Похорони меня, октябрь.

Чуя не просыпается в сыром подвале, не просыпается заживо погребенным, не просыпается подвешенным за руки наручниками или цепями. Чуя просыпается с головной болью, сухостью во рту и разрывающими нежную кожу запястий веревками, но в весьма удобной позе на диване, и он на секунду даже действительно верит, что все оказалось сном бредовым из-за выпитого вина в огромном количестве и усталости ужасной, но диван под телом не его, и глаза сухие проходятся не по родному потолку в гостиной, а по чужому, чем является вся комната. Сесть возможно, но Накахара боится двигаться, потому что рядом никого не видит, но наверняка рядом где-то ходит или сидит вне зоны видимости, оттого Чуя позволяет себе лишь немного голову повернуть, истязаемую острой болью, чтобы получше все рассмотреть в надежде узнать место. И он узнает.

«Когда закончишь школу, поедешь со мной во Францию?»

«Смотри, как там уютно!»

Чуя совершенно не помнит, как ехал на машине после отключки, но он точно знает, что теперь находится в четырех часах езды от Руана, в городе, куда обещал отправиться жить вместе с Рембо. В городе, некогда бывшим его мечтой, его целью, о которой думал днем и ночью, даже в те моменты, пока Артюр его избивал или душил, в городе, теперь превращающимся в персональный ад. Шарлевиль. Словно наяву фотографии фамильного дома, оставленного матерью после собственной смерти единственному сыну, с каждым увиденным предметом интерьера обращаются реальностью, и Чуя сдавленно выдыхает, и Чуя наконец осознает, что все происходит по-настоящему. А затем скрипят половицы и небесного цвета глаза в ужасе расширяются, наблюдая за садящимся на кресло напротив главного героя его уже совсем позабывшихся, напрочь выветрившихся из головы ночных кошмаров. — Bonjour chéri, — Рембо приторно улыбается, но Накахара видит в этой улыбке знакомый оскал. — Я не буду говорить с тобой на французском, chéri, — Чуя внезапно смелеет, даже позволяет себе неуклюже сесть. — Может, развяжешь? Я выгляжу как пленник, это глупо. — Думал, тебе нравится связывание, — недовольный сменой языка, но не перестающий хищно улыбаться Рембо не двигается, даже на секунду не обратив внимания на просьбу Накахары. — Оно нравилось только тебе, — выплевывает Чуя, с ужасом осознавая, насколько заметно дрожит его голос в унисон с бешено бьющимся сердцем. — Что ты пытаешься сделать? Напугать меня? Создать эффектность? Мы не в криминальном сериале, ты не выглядишь, как крутой убийца или кем ты там себя представляешь, мы взрослые люди, а тебя, между прочим, ищет полиция, так что просто развяжи меня и скажи, что ты там хочешь мне сказать, сумасшедшая ты ско— — Ты все так же тараторишь во время стресса. Какая прелесть. Чуя хочет продолжить, но спотыкается о собственный язык, и к ужасу осознает, что ему больше нечего сказать, что он не знает, что теперь говорить, потому что резко включившийся адреналин спадает из-за спокойного голоса Рембо, в котором угроза-то чувствуется, и Накахара осознает опасность всей ситуации, вот только ничего не происходит, а оттого мозг не может ни за что зацепиться, не может сгенерировать последующие варианты происходящего, а оттого и продумать собственные действия, и Чуя кричит самому себе не поддаваться разрастающейся по всему телу панике, но чем дольше Артюр не двигается и не отрывает взгляда, не произнося при этом больше ни слова и даже словно бы не дыша, тем сильнее Накахара впадает в отчаянье. — Сейчас ты должен мне сказать, что убил подосланного ко мне предателя и теперь будешь мучать меня, — Чуя старается произносить каждое слово четко, безразлично и даже насмешливо, но дрожь в голосе словно лишь сильнее от всех его действий виднеется. — За кого ты меня принимаешь? — фыркает насмешливо Рембо и наконец перестает походить на каменную статую, меняя позу. — У нас с Полем был уговор. Никто никого убивать не собирался. — Но у нас никаких уговоров не было. — Как же не было, chéri? — Рембо шепчет ласково, вскидывает брови и медленно поднимается с кресла, в два шага преодолевая расстояние между ними и садясь на колени перед замершим от страха Накахарой. — А как же твои обещания быть со мной, переехать туда, куда мне пришлось насильно тебя отвозить? — Я был ребенком, — Чуя старается вложить в процеженные сквозь зубы всю неприязнь и злость, но получается скорее жалобно, нежели уничижительно. — Ты предал меня. Рембо замахивается для удара, но вместо этого хватает Чую за волосы и закидывает его голову, наклоняясь еще ближе. — Ты оклеветал меня в суде два раза. Два чертовых раза, и тебе даже не было стыдно. Ты выставил себя несчастным ребенком, незадолго до этого осыпая меня любовью, и после этого жил счастливой жизнью, пока я гнил из-за тебя среди отбросов, потеряв весь свой статус. Рембо срывается так быстро, как делал всегда, вот только знание такого его поведения Чую не спасает, потому что за все годы издевательств он так и не смог найти возможность, как этого избежать, ведь ни агрессия, ни безэмоциональность, ни попытки изобразить нежность никогда не работали. И Чуя знает, что не сработают и теперь. — Предъявленные тебе обвинения не явились с пустого места, Рембо. — Я любил тебя! Артюр со всей силы толкает Накахару на пол, но не позволяет Чуе скрутиться от боли и сразу поднимает за волосы вновь, пользуясь его связанными руками, из-за чего единственное, что остается Чуе, это брыкаться и не давать себя поднять, но волосы наматываются на кулак с такой силой, что словно бы вот-вот и скальп сойдет, и Чуя с усилием поднимается и делает несколько широких шагов вслед за разъяренным Рембо, пока не оказывается в спальне и его не толкают на кровать лицом вниз. И Чуя даже не пытается оказывать сопротивление или встать, потому что он знает, что сейчас будет, и он знает, что это бесполезно.

***

Дазай слушает голосовое сообщение Накахары по утру с детской улыбкой, печатает слишком много сообщений и на протяжении нескольких часов поглядывает в телефон каждую секунду в ожидании ответа или звонка, но в сети Чуя так и не появляется, а затем Ацуши уезжает к отцу для сообщения новостей о переезде в дом престарелых, и Дазай решает, что пора тоже начать заниматься делами. Гин, узнавшая о семейный событиях самая первая, с радостью приглашает Осаму в его старую квартиру, чтобы забрать книги и поговорить по душам, и Дазай бежит до места назначения слишком отчаянно, и люди на улицах, в метро и в спальных закоулочках смотрят на него как на чрезмерно опаздывающего, не подозревая, что видеть нужно убегающего от засасывающих в пропасть проблем человека, несущегося в некогда родной дом. И Осаму, совсем недавно видевший подругу, донельзя радостно загребает Гин в объятия, и Осаму до боли зажмуривает глаза, утыкаясь носом в родной, так с годами и не изменившийся запах кондиционера для белья, застрявший в каждой вещице Гин, перебивающий даже вечно меняющиеся духи, ставший синонимом, прямой ассоциацией с девушкой, и Осаму вдруг чувствует, что готов зарыдать совершенно по-детски и истошно, потому что все идет слишком быстро, вся его прошлая жизнь, которую нужно было отпустить до уровня воспоминаний, рушится с грохотом, а он, как оказалось, был не то чтобы не готов, Осаму был категорически против, и правда как настоящий ребенок, не осознающий, что ничего не существует в жизни такого, что навсегда останется неизменным. — Я подготовила книги и заварила чай, — тихо, словно бы спугнуть боясь, шепчет Гин в объятия. — Спасибо, котенок, спасибо. Осаму осторожно, с извиняющейся улыбкой и ужасным нежеланием отодвигается наконец от Акутагавы младшей и уходит в ванную, в которой упрямо игнорирует и так запомнившееся отражение: растрепанные, несмотря на недавнюю стрижку, неухоженные волосы, исхудавшее на почве стресса лицо и стеклянные глаза, едва заметные на фоне черных кругов под глазами. Дазай словно постарел на несколько лет за последние пару дней, и он никогда не думал о таких вещах, как значимость возраста и комплексов из-за годов прожитых, потому что всегда их рассматривал с точки зрения невезения своего какого-то скорее, что вот умереть опять не вышло, да циферка прибавилась, но сейчас Осаму, все же не сдержавшись и мазнув при выходе взглядом по зеркалу, осознает, что выглядит настолько иссохшим и дряхлым, что Чуя, увидев его, наверняка сразу же разлюбит. Отвлекшись от ужаса в зеркале, проверяет телефон, вспомнив рыжее, вечно раздраженное пятнышко света совей жизни, но ни ответа, ни обновления сетевого статуса так и не произошло с момента последней проверки, и Дазай расстроенно выдыхает, отчего-то даже завидуя Накахаре — явно вечер после выставки чудесно закончился, раз дрыхнет весь день. Вспоминает вдруг о новом замдиректора, вспоминает слова Чуи о том, что наконец смог с ним примириться, и отчего-то ревность в груди щелкает на секунду, что вместе могут быть все это время, но Осаму быстро все эти мысленные цепи в голове обрывает и уходит на кухню к Гин, надеясь, что это все так отражение поганое в зеркале сознание затуманило, ведь не может же он, взрослый молодой человек, находящийся три года в чудесных доверительных отношениях, вдруг заревновать? Позор-то какой! Гин, поставив кружки чая на стол, отходит к кухонной тумбе, и Дазай слегка прикрывает глаза, видя периферийным зрением суетящийся силуэт на своей бывшей кухне, и Дазай позволяет себе представить, что вернулся в прошлое, что так и остался в нем, в этой квартире, за этим столом, а рядом маячит приехавший ради готовки после университета Ацуши, и наверняка в следующий раз прихватит с собой совершенно не согласного на этого Акутагаву старшего, а потом, проводив ребят, Осаму останется в своей вычищенной до блеска квартире и усядется в гостиной за обеденным столом, некогда заваленным бумажным бардаком, без которого теперь, благодаря брату, ничего найти не сможет, а потом это станет ключевым оправданием для Анго и очередного клиента, что-то вроде: «Послушайте, я опоздал с дедлайном всего на два дня! Мои черновики потерялись, это так случайно про—» — Ты еще здесь? — Гин толкает Осаму рукой в плечо и скептически выгибает бровь. — Выглядишь ужасно, к слову. Словно ото сна очнувшись, Дазай быстро входит в свое обычное состояние, то, что самое бесящее и родное для всех одновременно: — Я выгляжу чудесно, эй! Ты разбиваешь мое сердце, что за слова такие, а, котенок? — Не моя вина, что ты полумертвый тут сидишь. — Не каждый день отца в дом престарелых сдаю, уж прости! Дазай шутит на автомате, но смысл сказанных слов доходит слишком поздно, и Осаму быстро убирает глупую улыбку с лица, топя ее в кружке с горячим мятным чаем. Берет себя в руки только спустя три долгих глотка, а затем вкратце пересказывать начинает все дни прошедшие, но не оттого, что Гин и так знает это, а от своего нежелания в эти самые дни вновь погружаться, вновь проживать и думать обо всем, а затем побыстрее переводит тему на жизнь Акутагавы младшей. А Гин и нечего особенно рассказывать, учитывая в общем и целом свою неразговорчивость, но Осаму вытягивает из девушки так много информации, как только получается, потому что ему нужно успокоиться, занять свои мысли чем-то другим, помимо ситуации с отцом, так или иначе всплывающей в голове из-за цели визита к Акутагаве младшей, помимо не отвечающего и в принципе не особенно разговорчивым с момента отъезда Дазая Накахары, помимо внезапно начавшихся мыслей о собственном убогом виде, какие не случались даже во времена тяжелой депрессии, хотя оттого и не случались, потому что неживой вовсе был, да и без эмоций, но сейчас нет, совсем другое это состояние, и Осаму осознает, что, быть может, пребывать в безэмоционально-подавленном состоянии на грани самоубийства гораздо легче было, чем переживать столько чувств разом, не имея возможности их искоренить или утихомирить. Наконец приняв тот факт, что говорить о себе Гин не может, видя надломленность друга, Дазай встает и направляется вместе с девушкой в гостиную за книгами, за книгами, бережно уложенными и запечатанными в картонные коробки, за книгами, некогда стоявшими на полках и читаемые либо раз в полгода, либо несколько сразу за одни удивительно долгие, всегда одинокие, а оттого пропитанные каким-то болезненным уединением, сутки. Осаму, расположившись на полу, распаковывает и перебирает книги скрупулезно, делает три стопки, отличающиеся своей дальнейшей судьбой: передача в библиотеку дома престарелых, передача в личное пользование отцу и что-то слишком ценное для души настолько, чтобы заполнить ими практически пустой чемодан перед отъездом домой. То и дело вспоминая очередную историю, связанную с разными произведениями, Дазай рассказывает эти мелочи Гин, усевшейся неподалеку на диване, но Осаму, даже имея вид отвлеченный от главного действа своего, на самом деле благодаря этим не кончающимся рассказам лишь сильнее концентрируется на перебирании книг, особенно в такие моменты, когда слишком долго держит одну в руке, да все придумать не может, в какую из стопок ее отнести. Спустя полтора часа Дазай, выпив еще одну кружку чая и вызвав такси прямиком до Токио, выходит от Гин с двумя коробками книг, оставив одну у нее, чтобы позже отвести к Ацуши домой, а там прямиком и во Францию, и закуривает, отрешенно смотря на бродящих по своим делам людей. Отчего-то состояние гнетущее захватывает изнутри, от него ни деться никуда, ни вздохнуть нормально, и Осаму в порыве звонит Накахаре два раза, но неизменно попадает на автоответчик, и от этого лишь сильнее тревога охватывать тело начинает, но подъезжает такси, а окурок дотлевает меж пальцев, и Дазай, неуклюже погружая коробки в багажник машины, пытается занять мысли чем угодно, кроме тревоги по поводу всего и ничего одновременно, но чем сильнее пытается огородиться, тем сильнее его погружает в тревожную пучину. За всеми своими мыслями не замечает, как останавливается на пороге дома престарелых, слишком яркого и радостного для его гнетущего состояния, а затем за воротами появляется и Ацуши, машущий рукой. На улице за прошедший час в машине холодает достаточно, чтобы к моменту перетаскивания коробок руки окоченели — так странно, обычно в это время жара вовсю докучает, неужто морозный Руан с собой на самолете прихватил? — Как отец? — вместо приветствия вырывается с губ Дазая. Ацуши, идущий с одной из коробок в сторону библиотеки, поджимает губы. — Он собрался за двадцать минут, ничего не говоря. Будто знал уже давно, что этому суждено настать. У Осаму сдавливает грудь. Кто угодно мог так отреагировать, кроме отца, насмерть прикованному к своему кабинету и дому. Дазай не знает, что на это сказать, но Накаджима прекрасно его понимает, — потеряв память, изредка наполовину возвращающуюся, Фукудзава не мог не впасть в депрессию, а с ней тебе становится слишком измученно все равно на перемены, даже такие сильные, даже такие, что выдирают тебя с корнями. И Осаму слишком хорошо понимает это состояние, чтобы удивляться такому поведению отца, но именно от этого своего знания Дазаю и становится хуже. Хуже настолько, что он вновь принимает решение, противоречащее прошлым словам и убеждениям. — Я хочу лично передать ему книги, — говорит так тихо, что едва ли в шумном коридоре расслышать это Накаджима может, но он слышит, и он замирает у входа в библиотеку, поворачиваясь полубоком к брату в немом вопросе, на который Осаму утвердительно кивает. — Ты же знаешь, что он не вспомнит тебя. Осаму поджимает губы, но его быстро принятое, совершенно необдуманное решение слишком важное, чтобы вдруг засомневаться. — Знаю. Дазай, перехватив поудобнее коробку, разворачивается в сторону корпуса с комнатами, с каждым пройденным шагом ускоряясь, словно таймер какой с обратным отсчетом в голове стучит, и к моменту, когда оказывается у двери триста два, легкие горят от нехватки кислорода, а руки болят от перенапряжения. Осаму надеется дать себе время, чтобы не выглядеть запыхавшимся идиотом на грани панической истерии, подготовить слова, прежде чем постучаться, но дверь открывается сама и Дазай замирает в нерешительности, чувствуя себя совершенно не готовым, а еще определенно точно вызывающим подозрения у стоящего на пороге родного отца, по взгляду которого можно легко определить, что не успел еще у него из памяти стереться вид странноватого врача, пришедшего его навестить. — Что это? — спрашивает Фукудзава уставшим голосом, кивая на коробку в чужих дрожащих руках. — Книги, — только и может вымолвить Осаму, таращась на отца словно впервые в жизни. Все определенно точно пошло не по плану. — Я забрал из дома все необходимое. — Это... Это ваши книги, которые хранились у вашего сына. Юкичи замирает, а Осаму внутренне умирает от осознания, что больше никогда не сможет сказать о себе не в третьем лице. — Откуда у вас книги Осаму? — Фукудзава звучит настолько надломлено, перехватывая коробку из чужих рук, что Дазай не может сдержать грустной улыбки. — Они лежали у моей...у подруги Осаму, Гин Акутагава, помните такую? — Осаму осторожно проходит следом в пахнущую удушающей чистотой комнату, разглядывая светлые стены и уже разложенные вещи из кабинета отца на столе. Юкичи, бережно распаковывая коробку на кровати, задумчиво хмурится и упирается взглядом в зашторенное окно, смакуя на беззвучно открывающихся губах имя. — Акутагава... Нет. Нет не могу вспомнить. — Все хорошо, ничего страшного, — видя недовольное собой лицо отца, Осаму улыбается, махнув рукой. — Возможно, вы были не знакомы. — Осаму не любил говорить о себе, — кивает Фукудзава, и Дазай повторяет за ним, с болью вспоминая совместные семейные вечера и разговоры отца с младшей Акутагавой, навсегда стертые из его памяти. — Хотя он любил болтать об одном юноше, не помню имени. Нара...Хара..? — Накахара? — Дазай неожиданно издает смешок, смаргивая слезу. — Да, я помню такого. Чуя Накахара, мы— — Чуя! Точно-точно, вот его имя я помню, — довольный собой Фукудзава, перестав на миг перебирать книги, улыбается. — Надеюсь, этот юноша счастлив. Не представляю, как он переживал ту трагедию с Осаму. — Да. Да, думаю мы...он счастлив. По крайней мере, он выглядит счастливым рядом с... Осаму чертыхается, осознавая, что опять чуть не взболтнул лишнего, но отец явно его больше не слушает, вновь начав увлеченно перебирать книги. Дазай проводит на стуле, отодвинутым от письменного стола, двадцать счастливо-болезненных минут, смотря на застрявшего в попытках угнаться за ускользающими воспоминаниями о сыне отца, пока тот не доходит до последней книги. — Не помню, чтобы дарил ее, — Фукудзава внимательно рассматривает обложку, пролистывает страницы, но не узнает. — Это, эм... — Дазай, поддается вперед, рассматривая слишком знакомое название. — Это был первый детективный томик, который вы дали своему сыну из своей библиотеки. Это была первая книга, прочитанная после расставания с Тэцуо незадолго до его гибели. Это была первая вещь, на которую сломленный подросток обратил внимание в комнате, заваленной скинутыми со стены совместными фотографиями, прежде чем сохранить один единственный уцелевший снимок и увековечить его в кошельке на долгие десять лет. Это была первая книга, с которой началось литературное помешательство Дазая. Это была первая книга, объединившая еще сильнее подростка с его отцом, теперь ничего не помнящем и верящим в смерть родного сына, сидящего напротив него. Фукудзава задумчиво хмыкает, вертит книгу в руке и складывает на прикроватную тумбочку. — Освежу в памяти перед сном. Спасибо... Кажется, я не знаю вашего имени. Дазай порывается сказать: «Осаму», но улыбается и молча направляется к двери. — Надеюсь, вам здесь понравится. До свидания, Фукудзава-сан.

***

Чуя открывает глаза больше того вынужденно, от саднящего из-за иссушения горла, но двигаться не пытается, — слишком тело болью отдается настолько, что немеет и сковывает, словно бы предупреждая, прося дать отдохнуть, и Накахара решает вытянуть хотя бы руку к стоящей у кровати пустой тумбочке, на которой, очевидно, никто не собирался оставлять любезно стакан с водой, а Чуя, по ощущениям, даже отравленную воду сейчас выпить готов. Теперь голова взвывает болью из-за недавних непрекращающихся столкновений с изголовьем кровати после каждого чужого толчка в свое тело, — Чуя надеется, что у него нет сотрясения, иначе это сделает его пребывание здесь еще большей пыткой. Хрипит что-то бессвязное про воду, но в комнате никого нет, и он неосознанно проваливается в сон, чувствуя, как стянутые с него по колена штаны неприятно обматывают ноги, но он даже не пытается дотянуться до них и надеть, потому что это будет слишком, слишком больно. Просыпается от бредовых, совершенно не связанных с логикой снов, видит темноту вечернюю пред глазами и замутненной головой предполагает, что пробыл здесь один день. Сколько пробудет еще, пока полиция не найдет Рембо, представить боится, но и без того понятно, что, как бы это место ни было на виду, придут сюда в последнюю очередь, — слишком уж много дополнительных вещей любит полиция разрабатывать и выполнять, прежде чем осознать самое очевидное. На этот раз на тумбочке рядом действительно любезно оставляют стакан с водой, вот только Чуе приходится приложить слишком много болезненных усилий, чтобы до него дотянуться. Жадно глотая воду, половину из которой разливает из-за бессилия и боли в каждой мышце, Накахара пытается заставить собственный мозг пройти этап полного осознания произошедшего, чтобы сконцентрироваться на дальнейших своих действиях, вот только мозг настолько блокирует каждую попытку проанализировать, а главное, поверить во все, что вспомнить удается с момента выставки, что Чуя чувствует себя загнанным в клетку собственного разума, в котором неистово борются две личности, и та, что верит в долгий сон без капли реальности в нем, активно побеждает. Сесть на край кровати удается лишь спустя десять минут. Спустя еще столько же Чуя наконец натягивает нижнее белье и штаны на бедра, стараясь издавать болезненные звуки как можно тише и реже, но это кажется ему самой сложной из всех поставленных и пройденных задач, потому что каким бы ни был болевой порог, но когда тебя разрывает режущей, ноющей, колющей и попросту сводящей с ума болью изнутри, держать себя в руках катастрофически сложно, практически невозможно, и когда слышатся приближающиеся к комнате шаги, Накахара застывает в паническом ужасе, потому что он не готов прожить это снова. Однако на него не набрасываются ни словесно, ни физически, только смотрят пренебрежительно, словно на отродье какое, и, облокотившись на стену у входа, складывают руки на груди. Рембо вздергивает подбородок и неотрывно, словно бы с досадой, смотрит на скрытые тканью бедра и дрожащие голени Чуи, покрытые старыми шрамами и новыми синяками от удержания. — Не делай такой жалкий вид. Чуя не желает продолжать всматриваться в скрытое во тьме лицо Рембо, но не может удержаться от прожигающего ненавистью взгляда из-под прикрытых век. — Чего ты действительно хочешь? — хрипит Чуя, чувствуя, как каждое слово болью отдается в голове. — Просто сломать меня? У тебя вышло, можешь потешить свое эго. — Нет. Нет, ты не сломан, Чуя, — с искренней грустью произносит Рембо, вздергивая брови. — Ты слишком сильный, чтобы так просто тебя можно было сломать. В какой-то степени, я даже завидую тебе. — Этими словами ты лишь хочешь оправдать свое желание издеваться надо мной вечно. — Не делай из меня монстра. «Нет, ты не монстр, — с горечью думает Чуя. — Ты куда страшнее монстров. Куда страшнее». — Что у тебя с волосами? — вместо желанных гневных пожеланий смерти вдруг чрезмерно интересующимся тоном выдает Накахара, вводя в смятение Рембо. — Зачем отстриг так много? Мне нравились длинные. Артюр отрешенно проводит кончиками пальцев по неровно отстриженным по плечи волосам. — В тюрьме были любители за них потаскать. Пришлось отрезать. — Очень жаль, — Чуя вкладывает все актерское мастерство, когда понимает, что выбрал правильную тактику, насколько бы тошнотворно и мучительно не чувствовалась она на сердце. — У тебя есть еда? Живот болит. А живот у него и правда болит, только по совершенно другой причине, да и уверен, что вся еда выйдет сразу же назад через рот, только увидит ее, но Чуе нужно сделать хоть что-то, чтобы встать с кровати и снизить риск второго изнасилования за сутки, а Рембо оказывается не настолько агрессивно настроенным, чтобы лишить его пищи. — Поможешь встать? Рембо разрывает расстояние между ними в два широких шага и с удивительной бережностью приподымает хмурящегося не то от боли, не то от отвращения Накахару, взяв под локоть, а затем, поставив Чую в вертикальное положение, перемещает руку на талию, и Чуя, медленно хромая до двери, а затем по светлому от искусственного освещения коридору до кухни, до боли сжимает челюсти, пытаясь концентрироваться на чем угодно, кроме рук и запаха прижимающегося к нему ничтожества. Мозг активно посылает картинки из детективных сериалов, где в такие вот моменты жертва бьет локтем похитителя в солнечное сплетение и успешно бежит на выход, но Накахара не настолько успевает сойти с ума, чтобы в своем-то состоянии действительно это провернуть. Чуя прекрасно понимает риск и опасность каждой проживаемой секунды, но Чуя так же прекрасно осознает, что единственное действие, на девяносто девять процентов в итоге приводящее его в лапы, очевидно, мучительной смерти, это попытка сбежать. С чудом сев на обеденный стул и не вскрикнув при этом от боли, Накахара тяжело выдыхает и прикрывает глаза, пытаясь смириться с тем, что придется побыть сильным еще немного, прежде чем полиция догадается, где его держат. За закрытыми веками вспыхивает взволнованное лицо Осаму, и Чуя впервые чувствует слезный ком в горле. Он не знает, осведомили ли уже Дазая о его пропаже, он не знает, считают ли его вообще пропавшим, но он точно знает, что рано или поздно Осаму его найдет, — живым или мертвым, неважно, но он его найдет. Накахара открывает глаза с вымученной улыбкой. Его найдут. Он его найдет.