Сага о Зеленом короле

Счастливец сторож дремлет на крыльце, но нет покоя голове в венце

— Ваше величество, это недопустимо! — великий мейстер Орвиль буквально бежит за Хелейной, пытаясь призвать ее к порядку. — Вы недавно родили, вам нельзя садиться на дракона и проводить ночи без сна! Моя королева, одумайтесь! — Я великолепно себя чувствую, великий мейстер! — отвечает государыня, весело перепрыгивая сразу по две ступени. — Благодаря заботе леди Кидвелл у меня ничего не болит. Поймите, я устала лежать и смотреть в потолок. — Меня не было с вами во время родов, я не знаю, что делала эта самоуверенная леди, смогла ли она оказать вам необходимую помощь, — вторит ей Орвиль с нескрываемой неприязнью, — а потому я не могу ручаться за ваше здоровье. — Я разве просила вас за него ручаться? — смеется Хелейна. — Но это моя обязанность! — обиженно восклицает Орвиль. — Ваша матушка, вдовствующая королева Алисента никогда не пренебрегала моими советами и строго соблюдала мои указания. — Рождение детей ее величества пришлось на мирное время, великий мейстер, — пожимает плечами Хелейна, — мне повезло меньше. Мы стоим на пороге войны и я, будучи драконьей всадницей, не могу себе позволить беспечности. — Война — это не женская работа, моя королева, — Орвиль продолжает стоять на своем, поражая Хелейну упрямством. — Оставьте это королю и его советникам, доверьтесь своим братьям. — Вы тоже советник короля, — напоминает ему Хелейна. — Но я не воин, — качает головой мейстер. — Мое оружие — знания, однако они вряд ли пригодятся на поле битвы. Боги даровали Таргариенам неуязвимую перед болезнями плоть, однако…вы хотите родить королю еще детей? Если да, то вам стоит немедленно вернуться в постель и перестать себя утруждать! — Орвиль вновь возвращается к тому, с чего они начинали. — Полно вам, великий мейстер, здесь нет никого, перед кем вам следовало бы заискивать, — Хелейна едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. — Я провела много ночей подле своего отца, видела, во что превратилась неуязвимая плоть Таргариена. — До его величества я не встречал подобной болезни, моя королева, — осторожно возражает мейстер. — То есть это и не болезнь вовсе, а кара свыше? — Хелейна тут же понимает к чему он клонит. — Вы вольны верить в то, во что вам хочется, я не стану с вами спорить. — И все же… — Великий мейстер, — Хелейна резко останавливается, глядя на мужчину в упор, — я ценю вашу заботу и верю в искренность ваших беспокойств касаемо меня и моего здоровья. Я могу быть с вами откровенной? — Разумеется, моя королева. — Меня беременность не вдохновляет, а лишает стремлений жить. Этот чудесный период для каждой женщины превращается для меня в мрачную вереницу дней, в которые я разрываюсь от мерзких ощущений во всем теле, постоянной тошноты и ненависти ко всему, что имеет сердце и смеет дышать в моем присутствии. Я люблю своего мужа, люблю своих детей и люблю процесс, который необходим для их зачатия, однако я совершенно точно не люблю вынашивать их и производить на свет. Я Таргариен, я ближе к богам, нежели к людям, однако это не спасает мое тело от боли, крови, разрывов и всего неприятного, о чем не принято говорить в приличном обществе. Мне кажется, я с лихвой исполнила долг добропорядочной супруги, подарив своему мужу — королю двоих принцев. Хочу ли я иметь еще детей? Нет, увольте. И на это есть много причин, однако первая и самая главная…я не хочу, чтобы мои дети начали войну за трон. Чем больше соперников у наследника, тем большую тень он отбрасывает. — Я понимаю эти опасения, ваше величество, но король еще так молод! Ему необходимы наследники… таков порядок вещей. Никто не знает, что может случиться в будущем, а престол короля должен оставаться в безопасности. — Поэтому вы предлагаете мне из года в год рожать запасных наследников? — Запасных? О, я не это имел ввиду, ваше величество. На все воля богов. Иногда первородство не гарантирует места под солнцем. — В таком случае, король может жениться еще раз, на той, что готова сделать из своих детей расходный материал, — Хелейна грубо пресекает его мысль. — Меня же вполне устраивает мое нынешнее положение. Я выполнила свой женский долг, теперь же меня ждет долг королевский. Я должна защитить людей, которые присягнули мне на верность, я должна обезопасить свой город. Я обязана это сделать. — Да, ваше величество, — больше не смея спорить, Орвиль смиренно склоняет перед ней голову. — И все же, берегите себя. Как только почувствуете недомогание, возвращайтесь на землю. — Непременно, — королева сухо ему улыбается и быстрым шагом продолжает свой путь, больше никем не преследуемая. Во дворе уже ждет лошадь, а сопровождать королеву вызывается ее родной дядя — сир Гвейн Хайтауэр. — Моя королева, — Гвейн приветствует племянницу теплой улыбкой. — Здравствуй, дядя, — Хелейна отбрасывает в сторону правила приличия. — Рада тебя видеть. — Как ты себ...— Гвейн недоговаривает, прерываемый ее смехом. — Я прекрасно себя чувствую, спасибо, дядя. И нет, мне не повредит полет на драконе, — Хелейна опережает его вопросы, — прошу, если не хочешь навлечь на себя гнев королевы, не спрашивай о таком. — Я всего лишь беспокоился, — Хайтауэр понимающе ей улыбается. — Но вижу, что великий мейстер уже озаботился этими вопросами. Значит, ты сменишь короля на его посту? — они синхронно задирают головы, глядя на пролетающего над заливом Солнечного Огня. — Именно, — кивает Хелейна. — Здесь многие имеют привычку недооценивать меня и мою драконицу, — на лице молодой королевы расплывается коварная улыбка. — Довольно разговоров, дядя. Скачи вперед.

***

Ночь перед коронацией Эйгона, Второго своего имени Солнечный Огонь явно не в духе. Струи золотого пламени сотрясают Драконье Логово, обугленные кости десятка нерасторопных драконоблюстителей застилают каменный пол его склепа, внушая оставшимся смотрителям низменный страх. Старейшие из ордена не решаются войти в обитель дракона, боясь закончить свою жизнь в адском пламени и никто не может понять причины такого поведения обычно спокойного зверя. Никто, кроме его хозяина, который пребывает в таком же скверном настроении, несмотря на беззаботный внешний вид. Эйгон со злостью запускает недопитым кубком в стену, позволяя гневу найти хоть какой — то выход. Алые капли вина разлетаются по всей комнате, рубиновыми пятнами окропляя светлые ковры и обивку дорогой мебели. Не таким он видит начало своего правления и не так он хотел взойти на престол, однако Эймонд не оставил ему другого выбора. Он приказал отрубить головы его ближайшим соратникам и тем самым подписал себе смертный приговор в сердце брата. И он соврет, сказав, что это его не расстраивает. Ряд его последователей стремительно сужается, а бунт собственного дракона он воспринимает как дурной знак. Эйгона всегда тянуло к драконам. Видеть их, ухаживать за ними, наблюдать за их повадками и подмечать особенности характера…все это составляло счастье для ребенка, который так яро ненавидел учебу и не мог усидеть на одном месте дольше нескольких минут. Алисента такого интереса не поощряла, взывая к его совести и чувству достоинства, ибо не мог королевский отпрыск быть глупее, чем кухаркин сын. Эйгон на все ее увещевания махал руками, ругался, устраивал голодовки и отстаивал свое желание до победного. До победного? Да, именно так. Визерис, видя столь искреннее рвение сына, разрешил ему посещать Логово в сопровождении Кристона Коля и учиться у драконоблюстителей. Эйгон помнил, какую реакцию это вызвало у матери, однако в то время ему было совершенно все равно на ее мнение. Драконоблюстители тоже не пришли в восторг от решения короля. Еще бы! Через столько лет боги послали государю долгожданного сына, который теперь рискует закончить свою жизнь в пасти дракона! Однако, в отличие от Эймонда, интерес Эйгона всегда имел четко очерченные границы и никогда не выходил за рамки дозволенного. Он стоял позади смотрителей, внимательно следил за их действиями, слушал и запоминал, чтобы после засыпать их вопросами. Удивительно, но в погоне за знаниями, Эйгон даже захаживал в королевскую библиотеку, что не скрылось от внимания младших братьев. Они шутили над ним и издевались, в меру своих силенок, однако Эйгон был одержим идеей. Идеей стать лучшим драконьим наездником и усмирить пыл Эймонда. Вот оно! Даже в этом стремлении, обычном для Таргариена, Эйгоном двигало клятое соперничество! Эймонд болел страстью к оружию, он тренировался день и ночь, оттачивая свои навыки до совершенства. Эйгон же пропадал часами в Логове, воспитывая в себе укротителя драконов. И у него получилось. Получилось стать лучшим в этом деле, получилось снискать уважение и признание. Теперь же слаженный механизм дал сбой. Его собственный дракон восстал против него. Или Солнечный Огонь, подобно зеркалу, отражал худшие эмоции своего наездника? Что же творилось в сердце его верного зверя? Почему боль и растерянность всадника отозвались в нем неконтролируемой яростью? — Это началось несколько дней назад, ваше величество, — главный смотритель жужжит над ухом надоедливой мухой, — Солнечный Огонь стал раздражительным и беспокойным, однако это не вызвало в нас тревог. Дракон молод, его настроение переменчиво, да и вы давно его не навещали. — У меня были неотложные дела, — сквозь зубы отвечает Эйгон, чувствуя вину, что разливается в сердце. Все эти дни он ощущал гнев своего верного друга, его тоску и зов, однако не мог себе позволить отвлечься. — Но этой ночью ситуация вышла из — под контроля, — продолжает мужчина, тактично не заостряя внимание на оправдании наездника. — Дракон перестал нас слушаться. Он растерзал Брута. Эта новость окончательно портит и без того неважное настроение Эйгона. Перед глазами сразу же возникает образ седобородого старика, ухаживавшего за Солнечным Огнем с самого его рождения. Человека, обучавшего его и посвятившего всю свою жизнь служению этому несносному дракону. Человека, который мог себе позволить повернуться к нему спиной. Или не мог? — Грядет что — то великое и ужасное. Гнев дракона — это всегда гнев богов, — невесело заключает смотритель, перед тем как они останавливаются перед входом в обитель теперь уже королевского дракона. — Боги? — переспрашивает Эйгон. — Что насчет моего гнева? Ответа не следует и это радует. Меньше всего король желает обсуждать богов. Он сам себе бог. Он сам себе ориентир. Солнечный Огонь безошибочно чувствует своего наездника — невидимая энергетическая сеть оплетает тело Эйгона, приятно согревает, прогоняя былые тревоги, но спустя мгновение Таргариен чувствует отторжение. Это ощущается резкой болью мысленного ожога, хлестким ветром, ледяной стужей. Несмотря на все это, мужчина решительно преодолевает порог склепа, сопровождаемый гробовым молчанием. Плечи его расправлены, голова гордо вздернута, а глаза смотрят смело, так же, как и шестнадцать лет назад, когда девятилетний принц впервые заявил права на молодого и необъезженного Солнечного Огня. — В чем дело, друг? Ты не узнаешь меня? — Эйгон говорит на высоком валирийском и без страха шагает в эту уютную темноту, в которой фосфорически сияют два больших глаза с вертикальным зрачком. Его громкий голос разлетается по всему склепу и ударившись об острые углы, возвращается обратно, создав невероятное эхо. Вместо приветствий Солнечный Огонь опасно мотает шипастой головой и недовольно рокочет, продолжая гневиться и отвратительно себя вести. Понимая, что дракон не станет слушать его, король делает еще один шаг вперед. Его встречает внушительный плевок огня, который проходит в нескольких сантиметрах от его лица. Эйгону это не нравится, настолько, что улыбка мигом сходит с его обаятельного лица, сменяясь насупившимися бровями и плотно поджатыми губами. Солнечный Огонь, заметив смену настроения хозяина, хлопает крыльями. Мощный воздушный поток тут же поднимает пыль, заставив людей кашлять и протирать глаза, а сам дракон, будто недовольный произведенным безобразием, громко ревет. Впрочем, на Эйгона это не оказывает какого — либо действия — он продолжает стоять на месте, уверенный в том, что дракон не посмеет нанести ему вреда, чего нельзя сказать о драконоблюстителях… Несколько из них, желающие попытать удачу, вспыхивают подобно спичкам, сгорая в жарком огне дотла за считанные мгновения. Солнечный Огонь же рычит и без устали окатывает огненной струей каменные стены, беснуясь подобно пламенному дьяволу. Эйгон долго наблюдает за этим. На его лице нет ни единой эмоции, лишь тотальное разочарование и даже…расстройство? Но что его волнует? Непокорность дракона или же собственные страхи, которые обещают одержать верх, если он не возьмет себя в руки? — Довольно! — устав от этого представления, Эйгон резко вскидывает руку, тем самым веля остаткам драконоблюстителей отступить. — Подайте мне кнут! Услышанное, на мгновение, сбивает людей с толка. До этого принц никогда не брал подобное орудие в руки, ведь в этом не было необходимости. Связь, которая была между ним и золотым драконом, вызывала всеобщее восхищение и даже зависть со стороны некоторых представителей их «дружной» семьи. Сейчас же реакция дракона на незнакомый раздражитель может быть катастрофической, однако желающих спорить с желанием наездника не находится. Волю нового государя тут же исполняют, вложив в его руку кожаный кнут. Эйгон был самопровозглашенным королем всего лишь жалкую седмицу, однако уже сейчас он мог сказать, что ему не доставляет никакого удовольствия лить кровь и наблюдать за страданиями людей, кем бы те ни были. Однако, он вырос в жестоких реалиях, где власть можно удержать только будучи жестким и строгим человеком, не прощающим даже ничтожной слабины. Короля должны бояться ровно также, как и должны верить в его справедливость. И это касается не только людей. — Все вон! Оставьте меня наедине с моим драконом, — следующий приказ не заставляет себя долго ждать. Отчего — то Эйгону не хочется, чтобы чужие глаза стали свидетелями того, что он сейчас будет делать. Наказывать? Усмирять силой? Принуждать? Какие невозможные слова, какая мерзкая ситуация! — Будьте осторожны, ваше величество, — все тот же смотритель смиренно склоняет голову и выходит вон, уводя за собой всех остальных. Эйгон мысленно усмехается. Простому человеку, оставаясь один на один с хищником не приходится думать об осторожности. Но ведь и он не простой человек? Оставшись наедине со своим всадником, Солнечный Огонь прекращает огненные атаки. Склоняет гигантскую голову вбок и смотрит. Смотрит долго, пристально, насмешливо. Последнее Эйгон особенно ощущает в своем сердце и невольно хмурится, глядя на собственное отражение в драконьих глазах. Тишина кажется давящей, липкой, неприятной. — Мои перемены тебе не по нраву, — оформленная мысль сама по себе приходит в голову Эйгона. — Ты не узнаешь меня? Или не хочешь знать? Конечно, Солнечный Огонь не может ему ответить. Но он вполне может выразить свое отношение к новому статусу своего наездника гневом и несогласием. Из груди дракона вновь рвется вой. Это уже начинает надоедать. Удобнее перехватив рукоять кнута, Таргариен что есть силы бьет Солнечного Огня по шипастой морде. Раздается неприятный, громкий хлопок, заставляющий дракона замолчать. На считанное мгновение. — Прекрати! — спокойно велит Эйгон. — Назад! Он готов поклясться, что на мгновение в драконьих глазах мелькает детское удивление. Солнечный Огонь вскидывает голову и ревет так громко, что Эйгону кажется, что он оглох. Навсегда. — Замолчи! — второй удар кожаного бича приходится в то же место, что и первый. — Назад! Ответом ему служит утробный рык, сопровождаемый новой порцией огня. Страшно вереща, Солнечный Огонь идет в наступление, однако Таргариен не принимает всерьез его гнев, продолжая стоять на месте. — Назад! — Эйгон вновь взмахивает рукой, ударяя кнутом. — Назад, Солнечный Огонь. Подчиняйся! Служи! И дракон подчиняется. С пронзительным ревом он складывает громадные крылья и низко опускает голову, в один миг превращаясь из смертоносного убийцы в раненого обидой зверя. — Эти люди, — Эйгон обводит рукой пространство, заполненное свежими костями с остатками обуглившегося мяса, — были невиновны. Разве ты не знал об этом? А ты, Эйгон? Был ли ты уверен в виновности мужей, которых предал мечу? — Разве ты не знаешь, что подчиняешься мне, Солнечный Огонь? Разве за эти годы ты не осознал этого, не привык к руке, что направляет тебя? А ты, Эйгон? Кто твой хозяин? Гордыня или месть? Безумие или действительно правое дело? — Я остался один. Неужели и к тебе я не могу повернуться спиной? Кто тому виной, Эйгон? Кто отдалил от тебя всех, кого ты любил? Эйгон с остервенением выкидывает в сторону кнут и подходит к дракону вплотную, позволяя себе обнять его. Со стороны это смотрит до смешного нелепо, однако в душе король чувствует долгожданное облегчение. — Я затеял опасную игру. Я решил пойти против всего мира. И знаешь, что самое абсурдное? Ответом ему служит низкий клокот. — Я намерен победить, — король сталкивается с взглядом ярких глаз, что опасно сверкают в огне догорающих тел. — Ты знаешь меня лучше, чем кто — либо. Ты тот, с кем я вырос. Тот, с кем я стал самим собой. Ты — часть меня, часть моего сердца, продолжение моего разума. Ты не можешь быть против меня. Понимаешь? Солнечный Огонь понимает. Теперь и сам Эйгон должен это понять.

***

Черноводная полыхает ярким светом. Полоса небосвода, медленно отражавшаяся в воде, становится все шире и шире, поддерживая необычайный оптический обман зрения. Есть ощущение, что кто-то нечаянно уронил палитру красок в воды, тем самым придав ей все возможные и невозможные оттенки. День медленно умирает, давая шанс на рождение ночи. Безумно красивое и грустное зрелище. Эйгон направляет Солнечного Огня вниз, на землю. Они провели в небе всю прошлую ночь и этот день, честно и усердно исполняя свой долг, защищая столицу и спокойствие народа. Вопреки опасениям короля, горизонт чист. Это радует и одновременно ввергает в пучину сомнений, ведь принцесса Рейнис давно достигла берегов Драконьего Камня и поведала Рейнире о ее незавидном положении и о выборе, который ей надлежит сделать. Они временят с мгновенной местью и это значит, что быстрой войны не будет. Она также, как и Эйгон, призовет под свои знамена верных людей и будет готовиться к масштабному столкновению лоб в лоб. Что же, тем и лучше. Ступать на землю после суток полета…немного странно. Ноги подрагивают от непривычной нагрузки, в теле разливается мертвенная усталость, однако Эйгон держится достойно, не показывая окружающим своего истинного состояния. — Ваше величество, — Ларис Стронг встречает короля низким поклоном и привычным, заискивающим взглядом, — да хранят вас Семеро! Вы показываете настоящий пример доблести, жертвуя своим отдыхом в угоду спокойствия ваших подданных. Народ в восторге. — Славно, — коротко кивает головой Эйгон, явно не впечатленный комплиментом, — есть ли что — нибудь, о чем я должен знать? — Нет, государь. — Леди Крапива молчит? Неужели моя обожаемая сестрица сидит без дела, пустив все на самотек? — Пока вестей не было, мой король. Очевидно, что Крапива выжидает удобное время, чтобы не вызвать подозрений. — Я желаю знать обо всем, что там происходит. В первую очередь и незамедлительно. — Разумеется, вам не стоит беспокоиться. — Что — то еще? — Какая участь постигнет принцев, мой король? Вы уже приняли решение? — Мести страшишься, Стронг? Боишься, что Эймонд придет по твою душу? Ведь как на ладони твои дела, твое предательство, мм? — Вы обещали мне защиту, ваше величество, — смело напоминает ему Ларис. — И я верю, что вы сдержите данное слово. — Непременно, — Эйгон не в том настроении, чтобы продолжать иронизировать. — Однако тебе все равно не стоит попадаться Эймонду парочку дней. Или недель. — Вы уже знаете, как убедить принца перейти на вашу сторону? Эйгон задумывается на мгновение, воспроизводя в памяти последний разговор с женой. «Будь готов этой ночью, его терпение иссякнет в час волка», — ее голос отчетливо звучит в его мыслях, придавая уверенности в принятом решении. — Я знаю, — отвечает Эйгон, задирая голову. Пламенная Мечта пролетает над городом, а на лице короля расплывается довольная улыбка.

***

Первые дни после потери глаза были…бесцветными. Снадобья, которыми его щедро пичкали, усмиряли боль, подавляли волю, погружая Эймонда в липкий, белый сон, в котором не было ничего, кроме тишины. Смертельной тишины. Но потом это прошло. Его будто изгнали из рая, лишив всех сладостных ощущений, лишив безмятежья, свергнув в мрак. Пришла боль. Опьяняющая, невыносимая, тупая боль, вытеснившая его кровь и навсегда лишившая Эймонда самого себя. Настоящего, истинного, сильного. Теперь он был лживым, трусливым и больным… — Мой принц, вы что — нибудь чувствуете? — спрашивал великий мейстер Орвиль, проводя по его зажившей ране шершавыми пальцами. — Нет, — уверенно лгал Эймонд, а вечерами растворял в воде каплю украденного макового молока и сразу же ложился в постель, желая уснуть беспробудным сном. Шли годы. Росла его зависимость. Попытки перетерпеть заканчивались срывами. И мучениями. Так и вышло, что всю свою недолгую жизнь Эймонд жил с болью. Боль была его главным спутником и надежным другом. Невыносимая, жгучая, безжалостная. Именно боль сделала его Таргариеном. Великим и ужасным. Эймонд громко смеется. Все это ложь. Боль — это его слабость. Боль — это то, что он никогда не хочет ощущать. Но ощущает. Юноша сидит в углу своей каменной темницы, притянув острые колени к груди. Принцу кажется, что его рвет на части. Ослабленное тело трясется от озноба, сердце то неистово бьется, то замедляет свой ход, грозясь и вовсе остановиться. Какой позор! Умереть в вонючем узилище, сраженным сердечным ударом. Эймонд судорожно пытается размышлять, но у него не получается — мысли не желают собираться воедино, разлетаясь во все стороны подобно крупицам мелко покрошенного стекла. Он прикрывает глаз и откидывает голову назад, чувствуя затылком неровную поверхность стены. Больно, как же чертовски больно! Пустая глазница пульсирует, он ощущает кожей прикосновение острой, холодной стали и росчерк, взорвавшийся в его мозгу мириадой смертельных осколков, он ощущает, как его слезы смешиваются с горячей кровью и стекают вниз по его лицу. Он ощущает прикосновение грубых рук мейстера, тупую боль от не менее тупой иглы и дрожь, что растекается по его телу. Его голова нещадно болит, его единственный глаз видит в кромешной тьме невозможные образы, за которые и держится его рассудок. Раньше от этой фантомной боли было спасение. Всего лишь несколько глотков и этот кошмар оставлял его в покое, даруя блаженное спокойствие и покой телу. Теперь же…лишенный благостного дурмана, Эймонд знает, что с ним происходит, но от этого не становится легче. Он хватается зубами за рукав своего дублета и воет, пытаясь справиться с очередным приступом невыносимого безумия. Это больше невозможно терпеть, но он терпит, ибо это все, в чем он действительно хорош. А еще он боится. Боится, что сойдет с ума, если не выберется отсюда. Любой ценой. Скрипучая, подгнившая дверь открывается, впуская стражника, уже знакомого принцу. Молодой человек взглядом находит в полумраке белое золото волос Эймонда, а затем с грохотом кладет перед ним две миски. В одной из них два ломтя черствого хлеба, а во второй тухлая вода, вонь которой вызывает новую волну спазма в многострадальном теле. Что же, король Эйгон воистину хлебосолен! Мысленно усмехнувшись, Эймонд с обманчивой покорностью протягивает стражнику руки, ожидая, что он снимет с него оковы. Тот странно на него смотрит, будто силясь разглядеть тот ужас, с которым у многих ассоциируется мятежный королевский родственник. Однако, в таком виде Эймонд мало походит на злобного принца, едва не укравшего трон у родного брата и лишь его тяжелый, властный взгляд еще напоминает о том, кто он есть. И кем всегда будет. Избавившись от оков, Эймонд с удовольствием разминает затекшие руки, а затем с деланным любопытством уточняет: — Твой король не боится, что его ценный пленник сдохнет с голоду? — Вам велено выдавать по одному куску хлеба, мой принц, — неожиданно признается стражник, польщенный тем, что Эймонд с ним заговорил. — Я добавил свою долю. Впрочем, энтузиазма Эймонду это не прибавляет, наоборот, злит. Чтобы какая — то помойная крыса делилась с ним едой и ждала благодарности? Эймонд медленно поднимается на ослабшие ноги и смотрит на юношу в упор, упиваясь страхом, что отчетливо читается на молодом лице. Ах, как легко оборвать эту жизнь, как неимоверно просто сдавить горло обеими руками и наслаждаться его предсмертными хрипами! И вот… Эймонд крадется бесшумным призраком по пустым коридорам родного замка. Шаг его легок и грациозен, а сердце горит пламенем отмщения, которое так близко. Он хищно улыбается, когда доходит до нужных дверей и его совсем не смущает то, что около них никого нет. Возможно ли? Разве новый король может позволить себе такую беспечность, находясь на пороге войны? Думать об этом Эймонд не хочет или не может. Сейчас в его голове звучит лишь одна идея, бьет набатом в виски и придает сил ослабшим рукам. Он должен совершить месть, а после этого будь что будет. Двери распахиваются перед ним как по мановению волшебной палочки и принц входит в покои. Озирается по сторонам и замечает брата, лежащего посередине неубранной кровати. Эймонд Одноглазый подходит, нет, он подплывает ближе и наклоняется над спящим телом, а затем достает из — за пояса отцовский кинжал из валирийской стали. Бесценное сокровище, оружие, принадлежавшее Эйгону Завоевателю и недостойное рук нынешнего Эйгона. Пьяницы, развратного мерзавца, удачливого баловня судьбы, пришедшего в этот мир первым, опередившим его на добрые пять лет. Эймонд заносит руку и смотрит на брата в последний раз. В последний раз его грудная клетка наполняется воздухом, последние удары отсчитывает его сердце, в последний раз это красивое лицо обагряет румянец. А сейчас его обагрит кровь, потечет из разорванных вен, зальет собой все вокруг. Интересно, какова на вид кровь истинного валирийца, которой они так любят кичиться? Есть ли в ней что — то особенное, видное глазу? Эйгон резко открывает глаза и видит перед собой Эймонда. Его мраморное, неживое лицо, его длинные, распущенные волосы, его сверкающий сапфир. Крик рвется из немой глотки, однако его попытки лишь тешат самолюбие брата. Эйгон позорно ползет к изголовью, дрыгает ногами, выставляет руки вперед, однако Эймонда это мало заботит и почти не останавливает. — Мальчик заигрался, — шепчет он на высоком валирийском. — Мальчик заплутал. Я дарую мальчику освобождение. Эймонд хватает его за горло и сжимает с силой, способной раздробить кости, а вместо тепла человеческой руки, Эйгон чувствует стальной холод, ледяную стужу. Эймонд, должно быть, мертв. И Эймонд вернулся за ним из преисподней, потому что держит каждое данное слово. Все его мысли теряют смысл, когда горячую плоть пронзает острая сталь кинжала. Сердце Эйгона пробито насквозь, его жизнь стремительно угасает, выходя из тела вместе с остывающей кровью. Эймонд смотрит на кровь как завороженный, он подставляет руку под струю и улыбается так, как никогда прежде. Запах смерти возбуждает его, согревает, распаляет. Эймонд победил. Эймонд убил старшего брата. Победил, победил, победил… Внезапно он чувствует резкий удар в живот и пятится назад, ощущая новую вспышку боли. Сладостный морок рассеивается быстро, являя Эймонду разгневанное лицо старшего брата, который очень даже жив и не собирается менять этот статус. Пользуясь секундным замешательством Эймонда, Эйгон ловко спихивает его со своей кровати, успевая перехватить откуда — то из изголовья легкий, но очень острый меч. Эймонд, осознав, что его подвело собственное воображение, резко поднимается на ноги, ведомый праведным гневом и твердым желанием пролить кровь ненавистного короля. Короля? Когда это он успел признать его королем? Когда его мысли перестали подчиняться ему? Эйгон, тем временем, залихватски спрыгивает с кровати и вскидывает руку вперед, тем самым дразня и раззадоривая брата. Он понимает, что идет по тонкому льду, он также осознает, что ему не победить Эймонда в честной битве, но кто сказал, что брат — изменник получит честный поединок? Эймонд обрушивается на него подобно шквалистому ветру. Такому, который ломает деревья и перемалывает корабли, оставляя от них жалкую горстку мусора. Ловкий, гибкий, яростный…он осыпает Эйгона градом ударов, от которых Эйгон лишь отбивается, не нанося своих, позволяя брату выплеснуть праведный гнев. Их поединок похож на танец или на охоту? Эймонд кружит вокруг брата, обрушивая на него навесные удары, пытаясь достать его линейными маневрами, от которых Эйгон легко уходит, играюче отражая их. Оказывается, усилия Кристона Коля не прошли даром и для него — Эйгон практически угадывает каждое движение младшего брата и успевает его блокировать. Ключевое слово — успевает. Несмотря на азарт и кипящую кровь, Эйгон очень быстро ощущает усталость в теле, для которого такие нагрузки непривычны. Да, Юджин Кидвелл регулярно гоняет его на тренировочном поле, однако Юджин Кидвелл не мечтает его убить. А Эймонд мечтает. Эта лишняя мысль сбивает Эйгона — он чувствует жалящую боль в боку. Царапина, которая очень быстро возвращает короля в нужное русло. Эйгон резко уходит в сторону от ударов и выставляет клинок вперед. Сталь, столкнувшись в воздухе, пронзительно звенит и расходится в сторону, чтобы в следующий момент соединиться вновь. Теперь братья кружатся в смертоносном хороводе, исход которого заканчивается для Эйгона крайне печально. Эймонд теснит его, заставляет выронить оружие и приставляет свой меч к его горлу. — Мерзкое отродье! — шипит одноглазый принц, упиваясь растерянным выражением лица побежденного соперника. Неожиданно для Эйгона он отбрасывает в сторону меч и ударяет его по лицу, что есть силы. Король падает на роскошный мирийский ковер, с сожалением отмечая, что тот теперь безнадежно испорчен — кровь, хлынувшая с его носа, растекается алым пятном по затейливым узорам. Эймонд, не теряя и минуты, наваливается сверху и наносит второй удар. Острый кулак разбивается об скулу Эйгона, а на белоснежной коже тут же наливается багровый синяк. Эйгон на мгновение теряет связь с реальностью, пытаясь побороть резкую боль, растекающуюся по лицу, и стон, который срывается с его губ, заставляет Эймонда победно ухмыльнуться. Он верит в свое преимущество и наслаждается моментом триумфа, однако тут же морщится, чувствуя сильный удар уже по своей щеке. В отличие от него, Эйгон еще проявляет благородство, не направляя свою силу на его изувеченную, слабую сторону, рассеченную шрамом. Однако, Эймонд вряд ли поблагодарит его за это. Пользуясь короткой заминкой, Эйгон высвобождается из плена и наносит второй удар — его кулак попадает в солнечное сплетение, заставляя Эймонда замедлиться и потерять брата из виду. На мгновение. Эйгон силится подняться на ноги и ему почти это удается, как в тот же момент Эймонд хватает его за лодыжку и грубо тянет на себя. С грохотом Эйгон падает рядом с ним и получает еще один удар, от которого в легких заканчивается весь воздух. Тупая боль разливается по телу, разрываемому глухим кашлем, а Эймонд вновь сидит на нем, держа в дрожащей руке кинжал. — Как приятно слышать трепыхания твоего трусливого сердца, — с нескрываемым наслаждением говорит он, не сводя взгляда с смертельно побледневшего лица брата. — И как сладко осознавать, что тебя никто не спасет. Я убью тебя, Эйгон. Тебе есть что сказать на прощание? — И что ты получишь убив меня, брат? — Эйгон слегка улыбается, понимая, что Эймонд ждет от него совсем другой реакции. Молитв о пощаде? Слез? Призывов вспомнить все ничтожно хорошее, что было между ними? — Думаешь, тебе позволят жить? Меня короновали перед взором всей столицы, я законный государь и преступлению против меня не будет прощения. Ты следом лишишься головы. — Мне плевать! — в своей горячной манере воскликает Эймонд, покрепче перехватывая скользкую рукоять короткого клинка. — Если я и умру, то зная, что и тебя нет на этом свете. Что и ты не станешь пировать, жить, дышать и восхвалять себя. Мы оба сгорим в пламени и я не пожалею для этого ничего, — слова, конечно, красивы, но Эйгон прекрасно понимает, что в них нет и капли правды. Эймонд ненавидит его и это не тайна, но эта ненависть имеет четко очерченные грани. — Я повторю свой вопрос, — он судорожно вздыхает, ощущая боль, что прошивает ушибленные ребра. — Что это тебе даст? Убить меня и сгинуть самому? Во имя чего? Ради чего? И главное, что будет, когда мы оба канем в пучину мрака Неведомого? Шлюха с Драконьего Камня получит трон предков? А после передаст его грязным бастардам, что спляшут на нашем пепле? Ты действительно не думал об этом? — Я разберусь с ней, — обещает Эймонд. — После того, как уничтожу тебя. — Слезь с меня, — Эйгон невежливо пихает его рукой, — и давай поговорим. Хоть раз, по — человечески. Эймонд не сразу, но убирает руку, позволяя слабости завладеть рассудком. — Я не желаю слушать твоих оправданий. — Ты их не услышишь, — Эйгон все же выбирается из мертвой хватки Эймонда и с некоторым усилием поднимается на ноги. Отголоски боли еще звучат в его теле, но больше всего, кажется, пострадала голова. Точнее лицо. Эйгон на негнущихся ногах подходит к зеркалу и приоткрывает один глаз, но увидев свое отражение, спешит скорее отвернуться. — Мерзость, — он смачно сплевывает слюну смешанную с кровью и спешит налить себе вина. Невозможно более ощущать этот солоноватый привкус железа во рту. — Налей мне тоже, — позади него раздается тихий голос Эймонда, явно подрастерявший дерзкие нотки. Ярость, которая толкала его вперед, схлынула и он вновь остается наедине со своей болью, опустошенный и обессиленный. Просить дважды не приходится. Эйгон с готовностью наполняет второй кубок арборским золотым и совершенно незаметно подливает туда несколько капель макового молока, заготовленного по его особому указанию. — Я был отвратительным старшим братом, — Эйгон протягивает брату кубок и медленно присаживается на пол, занимая место подле него. Оказывается, очень удобно сидеть так, перед камином, облокотившись на низкую спинку кровати. Да еще и в такой компании. Эйгон неверяще потирает глаза, однако согбенная фигура младшего брата никуда не исчезает. — Многого можно было избежать, проявляй я к тебе больше внимания и участия. — Мне не нужно было твое внимание и участие, — огрызается Эймонд, хотя в глубине души, это короткое признание колышет что — то давно умершее. Или то, что притворялось умершим? Он подносит к губам кубок, о чем — то усиленно думает, рассуждает и… отставляет его в сторону. — Конечно нужно было, — Эйгон легко улыбается, удивляясь тому, что даже в таком состоянии Эймонд не желает ему уступать в такой мелочи. — Мне жаль, Эймонд. Жаль, что недомолвки и пустые обиды привели нас к такому концу. — Это несправедливо, — Эймонд упрямо смотрит вперед, всполохи огня танцуют причудливый танец в сапфире, — ты живешь мою жизнь, ты занял мое место. Я шел к этому столько лет, я существовал этим, я был достоин короны и трона. Ты все отнял у меня. Я тебя ненавижу. — Ты зол на меня, ты обижен и расстроен, — Эйгон не поддается на эту провокацию, мягко и спокойно смещая фокус внимания со своей персоны на самого Эймонда. — Я не виню тебя за это. Просто поставь себя на мое место и скажи, как бы ты поступил? Ты мог бы спокойно спать, зная, что у тебя под боком готовится заговор? — Ты поступил правильно, — согласие Эймонда с казнью его соратников удивляет Эйгона, однако вида он не подает. — Это было необходимо для поддержания порядка. Впрочем, легко быть жестоким за счет других. — О чем ты? — О том, что ты не замарал свои руки. — Было бы лучше, если бы я лично отрубил им головы? — Было бы эффектнее. И честнее. — Я приму это к сведению. — Если выйдешь отсюда живым, — Эймонд красноречиво косится на клинок, чье матовое лезвие поблескивает в тусклом свете свечей. В таком состоянии он не сможет срубить Эйгону голову или воплотить в жизнь все ужасные пытки, которыми он развлекал свой воспаленный разум, находясь в темнице, однако сил на прямой удар в сердце ему хватит. Ему хватит воли, чтобы восстановить баланс справедливости. — Ну почему именно ты, Эйгон? Почему? — Почему? Я тебе отвечу. Ты нашел утешение в своей боли, ты взрастил свои мучения до чудовищных размеров. И ты всегда будешь выбирать мрак страданий, потому что они тебе знакомы. Тебе не хватит духу выйти под свет и обнажить свои страхи, чтобы открыться чему — то новому. И в этом наше главное отличие. Причина, по которой я ношу корону, а ты тонешь в океане своего же мрака. Я не боюсь будущего. Ты боишься. Эймонд ничего не отвечает. Признавая правоту брата или же борясь с желанием прикончить его на месте? Эйгон устало протягивает ноги и отставляет свой кубок в сторону. Рассказать или нет? Будет ли хуже, чем есть? Порыв души оказывается сильнее увещеваний здравого разума. — Много лет мне снится один и тот же сон, — признание дается королю нелегко. Он до боли заламывает пальцы и шумно дышит, будто не может подобрать нужных слов. — Сон, в котором я умираю от твоей руки. Ты вонзаешь мне в сердце отцовский клинок и я захлебываюсь в своей же крови. Эймонда эти сведения совсем не трогают, более того, они вызывают на его лице недобрый, звериный оскал вместо улыбки. Он поворачивает голову в сторону брата и смотрит на него, а затем смеется. — И что же? — вопрошает одноглазый принц. — Мне принести тебе извинения за то, что украл твой покой? — Оставь их при себе, — Эйгон недовольно фыркает, оскорбленный тем, что его великую тайну швырнули ему же в лицо. — Я просто поражаюсь твоему умению быть въедливым. Даже в чужих снах ты умудряешься быть собой. — Называй вещи своими именами, братец. Это не моя въедливость, это твой животный страх. Когда же это началось? — После той клятой ночи на Дрифтмарке. В час, когда я увидел в тебе своего злейшего соперника. Впервые за это время на лице Эймонда проскальзывает любопытство. Упоминания Дрифтмарка вызывают в нем боль и огорчения, но еще больше разжигают интерес. Он жаждет раскрасить белые пятна, которыми полнится океан его памяти. — Мне неприятно вспоминать ту ночь, — неожиданно признается Эйгон, — но я часто о ней думаю. Видя тебя, видя твое увечье, я понимаю, как сильно подвел тебя. И как сильно ты во мне нуждался. — Поэтому ты поддержал мой тост за Стронгов? — усмехается Эймонд. — Это была попытка загладить вину? Не стоило. — Я не питаю к ним любви, вопреки твоим убеждениям в обратном, — качает головой Эйгон. — В юности их сомнительное происхождение не смущало меня, однако те времена прошли. Между нами лежит пропасть, а их самоуверенность злит не только тебя. — Дядюшка Деймон? — Эймонд приподнимает бровь. — Мы ему более симпатичны, нежели пасынки, — Эйгон подтверждает его догадку. — Ему симпатична наша мать, — Эймонд озвучивает правду, которая не является секретом для Эйгона. — Она красивая женщина, — выдыхает король. — А у дяди хороший вкус. — Красота мало что решает, — подмечает Эймонд. — Я не видел девы прекрасней, нежели Хелейна, но отчего — то твое сердце она не смогла растопить. Значит, секрет в чем — то другом. — Мы отвлеклись, — Эйгон без изящества сворачивает с больной темы, — вернемся к событиям на Дрифтмарке. К ночи, разделившей нас навсегда. — Расскажи мне, — требует Эймонд. — Расскажи, что было в те часы, пока я боролся со смертью. Как ты узнал о решении матери? — Я случайно подслушал ее слова, когда пришел под утро проведать тебя и рассказать матери о своем плане, — Эйгон горько смеется, понимая, что красочной истории из этого не выйдет. — Слова о том, что ты будешь королем. Мы с Хелейной были подле тебя. С того самого момента, как ты свалился с ног прямо в Чертоге Девяти, не выдержав боли и потрясений. Кристон подхватил тебя на руки и унес в покои, а матушку силой увел Отто. Я не знаю о чем они говорили, но вернулась она…очень расстроенной. Глаза Рейниры в ту ночь горели дьявольским огнем, она была готова наброситься на нас и удавить своими же руками, лишь бы не видеть впредь наших лиц и не слышать наших голосов, смеющих порочить ее несуществующую честь. Мы росли на рассказах о жестокости и неумолимости дяди Деймона и в нем мы видели своего главного соперника, однако в тот час я понял, что Рейнира страшна. Страшна в своем гневе, беспощадна в своем желании защитить сыновей. Для нас они бастарды, недостойные быть грязью на наших сапогах, но для нее — это родная кровь, любовь, годы, потраченные на их воспитание, боль и мучения, пережитые во время их родов. Это вся ее жизнь. И я не смею винить ее в этом. Осознание того, что может с нами произойти, если сестра займет трон пришло ко мне только той ночью. Эта угроза перестала быть призрачной, она обрела тело и очертания, но самое страшное — она обрела голос. Я не сомкнул глаз до самого рассвета, пытаясь найти решение этой проблеме. В моей голове было много вариантов, но все они казались мне смешными, нелепыми, невозможными. Ведь теперь, когда ты лишился глаза по вине ее сына, между нами не могло быть ничего дружественного. Никаких союзов, обещаний, клятв. Оставался лишь путь войны, несомненно жестокой, кровавой и мерзкой в глазах местных богов. Клянусь, Эймонд, до этой ночи я не желал короны и власти, меня ввергали в уныние мысли о Железном Троне и обо всем, что его касалось. Мой взор не туманила та сила, которую я мог получить, став королем, меня не соблазняла перспектива вписать свое имя в историю Вестероса. Все, чего я хотел — это праздной жизни, вдалеке от столицы, без титулов и регалий. Но в тоже время я отчетливо чувствовал над собой тень. Тень Рейниры, которая медленно поглощала меня, высасывала все соки, заставляла усыхать, превращаясь в целое ничто. Не ты был ее врагом, не наша мать, не Отто, а я. С моим рождением она потеряла покой, с моим взрослением в ней росли сомнения и в моем лице она видела угрозу. Эта война всегда была моей. Эймонд молчит, как завороженный глядя на пламя, полыхающее в камине. Эйгон воспринимает это как хороший знак. — Ты держался от меня подальше, еще задолго до событий на Дрифтмарке, — Эйгон вновь возвращается к злосчастной теме, — все мои попытки помочь тебе терпели крах, на все мои искренние порывы ты отвечал злобой и неприятием. Я хотел о тебе заботиться, как старший брат, я хотел быть тебе поддержкой, как родная кровь, но ты отвергал меня. Скажи, почему? — Ты никогда не ценил того, чем тебя одарили боги. Ты не пошевелил и пальцем, чтобы чего — то достичь в своей жизни. Эта несправедливость убивала меня. Как и вера людей в твое особенное предназначение. — Вера нашей матери. Кажется мы просто не поделили ее, — Эйгон грустно улыбается. — Ее любви ты не можешь мне простить. — Это ложь. — Это правда. Ты ревновал ее ко мне, считая, что она любит меня больше, чем тебя. Хотя, я готов дать голову на отсечение, все, на самом деле, с точностью до наоборот. Ты был ее любимцем, за тебя она переживала, тебя она холила и лелеяла, оберегая от каждого сквозняка. — Ты часто огорчал ее. — А ты разве нет? — Я не делал этого нарочно. Так получалось. — Это слабое оправдание. — Ты последний, перед кем я буду оправдываться. — Ты последний, чьи оправдания я намерен слушать. Однако, так или иначе, но именно мама виновата в том, что происходит сейчас между нами. — Она ничего не сказала мне, — невпопад шепчет Эймонд. — Ни единого слова, ни единого намека. Ничего. — Пыталась уберечь, — пожимает плечами Эйгон. — Иначе мы поубивали бы друг друга еще в юности. — Тогда было бы проще. Кто — то один занял бы трон и вел бы борьбу против Рейниры. — Ты прав. Но ведь проще это не про нас? — Ну почему же? Тебе не дожить до утра. Делай выводы. — Ты не хочешь меня убивать, Эймонд. Как я не хочу убивать тебя. — Мне всегда нравился твой оптимизм. — Это не оптимизм, а правда. Знаешь, мы никогда не ладили, но в ту ночь, глядя на тебя, я молился, Эймонд. Молился о том, чтобы боги даровали тебе жизнь. — Ты не веришь в богов. Никогда не верил. — В моменты душевной слабости каждый человек верит в то, во что хочет верить. В чудо. В избавление. В дар свыше. Знаешь, никогда еще я не видел в глазах матери столько ненависти и разочарования. Она смотрела на меня так, будто я был корнем всех наших проблем, так, будто я подвел ее и своими руками подтолкнул тебя к этому поступку. Сначала я не был согласен с ней, поскольку не видел в случившемся своей вины. Ты никогда не был близок со мной, не делился переживаниями, откуда я мог знать, что в твою бедовую голову взбредет подобная авантюра? Но чем больше я убеждал себя в своей непричастности, тем больше страдал. После нашего возвращения в столицу, ты нашел в себе силы встать и идти навстречу будущему, а я…я стал искать утешения в объятьях дешевых шлюх и крепкого вина. Это помогало, в первое время. Тепло женского тела притупляло чувство одиночества, а пьяная голова не могла вести невыносимых разговоров с совестью. А потом я просыпался. Один в холодной постели, с жуткой болью во всем теле, жалкий, трусливый и немощный. Шатаясь, возвращался в Красный замок и видел там тебя. Собранного, трезвого, принявшего свою судьбу и смирившегося с ней. Ты, чертов ублюдок, оказался лучше меня даже в страдании! Ответь мне, брат, как ты смог? Что вело тебя на протяжении всех этих лет? — Мечты и цели. — И одна из твоих целей сейчас перед тобой, — кивает Эйгон. — Тебе нужен лишь один взмах руки, чтобы я замолчал навсегда. Но, давай подумаем, так ли необходима моя смерть? Действительно ли я камень преткновения на твоем пути? — Ты мой старший брат. Если бы не ты, трон перешел бы ко мне. По праву крови, по законам людским и божьим. Я Таргариен. Настоящий. Истинный. — А кто же я тогда? Не Таргариен? Не настоящий? Не истинный? — Мы оба знаем, что ты не годишься на роль короля. Ты никогда не интересовался этим, ты жил в свое удовольствие, так почему же сейчас ты выбираешь этот путь? Ты ведь не выстоишь, Эйгон. У тебя не хватит сил. — Так ли тебя заботит трон, брат мой? Или для тебя важнее не допустить до него бастардов, мм? Вспомни свое детство и юность, вспомни, каким ты был и как тебя величали при дворе. Эймонд Бездраконный. Принц по крови, который оказался слабее, нежели его племянники — плоды блуда и греховной связи! Чем ты тогда отличался от простого мальчишки, рожденного без цели? Кем ты был в глазах подданных? Обделенным вторым сыном, который пришел из ниоткуда и ушел бы вникуда? — Я всегда был Таргариеном. — Таргариенами нас делают драконы, особенными нас делает связь с ними, великими нас делает гнев, который драконы могут обрушить на каждого неугодного. Эймонд крупно вздрагивает и ниже опускает голову, скрывая изнуренное лицо под каскадом распущенных, грязных волос. Эйгон позволяет себе победную улыбку, понимая, что он сумел задеть сокровенное. Теперь остается дожать его до конца, вытащить наружу все страхи, острым ножом вскрыть все нарывы, выпустив весь отравляющий гной. Еще немного, еще чуть — чуть, еще один правильный ход… — Неугодный, — повторяет Эймонд, будто пробуя слово на вкус. Вкус горький, с толстым налетом тлена и незабытых унижений. — Поэтому ты выбирал Стронгов, а не меня? Стыдился брата, который не мог быть тебе ровней? — С ними было весело, — истина, как обычно, оказывается куда прозаичнее, оттого и звучит больнее. — Меня восхищала непобедимость их мысли, их уверенность и каменные лица, с которыми они слушали слухи о своем происхождении. Мне нравилась их любовь и страсть к жизни, а еще мне нравились их отношения между собой. Джейс и Люк…они были…такими близкими, такими понимающими, едиными в своих целях и порывах, надежными опорами друг друга. Они были не такими, как мы с тобой. Это злило и одновременно восхищало. — У тебя получилось исправиться, — пренебрежительно отмечает Эймонд. — С Дейроном. — Просто Дейрон не претендовал на то, что мое по праву. Любви к нему у меня нет, — хохочет Эйгон. — Наш славный мальчик. — Честно говоря, мне лестно, что мой вид обманывал тебя столько лет, — Эймонд, отчего — то, тоже решает приоткрыть завесу своей личности. — Потому что все эти годы я больше притворялся, нежели действительно соответствовал этим идеалам. — То есть? — То есть я не всемогущ и очень даже подвержен человеческим слабостям. Это сейчас моя воля сильнее мелочных порывов. Но так было не всегда. Когда я был ребенком, мне не хватало этой дисциплины. Я мог продержаться день, два, а на третий посылал все в пекло и нарушал все свои установки и режимы. Побороть это мне помогло голодание. — Голодание? — переспрашивает Эйгон с недоверчивой улыбкой. — Да. Это отрезвляет, это дает понять истинный вкус пищи, это дает огромное наслаждение. Все это я переносил на тренировки и ставил перед собой высокие цели. Со временем я стал так жить, а не просто придерживаться и заставлять себя. Но это было не самым сложным. Эйгон смотрит на него вопросительным взглядом. — Воздержание, — смеется Эймонд, вспоминая те не столь отдаленные времена. — Ты растлил меня, братец, дал познать то удовольствие и это чуть не сбило меня с правильного пути. — У тебя была женщина? Постоянная? Кто она? — Эйгон широко раскрывает глаза, готовый услышать что угодно, но только не это. — У меня была богиня в человеческом обличье, редкая красавица, чарующая и манкая до невозможности, — с некой ноткой грусти отвечает Эймонд. — Я любил ее, любил ее красоту и было до одури сложно держать руки при себе и не прикасаться к ее коже. Потому что одно прикосновение лишило бы меня всякого контроля, я просто любовался ею издалека, пока она жестоко надо мной шутила и смеялась. Чем дольше я истязал себя, тем сильнее и яростнее я себя чувствовал. И ты не представляешь, как сладка была победа, как горячо было воссоединение. — Я хочу знать имя этой женщины! — Ты ее знаешь. — Неужели леди Алира? — Не твое дело. — Но ты сказал, что любил ее! — Если мужчина хочет достичь успеха в опасном деле, если ему нужно все и ничего больше, в его жизни не должно быть женщины, от которой он зависим. Ведь женщина — это слабость, это искушение, это нежность, к которой хочешь вернуться, которой хочешь обладать. Любя женщину, переживая о ее чувствах, ты становишься уязвим. Слабым. Ничтожным. Я не страдал этим до этого дня, не буду и после. Эйгону, от этих слов, вдруг становится нестерпимо грустно. Он вновь вспоминает о Хелейне, которой так и не смог подарить хотя бы малой доли счастья, которого она заслуживала. Былое сносное настроение быстро улетучивается, напоминая Эйгону о его главной цели. Цели, которая сидит в нескольких сантиметрах от него и о чем — то усердно думает. — Хелейна сейчас там, — король взглядом указывает на окно, — на страже столицы и всех нас. А мы с тобой здесь, будто малые дети, швыряемся друг в друга обидами и не можем прийти к договоренности. Это отвратительно, не находишь? — И о чем мы можем договориться? — в голосе Эймонда не слышится былой непримиримости. — О помощи друг другу, — прямо отвечает Эйгон.- Мне не выиграть эту войну без тебя, как и тебе, если ты решишь устранить меня. У нас есть общий враг, общая цель и общие надежды. Будет куда проще, если мы, для начала, уберем это препятствие. — А потом? Ты отречешься от короны? Или я отрекусь от мечты всей своей жизни? — флегматично спрашивает Эймонд, которого устраивает лишь первый вариант. — Мы сразимся, — Эйгон предлагает ему единственное справедливое решение. — Пусть наш спор решат боги. Я обещаю, что это будет честный бой. — Откуда мне знать, что ты не отправишь ко мне убийц, Эйгон? Мм? Что в бою меня не настигнет стрела, посланная твоей заботливой рукой? — Мне напомнить, что именно ты натравил на меня наемников? Мое слово будет вернее твоего. — Что мне помешает отойти в сторону и подождать до тех пор, пока ты и Рейнира не вцепитесь друг в друга мертвой хваткой? Война унесет много ненужных жизней, я же разберусь с вашими остатками, что скажешь? Ради чего мне рисковать сейчас? — Ради своей семьи. Ради людей, которых ты любишь, несмотря на свой характер и обиды. Ради справедливости. Только приложив общие усилия, мы сотрем с лица земли эту Черную заразу. Ты нужен мне, Эймонд. А я нужен тебе. Ведь мы части единого целого! — Мы всегда будем бороться друг с другом, — Эймонд как — то странно улыбается. Нет в его взгляде муки и обиды, только понимание, осознание и смирение. Эйгона этот взор удивляет и даже трогает. Разве может быть столько боли во взгляде того, кто жаждет пролить твою кровь? Он уходит, не дав свой ответ. Также тихо, как и пришел в эти покои. Не исполнив свое желание, но обретя нечто большее. Эйгон не останавливает его, понимая, что на этот раз он победил. — За малыша Эймонда, который всегда хотел доказать свою значимость, — он улыбается пустоте, высоко поднимая кубок, — за маленького принца, который не разрешал себе слез и огорчений, считая себя недостойным проявления столь низменных для мужчины чувств. За любимого сына королевы, следующего за ней тенью, знающего о ней все и даже больше, живущего ее страхами и переживаниями, давшего себе обещание истребить всех ее врагов. Врагов его семьи. За человека, от руки которого я согласен принять смерть. За человека, которого я убью. — Это был безумный план, — за спиной слышится осуждающий голос Юджина. — Это был гениальный план, — отвечает ему Эйгон. — Эймонд в моих руках и теперь я раздавлю Черных. А теперь пошел вон. Я устал…я так устал.