Похорони меня, октябрь.

Сидеть в холле дома престарелых еще час в ожидании Накаджимы, ушедшему после него к отцу, ощущается еще хуже, чем пребывание в самой комнате и разговор о себе в третьем лице, но Осаму успешно справляется, занимая себя попытками дозвониться до Накахары, который в сети так и не появился. От этого тревога рваными ледяными царапинами проходится внутри живота и сковывает горло, и Дазай пытается найти контакты общих знакомых или коллег Чуи, но единственный, чей номер сохранен оказывается, говорит лишь о том, что после выставки директора своего не видел, и Осаму принимается названивать их соседке, обычно сидящей с собаками, вот только забывает, что ночь в Руане уже наступает, и полусонная женщина ничего толком сказать не может. Просит ее постучать в дверь, но та оказывается в гостях у подруги в тридцати минутах езды от дома, и к моменту, когда уже живущие здесь старики странно оглядываются на ходящего туда-сюда парня, уставший, но довольный Накаджима возвращается, а Осаму готов начать истерически смеяться, потому что он, очевидно, надумывает от общего стресса своего, но при этом словно бы точно уверен, что непременно что-то случилось, а он даже понятия не имеет, что и когда именно. — Все в порядке? — осторожно начинает пришедший Ацуши. — Поход к отцу сделал только хуже или...? — Что? Нет! Нет, просто... — Дазай резко поворачивается и беспомощно переводит взгляд с телефона на брата и обратно, пытаясь понять, следует ли пугать Ацуши еще и бреднями своими, — и правда, вдруг Чуя просто решил взять день отдыха? — Я не мог весь день связаться с Чуей, но все хорошо. Я слишком драматизирую. — Ты уверен? — ну все, теперь и Ацуши тревожиться будет, уже, на самом-то деле, начинает и активно это демонстрирует. — Да, — громче, чем планировал, отвечает Дазай. — Поехали домой. Я устал. Дома, правда, легче не становится, как и во время поездки: Ацуши уже спустя три минуты не может сдержаться оттого, как часто Дазай телефон проверяет, и начинает нагнетать еще сильнее, сначала вопросы задавая, а затем предположения выдвигая, и раздраженный Осаму с ужасом осознает, что это первый раз, когда он хочет наорать на него и ударить просто для того, чтобы заткнулся, раз слова на него не действуют, только это лишь сильнее его угнетает и вгоняет в вину, и теперь Дазай терроризирует свой разум еще и самоуничижением из-за таких вот мыслей, и он практически влетает в гостевую комнату в доме брата в надежде дух перевести. Ацуши стучится спустя пять минут, чтобы предложить ужин, но Осаму, уже завернутый в одеяло до подбородка, отказывается и желает спокойной ночи самым добрым из всех возможных в его-то состоянии голосом, прекрасно понимая, что не уснет, думая либо об отце, либо о Накахаре, либо, как и было весь день, обо всем и сразу. И когда через несколько минут дверь вновь открывается, Осаму уже по-настоящему готов рвать и метать, но его опережают: — Да что с тобой не так?! — Рюноске? — Осаму быстро садится на кровати, щурясь от яркого света из-за открытой двери. — Думал, у тебя ночная смена. — Она завтра, — выплевывает Акутагава. В проеме показывается извиняющаяся голова Ацуши. — Что ты с ним сделал? — Ничего я не делал! — Он ходит тревожный и не дает мне спать, — Рюноске машет не глядя рукой назад, будто чувствуя, что там переминается с ноги на ногу Накаджима. — Я понимаю, что тебе тяжело, но мне надоело это подвешенное плохое настроение в воздухе. — Рюноске, все в порядке, — пытается Ацуши, но его упрямо игнорируют. Дазай знает, что с любыми другими людьми он впал бы в бешенство от такого тона и слов, но вместо этого внезапно тушуется, огонь злости в груди потухает, и он чувствует себя виноватым и поникшим, потому что Акутагава прав, потому что это его дом и совершенно не его проблемы, что Осаму не умеет заканчивать разговоры, постоянно оставляя Ацуши в плохом состоянии. Потому что это вина только Дазая, приехавшего в устоявшуюся, привычную всем обстановку, но ведущего себя так, словно имеет право ее нарушать, и он уже открывает рот для того, чтобы извиниться и объясниться, но внезапно квартиру оглушает звонок в дверь, отчего Осаму так и замирает с открытым ртом. — Мы кого-то ждем? — спрашивает по-прежнему раздраженный Акутагава и направляется к двери, не дождавшись ответа, которого у Осаму и без того не имеется, но смотрят почему-то на него все так, словно он только в этом и причастен. Ацуши переглядывается с Осаму, хочет уйти следом за Рюноске, но, обернувшись к выходу, замечает что-то и с тревогой поднимает взгляд на поднимающегося с кровати Дазая. — Там полиция. — Что? — Дазай хмурится и вылетает из комнаты, чувствуя, как в животе снова зарождается тревожный ком. Двое сотрудников полиции уже стоят на пороге, когда Акутагава подталкивает Осаму к двери, и Осаму за эти несколько секунд в панике пытается предугадать, что должен был совершить отец после их уезда такого, чтобы сюда прибыла полиция, — неужто настолько сильно ему в доме престарелых не нравится? — и насколько виноват приход в его комнату самого Дазая, которого мог внезапно вспомнить, да на уши всех поставить, и вот теперь даже полиция к этому причастна становится, заявляясь на пороге. — Дазай Осаму? Осаму кивает, становясь ближе. — Мы можем войти? — Простите, а что происходит? Мужчины в форме переглядываются, но не отвечают, и Ацуши поспешно просит их зайти внутрь вместо Осаму, закрывая за ними дверь. Дазай на негнущихся ногах следует в гостиную, отрицательно кивая Акутагаве на немые вопросы о том, что происходит, а, может, он даже и не это спрашивает, может, эти движения губ проклятиями посылают за то, что разворошил окончательно спокойную жизнь в этой квартире, Осаму не знает, да и думать об этом не получается, когда едва мозг справляется с посланиями сигналов ногам, чтобы не замереть на месте или не упасть вовсе. Пытаясь сконцентрироваться на попытках угадать причину прихода такого вот рода гостей, Дазай уже оказывается на диване напротив двух мужчин, а затем словно бы на фоне, под водой, на задворках сознания звучит голос одного из них, и у Осаму моментально холодеет все изнутри, словно кинжалом раскаленным протыкают насквозь: — Вы связывались с Накахарой Чуей с момента вашего уезда в Японию? — Да... Да, но... — Осаму не растерян, не напуган — Осаму забывает, как дышать и шевелить языком, чтобы выдавать слова, и он сконфужено переводит взгляд с одного полицейского на другого, беспомощно качая головой. — Я ничего не понимаю. — О чем вы говорили? Что Накахара вам рассказывал? — Он готовился к выставке в Руане. Что происходит? Ацуши, прислонившийся вместе с Акутагавой к дверному косяку гостиной, нервно выдыхает, и Дазай слышит это, и Дазай начинает сходить с ума, слыша все слишком громко и мутно одновременно — только собственный бешенный ритм сердца доносится отчетливо, но этот звук совершенно не помогает, только пугая сильнее. — Накахара упоминал Рембо Артюра в последнее время? Грудь вспыхивает секундной болью, словно сердце на секунду останавливается, да так и не возобновляет работу вновь. У него начинает звенеть в ушах. — О господи. Нет... Нет, не упоминал, мы... мы не говорим о нем. Но он точно бы мне сказал, если бы... Дазай запинается о собственные слова, резко выдыхает, но не может вдохнуть достаточно воздуха вновь, и он задыхается, беспомощно роняя голову, потому что внезапная простреливающая болью мысль в голове четко дает осознать, что последнее, о чем решился бы сказать Накахара, это то, в рассказе о ком Осаму был всегда уверен. Уверен, потому что Чуя пересилил себя и рассказал страшную часть своего прошлого однажды, уверен, потому что Чуя пересилил себя и позволил пройти с ним все досудебные этапы, сам суд и последующую реабилитацию, уверен, потому что каждый раз, когда они уединялись и заходили дальше привычного, Чуя срывался в последний момент и позже извинялся за то, за что никогда в жизни не должен. Но так же Дазай уверен на все сто процентов в том, что Чуя никогда бы не рассказал ему о Рембо, давшем о себе знать, потому что Чуя слишком ненавидит просить помощь и поддержку, потому что он всегда должен контролировать все самостоятельно, даже если это приводит к разговору с двумя полицейскими в другой стране поздним вечером в чужом доме. — Рембо сбежал из тюрьмы в ночь на двадцатое октября. Интерпол включил его в список разыскиваемых преступников, поскольку он числится гражданином Японии, но нам известно, что он ее покинул, — начинает суровым голосом второй полицейский, и Дазай вновь вскидывает голову, чувствуя пронизывающий ребра страх. — Двадцать третьего октября был прислан наряд в вашу квартиру в Руане для защиты Накахары, о чем он был осведомлен за несколько минут, когда был подтвержден след Рембо на территории города, однако на месте никого не оказалось. — То есть вы хотите сказать...? — У нас есть основания полагать, что Накахара Чуя был похищен. Его адвокат подал заявление о похищении сразу же, как только узнал, что в квартире никого не оказалось. Дазай слышит, как стоящий позади него Ацуши охает, наверняка прикрывая рот рукой, но он не оборачивается на этот звук, даже взгляда с одной точки не отводит, боясь моргнуть и оказаться в еще более страшной реальности, в которой находится сейчас, и Дазай запускает пальцы в волосы, сжимая их до боли, чтобы не слететь с катушек окончательно. — Что... — полушепот срывается на хрип и Осаму быстро прокашливается. — Что вы делаете для поисков? Поиски же идут, да? — В данный момент мы ничего не можем сделать, дело попадает под юрисдикцию Франции. После стандартной процедуры допроса можете связаться с адвокатом Накахары, а дальше разговаривать с правоохранительными органами Франции. — И это все? — вспыхивает Дазай, наконец поднимая взгляд на полицейских. — Вы можете мне дать хоть какой-нибудь вразумительный блядский ответ?! Осаму никто не отвечает и он ощущает себя во сне, и он практически верит в это, потому что это попросту не может быть правдой. Не может быть правдой побег человека, которого он видел три года назад на суде в наручниках, не может быть правдой такое глупое действо, как похищение Накахары, потому что эти два слова даже отдаленно не вяжутся друг с другом, потому что максимум, что может «похитить» Чую, это его работа, отнимающая все свободное и совершенно несвободное время, и Дазай сдерживает внезапно подступивший истерический смех, потому что эта шутка слишком сильно затянулась, а он слишком сильно устал, чтобы в шутку эту глупую верить, но голос мужчин чересчур строгий и настоящий, их форма чересчур настоящая, а лица Ацуши и Рюноске — напуганные и точно так же ничего не осознающие, и Осаму не сразу правильно интерпретирует встревоженный взгляд младшего брата на него, пока не осознает, что его руки настолько сильно трясутся, что попросту их чувствовать перестает. — В участок можно ехать завтра, а не сейчас? — подает голос Ацуши, видя состояние Дазая. — Вы...? — словно действительно не замечая до этого две пары ушей под боком, полицейские синхронно поворачиваются на шум, отчего Накаджима расправляет плечи в немой атаке. — Я его брат. — Мы и не собирались забирать вас сейчас, — поворачивается один из мужчин назад к Осаму, смотрящему стеклянными глазами сквозь пол. — Но нам нужно, чтобы вы пришли как можно раньше. — Я слышал, что... — Дазай не узнает свой голос и с трудом прочищает горло, что совершенно не помогает, словно делая хуже, и он уже не уверен, слышит ли сам себя хотя бы. — Я слышал, что девяносто процентов похищенных умирают в течении 36 часов. — Это...резкое заявление. Сейчас не время себя накру— — Но это правда? — Осаму резко поднимает голову, и он чувствует, как страх окончательно сменяется неконтролируемой агрессией, лишь сильнее вызывающей к себе злость и жалость, потому что он не может ничего проконтролировать, потому что он уже чертовски сильно опоздал. — Сколько уже прошло? Ацуши делает шаг вперед, но Акутагава поспешно его останавливает, наблюдая за медленно встающими полицейскими. — Вам нужно хорошо выспаться и подготовиться к завтрашнему дню. Адвокат Накахары связался с хорошим следователем, который расскажет вам намного больше, чем можем сказать мы. — Этот следователь сможет гарантировать, что Чуя вернется целым домой? — выплевывает Дазай, не глядя на отошедших мужчин. — Он расскажет вам полную известную картину, а также более вероятное поведение Рембо. Рюноске провожает полицейских, и Ацуши пользуется моментом, уходя к не двигающемуся на диване брату, тяжело дышащему, с трясущимися руками и едва ли моргающему, и Осаму не слышит его приближения до того момента, пока не чувствует, как проседает рядом диван, но даже после этого не двигается, и ему, кажется, что-то говорят, но Дазай не слышит даже отблеска голоса, — Дазаю кажется, что он даже тишины услышать сейчас не способен, и на пробу шумно выдыхает, но даже это не доносится до ушей, и даже никакие касания не чувствуются на коже, хотя подсознательно понимает, что Ацуши сжимает его плечо. И даже в голове, до этого раскалывающейся от криков, отстукивающих от стенок черепной коробки, становится тихо, и Дазай, которого спустя пару минут — или несколько часов уже прошло? — Ацуши утаскивает назад в кровать и прикрывает не до конца дверь в спальню, оставив свет на прикроватной тумбочке, на удивление осознает, что не может не то, чтобы развить, а попросту ухватиться хоть за одну мысль, которых и вовсе не осталось в голове. Словно в трансе пребывая, Осаму не удается проследить, уснул ли он в итоге, засыпает ли сейчас или уже проснулся, сколько прошло времени и что вообще он чувствует, будто все эмоции разом отобрали, неудачную операцию на мозгу провели, оставив его овощем в запертом теле, или просто таблеток напился и на грани сознания пребывает, и Дазай в тумане встает с кровати, обнаруживая по пути встающее солнце за окном, и он так и остается стоять посередине комнаты, мертвым взглядом прожигая насквозь серое, но светлое осеннее небо. Тишина в голове ужасно давит, не дает нормально вдохнуть и состояние свое разгадать, и Осаму одновременно с этим продолжает оставаться словно бы несуществующим призраком и бьющимся в панике человеком, что пытается вернуть нормальное функционирование сознания назад, но в итоге справляется с помощью пискнувшей микроволновки на кухне, едва ли слышимой с другого конца квартиры в обычное время, но сейчас напугавшей Дазая до вздрагивания, и внезапно словно перед глазами все вновь четкое, будто через линзу смотрел на все и вот зрение свое вернулось внезапно, и Осаму глупо моргает, оглядывая комнату вокруг себя, словно впервые ее видит. «Я схожу с ума». «Мне нельзя сходить с ума. Не сейчас. Только не сейчас». — Ты можешь еще поспать, — вырывает из пелены появившихся мыслей, отчего внезапно слишком шумно становится, голос Рюноске. — Сейчас только половина седьмого. — Нет, я... Мне нужно в душ, — выдавливает из себя Осаму, думая, как глупо он выглядит, стоя в помятой пижаме посередине комнаты в полседьмого утра. Отражение в зеркале во время чисти зубов завлекает Дазая настолько, что рука с зубной щеткой безвольно падает на раковину, а рот полностью перестает реагировать на жжение от мятной пасты, и Осаму стоит бесконечно долго напротив собственного отражения под шум воды, и ему становится настолько мерзко от своего лица, настолько злостью переполняется душа, что желание возникает разбить головой зеркало, изрезать его осколком все тело и этим же осколком подавиться, чтобы измельчить себя окончательно, как снаружи, так и внутри. За всю свою жизнь Дазай злился на себя очень часто: из-за неудач в учебе, из-за невыполнения рабочих обязательств, из-за подвержения близких моральным терзаниям и переживаниям от своих суицидальных действий, разгребать которые приходилось в последнюю очередь ему, из-за смерти матери, в которой винил и до сих пор, не желая признаваться, винит себя, из-за отца, за которым не смог досмотреть, из-за проблем Накахары, которые мог бы предотвратить, если бы в моменте был достаточно внимательным, но так, как злится на себя сейчас, не злился никогда, и его словно наизнанку выворачивает, но Осаму не может перестать прожигать свое отражение взглядом. В рассудительной части подсознания еще теплится правдивый и абсолютно логичный факт неразумности ненависти по отношению к себе, потому что не мог он проконтролировать побег Рембо, и уж тем более не мог предугадать похищение Накахары, что даже сейчас в голове уложиться не может, потому что такое только в сериале привык видеть во время совместных киновечеров на диване в окружении собак, неугомонного кота и рыжей макушки на своих коленях. Но Осаму ненавидит себя до дрожи в зубах, потому что Чуя остался один, справлялся с этим один и теперь неизвестно где один на один с невероятной опасностью, опасностью страшной и непредсказуемой, а Дазай тут, чистит зубы в ванной комнате брата, прекрасно зная, что на кухне его дожидается теплый завтрак и тотальная безопасность, и Дазая разрывает от отвращения по отношению к себе, и Дазай так сильно боится, потому что он не знает, что ему делать, потому что он не знает, как он может помочь, потому что он всегда помогал, но теперь не может этого сделать, не может дать полиции никаких полезных наводок или собственноручно Рембо выследить, и Дазаю приходится слишком много раз утопить лицо в ледяной воде, чтобы его хотя бы трясти перестало. От вида и запаха еды начинает тошнить, но Ацуши упрямо не желает отпускать его голодным, и Осаму давится тамагояки, в голове судорожно рассуждая, следует ли ему уведомить о пропаже Накахары его родителей, или с ними связались уже, хотя нет, точно не связывались, Дазай уверен, что Мори вышел бы на контакт, учитывая то, что совсем недавно помогал им с Накаджимой; насколько верным будет рассказать об этом Ширасэ или Юан, может, кому-то из своих, хотя прекрасно знает, что тому же бесконечно работающему Анго только тяжести больше доставит со своими этими новостями, а Одасаку и вовсе от него не отлипнет и станет еще хуже, чем переживающий Ацуши. — Ты... Мне поехать с тобой? — едва не шепотом спрашивает Накаджима, не поднимая взгляда от своей тарелки. Акутагава перестает бессмысленно водить палочками по едва начатому омлету, оборачивается на Ацуши, а затем кивает, словно хотел сказать то же самое, будто не ему сегодня в ночь на работу и отоспаться нужно, да его опередили, и Дазай вновь ощущает расползающееся по грудной клетке чувство вины. — Это может затянуться на несколько часов, в этом нет смысла, — Осаму неожиданно для самого себя успокаивающе улыбается и говорит так спокойно, словно не сидел на грани истерики со вчерашнего вечера. — Но я обязательно позвоню тебе, как только закончу, хорошо? — Мне не составит проблем посидеть в холле! — Ацуши заметно успокаивается от тона старшего брата и поднимает голову. — В плане... Ты прилетел из другой страны только потому, что я попросил помощи, а я... — Все хорошо, — Осаму ловит взгляд младшего брата и старается улыбнуться достаточно благодарно, чтобы Ацуши успокоить, но, кажется, во второй раз это не срабатывает. Ацуши хочет сказать что-то еще, но Рюноске сжимает его плечо, ловит взгляд и мягко кивает, и Ацуши с недовольством отступает, не замечая, как Дазай благодарит Акутагаву одними губами, а тот медленно моргает и уводит разговор в другое русло, осторожно так, совсем незаметно словно бы, и это помогает если не полностью, то хотя бы ощутимо прийти в себя и банально дух перевести. Но время все равно неумолимо течет, и Дазай, большими глотками заливая в себя кофе, смотрит по картам расположение участка, куда подъедет к следователю адвокат Накахары, отправивший сообщение Осаму пару минут назад, чем и вырывает из и без того хрупкого состояния спокойствия, что на деле лишь бомбой замедленного действия представлялся все это время, вот только Дазай активно мысли эти от себя отгонял, а вот теперь вновь начинает терять контроль, и он убегает в комнату метаться между небольшим количеством своих вещей в раскрытом на полу чемодане, и он совершенно не взял с собой ничего такого, что предполагало бы серьезные встречи, и Осаму надевает первые попавшиеся, да и в общем и целом единственные привезенные с собой брюки и водолазку, благодаря теплую погоду Йокогамы. Поездка на такси занимает почти полчаса из-за пробок образовавшихся, и Дазай в какой-то момент, чувствуя усталость в ноге от того, что в нетерпении отбивает ей ритм тревожный, готовится уже выпрыгнуть из застрявшей на дороге машины и добежать самостоятельно, но не то везет ему, не то водитель, все это видевший и понимающий, начинает перестраивать маршрут на более быстрый, и Осаму не то с выдохом облегчения, не то с еще большим страхом осознает скорое прибытие в участок. Вдруг вспоминается собственное волнение, когда ехал в суд вместе с Накахарой и его родителями, но нет, та тревога ни на один процент не сходится с той, что перекрывает дыхательные его пути сейчас, потому что прекрасно знал тогда, чувствовал и был уверен, что выиграет Накахара дело это, а вот теперь так сказать не может, хоть и ужасно хочет, хочет больше всего на этом свете, чтобы Чуя продержался в целости и сохранности еще немного, пока его не найдут, и Осаму, пробираясь сквозь парковку ко входу, думает о том, как глупо одновременно жаждать возвращения Чуи и совершенно не верить в то, что такая ужасная вещь, как похищение, действительно произошла с его самым близким человеком, с человеком, ставшим его семьей. Холл участка оказывается совершенно пустым, помимо снующих в разные стороны сонных полицейских, и когда Дазай на ватных ногах подходит к стойке, чтобы узнать дальнейшее его направление, его окликают знакомым французским акцентом, а затем загребают в объятия, и Осаму от удивления едва может вымолвить хоть слово, смотря поверх рыжей макушки. — Кое-сан...? — Дазай позволяет женщине отстранится от него, и она не плачет, но ее мешки под глазами говорят о прошедшей ночи сами за себя. — Простите, я не знал, стоит ли вам позвонить или вы уже знаете, или, может... Дазай не знает, что хочет сказать, и он продолжает растеряно стоять напротив матери Чуи, с которой виделся в последние три года лишь благодаря видеосвязи, и позволяет ей увести себя в сторону одного из небольших коридоров, где оказывается еще и Мори, тут же встающий с неудобных кресел около одной из дверей. — Дазай, — кивает мужчина и внезапно опускает руку на его плечо. — Мы ждали тебя. — Мне так жаль, — шепчет Осаму, и Кое сочувственно кивает, позволив себе шмыгнуть носом. — Я не должен был от него уезжать, я... Господи, почему он просто не позвонил. — Никто не мог этого предугадать, никто не виноват, — Огай качает головой и проводит рукой по постаревшему на несколько лет лицу, несмотря на совершенно недавнюю их встречу, но Осаму не помогают эти слова, потому что ему бы помогли намного больше крики и обвинения в его адрес, но только не слова утешения. — Давайте, нас ждут на разговор. Дазай заходит в небольшой кабинет самым последним, прикрывая за собой дверь. — Я обратился к Даниэлю Лефевру за помощью, чтобы он ввел вас в курс дела на данный момент. Осаму узнает адвоката Чуи и нервно жмет ему руку вслед за Мори, затем переводит взгляд на второго человека, явно не являющегося японцем по происхождению, и после слов адвоката, не задумываясь, бормочет «Bonjour», пожимая руку, пока мужчина с улыбкой не заговаривает на японском с забавным французским акцентом: — Я буду координировать вас по поводу дела, — Лефевр замечает, как Осаму приоткрывает рот и спешит добавить: — Вам всем на время расследования следует оставаться на территории Японии. Для этого меня и вызвали. Дазай хмурится, но спорить не решается, — как минимум потому, что Мори и Кое спокойно на эти слова кивают, словно и без того об этом знали, а оттого доказывать, что ему необходимо вернуться во Францию, ощущается глупо, и Осаму решает оставить это на потом. Следующие двадцать минут Лефевр отводит каждого из прибывших в другую часть кабинета, чтобы задать несколько вопросов, и Дазая словно бы назло оставляет в самую последнюю очередь, но когда наконец подзывает к небольшому дивану у входа, все оказывается до банального простым. — Вчера полиция уже задавала мне эти вопросы, — отвечает тихо Дазай, слыша, как переговариваются родители Накахары с адвокатом, но переговариваются не вещами важными, которые пропустить может, а скорее словами поддержки. Лефевр на эти слова практически не реагирует, но Осаму замечает проскользнувшую усталость в его глазах, — видимо, Мори и Кое говорили ему то же самое, может, даже адвокат. На секунду Дазай проваливается в мысли о том, допрашивают ли в таких случаях адвокатов, и эти глупые разглагольствования с самим собой помогают немного прийти в себя, пока следователь вновь не заговаривает с ним. — Это стандартная процедура на случай, если вы вспомните что-нибудь еще, что я мог бы передать коллегам, — Дазай с нервным выдохом кивает и старается сконцентрироваться. — Ваш муж вел себя странно после вашего уезда? Дазай на секунду теряется, потому что впервые слышит «Ваш муж» не в шуточном ключе от друзей, и Даниэль склоняет голову, вновь пытаясь привлечь его внимание, а Осаму смеется сам над собой в голове, потому что он что, действительно смущается правде, которая законно существует три года и красуется, к тому же, у него на пальце, и неважно, что брак этот был только лишь для осуществления переезда, а не оттого, что долго были вместе и вот на шаг такой решились? — Нет, — качает головой Дазай, но внезапно тушуется. — Точнее, может, немного? В плане... На самом деле мы действительно разговаривали очень мало и, как правило, говорил только я, но Чуя был занят выставкой и... Ладно, возможно, он мог от меня что-то скрывать, хотя я могу сейчас его оклеветать, он в принципе не так уж и много говорит. Хотя нет, мы всегда говорим по вечерам о его работе, но... — Осаму слышит, как дрожит от тревоги его голос, и он виновато выдыхает, зажимая ладонями глаза до боли, чтобы прийти в себя. Отчего-то этот допрос ощущается разговорами во время психотерапии, и ему ужасно хочется сбежать. — Простите, я никогда не был в такой ситуации. — Все хорошо, — улыбается мужчина. — Почему вы решили, что Чуя мог что-то скрывать от вас? — У нас сильно различаются часовые пояса сейчас, но... Не знаю, он все равно не говорил практически ничего во время телефонных звонков и не писал мне, хотя не сказать, что у нас совсем уж времени никогда не было, и его голос... Он всегда тревожный, но в последние дни Чуя будто...пытался казаться нормальным, а не был действительно нормальным, понимаете? В плане... Я пытался однажды у него спросить, происходит ли что-то, но он перевел тему и вывел все в переживания по поводу выставки, и я просто поверил в это, но сейчас понимаю, что, возможно, уже тогда он мог что-то знать. И, видимо, скрывать. Осаму пытается говорить кратко и по делу, пытается правильно сформулировать все те мысли, о которых думал с самого начала приезда в Японию, но которые активно от себя гнал, не разрешая себе раскручивать их до реального осознания, да и не сказать, что Чуя помогал ему узнать, что с ним на самом-то деле происходит и происходит ли, и Дазай правда пытается говорить нормально, но он слышит сам себя и осознает, что говорить совершенно не умеет, однако Лефевр его полностью понимает и кивает, и Осаму рвано выдыхает, сжимая руки в замок, и он надеется, что мужчина действительно его понимает и его слова помогут, а не сделают только хуже. — Вы знакомы с Полем Верленом? — после небольшой паузы спрашивает Даниэль, взглянув в свой блокнот. — Чуя говорил что-нибудь о нем? Дазай замирает и его прошибает тревожным холодом изнутри, — а он-то тут причем? — Я никогда не видел его, но знаю, что он стал замом Чуи, когда я уехал. — Как Накахара описывал их взаимоотношения? — Он говорил, — Осаму сглатывает, — говорил, что смог подружиться с ним. Почему вы...? Он как-то замешан в этом? — Вы действительно помогли, — Лефевр слабо кивает и поднимается с дивана. — Давайте вернемся к остальным, чтобы я все объяснил.

***

Следующие два дня Чуя не помнит, не желает помнить, как бы сильно мозг не кричал о запоминании каждой детали для передачи показаний, о которых перестал думать после третьего изнасилования за полтора дня, что ощущались одновременно тяжелее с каждым разом и совершенно никак, словно в транс входит во время процесса по приказу мозга, активно сражающегося за здоровье психики. Чуя из раза в раз мечется между агрессией и показушной милостью, но даже когда последнее срабатывает, уберечь от привычного во время их отношений кошмара это не может: Рембо плевать, как ведет себя Накахара с ним, потому что его желания что-либо сделать или сказать всегда стояли и стоят превыше попыток Чуи справиться с ним. И даже когда Чуя пытается уговорить попросту вместе сбежать куда-нибудь, ведь в доме-то семейном быстро их отследят, а вот следы покупки бензина, еды или билетов на самолет очевидно точно никто и никогда в жизни не заметит, Накахара ведь знает, о чем говорит, он же искренне сам хочет с ним исчезнуть, да жить мило и счастливо, но нет, Артюр не ведется на это и из раза в раз повторяет свои излюбленные словесно-физические унижения. Потому что Артюр не хочет сбежать, а на полицию ему, как с нервным ужасом осознает Чуя, глубоко плевать, и все, на что остается надеяться, это на скорое извещение хотя бы Осаму, а он точно все вверх дном поставит. Однако вместе с этими мыслями всегда приходит и осознание того, в каких делах Дазай погряз в Японии, с какими сложностями ему приходится сталкиваться, и Накахара начинает уходить в чувство вины, в надежду, что ни в коем случае не должен ни о чем даже сейчас узнать Осаму, чтобы его не тревожить, и плевать, что узнать он должен был еще в ночь, когда Рембо через Верлена подкинул ему записку в их общий дом с пафосной угрозой. В конечном итоге, просыпаясь утром третьего по счету дня от уже навалившегося на него Рембо, Чуя, вспоминая сломленный голос Дазая перед поездкой и во время нее, решает для самого себя, что лучший итог всего происходящего, это приезд Осаму уже в больницу после окончания действий полиции, но определенно точно не внедрение Дазая во время расследования, потому что у него слишком много дел, чтобы отвлекаться на проблему Накахары. На проблему, которую сам вовремя не сумел предотвратить по своей глупости, а теперь расплачивается за нее, зажимая пальцами рот, чтобы не кричать от боли. Изрезанные ноги — вчерашнее развлечение Рембо, вспомнившего о его собственных старых шрамах на накахаровых ногах, — неприятно прилипают к скомканным простыням, и Чуя старается концентрироваться только на этом второстепенном ощущении, потому что главное слишком болезненное, чтобы пытаться облегчить свое состояние, концентрируясь на нем, и Чуя активно завлекает себя в размышления о том, какое количество из всех новых порезов превратится в видные шрамы, как быстро увидит их Дазай и какое выражение страдальческое на лице у него будет, отчего Накахаре непременно станет некомфортно и даже стыдно, и он обязательно ему даст подзатыльник, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, и он обязательно ему что-нибудь едкое скажет, лишь бы тот засмеялся и начал клоунаду включать, и вот потом Чуя, наблюдая за его красивым улыбчивым личиком, сможет выдохнуть спокойно, пережить все, через что ему пришлось пройти, и научиться не оказывать ни малейшего внимания своим шрамам, оставленным чужими руками, даже если их стало больше, даже если сейчас они щипят и колющей болью с каждым толчком отрываются от простыней. Рембо в тысячный раз чередует своим мерзким голосом уничижительные оскорбления и последующее за ними «Хороший мальчик», и Чуя ненавидит свое вынужденное в такие моменты послушание, и Чуя знает, что ненависть эта будет преследовать его сильнее боли, сильнее слов и сильнее новых шрамов, потому что эта ненависть на самом деле олицетворяет его трусость и слабость, а не попытку лишний раз не злить и не рисковать жизнью в попытках вырваться и слезть с кровати каждый раз, когда на нее толкают, и Чуя утопает в призрении и тошнотворной неприязни по отношению к самому себе. Второй ночью определенно точно не следовало прокрадываться к двери и пытаться открыть замок, второй ночью определенно точно не следовало драться с Артюром, вырывая пряди волос, второй ночью определенно точно не следовало противиться и пытаться брыкаться, когда Рембо придумал в качестве наказания вновь его пометить рванными, не всегда глубокими, но такими постыдными ранами. Второй ночью определенно и совершенно точно не следовало верить в себя и пытаться поиграть в героя. Потому что теперь Чуя вынужден терпеть то, чего, возможно, можно было бы избежать или хотя бы оттянуть, и Чуя ненавидит себя за это.