Dubious Darkness

— Ваш кофе, Хром-сан. Хром радостно взял в руки чашку и тут же сделал огромный глоток. — Ммм! Спасибо, Эмили, как всегда, идеально! Милая улыбка секретарши прокисла где-то по дороге от Хрома к Сэнку. — И ваш кофе, господин Ишигами. Сэнку вздохнул. Взял кофе. Глотнул… — Тьфу ты, Коха-кххххе-кхе-кхе, Эмили! Какого чёрта?! — …и тут же выплюнул обратно отвратительную горько-солёную жижу. Кохаку — или, как к ней принято было обращаться в Бюро, Эмили, — невинно хлопнула ресницами. — В чём дело, сэр? Вам не понравилось? — Он солёный. — Ума не приложу, как это могло произойти, — её улыбка была такой ядовитой, что могла отравить. Впрочем, Сэнку не сомневался, что, будь у неё возможность, вместо соли она бы уже давно подсыпала ему в кофе какой-нибудь цианид. Впрочем, он не мог её за это осуждать. — Простите мою оплошность, — конечно, в её извинениях не читалось ни капли сожаления, но Сэнку на них и не рассчитывал. — Вам переделать? — Не нужно, спасибо, — он устало потёр переносицу. Кохаку послала ему тонкую, подчёркнуто-вежливую улыбку, от которой Сэнку захотелось поморщиться даже больше, чем от солёного кофе, и удалилась из комнаты отдыха, гордо цокая каблуками. — Какая-то Эмили странная в последнее время… — хмыкнул Хром, вновь хлебнув свой идеальный кофе. — Причём как будто только с тобой, ты не заметил?.. Когда ты успел с ней поругаться? Блядь, да как бы тебе объяснить, дружище. Как бы тебе объяснить… Конкретно с Эмили он действительно не ругался. Как минимум, потому что его довольно долго, блядь, не было на рабочем месте. Но вот у Кохаку были все причины его ненавидеть. Да что уж там — Сэнку и сам себя ненавидел, с каждым днём всё сильнее и сильнее. И у него были на это всё те же причины, что и у Кохаку. В какие-то дни он был бы даже рад, окажись в его кофе цианид. Примерно каждые третьи сутки, если попробовать собрать статистику. В остальные дни он просто едва сдерживался, чтобы не выйти в одно из больших панорамных окон своей квартиры, которая теперь ощущалась отчаянно-чужой. В общем, за месяц, что прошёл с тех пор, как он, вроде как, вернулся домой, его жизнь превратилась в ещё больший пиздец, чем была во времена бесславного побега в компании главного преступника страны. Который спас Сэнку жизнь. Которого Сэнку помог арестовать. Казалось бы, повсюду должны были звенеть фанфары, отлично сработано, генерал Ишигами, вы отлично справились, генерал Ишигами, вы всё сделали правильно, вот только этого не было, да и если бы было — Сэнку бы свихнулся от ощущения глобальной ошибочности. Однако происходящее вокруг даже близко не напоминало фанфары, нет, оно неумолимо вызывало в нём очень странные ощущения, чем-то подозрительно напоминающие эффект зловещей долины: всё было похоже на нормальное, но что-то неуловимое неизбежно поджигало все тревожные сирены внутри Сэнку, потому что даже идиоту было болезненно очевидно, что ни хрена нормального во всём этом не было. Когда Сэнку привезли в Башню — специально отстроенный небоскрёб, в котором находились и тренировочные базы, и компьютерные офисы, и даже квартиры многих работников Бюро, в том числе, Четырёх генералов, — он поднялся на свой этаж, где, как всегда, пахло свежими булочками от Франсуа, но облегчения это не принесло. Сэнку списал это на усталость и боль предательства, понадеялся, что встреча с названными братьями всё вернёт на свои места, но никто его там не встретил, — ну, кроме Хрома, который Сэнку и привёз. В квартире всё осталось ровно так, как было две недели назад — и от этого Сэнку стало странно не по себе. Даже жутко. Неуютно. Тошнотворно. Казалось, этот дом больше ему не принадлежал — ну, или Сэнку больше не принадлежал этому дому. Даже образ крохотной квартирки Амариллис с одной кроватью на двоих, дебильным пледом, неудобным диваном и огромным издевательским плакатом казался более родным, чем эти стены, увешанные наградами и фотографиями. Сосущая пустота внутри с каждой минутой разрасталась в геометрической прогрессии. Франсуа занесла ему ужин, деликатно откланявшись спустя едва ли минуту, через пару часов заглянул Укё, неловко потрепав по плечу и сбежав, сославшись на кучу дел, и… Сэнку остался один. Наедине со своими мыслями. Наедине со своей болью. Ну… не так себе он представлял своё триумфальное возвращение и столь желанное воссоединение семьи. За месяц нихрена не изменилось. Весь этот месяц все, кто его окружал, либо были слишком осторожными, либо тщательно делали вид, что ничего не произошло. Это очень раздражало. Очень. Потому что оно, блядь, произошло. Полтора месяца назад к нему домой — в эту же самую квартиру, кстати, — пришёл его старый коллега по службе и нынешний заместитель родного отца, Хьёга Акацуки, и попытался его арестовать, обвинив в государственной измене и скандальном убийстве Премьер-министра. Сэнку, очевидно, возмутился, Хьёга воткнул ему нож в бочину, а дальше началась череда из пиздеца и ещё большего пиздеца, но все вокруг делали вид, что этого не было. Нет, не того, что Сэнку сбежал. Это-то как раз ему приходилось расхлёбывать едва ли не ежесекундно. Все игнорировали то, что Сэнку на это вынудили. Какого хрена? Каждый раз, когда кто-то или что-то напоминало о причине его побега, в воздухе неизбежно возникало гнетущее напряжённое молчание. Все будто замирали, искалеченные и испуганные, и это не было обычной неловкостью. Это было чем-то ощутимо более сложным. Чем-то, что пряталось в том, как внимательно Бьякуя теперь наблюдал за ним со стороны — не обменявшись ни словом после крайне напряжённого разговора в самый первый день. Или в усталой, немного натянутой улыбке Укё, который буквально разрывался между желанием мира и Рюсуем, который до сих пор так с Сэнку толком и не поговорил. Или в каком-то титаническом напряжении, которое, казалось, вообще не покидало Хрома — их самого дружелюбного, самого трогательного вечного миротворца, — когда он нервно шутил, собирал всех на вечер кино или звал на ужин, пытаясь хоть как-то воссоединить их расколотое семейство. И это Сэнку ещё молчал про всё остальное. В Бюро его сторонились. В Совет и вовсе не пускали. Коды доступа к информационным ресурсам так и не вернули. Пропуск выдали, но он позволял немногое — зайти в свой старый кабинет, в конференц-зал, в комнату отдыха и в тренировочный центр. И всё. Больше никуда. Каждый его шаг отслеживался. Личный компьютер просматривался, а телефон прослушивался. Это сводило с ума. Его буквально лишили работы, свободы, жизни, ему завязали руки, его ограничивали в каждом движении, и, блядь, Сэнку мог понять такие меры по началу, но прошёл уже месяц! Единственной работой Сэнку в эти мучительные четыре недели стали бесконечные пресс-конференции и интервью. И допросы — куда же без них. «— Какова была ваша реакция на выдвинутые Советом обвинения в неподобающем поведении во время расследования? — Совет превысил свои полномочия. Обвинения совершенно не имеют никакой фактической подоплёки. Я пытался защитить себя, и я никогда-» Запись интервью резко оборвалась, когда Хром тыкнул на кнопку пульта и нахмурился. — Зачем ты снова смотришь это дерьмо? «Потому что это лучше, чем снова и снова думать о том, что я сделал», — не сказал Сэнку. Потому что стоило ему остаться в тишине, как всё его нутро заполоняли чувства. Неприятные. Уничтожающие. Сжирающие его заживо. Потому что стоило ему остаться наедине со своей собственной башкой, как в той появлялась одна единственная звенящая тревожным горном мысль: «я совершил ошибку». Сэнку всегда говорил, что ошибки — это нормально. Это ещё одна сторона процесса познания. Это часть человеческой природы. Люди ошибаются, делают выводы и учатся на собственных ошибках — так работает жизнь, так работает любимая Сэнку наука, так правильно. Но иногда бывают ошибки непростительные. Фатальные. И с каждым днём, проведённым тут, снаружи тщательно выстроенной Менталистом экосистемы, в которой Сэнку чувствовал себя на удивление безопасно, в месте, которое он когда-то называл своим домом, ему всё сильнее и сильнее казалось, что он допустил ошибку как раз такого рода. Что-то на грани непоправимой беды. Дни сменялись днями, недели неделями, а он отчаянно пытался собрать воедино разрушенную уже трижды картину мира, подбирая крохотные осколки истины, которые тщательно заметались. Сэнку казалось, что он натурально поехал крышей. Что у него какая-то шизофреническая паранойя, мания, что угодно — но, увы, всё указывало на то, что его совершенно прозаично обманули. Сыграли на его чувствах, привычках, рефлексах, обвели вокруг пальца, и теперь пытались убедить в том, чего никогда не было. Хуже всего было то, что ему даже не с кем было этим поделиться. Ни своими чувствами, ни подозрениями, ни выводами, ни даже болью — Сэнку остался с собою один на один, и это было не лучшим соседством для человека, который начинал себя ненавидеть. Чаще всего он проводил свои дни, послушно следуя за Хромом — он был единственным, кто создавал хоть какое-то чувство нормальности, принятия и того, что не всё потеряно. Они зависали в лаборатории, пытались придумать броню против электрического воздействия в том числе, но так, чтобы не жертвовать другими её свойствами, а после часами тренировались. Сэнку ещё никогда не испытывал такой тяги к изнуряющим нагрузкам — физическая боль на крошечные доли притупляла эмоциональную, и это был максимум, на который Сэнку мог надеяться. Рюсуя он видел редко, в основном мельком и очень неловко. Тот, казалось, разрывался между праведным гневом, что Сэнку в тот день выбрал уйти из Бюро с Менталистом, и чувством вины от осознания, что он сам, вообще-то, на Сэнку нападал и даже ранил. Это были слишком сложные эмоциональные переживания для них обоих, и потому они просто избегали друг друга, будто нестабильные подростки. «А ты действительно думал, что они будут рады твоему возвращению?» — каждый раз шептал голос Гена где-то в глубине его сознания, словно жестокий удар ножа прямо в печень. Каждый вечер Сэнку пересматривал записи всех интервью и пресс-конференций, вслушиваясь в каждое слово, в каждое предложение, в каждый заранее согласованный с Бьякуей вопрос, и всё глубже и глубже погружался в эти странные миазмы горя и сожаления, что неумолимо сгущались вокруг него с того самого мгновения, как первый офицер под прикрытием приготовился захватить Гена. То, что в тот момент чувствовал Сэнку, в уголовном праве называлось состоянием аффекта. То, что с ним в то утро происходило, буквально слово в слово следовало учебнику: «чрезвычайно сильное кратковременное эмоциональное возбуждение, вспышка таких эмоций, как страх, гнев, ярость, отчаяние, бурно протекающее и характеризующееся внезапностью возникновения, кратковременностью протекания, значительным характером изменений сознания, нарушением волевого контроля над действиями…». Сэнку прекрасно знал уголовное право. Аффект считался облегчающим обстоятельством. Тогда он действительно был потрясён. Он испытывал боль, отчаяние, злость, и у него не было времени с этим справиться. Он действовал под давлением. Его решения не были взвешенными. Если бы он собирал материалы своего собственного дела, он бы сумел наскрести для себя объяснение всех этих действий. Но какая же это была бы хуйня. Не было никакого оправдания тому, что он тупо стоял и наблюдал, как его предательство ломает Гена буквально у него на глазах. И да, чёрт возьми, это было предательство — неважно, под каким соусом его преподносили, неважно, насколько Бьякуя гордился этой своей идеально сработанной операцией. Как только Гена увезли, Сэнку посадили в его собственный автомобиль с достаточно сильно тонированными стёклами, чтобы его не заметила всё растущая толпа зевак. Они даже не потрудились отвести его обратно в апартаменты, не дали хоть сколько-то выдохнуть и прийти в себя, а сразу повезли на первую в целой череде пресс-конференций, и Сэнку, оглушённый болью всех сортов и размеров, оказался перед целой стеной камер и орущих репортеров. Все они хотели знать, что заставило его сбежать с главным преступником страны, а потом вернуться, чтобы его посадить. А перед этой толпой стоял Бьякуя и немигающе наблюдал за ним с незнакомым блеском в глазах, идеальным загаром и в строгом костюме стоимостью в целое состояние. Впервые в жизни Сэнку посмотрел на своего отца и не узнал его. Ни одному его нейрону не удалось распознать тот расчёт, что скрывался за каждым его тщательно продуманным ответом и мрачной отрепетированной улыбкой. Он смотрел на человека, который читал ему в детстве сказки про планеты солнечной системы, и видел лишь кого-то, кто изящно манипулировал толпой, выстраивая свою речь таким образом, чтобы никто не посмел даже подумать, что вся эта история, по факту — самое прямое доказательство того, что руководитель PSIA и главный тренер агентов Спецподразделения стремительно теряет контроль над системой. К концу пресс-конференции Бьякуя даже намекнул, что исчезновение Сэнку было главной частью масштабной тайной операции по зачистке преступного мира столицы, которую возглавил Совет и с которой мог справиться только самый лучший и самый умелый его ученик. Этот лощёный мужчина с холодной улыбкой не был похож на человека с самым тёплым смехом, которого Сэнку знал. Эта публичная ложь, даже сказанная якобы во благо, не была похожа на речь человека, который всю жизнь был для Сэнку главным оплотом честности, справедливости и преданности. Но всё, что он мог делать, это наблюдать. — Телеканал Yomiuri Shimbun, корреспондентка Минами Хокутозай, — по поднятию руки в зале встала высокая симпатичная блондинка, которую Сэнку часто видел по телевизору. — Вы, господин Ишигами, заявляете, что убийство Премьер-министра совершил преступник, известный под псевдонимом Менталист, однако ещё две недели назад в этом же обвиняли вас, господин Ишигами-младший, и тому были вещественные доказательства, которые Бюро представило общественности буквально в тот же день. На основании каких данных произошла столь резкая смена курса? Есть ли у вас доказательства того, что преступление совершил именно Менталист? — голос девушки слегка дрожал то ли от волнения, то ли от гнева, но Сэнку прекрасно её понимал. Он хотел бы задать отцу тот же вопрос. Бьякуя отмахнулся. — Конечно, у нас есть доказательства. Следующий вопрос- — Нет, я ещё не закончила, — храбро настаивала Минами Хокутозай. — Если доказательства есть, то где же они? Какие они? Когда вы предъявите их общественности? Думаю, это волнует многих. Напряжение в народе довольно высоко, и пока ваши действия напоминают примитивное перекладывание ответственности на самого подходящего козла отпущения во имя кумовства- — Вы намекаете, что я таким образом выгораживаю своего сына? — голос Бьякуи казался холоднее арктических льдов. Корреспондентка пожала плечами. — Я ни на что не намекаю. Но насколько можно судить по тому, что известно о Менталисте, он уважал политику Премьера и ему совершенно невыгодно было- — Откуда же у вас такие познания о политических предпочтениях известного преступника, мисс… — отец скользнул глазами по её бейджику, — Хокутозай? Что-то я не припомню, чтобы Менталист давал интервью, — он улыбнулся, но этой улыбкой можно было резать масло. По залу пробежали нервные смешки. Сэнку стало не по себе. — Довольно домыслов. Понимаю, что все напряжены, но, поверьте, ситуация стремится к своему завершению… — Это не домыслы, это — независимая журналистика! — Я сказал довольно, мисс Хокутозай. Следующий вопрос. — А можно ли задать вопрос вам, генерал Ишигами? — Один вопрос Сэнку-сану… — Господин Ишигами-младший, буквально пара вопросов от нашего издательства… После первой неуверенной попытки Сэнку самостоятельно ответить хоть что-то внятное Бьякуя не позволил журналистам задавать какие-либо вопросы непосредственно ему. Сэнку хотел было сказать, что всё не так однозначно, но Бьякуя лишь рассмеялся, снова отшутился и решительно перенаправил всех репортёров к пресс-секретарям Совета, что ожидали у края трибуны и выглядели ещё более измученными, чем сам Сэнку. О, он мог представить, какая масштабная работа предстояла всем местным пиарщикам… Конференцию свернули, и Сэнку без особого изящества и апломба поспешно вывели через задние коридоры, подальше от шумной толпы. Рядом с Бьякуей тут же материализовалась уже знакомая Сэнку пиарщица из пресс-службы Совета, с которой часто сотрудничало Бюро, — кажется, её звали Конни Ли, но у Сэнку всегда было туговато с именами, — и протянула ему несколько листов бумаги. — Общественные волнения только усилились, люди требуют ответов, поднялась волна мародёрства и хаотичных мятежей. Пока не понятно, что всё это может значить для Совета в будущем, — тараторила девушка, то и дело поправляя большие круглые очки. — Я бы рекомендовала заплатить за публикацию ещё одной новостной статьи в нейтрально настроенном журнале, буквально в ближайшее несколько дней. Обязательно нужны парочка беззаботных интервью с господином Сэнку, про тонкости работы спецагента или что-нибудь в таком роде. Может быть, фотосессия в духе Джеймса Бонда? — блядь, ну что за пиздец? Ещё какому-нибудь Рю такое могло бы зайти, но Сэнку вообще ни в чём подобном раньше не светился! К чему этот фарс? Но Конни успела ответить на мысленное негодование Сэнку раньше, чем тот возмутился вслух. — Народ такое любит, его надо задобрить. Качнём этот маятник общественного порицания назад ко всенародной любви. И, да, возможно, где-то стоит упомянуть, что теперь, когда угроза миновала, начнутся переговоры об отмене комендантского часа… Сэнку подумал, приказали ли ей во что бы то ни было на него не смотреть, или это было её собственное решение. — Окей. Сделай всё это, — выдохнул Бьякуя, устало потерев переносицу. — Передай расписание моему секретарю, мне некогда будет всё согласовывать. Сегодня вечером Совет проводит экстренное заседание по обсуждению дальнейшего взаимодействия с США. — Они, наконец, свалят из страны? И Бьякуя, и пиар-менеджер Совета синхронно повернулись к Сэнку, явно удивлённые его вопросом. — Что?.. — Солдаты, — уточнил Сэнку, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в груди при мысли о том, чем он рисковал, чтобы обеспечить своей родине хотя бы это. — Которых пригнал сюда Ибара. Когда США призовёт своих солдат обратно? Почему их отряды до сих пор в Токио? Наступила напряжённая пауза. Испуганные глаза Конни метнулись к Бьякуе, в то время как сам он сверлил Сэнку сложным взглядом с совершенно непроницаемым лицом. — Мисс Ли, можете приступать к своим обязанностям, — даже не повернувшись к ней, произнёс отец. — Сэнку. Пройдём в кабинет, — приказал он, и, стоило двери за ними захлопнуться, повернулся к Сэнку с выражением тщательно подавляемого гнева. — Не смей вмешиваться в мои разговоры. Сэнку моргнул. — Что? С каких пор вопросы о заседаниях Совета — это твои разговоры? Я, вообще-то- — Сейчас ты, вообще-то, никто! — рявкнул Бьякуя. — Ты натворил достаточно бед, чтобы я надрывался, дабы прикрыть твой зад, так хотя бы не мешай! — Спасибо, пап, — Сэнку попытался смягчить свой голос, едва сдерживая желание поморщиться. — Я ценю то, что ты делаешь, но я не понимаю, для чего это всё. Просвети меня, что здесь, чёрт возьми, происходит. Отец потёр ладонями лицо, будто пытаясь вспомнить, как быть самим собой, и завалился в одно из кресел. — Случилось то, что мой сын и мой протеже связался с террористом, и, судя по всему, вошёл с ним в довольно плотный контакт, — он указал выразительным взглядом на следы от кусачих поцелуев, что ещё красовались на шее Сэнку. — И опозорил тем самым и свой отряд, и Бюро, и меня в первую очередь. К горлу подступила горечь. — А тебя не смущает, что это был мой единственный выход? Если ты не в курсе, то твой заместитель попытался меня убить, даже не выясняя обстоятельств. — Ты сопротивлялся при аресте, Хьёга действовал согласно протоколам, — просто пожал плечами Бьякуя, словно этот инцидент вообще, блядь, нихрена не значил. Контролировать гнев получалось всё с большим трудом. — У нас нет таких протоколов. — У вас нет, — тёмно-красные глаза отца, почти такие же, как у Сэнку, сверлили его незнакомым доселе и совершенно непроницаемым взглядом. — Но у PSIA свои протоколы. — Но очевидно же, что это был не я! Отец вздохнул так, будто Сэнку был маленьким ребёнком и уже начинал его утомлять своими истериками. — Нет, Сэнку. Это было не очевидно. — Окей, — он развёл руками и нервно зашагал по кабинету. — Но как ты узнал, что это был Ген? Где доказательства? Какие? Откуда? — И как я, по-твоему, могу доверять тебе такого рода информацию, когда ты нас всех едва ли не продал за пару красивых глаз? — отец даже не пытался прикрыть тонкую издёвку в своём голосе. Сэнку сжал челюсть так сильно, что заболели зубы. Всё это начинало не просто попахивать какой-то непонятной мутью, оно начинало смердить. Невнятные ответы, странные взгляды, попытки в манипуляции — он не помнил, чтобы отец был таким. Бьякуя был честным. Верным. Радушным. Да, он всегда был строгим, с военной выправкой, но он не был таким холодным и скользким. Сэнку окинул отца задумчивым взглядом. Идеальная укладка. Идеально постриженная аккуратная борода. Идеальный золотистый загар. Идеальный костюм. Он не помнил, чтобы отец так отчаянно следил за своими внешним видом. Он не помнил, чтобы тот не отвечал на его вопросы прямо и честно. Как давно всё это произошло? Почему Сэнку не замечал этого раньше? Не могло же быть так, что отца просто взяли и подменили? Или, быть может, Сэнку просто не хотел замечать изменений, а сейчас, когда ему удалось вынырнуть из этой трясины и взглянуть на него свежим взглядом, правда ударила ему в лицо с размаху? Он выпрямился и скрестил руки на груди. — Что за миссия у тебя была? Бьякуя выгнул идеальную бровь. — В каком смысле? — Ты уехал из страны буквально за несколько дней до убийства. И не вернулся, даже когда объявили военное положение, — голос звучал почти механически, но Сэнку не позволил себе проявить слабину. — Должно быть, это была какая-то очень важная миссия. Так куда ты ездил? Отец вскинул подбородок. — В Цзюцюань. Я вёл переговоры о переносе космической программы в Китай, проводил собеседования, ты это знаешь. — Да? — Сэнку не помнил, когда ему в последний раз было настолько тревожно говорить с человеком, которого он любил всем сердцем и которого привык беспрекословно уважать. — И давно в Цзюцюане такое ласковое солнце, что у тебя вдруг появился столь ровный бронзовый загар? — Не забывайся, Сэнку. — Объясни мне всё, или я продолжу задавать вопросы. Крылья острого носа отца угрожающе надулись. — Ты не в том положении, чтобы ставить мне хоть какие-то условия. — Откуда ты знаешь Якова Никитина? — сердце колотилось так, что Сэнку начинало подташнивать. Бьякуя замер на мгновение, будто услышал нечто очень неожиданное, и на секунду Сэнку показалось, что с него слетела эта странная, непривычная лживая маска, но тот уже подался вперёд, агрессивно хлопнув ладонью по столу. — Что ты несёшь? Ты опозорил меня. Ты продал свою страну. Ты продал нас. А теперь ты смеешь предъявлять мне какие-то претензии?! — Твой заместитель пытался меня убить, — ровно ответил Сэнку. — И я до сих пор жив лишь потому, что тот, кому я, с твоих слов, продал родину, проявил благородство и решил мне помочь, пока мой отец был так занят, чтобы расследовать главное дело года, — чёрт, как же, сука, сложно было делать так, чтобы голос не дрожал! — Полагаю, я имею право задать тебе пару безобидных вопросов. — Тебе были предъявлены обвинения, — процедил Бьякуя сквозь зубы. — Да. Ошибочные. Отец выглядел так, будто готов был вот-вот доделать то, что не закончил Хьёга. — Даже ошибочные обвинения несут репутационные потери, Сэнку. Своей идиотской выходкой ты испортил мне все карты. И то, что теперь мне приходится прикрывать твою жопу из-за того, что ты решил потрахаться с какой-то дешёвой преступной шавкой- — Не смей его так называть. — Не смей повышать на меня голос, щенок, — Бьякуя резко встал с кресла, смерил Сэнку взглядом и направился к выходу из кабинета. — Ты меня разочаровываешь. И я не рекомендую тебе продолжать, Сэнку. Найди Хрома и езжай домой. Мне нужно собираться на заседание Совета. Поговорим позже. Дверь захлопнулась с оглушительным треском, и по телу Сэнку пробежал жуткий озноб. Желудок скрутило, казалось, будто он получил мощный удар поддых увесистым кулаком, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы просто удержаться на ногах. Отец так толком ему ничего не ответил, и это вызывало ужас. Хотелось бежать за ним, хотелось умолять Бьякую сказать хоть что-то утешающее, вымаливать у него слова, что смогли бы прогнать этот душераздирающий страх и оглушительное, невыносимое сожаление, душившее его холодными цепкими пальцами. Скажи мне, что мы на одной стороне. Скажи мне, что ты всё ещё хочешь для нашей страны того же, о чём мечтаю я. Скажи мне, что всё, во что я верил и чему служил, не превратилось в грёбаный пепел. Скажи мне, что Ген не был прав — с самого, блядь, начала. Он ждал доказательств, что та наивная детская преданность, которую он питал к отцу, к единственному родному человеку, которого Сэнку когда-либо знал, не была неуместной. Что его верность, его вера не была ошибкой. Он ждал, что Бьякуя похлопает его по плечу, улыбнётся ему тепло-тепло, как делал бесчисленное количество раз до этого и как умел только он один — до трогательных морщинок вокруг глаз, до ямочек на сухих острых скулах и задорных закатных отблесков в глубоких усталых глазах, он ждал, что отец будет ему отцом, что он облегчит то ужасное беспокойство, что с каждой секундой лишь нарастало звоном в ушах и свинцовой тяжестью в животе… Внезапно Сэнку снова превратился в шестилетнего мальчика, который смотрел на разбитую чашку и надеялся, что за эту оплошность его не прогонят из дома. Я поверил тебе, папа. Не дай мне ошибиться и на твой счёт. Но Бьякуя просто развернулся на каблуках и направился вглубь зала заседаний Совета, оставив Сэнку с миллионом вопросов без ответов и собственноручно растоптанным вдребезги сердцем. ••• С того дня всё неуклонно катилось в Тартар, и Сэнку отчаянно пытался вспомнить, случилось ли за этот месяц хоть что-то, что могло бы хотя бы немного уменьшить это чувство фатальной ошибки, но… Как бы это ужасно ни звучало, но… Сразу после сомнительной пресс-конференции и ещё более сомнительного разговора с отцом Сэнку отвезли в знакомые стены Башни. Там был его дом. Вроде как. В прошлом Сэнку обитал там практически постоянно, всегда, когда не было необходимости разъезжать по работе, предпочитая прятаться от папарацци в своей домашней лаборатории, или играть в шахматы с Хромом, или тренироваться, на худой конец… Теперь же собственная квартира уже не воспринималась оплотом безопасности. Сэнку прекрасно понимал, что его комфортабельные апартаменты были всего лишь ещё одной формой тюрьмы. Прошёл месяц, и Бьякуя с тех пор так ни разу и не вызвал его к себе. Его настойчивое молчание было куда более красноречивым, чем Сэнку хотел бы признать. Рюсуя за всё это время он видел всего несколько раз, и каждый этот короткий раз отдавал во рту горьким пеплом. Они притягивались друг к другу, словно магниты разной полярности, — ну, потому что иначе было сложно, они с Рюсуем всегда особенно ладили, и Сэнку обожал его лёгкий жизнерадостный характер, он скучал по нему и тосковал по ощущению братского плеча, — но, столкнувшись, они вновь с космической скоростью друг от друга отдалялись — из-за невозможности понять, как себя вести, из-за гнетущих воспоминаний о том, что между ними произошло. Сэнку полагал, они чувствовали себя виноватыми примерно в равной мере, но точно так же не могли эту вину признать… Со своей стороны, он не мог забыть то выражение болезненной ненависти на лице Рюсуя, когда тот пытался его убить, всерьёз пытался, без всяких экивоков. А Рюсуй, без сомнения, не мог отпустить воспоминания о том, как быстрая пуля Менталиста пронзила его насквозь, когда Ген пришёл Сэнку на помощь. Сэнку не был уверен, что они в принципе однажды смогут с этим справиться. Но если то, почему его так настойчиво избегал Рюсуй, он ещё мог понять, то почему это делал Укё в сознании не укладывалось. Смешно сказать, но в тот роковой день в Бюро Сэнку показалось, что они с Укё друг друга поняли — тот позволил ему уйти от своего безупречного прицела, чтобы спасти ту женщину, застрявшую под обломками, и это было чем-то глубинно-близким, напоминающим, за что они оба боролись, во имя чего всё это было, но сейчас… Это было больно. Последним оплотом стабильности и ощущения хоть какой-то нормальности оставался Хром. Практически всё доступное им обоим время они тусовались вместе, и Сэнку был ему за это особенно благодарен. Они вошли в привычный ритм с лёгкостью двух людей, что провели бок о бок добрую половину жизней, почти без всякой неловкости и с искренним рвением всё наладить. В первый же вечер Хром поспешил затащить Сэнку в лабораторию, потом пригласил на спарринг, добродушно подразнив его за потерю былой формы, мол, во время побега нужно было заниматься не только бегом, но и силовыми, а когда Сэнку становилось особенно невмоготу из-за глухой и неясной тоски, то Хром решил познакомить его с целой чередой новых фильмов и телешоу, которыми Сэнку никогда не увлекался. Хром даже убедил его научиться вязать, чтобы успокоить беспокойные пальцы — и беспокойные нервы. Сэнку связал уже два пледа. Хром наблюдал за ним так, словно знал, насколько он был морально близок к тому, чтобы снова отсюда сбежать. В один из таких вечеров, когда Сэнку решил приобщиться к списку тех сериалов, о которых упоминал Ген, они с Хромом потягивали виски, развалившись на диване, и Сэнку впервые почувствовал себя достаточно расслабленным, чтобы задать другу вопросы, которые не давали спать по ночам. — Ты поверил им тогда, что это был я? Хром отупело моргнул и медленно к нему повернулся. — Не знаю, Сэнку. Сложно объяснить, что мы все тогда почувствовали. Ты всегда был, знаешь… немного себе на уме. Сэнку шумно выдохнул. Под рёбрами тоскливо потянуло. — То есть, ты всерьёз допускал мысль, что я правда мог убить Премьера? — Но ведь вы этого и добивались, верно? — тот вскинул руки в защитном жесте. — Всё было круто сработано, очень достоверно, если даже мы с парнями задумались, то- — О чём ты говоришь? Хром снова моргнул. Хлебнул виски. — Ну, как о чём? Сейчас-то уже понятно, что это была твоя секретная операция, чтобы втереться к Менталисту в доверие. Честно говоря, охренеть, как тебе это в голову пришло? Очень рискованно, но, братан, мой тебе респект! Ох. То есть, это теперь официальная версия для всех. Вообще для всех, не только для СМИ. Странно было осознавать, что всё, что он пережил, все его чувства, вся его правда — всё отныне было только лишь его личным бременем, и он действительно не мог поделился своей болью ни с кем, даже с самыми близкими людьми, даже с отцом, даже с Хромом, и он обречён на вечные попытки пережить гнёт собственного предательства и постараться не стать перемолотым в безжалостных жерновах лжи, даже если эта ложь высекалась во благо. Поэтому Сэнку просто сглотнул подступившую к горлу желчь и прохрипел. — Спасибо. Хром улыбнулся. — Но знай, чувак, я был уверен, что, даже если ты правда это сделал, у тебя были на то причины. — Бля, ну, тем более спасибо, — фыркнул Сэнку, совсем не ощущая веселья. Даже виски какой-то не пьяный был. Что это за херня такая? Он вздохнул, сделал ещё один большой глоток и откинулся на спинку дивана. — Рю со мной так и не разговаривает. — Угу. — Но почему Укё так странно себя ведёт? — он взмахнул рукой. — Ему ж я ничего плохого не сделал… Улыбка Хрома стала немного неловкой, и он смущённо почесал затылок. — Ну… наверное, потому что они с Рю… того… — Чего? — Ну, типа, — замялся тот, — встречаются? Рю, конечно, говорит, что они не встречаются, а просто «дружат с привилегиями», но это ведь одно и то же, по факту… — Хром затараторил, но Сэнку так ошалело на него посмотрел, что он тут же захлопнул рот. — Сэнку, только не говори, что ты совсем ничего не замечал, это длится уже больше года! Внезапно вспомнилась горечь в глазах Цукасы, когда он ворвался к ним в абсолютном намерении прибить Гена за то, что тот ранил Рю, и на душе стало как-то совсем уж горько. — Но… Погоди, а как же Цукаса? Хром снова взглянул на него так, будто Сэнку немного сошёл с ума. Или не немного. — Цукасы нет уже столько лет, неужели, по-твоему, Рю не заслужил хотя бы немного счастья?.. Мы все скорбим по Цукасе, но, чёрт, не хоронить же Рюсую себя вслед за ним… Сэнку заторможенно кивнул. — Ну, да. Конечно. Я просто… удивился. Рю и Укё? Они такие разные… — Наверное. Но не зря же говорят, что противоположности притягиваются, ага? — он пихнул Сэнку в бок локтём и снова переключил всё внимание на телевизор. Больше они с Хромом подобные темы не поднимали. Даже если что-то подобное всплывало, тот сразу же не очень умело переводил разговор в другое русло, но Сэнку понимал, для чего — друг явно пытался уберечь его от того хаоса, что творился вокруг и ждал его буквально несколькими этажами ниже. Толпы любопытных и разгневанных людей постоянно сновали где-то на периферии — у входа в Башню, на площади у Совета, большие и малые митинги были разбросаны тут и там, и даже мощнейшие силы пиар-отдела не могли так просто и быстро со всеми совладать. Людям нужны были гарантии. Сэнку знал, что это был лишь вопрос времени, когда его вытащат отсюда и силой потребуют ответить за то, что он делал, пока на него велась охота. Вряд ли всё вообще когда-нибудь вернётся в прежнюю стезю, во времена до убийства Премьера, но чтобы жизнь хотя бы немного стабилизировалась, потребуется или довольно много времени — или очередное мощное потрясение. Он ощущал постоянный, почти перманентный зуд где-то вдоль позвоночника, который явно намекал, что за каждым его шагом наблюдали невидимые глаза. Он слышал тихий шёпот персонала, чувствовал десятки косых взглядов и понимал — не только он тут никому не доверяет, но и ему не доверяют тоже. И вопрос, ради чего он совершил поступок, о котором пожалел через считанные минуты, нависал над ним всё более мрачным и тяжёлым грузом. Неужели Ген был прав во всём? Эта мысль снова и снова приходила ему в голову, каждый день, каждую ночь, когда Сэнку вновь был вынужден сталкиваться один на один со своим одиночеством, оставаясь запертым в такой знакомой комнате, внезапно ставшей незнакомой. Он уставился в тёмный потолок над головой и попытался притвориться, что не понимает, почему за весь этот месяц его ни разу не оставило противное чувство тошноты и липкости. Или что он не узнаёт это красивое лицо, что приходило к нему, стоило только прикрыть глаза, и смотрело так, словно Сэнку сломал что-то, что сломать было невозможно. И Сэнку знал, что он этого заслуживал. ••• — Во время выполнения своей секретной операции, вы вступали в контакт с кем-нибудь из сообщников Менталиста? Этот вопрос был одним из многих, на которые ему пришлось ответить с момента его сомнительного возвращения в мир, который Сэнку когда-то любил. Он носил тончайший, едва уловимый и хорошо потёртый слой обвинения, прозрачно намекая на то, как и почему он вообще исчез. Сэнку с едва скрываемым отвращением уставился на угрюмое лицо сидящего напротив пресс-секретаря. Этому человеку было глубоко плевать и на его боль, и на его опыт, и на самого Сэнку. Он просто делал свою работу, но Сэнку его за это автоматически презирал. В голове мелькнули образы хитрых улыбок Амариллис. Он подумал о едва скрываемой скорби на лице Цукасы и о беззаботных усмешках Кохаку, когда она вновь подтрунивала над Геном. Он вспомнил добродушный смех старика Касеки, крепкое рукопожатие Якова и тёплые, почти материнские объятия Дарьи. Мысль о том, чтобы продать порочным прихвостням Совета этих людей, которые всю дорогу ему помогали и не сделали Сэнку ровным счётом ничего плохого, приводила в ужас. Он проигнорировал лукавый голос в своей голове, который безжалостно напомнил, как легко он был готов продать Гена, стоило только явиться Бьякуе. — Нет, — выдал Сэнку угрожающе ровным тоном, — я же говорил вам, что Менталист всегда старательно избегал чего-то подобного. Он всегда был один, и я не видел ни одного человека из тех, с кем он работает. Мужчина издал нарочито нейтральный звук, который каким-то образом прекрасно выражал глубокую степень его недоверия. Раздался лёгкий шелест, когда он осторожно перевернул стопку бумаг, что разложил перед собой, хмуро глядя на них, будто те содержали какое-то сообщение, которое он ещё не успел получить. Его взгляд метнулся к неприметной камере в углу пустого кабинета, словно он пытался спросить совета у тех людей, что наблюдали за их взаимодействием. Это был третий раз, когда Сэнку вызывали на плохо замаскированный допрос. Конечно, они пытались всё досконально выяснить о тех днях, что он провёл в плотной связке с Менталистом, но это было так скучно, так нудно и так неумело, что не вызывало в Сэнку ровным счётом ничего, кроме раздражения. Всё началось с симпатичной секретарши, которая пыталась ему подмигивать и грязно флиртовать, как будто это было так просто — разговорить одного из самых опытных специальных агентов страны. Затем его ждало полуофициальное собеседование, о котором Бьякуя сообщил ему накануне по электронной почте. Каждая из этих встреч была явным испытанием на его лояльность, на его верность, в которой отец никогда не доселе не сомневался, пока Сэнку не стал задавать ему вопросы. Ирония всей ситуации от него не ускользнула. — Зачем вы пытались проникнуть в Бюро? — внезапно спросил мужчина. Это было настолько неожиданно, что Сэнку даже поднял на него глаза, непонимающе нахмурившись. — Что? — Две недели назад вы с Менталистом проникли в техническое здание Бюро, и, надо признать, это был большой риск для вас обоих. И эта дерзкая выходка — полное отклонение от вашего прежнего курса на избегание любых представителей власти, — продолжил он, сверкая глазами, внимательно наблюдая за каждой мимической морщинкой Сэнку. — Что вы пытались найти? «Осторожно», — предупредил его уже привычный голос Гена в голове. — «Те, кто пытался обвинить тебя в убийстве Премьера, всё ещё на свободе». Сэнку сглотнул. — Я хотел посмотреть, сохранились ли какие-нибудь записи той ночи, когда был убит Премьер-министр, — ровно ответил он. — И что вы нашли? — Ничего, — Сэнку небрежно пожал плечами, заставив своё тело оставаться расслабленным и мягким, отказываясь выдавать бурлящий по венам бешеный поток адреналина. — Рюсуй пришёл за мной до того, как я смог что-то найти. — Вы дали Менталисту доступ к защищённым файлам в хранилищах Бюро? — Нет. Его не было в здании, когда на меня напали. — Забавно, что вы так думаете, — хмыкнул мужчина. Он поигрывал шариковой ручкой, будто это было его оружие. — Вы устанавливали какие-либо посторонние электронные устройства в какую-либо часть компьютерных систем Бюро? Образ флешки, которую Ген уверенным жестом вложил в его ладонь, свинцовой тяжестью лёг у него на сердце. — Нет. — И что вы сделали с полученной информацией? Сэнку стиснул зубы. — Я ничего не нашёл, — повторил он снова, отказываясь отступать от уже сказанных им слов. — Значит, и обсуждать тут нечего? — Как вы поняли, что в деле замешана Шарлотта Бони? Воздух вокруг, казалось, застыл. Была только одна причина, по которой Совет был так заинтересован в полученной видеотрансляции из Бюро и обсуждении её связи с мисс Шарлоттой Бони. Во всех интервью, во всех вопросах, на которые он отвечал, Сэнку ни разу не упомянул, почему Ген помог ему убить фанатичную американсткую военную из отряда «Дельта». Фактически, он вообще ничего не говорил о Шарлотте. Он никогда её не упоминал. — Я никогда не говорил, что в деле замешана Шарлотта Бони. Он почувствовал, как к горлу подступает желчь. Ген был прав. Ген был прав с самого, блядь, начала. Совет прекрасно знал, что Премьер-министра убил не Сэнку — но ему выгодно было всё выставить именно так. Так, может быть, теперь просто сменился ветер, и Сэнку им стал зачем-то нужен, а Менталист был всего лишь удобным козлом отпущения? Взглянув на камеру в углу, Сэнку понял, что только два человека из всех могли контролировать информацию, поступавшую в Совет и выходящую из неё. У Ибары не было ни одной причины пытаться защитить Сэнку. Между ними не было любви, мягко говоря. Даже уважение было напускным и лицемерным. Старый ублюдок был бы рад возможности втоптать Сэнку в грязь, да так, чтобы тот утащил за собой Бьякую — ходили слухи, что на должность нового Премьер-министра в ближайших выборах хотели выдвинуть их обоих, и отца, и Ибару. И если бы ему удалось заставить Бьякую казаться слабым в глазах общественности, неспособным контролировать даже своих собственных воспитанников, Ибара заполучил бы все шансы стать фактическим руководителем страны. И Бьякуя явно не собирался давать ему подобный карт-бланш. Но как далеко готов был зайти отец, чтобы сохранить свою честь и своё положение? Сэнку не мог не думать о том, как редко ему удавалось видеться с ним даже до того, как он умудрился впасть в немилость. Бьякуя буквально потонул в том контроле, какой принесла ему новая должность. Сэнку не помнил, чтобы Бьякуя когда-то был властным, но теперь он все чаще ловил себя на том, что не узнаёт родного отца, так, может быть, всё изменилось? Что, если Бьякуя решил, что Сэнку — это приемлемая потеря, которая просто поможет ему удержать свои собственные позиции и не позволить отдать страну в руки прогнившему в коррупции ублюдку Ибаре? Что, если Бьякуя знал, что Сэнку невиновен, но всё равно отдал Хьёге приказ принести эту жертву?.. Что, если Бьякуя намеренно сделал так, чтобы Сэнку начал сомневаться в правде и хотя бы на жалкие минуты, но стал подозревать Гена? Но какого чёрта?.. ••• Каждое грёбаное утро, когда Ген открывал свои глаза, он уже знал, чего ожидать. Сначала где-то далеко, на самом посту охраны, щёлкали ржавым выключателем. Сразу же раздавалось мерное гудение электричества, и в тюремном блоке мигали первые проблески света. Нет, не подумайте, там никогда не было по–настоящему темно — это было бы слишком опасно для обеспечения абсолютного контроля над заключёнными, — но это было разительным отличием от тех кровожадно-красных раздражающих прожекторов, что оставались зажжёнными каждую ночь. С включением света приходила следующая смена охранников, которая должна была начать патрулирование и, соответственно, перекличку. Смены продолжали чередоваться в течение дня с интервалом ровно в четыре часа, и это, по их мнению, гарантировало, что на каждого заключённого в любое время дня и ночи будет направлен пристальный и свежий взгляд. Забавно, но они тщательно следили за тем, чтобы схема их ротации была беспорядочной, ну, чтобы арестанты не смогли вычислить их систему и использовать свои знания против них. Надо сказать, они даже вполне неплохо справлялись — Гену потребовалась вся первая неделя, чтобы уловить ту рутину, которая скрывалась за, казалось бы, случайным поведением. По нечётным дням охрана начинала обход с левой стороны тюремного блока. По чётным они начинали с середины. Каждые три дня они сменяли друг друга, а раз в неделю отправляли новый отряд офицеров, чтобы обыскать все камеры на предмет контрабанды и выбрать по крайней мере одного заключённого, которого можно было бы демонстративно закинуть в одиночный изолятор в назидание всем остальным. На данный момент ржущие гиенами охранники уже трижды выбирали Гена. Из-за столь частого одиночного заключения длиной в неопределённый срок он даже не был уверен, сколько времени прошло с тех пор, как за ним закрылись тюремные двери. После ареста его не повезли в сизо, как предполагал протокол — нет, ему надели на голову мешок, снова пару раз приложившись кулаком о скулу, и сразу же повезли в какую-то из специально созданных на такой случай тюрем. Ген попытался включить все свои юридические познания и как-то отстоять своё право на справедливый процесс ареста, но, конечно, его лишь высмеяли, напомнили, что он вообще ещё жив лишь благодаря благородству Генерала, и приказали дожидаться суда там, где скажут. Вот и всё. С тех пор дни сменялись днями, недели — неделями, смены охранников — другими сменами охранников, и Ген просто существовал во всём этом без цели и смысла. Свет. Обход. Перекличка. Потом — тарелка с едва ли тёплыми помоями, которые даже похлёбкой назвать можно было только с натяжкой, и в которых было ровно столько калорий, чтобы заключённые не передохли от голода до того, как им объявят о смертной казни. Было вполне очевидно, что целью всего этого тюремного устройства было сделать всех преступников как можно более физически слабыми — чтобы в конце концов не нужно было даже применять силу, чтобы ими управлять. Ген лежал на своей жёсткой кушетке, не шевелясь, и прислушивался к гулкому звуку приближающихся по коридору шагов. Сейчас ему хотя бы давали спать. То, что было в первые дни, нельзя было назвать иначе, кроме как пыткой сном. Точнее, его отсутствием. Но даже этого скудного отдыха не хватило бы, чтобы унять едва выносимую головную боль, что отдавалась пульсацией в черепе, или ту непередаваемую усталость, что сковывала конечности и делала его деревянным. Нет уж. К такому Ген не привык. Лучше всего было как можно чаще занимать лежачее положение и беречь те немногие силы, что ещё оставались. С каждым шагом охранников — там, в коридоре, за пределами его камеры, — в его голове раздавалось одно единственное слово. Оно проникало сквозь кости прямиком в его истерзанную, изодранную в клочья душу. Снова и снова, с каждым ударом его сердца, пока Ген едва мог дышать, по венам растекалось только одно. Предательство. Сэнку предал его. Хуже, чем любой другой человек, которого Ген когда-либо знал. Хуже чем любой враг, хуже чем любой друг — у Гена и друзей-то не было именно по этой причине. Ещё хуже, потому что это была та боль, которую он принял в себя с наивной надеждой и мыслями о каком-то далёком и лучшем будущем с человеком, которого, казалось, вопреки всему однажды мог бы полюбить. Это было всё, о чём Ген сейчас думал. Как он так долго смотрел в красивые честные глаза Сэнку, но не сумел увидеть жестокой тьмы, что в них скрывалась. Как он предложил быть вместе человеку, который собирался затащить его в тюрьму всё то время, пока Ген таял в его руках и целовал его до глубины души. Он предложил ему место рядом с собой, скрепя сердце и изо всех стараясь забыть обо всех годах ненависти между ними, закрыть глаза на ошибки прошлого и просто жить дальше. Наивный, наивный, бестолковый придурок Асагири понадеялся, что у него есть право на счастье… Будь у него хоть капля интеллекта, он бы просто выпотрошил этого красивого ублюдка прямо на своём крыльце и развесил по деревьям его кишки, чтобы Бюро нашло чудесную гирлянду из народного героя и отъебалось, наконец, от Гена. Сначала было больно. В смысле, больно. Была только боль, удушающая, окаменяющая, отчаянная, тошнотворная. Гену казалось, что кроме этой отчаянной боли он уже не сможет испытывать ничего. Его били, и он даже не сплёвывал кровь. Его пытали, но он просто молча пялился в одну точку, не проронив ни звука. Никакое физическое страдание не могло сравниться с тем, что творилось с его растоптанным сердцем. Однако и тут снова нужно отдать должное ебучей тюремной системе. Удивительно, но эти ублюдки достаточно хорошо старались. Настолько, что очень скоро в этой боли начала прорастать и злость. Сначала — на этих тупых самодовольных имбецилов в форме, которые пытались над ним издеваться. Потом — на Сэнку. Потом — на себя самого. Потом снова на имбецилов, и так, слой за слоем, в нём сумел нарасти снежный ком из чистой ярости. Ярость Гену была знакома. В ярости взросло желание мести. В мести — стремление выжить несмотря ни на что. Ни один из этих уродов не удостоится его смерти — Ген не собирался их этим радовать. И он выживал. Изо всех сил. Несмотря на то, что прямо сейчас Ген лежал ничком, его разум оставался начеку, отслеживая каждое новое движение вокруг. Лёгкая хромота в уверенных шагах подсказала, что дежурным охранником в его блоке был Тодо, и что сегодняшний день обещал быть охуенно паршивым. — Встать, заключённый! Время для переклички. Ген поддался мелкому искушению и закатил глаза. — Уверен, что даже кто-то с твоим уровнем интеллекта сможет сосчитать до одного. Неудивительно, что Тодо просто не смог проигнорировать столь явную дерзость своего самого нелюбимого арестанта. Он подошёл к стеклянной перегородке камеры и дребезжаще постучал по ней прикладом пистолета. Мило, что на этот раз он не был настолько глуп, чтобы подойти достаточно близко к Гену — в прошлый раз было так приятно ему напомнить, что Менталист, даже будучи запертым в клетке, всё ещё представляет угрозу. — А ну встал, — прорычал он, — или мне сказать Момиджи-сан, что ты уже готов к следующему сеансу? Непрошеный холодок чего-то опасно близкого к страху противно пробежал вверх по позвоночнику, хотя Ген и постарался никак не показать его на своём лице. Жалких хулиганов, таких как Тодо, всегда заводили подобные проявления слабости. А Ген больше не собирался позволять использовать свои слабости против него самого. Больше никому. Больше никогда. Эта мысль ощущалась так, словно он выковыривал из-под кожи осколки стекла — своими собственными рваными от пыток ногтями. Это была горькая правда о будущем, запятнанная реальностью. Это был Сэнку, который смотрел на него виноватыми глазами — и при этом держал его за руку, пока нервно ждал приезда полиции. Это было ужасное осознание того, что Ген сам, добровольно и с мягкой влюблённой улыбкой последнего идиота, вложил в его руки своё сердце — и всё необходимое, чтобы его уничтожить, впридачу. Что бы ни сделал с ним Тодо, на фоне того, что пережил Ген, это было ничем. А вот госпожа Хомура Момиджи… Ген медленно сел, спуская ноги с края матраса и намеренно испытывая терпение Тодо. Слишком быстро — и он будет выглядеть испуганным. Слишком медленно — и Ген снова окажется в изоляторе, где его будут мучать темнотой и отсутствием сна. — Вот так, заключённый, — хмыкнул Тодо с жестокой ухмылкой. — Не такой уж ты и страшный без своего оружия. Ген молча смерил его взглядом. Если этот человек был настолько глуп, что искренне верил, будто это оружие делает Менталиста таким опасным, то он заслуживал смерти, которую Ген для него придумал. — Тебе помочь меня посчитать? А то, знаешь ли, мне есть чем заняться, кроме как пялиться на тебя весь день, — он демонстративно проверил под ногтями грязь, которой, как он знал, там быть не могло. Согласно его приблизительным расчётам, прошло около месяца с тех пор, как Ген в последний раз выходил на улицу. Месяц с тех пор, как за ним закрылись двери, и он оказался в этом аду. Улыбка Тодо превратилась в оскал. — Ой. Кажется, тебя вызвали на допрос. Ах да, ещё один обязательный элемент расписания. Неловко было бы о нём не упомянуть. По крайней мере трижды в неделю, насколько он мог судить по внутреннему календарю, Гена вытаскивали из камеры для многочасового допроса в присутствии одного из офицеров департамента внутренней разведки Бюро. Офицеры периодически сменяли друг друга, но задавали одни и те же вопросы, снова и снова, будто Ген был какой-то забавной радио-станцией, которая развлекала их всех своей болтовнёй. Как вам удалось ускользнуть от Совета? Где остальные члены вашей организации? Как вы намеревались свергнуть Совет? Как вы заставили Ишигами Сэнку вам помогать? Последний вопрос был, конечно, его самым любимым. На нём Ген обычно уже не выдерживал, нарушая своё издевательское молчание рваным смешком, достаточно резким, чтобы агент Бюро напротив выглядел несколько встревоженным. Когда ему задали этот вопрос в первый раз, Ген даже всерьёз подумывал рассказать им правду обо всех изощрённых способах, которыми Сэнку ему «помогал», но он знал, что это ничего не изменит. Скорее всего, его слова расценили бы как очередную ложь. Ирония заключалась в том, что это была единственная правда, которую он мог им предложить. Опыт научил его, что попытки сопротивляться вызову на допрос приведут лишь к тому, что охранники тупо вытащат его из камеры с новой коллекцией синяков. Ген и так ощущал себя заметно более слабым, и дополнительные травмы никак ему в этом не помогли бы. К тому же, выход из камеры предоставлял возможность поглазеть на тюремный комплекс и найти в нём любые слабые места. Даже самые неочевидные. Всё, что ему нужно было сделать, — это выдержать ещё несколько бесконечных раундов допросов с пристрастием, не пытаясь пробить себе голову об угол железного стола. Ген молча подошёл к двери своей камеры, стараясь собрать все силы, чтобы его руки так заметно не дрожали. Он не хотел думать о том, какой ад его ждёт за пределами тюремного блока. Но Тодо, похоже, отчаянно хотел найти, за что бы его отчитать, и потому толкнул вперёд с большей силой, чем это было необходимо. Он прижал Гена к покрытой пятнами стене напротив и грубо защёлкнул на нём наручники, что крепились цепями к оковам на лодыжках. Вся эта конструкция требовала немалых усилий, чтобы не ёбнуться носом в пол, как только они начнут двигаться, но Тодо был таким мудаком, что намеренно ускорял шаг, так, что Гену приходилось натурально бороться со своим собственным телом, просто чтобы не отставать. Они двинулись по коридору, вдоль которого тянулись стеклянные камеры, точно такие же, в какой сидел Ген. Каждый заключённый в этом блоке считался слишком опасным, чтобы проектировщики допускали саму концепцию окон, и потому над головами гудели галогенные лампы — они, якобы, способствовали выработке витамина Д и не давали им сойти с ума. У каждого человека, мимо которого Ген проходил, была такая же тусклая кожа и мёртвые пустые глаза, как у него самого. Большинство из заключённых едва ли замечали Гена или Тодо, когда те мелькали за стеклянными стенками — их разум был сломлен и далёк от окружающей реальности. Очевидно, это была не первая тюрьма, в которой Ген побывал, но эта была совершенно другой. Куда более строгой. Куда более охраняемой. Более того — Ген и правда понятия не имел, в какой точке города или, быть может, страны он находился, и это лишало его большой части надежды на помощь. Они шагали по коридору, который за столько дней стал до боли знакомым. Не было никакой возможности с него свернуть — единственный узкий проход из тюремного блока с камерами вёл к комнатам для допросов. Шансов на побег не было. Ни шансов, ни надежды на то, что солнце когда-нибудь снова коснётся его лица, ни возможности избежать ещё одной ночи, полной кошмаров, в которых Ген будет вынужден снова и снова переживать худший день в своей жизни, ни способа отвлечься от мыслей о том, каким глупцом он был, когда– — Мы на месте, — нарочито бодро пропел Тодо, схватив Гена за серый комбинезон и буквально втолкнув его в комнату, когда он на секунду замешкался. Внутри помещение мало чем отличалось от любой тюремной камеры снаружи блока для допросов. Единственное — тут прямо в центре стоял внушительных размеров стол с двумя прикрученными к полу стульями. Над головой снова беспорядочно мерцал ебучий галогенный свет, который, казалось, был создан только для того, чтобы сводить Гена с ума. Он подошёл к этому стулу с набором болтов и карабинов для крепления наручников, который больше напоминал орудие пыток — впрочем, почему же только напоминал? Ген заставил себя усесться туда с непоколебимым спокойствием, которого не чувствовал. Остатки его гордости были направлены на сохранение иллюзии стабильности — просто чтобы не растерять тут что-нибудь ещё, помимо чести и свободы, из-за этих ублюдков, что захватили его в плен. И уничтожить Ишигами, конечно, но на это потребуется время. Тодо вышел из комнаты, не потрудившись сообщить, когда кто-нибудь явится с ним поговорить и начнётся допрос. Стул, к которому его приковали, стоял спинкой к двери, что лишь усиливало гнетущий дискомфорт. Гену отчаянно хотелось обернуться, или взглянуть на камеры, что наблюдали за ним через двустороннее зеркало и по углам комнаты, но он сосредоточился на том, чтобы оставаться невпечатлённым и невозмутимым, глядя на маленькое пятно краски на стенке напротив. Он заставил себя выровнять дыхание, медленно считая вдохи и выдохи, словно был на грани панической атаки. Впрочем, может, так оно и было. Лучше уж паническая атака, чем реальность, в которой всё это дерьмо было единственным, на что Ген мог рассчитывать до конца своей жизни. Если ему сильно повезёт, Амариллис, возможно, уговорит Цукасу и остальных помочь ему сбежать, но Ген сильно в этом сомневался. Это был тот риск, который они просто не могли себе позволить. Не после того, как Ген оказался здесь из-за собственной глупости. В конце концов, они все пытались его предупредить. Они не заслуживали того, чтобы потерять всё только потому, что Ген сам решил отдать себя в руки Ишигами Сэнку. Тем не менее, несмотря ни на что, он не мог не задаваться вопросом, чем же Сэнку занимался теперь, когда, наконец, вернул своё высокое положение буквально ценой жизни Гена. Какая-то его часть была даже немного удивлена, что Ишигами до сих пор не явился, чтобы лично проследить за допросом Менталиста — тут уже многие побывали, а Сэнку всё не было и нет. Интересно, почему? Возможно, этот ублюдок просто не хотел рисковать тем, что Ген назло ему расскажет всю правду о том, что между ними происходило, пока Ишигами был в бегах? Ха. Это было бы слишком большим ударом по его и без того шаткому положению в глазах папочки Бьякуи. Впрочем, с другой стороны, если бы Ген вдруг узнал, что Бьякуя нашёл новый способ избавиться от Сэнку, как только выяснил, как много тот успел понять за время, что был вне полномочий Совета, он бы даже не удивился. Ген был уверен, что Хьёга Акацуки воткнул в него нож исключительно по приказу Бьякуи, и, о, главный папочка страны точно не стал бы долго ждать, чтоб покончить со всеми незавершёнными его заместителем делами. Но не то чтобы это было проблемой Гена. Сэнку сделал свой выбор громко и ясно. Ген не виноват, что этот гений оказался настолько тупым. Ему нужно было позаботиться о себе. Не было никаких сомнений, как только они убедятся, что Ген не приготовил для них никаких сюрпризов, они просто его убьют. Даже не дожидаясь суда. Впрочем, вряд ли суд был бы более благосклонен — после стольких литров выпитой крови Совета Ген точно заработал себе достаточно баллов на смертную казнь, но вряд ли до этого дойдёт. Гораздо проще и быстрее организовать для него какой-нибудь несчастный случай. Возможно, неудачный побег из тюрьмы? О, или попытка напасть на одного из охранников? А потом — обязательно опубликовать снимки во всех газетах с каким-нибудь содержательным комментарием типа того, что отныне город может спать спокойно, ведь на улицах стало одним злодеем, негодяем и преступником меньше. Будет ли Сэнку по нему горевать? Будет ли ему хотя бы просто грустно? Или он посчитает, что теперь у него просто-напросто на одну проблему меньше, и хорошо, что всё так закончилось? Ещё одна сноска в блестящей карьере любимого народом героя, ещё один повод для блестящей медальки… Позади него с тихим скрипом провернулась дверная ручка, сигнализируя, что короткая минута тишины и покоя подошла к концу. Все мышцы вдоль его спины и плеч непроизвольно напряглись. Ген постарался сохранить своё бесстрастное выражение лица, когда в комнату вошла невысокая худощавая женщина и скользнула на стул напротив него. — Господин Асагири, — вежливо кивнула она, — как вам спалось? — О, помню-помню, «установление контакта», первая глава из методички по допросам, — протянул он, совершенно не тронутый её нелепой попыткой проявить вежливость. — Надеюсь, ты не думала, что это будет так просто, Хомура-чан. Её пухлые губы дрогнули в подобии улыбки, которая так и не коснулась глаз. Она выпрямилась, достала из квадратного портфеля чистый лист бумаги и ручку, раскладывая всё по столу идеальными линиями, которые шли параллельно покрою её вызывающе-розового костюма. Интересно, а их там в этих ваших спецслужбах намеренно учили так плохо одеваться? Возникло невероятное искушение улыбнуться при мысли о том, как бы её наряд прокомментировала Амариллис, и Ген не стал себя сдерживать. Хомуру, казалось, совершенно не тронула его очевидная насмешка, она оставалась холодной и совершенно безэмоциональной — и это была одна из многих черт, которые он в ней ненавидел. Она порылась в своём портфеле и достала тонкую папку со знакомым ему перечнем информации и прикреплённой к нему фотографией. Мисс Момиджи прочистила горло. — Согласно нашим данным, до двадцати лет вы были образцовым гражданином. Вы ведь родились в достаточно богатой и успешной семье, верно? Однако когда вам было тринадцать, ваши родители лишились бизнеса и покончили с собой. Должно быть, было нелегко? — её голос был бесстрастным и спокойным. Ген молча на неё смотрел, совершенно не реагируя. — Но вы не опустились на дно. Вы продолжили учиться, получили стипендию для одарённых в Токийском университете… У вас было всё: место в обществе, выдающиеся успехи в учёбе, стабильный доход… что же изменилось? Перед глазами мелькнула картинка с остывающим трупом Рури, и у него скрутило живот. Ген сглотнул. Он уже привык к этому ощущению после стольких лет. Он задавался вопросом, кто будет помнить её после того, как он умрёт — и наследие его исчезнет. Кохаку? Конечно, Кохаку будет её помнить. Но кто ещё? Когда-то он думал, что этим человеком будет Сэнку. Теперь он знал лучше. — Ты типа пытаешься раскрыть мои мотивы через трагическую предысторию? — Ген саркастично выгнул бровь, загоняя эту мысль обратно в самый дальний угол сознания. — Потому что пошла ты на хуй, в таком случае. Она вздохнула, напоминая разочарованную строгую учительницу, и поджала губы так, что те сложились в тонкую линию. — Господин Асагири, ваш отказ сотрудничать не заслуживает восхищения. Это не более чем детское упрямство. — Тогда славно, что я такой инфантильный. Мой внутренний ребёнок регулярно радуется свежим игрушкам. — У вас заканчивается время, господин Асагири, — спокойно продолжила она. — Совет не позволит вам и дальше безнаказанно уходить от ответственности за свои преступления. В конце концов, они решат, что обычные средства убеждения неэффективны. — Вы мне угрожаете? Впрочем, ей давно пора было отказаться от этих нелепых попыток проявить фальшивую доброту. Эта шарада заставляла его искать скрытый смысл за каждым её новым словом. Она пришла его пытать — пусть уже, блядь, пытает. У Гена уже башка болела от усилий оставаться сосредоточенным, пускай это всё закончится и он снова впадёт в состояние рыбы-фуги в ожидании нового бессмысленного дня. Хомура упёрлась ладонями в стол и встала со стула, выпрямившись во весь рост. Гену пришлось принять неудобную позу, просто чтобы не смотреть на неё снизу вверх со своего пыточного стула. Не говоря ни слова, она зашла Гену за спину, ещё больше усиливая ощущение тотального дискомфорта. Он уставился в стол и попытался сделать вид, что не борется с желанием сжаться в крошечный комочек плоти и рассыпаться на атомы. Ощущение нарастающей паники усилилось, когда она положила руку ему на затылок, не обращая внимания, насколько он сейчас напряжён. Что же ждёт его сегодня? Удушение? Иглы? Вырывание ногтей? В тонкую кожу у основания шеи впились металлические штыри. А, прекрасно. Электрошок. Это что, какая-то новая мода? Где ему выписать журнал последних трендов в новой летней коллекции пыток для представителей силовых структур? Шарлотта с Хомурой на него явно подписаны! — Зачем ты явился в Бюро? — почти металлически спросила она. — Я просто хотел спросить, куда они отправили своего самого бестолкового агента. Я и не подозревал, что ты всё это время была здесь. Боль ударом молнии пронзила, казалось, сам его разум. Его тело, измученное и ослабшее, выгнулось назад неестественной дугой, удерживаясь на месте лишь за запястья и лодыжки, так сильно, что под оковами стали проступать тёмные синяки. Ген стиснул зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу крик, но ничего не мог с собой поделать, кроме как зажмуриться что есть силы и не дать себе отправиться прямиком в ад. Чтобы остаться в себе, в своём уме и здравой памяти, нужно было цепляться за что-то хорошее. Солнечная улыбка Рури. Звонкий смех Кохаку. Редкие моменты близости с Цукасой. Успокаивающий запах Амариллис — розмарин и ромашка, её пальцы в его волосах и тепло её голоса. Внезапно память зачем-то подкинула образ Сэнку — мирно сопящего рядом с ним, с мягким ото сна лицом. Это должно было быть больно, но Ген неосознанно потянулся туда, утопая в том сказочном моменте, несмотря на то, что чувствовал в течение долгих дней и недель с тех пор, как его оттащили от широко раскрытых источающих вину глаз Сэнку, несмотря на то, какая боль пронзала его каждую секунду каждого дня, который он проводил здесь — сейчас этот образ стал для него монументальной опорой. Багряные глаза, горячая кожа, нежные улыбки, блядь, если бы Ген сейчас умер, он просто хотел бы остаться в этом самом моменте навеки вечные и раствориться в нём… Хомура отключила поток тока, и Ген мгновенно обмяк. Он дрожал от усталости, бездыханно сидя на металлическом стуле, холодный пот проступал сквозь грубую ткань его тюремного комбинезона. Казалось, его сознание держалось на тончайших нитях. Долгое время всё, что он мог делать, — это отупело смотреть в пустой потолок и собирать воедино разрозненные фрагменты своей расколотой личности. Горло болело так, словно он кричал. Возможно, так оно и было. Он не смог удержаться и вздрогнул, когда мисс Момиджи наклонилась вперёд и невесомым, чудовищно нежным жестом утёрла с его лица капельку пота, что скатилась по щеке, словно слеза. — Итак, господин Асагири, — мягко и пугающе-ласково мурлыкнула Хомура. — На чём мы остановились? ••• Хуже всего в осознании того, что он предал Гена ради того, чтобы вернуться к человеку, который отдал приказ его убить, — было то, как часто его разум и тело, казалось, забывали об этой маленькой детали. Сэнку ловил себя на том, что страшится тех нескольких часов сна, что ему удавалось проспать, когда его тело, наконец, не выдерживало напряжения от бесконечных тренировок и нервного хождения по комнатам. Когда Хром уходил, старательно делая вид, что вовсе не планирует встретиться с Рю и Укё, или что ему не нужно продолжать выполнять свои должностные обязанности, которые с него никто не снимал. Когда звенящая тишина квартиры и давящие стены Башни смыкались вокруг него, у Сэнку не осталось другого выбора, кроме как думать о нём. Думать о том, как Ген улыбался ему, нежно, мягко, так, словно ни один из них никогда раньше не испытывал боли. Думать о том, как хорошо было проснуться, прижимая его к себе, ощущая его драгоценную тяжесть в своих руках, и как легко было отдать ему всё. Думать о том, каким надёжным он был, и что Сэнку впервые ощущал себя рядом с ним защищённым и в безопасности — хотя сам факт того, что Ген был жестоким преступником, делал всё это абсурдным. Но больше всего он думал о том, как сильно жалел, что ответил в тот день на тот трижды грёбаный телефонный звонок. Что было бы, ответь на него Ген? Что было бы, если бы тот не стал перезванивать? Что было бы, будь у Сэнку возможность выдохнуть и всё обдумать, будь у него время задать вопросы? Откуда у Бьякуи был его номер? Возможно ли такое, что кто-то из приближённых просто подставил Гена? Ну, или методы PSIA сумели отследить даже одноразовый телефон — в наше время это было не таким уж великим делом? Блядь, почему Сэнку не подумал об этом сразу? Он был так ошарашен мыслью о предательстве, его так покорёжило болью, что разум будто помутнел. А возможность вернуться к своей семье, к своей прошлой жизни, ко всему, что он так любил, заставила его проигнорировать суровую реальность того, чего это ему стоило. Чего это стоило Гену. Избегая теней, что таились вокруг пустой кровати в центре комнаты, Сэнку, словно раненый зверь, прокрался на тёмную кухню и вытащил бутылку воды. Он осушил её в три глотка, устремив взгляд куда-то вдаль. Уснуть было совершенно невозможно, но из-за усталости на грани изнеможения не было смысла пытаться вернуться в тренажёрный зал. Хром упомянул о том, что сегодня парней ждала какая-то ночная вылазка, а значит, и к нему нельзя было пойти. Сэнку ощущал, что его накрывало волной ужасной агонии — просто от того, что он остался наедине со своими беспокойными мыслями. Ветерок зашелестел занавесками, что обрамляли окно с другой стороны гостиной. Послышался тихий шорох. Это не было чем-то необычным, но… Сэнку долго смотрел туда, пытаясь понять, почему этот факт вызывал у него столь бурные и неясные мурашки тревоги. Перед тем как лечь спать, он закрыл окно. Прежде чем он успел даже дёрнуться, прежде чем он успел хотя бы вдохнуть полной грудью, к его затылку прижалось холодное дуло пистолета. Чья-то удивительно сильная рука обхватила его за шею, не давая обернуться, и он застыл. Голова шла кругом. Ощутив болезненное прикосновение твёрдого металла и ещё более острое намерение его убить, Сэнку вдруг осознал, что ему следовало бы испугаться. Что ему следовало бы вспомнить свои навыки и продумать все возможные способы, чтобы разорвать этот захват и атаковать. Это было именно то, чему он учился всю свою жизнь. Это было именно то, чему учил его Бьякуя. Но во всём этом хаосе из мыслей и намерений только одна эмоция бешено струилась у него по венам. Облегчение. Неужели?.. — Дай мне свой телефон. …нет. Блядь. — Кохаку? — глухо прошептал он, пытаясь справиться с нахлынувшим разочарованием. Он старался не думать о том, кого так яростно надеялся увидеть. Не дожидаясь, пока он соберётся с мыслями, сильная рука ещё крепче пережала его гортань. — Я невнятно говорю, или ты сегодня особенно тупой? Сэнку медленно вывернулся в её хватке. В ней не было ни хлёсткого юмора, ни той непринуждённой лёгкости, что он помнил по работе с Геном. Вместо этого в её голубых глазах сияла стальная решимость, которая резко контрастировала с тем, как сильно её пальцы сжимали пистолет — так, что костяшки побелели. Он поднял руки в знак молчаливой капитуляции, двигаясь достаточно медленно, чтобы у неё не возникло соблазна выстрелить. Он невольно почувствовал беспокойство при мысли, что охрана, возможно, уже заметила её на видео. Сэнку не был готов наблюдать, как её с силой утаскивают прочь, как это было с Геном, и не был готов задуматься, почему эта мысль так мощно усугубила чувство вины, которое он уже испытывал. — Что ты здесь делаешь, Кохаку? Это опасно… — Заткнись, ублюдок, — выплюнула она, презрительно сощурившись, буквально пылая яростью. — Не делай вид, что тебе есть дело до меня или до кого-то ещё. Только не после того, что ты сделал. Эти слова ударили его сильнее, чем самый крепкий кулак, чем самая быстрая пуля. — Я не… — Не что? — фыркнула Кохаку, когда он запнулся. — Не хотел его предавать? После всего, что он сделал, чтобы тебя защитить? Я всегда старалась быть объективной, и я часто пыталась быть твоим адвокатом в его глазах, но, блядь, он оказался прав на твой счёт, как и всегда. — Бьякуя рассказал мне, что он планировал. Он собирался сдать меня Совету, чтобы- — Это чушь собачья, и ты это знаешь. Если бы он этого хотел, он бы выдал тебя, как только ты появился на пороге его дома. Он мог позволить им забрать тебя десятки раз, но он этого не делал, — с каждым словом её голос повышался, пока она практически не завибрировала от гнева. — Это ты, ублюдок, со всей своей якобы героической добротой, ты предал его. Сэнку уставился на неё, ощущая, как его сердце трескается, разрываясь от желания, чтобы эта смелая девушка растоптала его окончательно. Внезапно ему стало слишком больно смотреть ей в глаза, и он опустил руки, даже не пытаясь сопротивляться. Если Кохаку намеревалась его убить — что ж, Сэнку это заслужил. — Я знаю, — прошептал он, проклиная себя и каждое своё решение. Кохаку рыкнула, словно разъярённая кошка, шагнула вперед, вжимая дуло пистолета в его грудь с такой силой, что могла бы пробить солнечное сплетение. — Не смотри на меня так, будто это ты тут мученик. Мне глубоко похуй и на твою вину, и на то, как ты себя оправдываешь, чтобы спать по ночам. Я здесь не для этого. — Так для чего же? Он ждал, что она просто нажмёт на курок. Почувствовать, как пуля её праведной мести, наконец, оборвёт его жизнь, пронзит его грудь и положит конец этим страданиям. Но вместо этого Кохаку напряжённо сжала губы, глядя на Сэнку исподлобья. — Ты поможешь мне вытащить Гена из тюрьмы.