на этом отрывке, раз за разом проживая этот кошмар. Помнится, после этого случая он посещал детского психолога, куда его водили, потому что он начал красноречиво шугаться отца и наотрез отказывался ехать с ним даже в одной машине. Да, многие детали стёрлись под пылью памяти, и, возможно, это было к лучшему, ведь Мидория не хотел бы помнить ничего. Ничего, кроме цветочной лавки, где его мама любила проводить время, изредка беря и его с собой, как ответственного помощника, который всегда встречал людей на кассе и своей детской непосредственностью пленил сердца многих взрослых, которые, до закрытия этой самой лавки, хвастались, что за цветами ходили только к ним. Всё закончилось тогда, когда отец узнал, что у него аллергия на цветы, а антигистаминные препараты слишком пагубно сказывались на юном организме, чтобы ребёнок мог постоянно пить их. И поэтому без лишних слов закрыл цветочную лавку, продав её. Мать никто не спрашивал, а она никак не противоречила, смиренно приняв закрытие своего бизнеса. И не то чтобы он приносил существенную сумму. Вовсе нет. Это было скорее хобби для души. Но в тот день она стала зависимой от отца полностью. И это — стало точкой невозврата. Точкой невозврата, которая навечно укоренилась в его голове, как непреложная истина. Итог того, что бывает после того, как ты вверяешь свою жизнь в руки другого. Но сейчас брюнет сказал бы, что, похоже, этот урок ему пришлось всё-таки усвоить на своей шкуре, чтобы точно осознать всю пагубность этого скользящего ужаса и вечного раболепия, на которое он по натуре своей не способен. Он помнил, как они ушли на кухню, а он как ни в чём не бывало играл дальше, даже не подозревая о том, что происходит через стену. Его это не волновало, по крайней мере до того, как он не услышал первые крики. В тот момент, крупно вздрогнув, не привыкший к этому, как он привыкнет позже, мальчик подошёл к двери, что вела на кухню. Тогда детские пальцы похолодели настолько, что не смогли открыть её. Ему было по-животному страшно. Нет, он был в ужасе. Будто бы он был слеп, но при этом чувствовал её страх. Её такой же животный ужас. И когда он услышал шаги по ту сторону, со скоростью света побежал обратно к пианино, чтобы сделать вид, что ничего не слышал, и продолжить играть. Выпрямив спину и сделав безразличное лицо, он попытался правдоподобно сыграть эту роль. Но по коже пробирала дрожь, а в глазах плясали огни. Руки подрагивали, а виски пульсировали, из-за чего он боялся, что не сможет сказать ни слова, если его о чём-то спросят. Единственная мысль, которая его тогда волновала… «Что с мамой?» И в его сегодняшнем воспоминании крупно отобразился образ отца, когда тот вышел с кухни, демонстративно держа за плечо его мать, кажется, сдерживаясь, чтобы не дёрнуть её, кричавшую и истерящую, за волосы. Дьявол. Кажется, это было первое воспоминание из его жизни. Из раннего детства. Мать тогда в ужасе посмотрела на него, околевшего от страха, и распахнула глаза, словно ожидала, что он сможет что-то сделать, но ребёнок, к которому она обращалась с мольбой, даже губами пошевелить тогда не смог бы. Как же он был тогда напуган. Никогда больше в этой жизни… а, нет, он соврёт. Это был не единственный раз, когда он молился. Но это был последний раз, когда он молился Богу. — Чего застыл? Играй. — кивнул тогда отец на пианино, из-за чего мальчик, сглотнув, попытался притронуться к клавишам. На его глаза навернулись слёзы, что застилали собой инструмент, однако он не мог позволить себе сфальшивить. Ведь если это случится, следующим под удар могло попасть его плечо. И он старался ещё более идеально сыграть Антонио Вивальди, одну симфонию из его знаменитого цикла — «Времена года». Изначально эта мелодия была создана для оркестра скрипок, но игра на пианино неплохо восполняла её собой, несмотря на первоначальное предназначение. Ему она приглянулась, когда они с первым учителем разбирали то, что он хочет выучить. Он знал, что его отец любил «зиму». А он хотел его впечатлить. Но ироничным было то, что за окном в тот злополучный день было как раз это время года. И, возможно, именно в тот день он и возненавидел её всем своим существом, крохотным сердцем. И, возможно, именно поэтому тогда он пытался этой вспыхнувшей ненавистью к метели заслонить липкое чувство страха и ненависти к кое-кому другому. Мальчик попросту пытался успокоиться, когда его мать кинули на стул, и она, не удержавшись на нём — упала. Ожидаемо, у мальчика… у этого мальчика, хах… не получилось. Он вскочил со стула, когда к нему подползла мать, желая спрятаться за инструментом от отца, который спешно пил виски, чтобы успокоиться, но сейчас Мидория сказал бы, что этот алкоголь никогда не мог его успокоить. Отец сам себя в этом обманывал и обманывал того испуганного до холода в костях мальчика, который смотрел, как банкетка опрокинулась материнской рукой, и… именно тогда с её лба капнула кровь на её белоснежную обивку, окрашивая её в алый цвет. Словно на снег упали волчьи ягоды. — Как ты вообще посмела прийти в дом с запахом чужого человека?! — крикнул тогда отец, казалось, желая застрелить их обоих на месте. Но смотрел он только на неё. И в момент, когда опустошённый стакан полетел в стену возле них, мальчик вскрикнул, убегая прочь, не в силах взять с собой мать. Он решил сбежать из дома, лишь перед самым выходом из комнаты взглянув в такие же зелёные, как и его, глаза. И застыл, покрывшись гусиной кожей, когда вместо её молящих глаз увидел недовольство или, возможно, разочарование? Он не смог тогда разобрать, но, убегая в снег, ощущал себя предателем. Обернувшись в куртку и забывая про телефон, что остался лежать в зале. В тот момент он не понимал, что это был его последний шанс позвонить Хори-сану, чтобы он его забрал. Это мальчик понял только когда сидел уже несколько минут на заснеженных ступенях какого-то пресловутого круглосуточного магазина. Сбоку, чтобы людям не мешать. Мальчик сидел и плакал. На нём была тёплая домашняя одежда, наспех взятая куртка и мягкие тапочки, что теперь промокли насквозь, а в ноги отдавало холодом. От самой макушки до постепенно синевших кончиков пальцев он чувствовал, как его пробирает холодная дрожь. Как зубы начинают стучать, не попадая друг на друга от знойного жуткого холода, который незаметно, медленно и терпеливо убаюкивал его, сваливая в свои объятия. Но были ли это лишь его объятия? Мидория сейчас понимал, что мог там с лёгкостью замёрзнуть настолько, что слёг бы набок и навеки закрыл глаза. Он помнил чувство безысходности и взгляды людей, что лишь недоумённо косились на него, проходя мимо, пусть их лица изредка и искажала обеспокоенность. И постепенно маленький мальчик начал думать, что сегодня умрёт. Вот так просто. Эта мысль проникла в детский разум на удивление легко. Смотря на звёзды, он всё не мог понять того взгляда мамы, когда он в слезах убегал из дома. А ещё он хотел знать, как она там. Жива ли она там? А вдруг она тоже… сегодня умрёт, как и он? Мальчика клонило в сон, глаза слипались, и он потихоньку начал падать на снег, чувствуя, как тапочки проехались по льду. Кажется, раньше неподалёку отсюда он видел магазин игрушек. Мидория помнил, как пытался заполонить мысли бессмыслицей. Думал о детях, которых часто замечал возле этого магазина и, каясь, ужасно им в тот момент завидовал. До агонии в глазах. Они могли купить те игрушки, попросить о них родителей. А он даже не осмеливался открыть рот, хотя знал, что у отца есть деньги на эти игрушки. Но лишь на праздники дарят игрушки. Так говорил отец. И это могло стать его последними мыслями, если бы не… Не мысль о том, как же тогда это было неважно. Сидя на заснеженных ступеньках и считая упавшие снежинки на рукавах куртки — это в самом деле было неважно. Важно то, что он хотел спать, и с каждой минутой это желание росло вместе с желанием жить. Руки потеряли чувствительность, и мальчик понял это, когда пытался взяться ими за изгородь, окантовывающую ступени, смотря, как легко ходят мимо чужие ботинки. Тёплые, но чужие ботинки. «Вот бы они их потеряли на улице.» — эта эгоистичная мысль проскальзывала у него в голове и никаких угрызений совести отнюдь не вызывала. — Мальчик, ты потерялся? Где твои родители? — послышался женский голос сверху. Мальчик, к которому обратились, резко поднял взгляд и посмотрел на женщину, обладающую светлыми волосами, которая обеспокоенно улыбалась, а когда увидела его, вероятно, обветренное и посиневшее лицо, с ужасом отряхнула несколько прядей чёрных волос со лба и начала осматривать рану, которая, скорее всего, появилась из-за осколков разбитого стакана. Но тогда размыленными глазами он, вероятно, не мог бы разглядеть её ужас. — Боже… Что с тобой произошло? — ахнула она, смотря на его лоб, — Идём со мной. Я ничего тебе не сделаю, я лишь обработаю твои раны. И мальчик пошёл. Пошёл бы, даже если бы позже пожалел об этом, ведь у него не было другого выбора. Он был всего лишь ребёнок, что обязан подчиняться указам взрослых. Именно так его воспитали, и только сейчас повзрослевший Мидория осознаёт, как же, чёрт возьми, это неправильно. А вдруг ему тогда так не повезло бы? — Как тебя зовут? — он помнил, каким лилейным голосом эта женщина тогда спросила у него, беря его на руки. — Мидория Изуку… А вас? — пока он встречно спросил, смотря в её алые глаза. — Ты такой вежливый… — да, Мидория готов покляться, что тогда его спасительница удивилась и улыбнулась, — Вот бы моему сыну твою вежливость. — и хмыкнула, с горечью посмотрев на него, — Я… — но её имя тогда он так и не смог запомнить. А жаль, ведь сейчас он хотел бы её отблагодарить от всего сердца за то, что тогда она фактически спасла его. Жаль, что никогда после этой судьбоносной встречи он её больше не видел. И не смог бы её найти, даже если бы захотел, ведь все те немногочисленные воспоминания о ней были весьма смутными. Но он помнил, как она и её муж обогрели его, дали тёплое молоко с мёдом, укрыли пледом, а потом отвели домой. Он не хотел бы уходить тогда от них так скоро. Даже сейчас брюнет отчётливо помнил это чувство тоски, когда эта солнечная женщина ушла от подъезда их дома и скрылась где-то между снегом и шумом встречных машин. Он не запомнил ничего, кроме её тёплых глаз и красивых золотистых волос. И сейчас, предвкушая зиму и в этом году такой же суровой, Мидория невольно окунался в эти снимки памяти, запечатлённые в нём, словно он был плёночным фотоаппаратом. И ведь ироничным было то, что всё это случилось из-за обычной ревности, как он понял позже. В тот день от его матери веяло феромонами чёрного чая вместо привычного запаха горького шоколада. И почему-то это стало достаточной причиной для избиения. А вот уже оно стало весомой причиной для того, чтобы душа ребёнка со всей искренностью возненавидела музыку Антонио Вивальди. Если быть конкретным — «Зиму», которую так любил его отец. И любит до сих пор.

***

В пламени лунного света ресторан выглядел по-своему таинственно, и Мидория сказал бы, что крайне величественно, учитывая, что весь его зал был зарезервирован на сегодня по особой причине. И он, как и подобает приглашённому гостю, оделся подобающе под общий стиль конформизма. В конце концов, пусть мероприятие и выглядело утончённым и укрытым привычным лоском, характер именинника всё же прослеживался. Ох, точно, именинник. Ему следует отдать Бакуго припасённые подарки, чтобы не ходить с ними весь вечер. И сегодня… нет, он также надел костюм, и на это его друзья разочаровано вздохнули, пусть и не удивились. Но, справедливости ради, сегодня его образ обошёлся без пиджака, и вместо него поверх тела была надета лишь чёрная блузка с рукавами три четверти, а на месте, где обычно висел его офисный галстук, был подвязан бантик из шёлковой ленты изумрудного цвета. На лице привычно красовались чёрные выразительные стрелки, а на губах ярко выделялась красная помада. Да, сегодня он, возможно, неоправданно вырядился. Но всё же пока миру стоит напоминать о себе именно так. Жаль, но внешность до сих пор одно из самых важных качеств в его работе. А ведь он даже не актёр. Хотя с какой стороны посмотреть, конечно. Его по-своему вдохновило спускаться с циркульной лестницы вниз — в зал, где отчётливыми шагами он прошёлся по красному ковру, выискивая сперва друзей и подойдя к ним, а после и самого Бакуго, который, как виновник торжества, приветствовал сильных мира сего. Пусть те и были обычными рядовыми бизнесменами, но со своим самомнением привыкли считать себя «великими людьми». И в тот момент, когда Катцуки, выдохнув, уже готов был вновь недовольно нахмуриться, Мидория аккуратно подошёл к нему со спины, тронув плечо и с приветливой улыбкой встречая раздражённые глаза, уставившиеся на него. Они смягчились сразу же, как встретились со взглядом напротив. Лес, на фоне которого кроется огненный закат. Спокойствие, что можно сравнить с бушующим во время грозы морем. Хитрость, что порой переходит границы, но при этом остаётся такой же притягательной для других. Таким для всех является этот человек, Бакуго помнит. Но намного интереснее узнать, каким он является на самом деле. Что-то в глубинах этих глаз казалось не таким. И, к его удивлению, он был бы весьма не против разгадать это «что-то» перед тем, как… …а, собственно говоря, действительно, перед тем как что? — Бакуго. — кивнув ещё раз, омега дождался, пока к нему развернутся всем корпусом, — Поздравляю тебя с днём рождения. Это тебе. — и закончил, протягивая первую коробку — часы. В целом часы не принято дарить на такой праздник, однако Изуку особо не верил в приметы, чтобы следовать им. Он не любит все эти притянутые суеверия. В конце концов, подарка лучшего он всё равно не придумал бы. Он не так часто дарит альфам презенты, чтобы разбираться, кто и что любит. Отцу он обычно дарил блокноты, ручки, да те же сигареты, а Тодороки обходился дорогим мужским парфюмом. А тут часы. Ещё и с пожеланием. «Возможно, сейчас…» — подумал Изуку, смотря на то, как, принимая подарок, Катцуки не спеша открывает коробочку и с замиранием сердца рассматривает новый аксессуар, — «…дарить часы было всё-таки чем-то личным.» Но его поблагодарили с признательным смешком в своей манере и сразу же застегнули подарок на запястье, пусть и с его помощью, любуясь ещё какое-то время новым украшением, а позже поднимая на него, хитро улыбающегося, взгляд. — Что-то ещё? — вопросительно вскинул бровь Катцуки, которому нравился такой прищур зелёных глаз. Чёрта с два почему. Но он ему доставлял удовольствие. — Угу. — лукаво хмыкнул Мидория и протянул свою руку к чужой, — Закрой глаза и протяни мне руку. — требуя повиноваться. И Катцуки не стал задавать лишних вопросов и действительно отдал ему свою вторую руку. — Я ведь обещал, не так ли? — шутливо спросил Изуку, вытаскивая из-за спины ещё один подарок, — Закрой глаза, будь так добр. Бакуго хмыкнул, но всё-таки выполнил просьбу Мидории, после чего почувствовал на среднем пальце что-то круглое и сразу же подумал, что это — кольцо. Но, к его удивлению, после открытия глаз он увидел нечто иное. Вовсе не пресловутую золотую печатку, которую он ожидал увидеть. Это была… — Свиноносая карликовая змейка. — гордо произнёс Мидория, наблюдая, как рептилия обвилась вокруг пальца блондина. Шокированный, Бакуго уставился сначала на брюнета, а после — на змею, что маленьким кольцом обкрутилась вокруг его среднего пальца. И невольно фыркнул, сдержав порыв рассмеяться на этот «обещанный подарок», который действительно теперь сладко крутится меж его пальцев, пытливо исследуя его руку, где её вес даже не чувствовался. — Неожиданно. — проговорил мужчина и усмехнулся своему маленькому другу, — Спасибо. — и тихо закончил, так, чтобы его услышал лишь Мидория. И Изуку кивнул на эти слова, слегка улыбнувшись, а после вздрогнул, когда услышал чей-то женский крик за спиной мужчины, возвышающегося над ним. — Где ты ходишь? — и на него блондин сразу же отреагировал закатыванием глаз, — По всему залу не могла найти собственного сына! — и этот голос по-странному показался Мидории знакомым и неизвестным одновременно. Когда он выглянул из-за плеча Бакуго, дабы посмотреть на, судя по всему, маму Бакуго, увидел, как к ним приближалась женщина средних лет, что также имела блондинистые волосы и ярко красные глаза, которые при свете немного отдавали оранжевым, впрочем, как и у самого Бакуго. Они были словно отражение в зеркале. Единственное, что таило различия между ними — пол, рост и возраст. Всё остальное, вплоть до манеры общения — было похожим до невозможности. Будто списанным друг с друга. Изуку посмотрел дальше. Сзади неё спокойно шёл мужчина в чёрном костюме, что отлично подходил к синему платью его спутницы, которое у подола имело чёрный градиент. Это, вероятно, был отец. Весьма добрый мужчина, если бы Мидория судил по своим внутренним ощущением от первой встречи с ним. Правда… первой ли? Почему его не покидает чувство, что они уже знакомы? — Нет! Ну негодник же! — вскрикнула женщина, подойдя к Катцуки, — Мало того, что не встретил родную мать, так ещё и подойти к нему никак нельзя, — и скрестила руки на груди, но даже вопреки этим крикам, брюнет сказал бы, что женщина невероятно рада видеть своего «негодника». — Не ори на меня, старуха. — ответил Катцуки на все возмущения матери, что на это лишь угрожающе поставила на него палец, продолжив возмущаться. — Хоть ты и балбес, которых только земля носит… я всё равно тебя люблю. — но всё же, выдохнув, улыбнулась, а мужчина сзади лишь вторил её улыбке. «Они, вероятно, очень любят своего сына. Он единственный в семье, судя по всему?» — Мидория не увидел каких-либо братьев или сестёр, поэтому молчаливо сделал вывод, что он — прав. Бакуго же только закатил глаза на всю эту нежность и сопливость, но лишь до того момента, как Митцуки не стала расспрашивать о Мидории, что всё это время стоял сзади, не издав ни единого звука. Изуку подумывал под шумок уйти, чтобы не мешать той семейной идиллии, где ему явно не место, но его остановили радостные слова женщины, на которые он невольно ощетинился и поймал виноватый бордовый взгляд мужчины, который сделал шаг в сторону, чтобы женщина, сказавшая их, могла осознать, что она ошиблась: — Боже! Неужели я дождалась! — радостно прокричала старшая Бакуго, — Боже, спасибо тебе огромное! — но она, лишь увидев цвет волос Мидории и невероятно яркой зелени, вдруг замерла в той же позе, что и стояла, мгновенно прекращая свою речь, чем заставила недоумевать Катцуки. Внимательно рассматривая слегка резковатое чертами лицо, женщина скорее интуитивно признала в нём что-то знакомое и обернулась на мужа с распахнутыми глазами, который тоже, подняв глаза на Мидорию — удивлённо вскинул брови, а после приветливо улыбнулся. И тогда Митцуки поняла, что её память не ошиблась, когда эти подкрученные чёрные волосы показались ей знакомыми, когда их изумрудный отблеск вторил цвету детских… некогда детских и спокойных глаз, которые сейчас стали, казалось, ещё более несчастливы, чем в тот страшный день в начале года. Перед глазами пронеслась картина давних лет, когда она впервые увидела этого мальчика, из-за чего сердце сжалось и начало биться быстрее, а по телу прошёлся настоящий холодный озноб, неверяще протыкая её иголками по всему телу. Всё ещё не в силах что-то сказать, она смотрела на Изуку, молча застыв. Сам же Мидория не понимал такой резкой смены настроения и лишь с недоумением косился на женщину. Он не мог до конца осознать, почему лицо этой прелестной женщины казалось ему таким приятным и будто… родным? Почему он отреагировал непроизвольным сжатием кулаков на простое: — Милый мой… — горько произнесла Мицуки, прикрывая рот рукой, — тебя зовут Мидория Изуку, верно? И, кажется, именно в этот момент Мидория вспомнил, когда он слышал этот знакомый голос. Точно. Кажется, это было двадцать лет назад. Но помнит ли об этом она? Спустя столько времени был ли резон запоминать какого-то случайного мальчика с улицы? Да и внешне он весьма поменялся. Так он думал. Возможно, всё дело и вовсе в его недавней слишком активной жизни в социальных кругах? Брать в учёт хотя бы его недавнее подробное интервью. Может быть, она просто узнала его. Узнала не так, как её узнал он. И это нормально. Конечно, нормально. Но… эта фраза была сказана не так, будто увидели какую-нибудь «звезду», а так, будто сам говорящий не был до конца уверен в собственных словах и поэтому так отчаянно искал им подтверждение. — Миссис…? — озадаченно спросил Мидория, что было вовсе не присуще ему, и начал ждать подтверждение уже своим эгоистичным мыслям, которые верили или хотели верить в то, что его запомнили. — Боже. — и кажется, — Как же ты вырос… — когда на него налетели с объятиями, сразу поймав на себе ошарашенный взгляд сына — он понял, что не один он обладает потрясающей памятью. Но брюнет не ожидал, что его обнимут вот так, посреди зала, когда другие люди, шепчась, стали коситься на них. Поэтому, немного отойдя от шока, Изуку уверенно, но коротко обнял женщину, что, по сути, является его второй матерью. Той, кто спасла его в ту холодную зимнюю ночь от, возможно, злополучной смерти. Обнял и отпустил, надеясь на понимание этого замечательного человека. Что-что, а мама у блондина просто потрясающая. Ему определённо повезло с этой понимающей женщиной. Которая кивнула и отпустила его, понимая без слов, пусть и с недовольством принимая этот факт. А он же… Он доброту не забывает никогда, в равном счёте, как и ненависть. — Вы невероятно красивая. Ещё краше, чем были в первый раз нашей встречи. — поклонился омега в привычном мужском реверансе и рассмотрел шикарную женщину перед собой. — А ты-то какой красивый стал, Изуку! — восхитилась женщина, слегка смущаясь этой официальности, и потому решила снизить её градус, нервно обращаясь к сыну, — Правда, Катцуки? — и, лукаво бросив, Митцуки увидела недовольное и непонимающее лицо своего ребёнка, который, очевидно, понятия не имел, что тут происходит. — В любом случае, почему ты, старая карга, не говорила, что знакома с ним? — и, негодуя, спросил, метая взгляды от одного к другой. — Ты как с матерью разговариваешь? — но женщина не стала мириться с таким тоном, — Совсем страх потерял? — и пихнула его в бок, пока Изуку примирительно остановил их, понимая, что они и так уже привлекли слишком много лишнего внимания. — Давайте присядем за стол и там уже всё обсудим? — и поэтому встрял в их новую ссору, сразу же переводя тему и предлагая обсудить то, что он обсуждать особо не хотел — за столом. Через момент они уже сидели за тихим столиком, и если Изуку и Митцуки вели себя спокойно, то Бакуго метал молнии взглядом, смотря на эту притворную идиллию исподлобья. Ему не нравилось, что он узнаёт об их потенциальном, уже достаточно долгом знакомстве — вот так. Он не помнит Мидорию с детства уж точно, а значит, речь пойдёт не о старых забытых друзьях, а о чём-то, что Мидория, очевидно, обсуждать не хотел, хоть и продолжал приветливо сидеть с этим равнодушным лицом. Оно вообще было равнодушным? Если так присмотреться, то Бакуго не осмелился бы его таковым назвать. — Я жду объяснений. — а потому альфа нетерпеливо зыркнул на мать, стуча по столешнице пальцем, на котором всё ещё находилась рептилия. Впрочем, только из-за неё мужчина резко прекратил это делать. В то время как Изуку посмотрел на сидящего рядом блондина, так же поймав неуверенный взор женщины, и выдохнул. Он просто понадеялся, что детали опустят, а персонажей изменят до неузнаваемости, как в Диснее изменили каноны Андерсона, но… …но рубины слишком пытливо хотели узнать, что их связало.