Похорони меня, октябрь.

Чуя не просыпается ни от одного будильника вплоть до одиннадцати утра, когда в его дверь не начинают активно колотить — даже не стучать, что за неуважение! Рура со своим неистовым лаем и прыганьем вокруг двери окончательно заставляет находящегося под остаточным действием таблетки и алкоголя Накахару подскочить и с непониманием схватить телефон, несясь к двери. Тревожно вздернув брови, Чуя замечает время, пробегает глазами по нескольким сообщениям из чата комитета выставки и открывает дверь, не глядя в глазок, потому что по пяти пропущенным от Поля прекрасно понимает, кто еще может так колотить в его дверь, и действительно на пороге оказывается Верлен, отпрыгивающий к стене, когда на него буквально вылетает разъяренная Рура — они с Осаму так и не смогли научить ее манерам. — Рура, ко мне! Не пугай людей, ну-ка быстро домой вернулась! — кричит хриплым от сна голосом Чуя, чувствуя отдающую болью в горло сухость во всей глотке. — Entre, elle pas mordre. Чуя хватает Руру за ошейник и оттаскивает от Поля, и даже улыбается, но на Верлена ни его слова, ни действия совершенно не работают, будто уверен, что его прямо на месте съедят, если хоть шаг сделает, и Накахара понимает и боязнь собак, и боязнь Руры в особенности, но он оказывается бессовестно проспал начало финальной подготовки к выставке, назначенной на сегодняшний вечер, и вот совсем ему сейчас не до чьих-то страхов, и Поль трогается с места только после того, как Чуя раздраженно прикрикивает: — Vas-y! Заместитель директора скомкано протискивается сначала в коридор, а затем недоверчиво всматривается в сидящего у дивана Оливера, что и сам с трудом характер Руры терпит, словно и тот вот-вот, да зарычит и прыгнет прямо в его сторону, но Чуя не обращает на это никакого внимания, закрывая дверь и быстро проходя мимо Верлена в спальню, на ходу извиняясь и объясняя, почему проспал, — не особенно честно объясняет, правда, решив не внедрять в рассказ свой выпитые с алкоголем таблетки, от которых организм уже отвыкнуть успел, а оттого и вырубился так сильно, — и попутно спрашивая о делах в комитете, чтобы выяснить, сколько он пропустил. Ему совершенно не приходит в голову задать вопрос о том, каким образом Верлен в принципе очутился у него за дверью, не зная адрес, но и абсолютно не важно это сейчас для него, а оттого, быстро собравшись, отправляет Поля дожидаться его внизу, пока прогуливает наспех собак и запирает квартиру. В телефоне мигают непрочитанные сообщения от Дазая — самым первым начал расспрашивать про начало подготовки к первой спустя долгое время выставке в Руане, открывающей тур по нескольким городам, — но Чуя до последнего на них не отвечает, вместо этого всю дорогу в машине Верлена переговариваясь то в чате комитета, то с ним, которого в самый последний момент дописал в команду просто для того, чтобы половину беготни на него скинуть, и очень это кстати оказалось — кто же мог подумать, что проспит то, к чему так долго готовился! Но на самом-то деле очень уж много всего пропустить не выходит: скоординировать перевозку картин получается и без вмешательства Накахары, оттого Чуя немного успокаивается и оставшийся путь до места проведения открытия выставки начинает готовить самое нелюбимое — речь, в которой смысл-то видит, но вот выступать с ней чистейше ненавидит, и Верлен боле его не отвлекает, пока не доезжают до места. На входе его встречают организаторы и несколько учеников, чьих работ тут преимущественно больше, и Чуя, видя как они переживают, впервые такой опыт испытывая, вынужден показать всю свою напускную уверенность и спокойствие, будто сам не переживает сильнее ребят, вдвое младше его самого, хотя по ощущениям словно сам вот впервые с таким столкнулся и вообще здесь быть не должен. Ребята, болтающие воодушевленно-испуганно между собой, сразу же подлетают к Чуе, и он пытается выслушать каждого и ответить на все вопросы, будто до этого еще за полгода все не обсуждал с ними, а потом подходят организаторы, спрашивающие о той или иной картине, о рассадке гостей, об освещении и, кажется, там уже заранее так вовремя микрофон сломался и музыка потерялась, и вот прям ну очень сейчас это важно все Накахаре пересказать, будто он единственный, кто может в этом помочь, а не к специальному человеку за этим обращаться нужно, который, между прочим, уже давным-давно на месте, и Чуя рвано выдыхает, смотря на всех вокруг себя, и единственное, что он точно может сейчас сказать, это то, как сильно он выставки эти ненавидит.

***

Осаму в сотый раз за утро проверяет телефон — в Руане давно оно закончилось и даже день в вечер перетек, но ответа от Накахары так и не приходит, однако Дазай старается не сильно уж ощутимо для самого себя огорчаться всему этому, но выходит плохо, но он по-прежнему усердно гонит из души эти вот сгустки словно бы детской обиды и тоски, потому что и без того настроение гадкое. Былое наслаждение, воодушевление и счастье от возвращения в родные места к близким ему людям проходит так же резко, как и началось, а ведь всего несколько дней с приезда насчиталось, и вот вроде и остаться подольше планировал, чтобы со всеми время провести успеть и дела решить, а вроде и прямо сейчас поехать на самолет хочется, бросив все не то чтобы на полпути, а скорее спрятавшись от еще больших моральных потрясений, да вернуться поскорее в родные объятия, по которым соскучился просто неимоверно, слишком сильно к ним успев привыкнуть на постоянной основе. Ацуши сразу же сбегает от проснувшегося брата утром по делам, а по возвращении не желает выходить из комнаты и разговаривать уже сам Дазай, прожигая взглядом потолок, лежа на заправленной кровати. Совсем в точности, как раньше, его затягивает в депрессию, и даже тело ощущается как в тот период, и в голове от этого вдруг мысль вспыхивает, что, может, дело все в самой Японии, в самой Йокогаме? Может, словно как аллергик во время весенних цветений, реагирует его организм на это место, а оттого, даже если бы с отцом все было хорошо, так же плохо с каждым днем ему становилось настолько, что даже мысли закрадываются вновь себе навредить? Осаму совершенно эти размышления не устраивают, тут же вспыхивает образ встревоженный Чуи перед его прилетом сюда, и Дазай до начавшегося головокружения резко встает с кровати и, пошатываясь от темноты перед глазами, хватает со стола телефон. Звонить не решается, но узнать информацию нужно, и Осаму отыскивает контакт Мори, чтобы попросить об одолжении, обсуждаемом еще с Накахарой, а затем, отправив его, быстро выходит в коридор на поиски Ацуши. — Я приготовил— — Папу нужно переселить в дом престарелых. Я найду самый хороший, обещаю, но больше так продолжаться не может. Так и замерший на выходе из кухни улыбающийся Ацуши потрясенно смотрит в уставшие, тяжелые и за что-то искренне извиняющиеся глаза Осаму. Дазай задыхается, не имея сил вздохнуть, когда наблюдает, с какой болью меркнет улыбка Ацуши, а затем он кивает. Он не спрашивает подробности и не пытается спорить, потому что все понимает. И они смотрят друг на друга еще несколько секунд так, словно ведут немой диалог, словно извиняются друг перед другом, прощают друг друга и кивают застрявшей у обоих в голове мысли о том, что это единственно правильный выход, и они поддерживают друг друга в этом горьком чувстве, что часть чего-то важного, детского и беззаботного, вся прошлая жизнь окончательно рассыпалась, оставив только их вдвоем. И затем они словно по щелчку переключаются, улыбаются и идут вместе завтракать, и Ацуши рассказывает свои планы, новости от Гин и, кажется, случай забавный с работы, Дазай не уверен, что действительно вслушивается, потому что его активно сбивает сжирающая все звуки и пространство вокруг мысль о том, что он, в какой-то степени, со всей искренностью ненавидит понятие семьи. Потому что семья — это то, что есть в той или иной степени у каждого человека, хочет он этого или нет, но это так же то, что в любую секунду исчезает из жизни, хочешь ты этого или нет. И Дазай ненавидит это. Ненавидит по-детски, но настолько сильно, что все сжимается изнутри, разрывается и больше не собирается вновь. Едва придя в себя и вместе с Ацуши согласовав планы на день, чтобы отвлечься, Дазай вынужден вновь все отменить, потому что Мори, прочитав сообщения Осаму, приглашает ребят в Токио в лучший дом престарелых, который он знает, и когда Ацуши нехотя, скорее вынужденно соглашается, они заказывают такси до дома Огая, чтобы отправиться туда вместе, и Осаму до последнего надеется, что вот-вот проснется в кровати в Руане, за день до вылета в Японию к здоровому отцу, счастливому брату и уже позабывшим, насколько может быть он раздражающим своим весельем, друзьям. Но это не происходит. Быть в доме Накахары без самого Накахары оказывается очень неловко, некомфортно и словно бы даже неправильно, и, здороваясь с Мори, Дазай активно пытается абстрагироваться от мысли о том, что мужчина прекрасно знает, что говорит с мужем своего сына, потому что от этого Осаму еще сильнее желает провалиться сквозь землю. — Не знал, что у вас выходной день сегодня, — старается хоть как-то сгладить углы собственного стеснения, завидуя притихшему Накаджиме на заднем сиденье. — У меня смена вечером, но мы успеем, — Мори улыбается и пристегивается. — Почему раньше-то не сказали? Вам же спать нужно! Мори фыркает себе под нос, умиляясь заботе. — Вы часть семьи и вам предстоит сделать очень тяжелый шаг. Как я могу не поддержать вас? Дазай тут же затихает, а Ацуши едва слышно в сотый раз за последние пять минут благодарит мужчину, смущаясь его взгляду через окно заднего вида. — Я был на вашем месте в свое время. А чего вы удивляетесь? — вскидывает Мори брови на повернутые в свою сторону головы. — Половина семей через это проходит, и это абсолютно нормально. К слову, там, куда мы едем, жила и моя прабабушка, и мой отец. Туда не легко попасть, но вам я место нашел сразу. — Простите, сколько это будет стоить в год? — встревает вдруг Накаджима, опомнившись. — Я позабочусь об этом. — У нас есть деньги, — резче, чем планировалось изначально, произносит Осаму. Мори улыбается, не отрываясь от дороги. — Я знаю. Но сам позабочусь о расходах. Ацуши смотрит на Осаму через зеркало заднего вида, и Дазай прикрывает глаза на время, кусая губу изнутри. — Почему вы делаете это? — тихо спрашивает, отчего-то ощущая себя ребенком. — Потому что мы семья, — повторяет Мори, оборачиваясь на Осаму всего на долю секунды. Но этого вполне хватает, чтобы Дазай почувствовал ком в горле. «Семья».

***

Вся подготовка и сама выставка проходит в абсолютном, непроглядном тумане. Весь день Чуя бегает от одного человека к другому, от одного зала в другую часть этажа, потому что одному из работников не выдали пропуск и теперь он не может выйти из здания, чтобы проконтролировать доставку, и Чуя все говорит и говорит с кем-то, решает что-то, и у него совершенно не соображает голова, и вот уже все залы готовы, а в главном наступает время его приветствия со всеми и речи, а он уже полностью забыл ее, и вот он пытается сказать хоть слово, и вдруг все заканчивается, кто-то начинает хлопать первым, а за ним подтягиваются и другие, и вот уже начинается ходьба по всему этажу, но уже размеренная, и снова нужно говорить и говорить, и говорить снова, и ему получается выловить минутку свободного времени только через три часа, и он убегает в уборную, потому что ему нужна передышка. Школа искусств за последние три года набрала слишком много выдающихся учеников и оттого популярность, и с каждым разом Накахаре все труднее воспринимать выставки чем-то обычным и не особенно тревожным, а когда нет еще и шпалы забинтованной рядом, который мешается вечно на таких вот мероприятиях и только злость вызывает, Чуя совсем уже сходить с ума начинает, и именно из-за этого, умываясь ледяной водой, он запоздало вспоминает, что так и не ответил Осаму, у которого ночь глубокая подавно. Накахара, вытерев лицо бумажными полотенцами и завязав более аккуратный хвост, тщетно пытается подобрать слова и что-то напечатать, но выходит совершенно не то, что он хочет, и, бранясь себе под нос, Чуя стирает все слова, решая записать голосовое сообщение — звонить все равно слишком поздно. — Господи, я скоро свихнусь тут, — на выдохе начинает Накахара, прислоняясь поясницей к раковине. — В общем, все идет хорошо, но я ужасно устал и бегаю с самого утра, поэтому и не мог ответить. Ты уже спишь, так что созвонимся завтра? Лучше я сам позвоню, не знаю, как долго просплю, но по ощущениям вечность. И ты не рассказал, как дела у тебя с отцом, так что буду ждать подробности, — Чуя хочет отпустить иконку голосового ввода, но замирает и тише добавляет: — Люблю тебя. До завтра. Чуя с несколько секунд смотрит в телефон, кусая губу изнутри, и он тяжело выдыхает, чувствуя, как тревожный сгусток на душе, появившийся после нахождения записки на пороге дома, вновь начинает пульсировать, — не то из-за того, что так и не решается рассказать обо всем Осаму, не то из-за предчувствия какого гадкого, что даже не правдивым чем-то является, а реакцией скорее на окутавший его купол страха, что никак изгнать не выходит. Дверь в уборную скрипит и осторожно приоткрывается, и Чуя с огорчением осознает, что пора возвращаться — на пороге оказывается не менее уставший Верлен с легкой, понимающей улыбкой на лице. — Ça va? Накахара выдыхает, отталкиваясь от раковины, и не спеша идет в сторону выхода. — Ça ira, — Чуя улыбается, но Поль взволнованно хмурит брови. Чуя не собирается говорить что-то другое и оставляет помощника у входа в уборную, а сам уходит в главный зал — выставка на сегодня подходит к концу, и теперь пришло время нудным разговорам.

***

Пока Мори уходит улаживать дела с размещением Фукудзавы, Дазай, в сотый раз прогулявшийся по холлу, останавливается у автомата с кофе и запускает несколько монеток, дожидаясь, пока горячий напиток не польется в картонный белый стаканчик. Две пожилые женщины, не спеша идущие с прогулки по слишком огромному саду, — Осаму бы и сам с таким садом с удовольствием жил тут, — негромко обсуждают предстоящую поездку на горячие источники, и Дазай смущено отводит взгляд, когда одна из них замечает его интерес и улыбается ему. Осаму не хочет это признавать, но весь дом престарелых буквально выглядит как курорт: светлый новый ремонт, несколько видов комнат отдыха, огромная, качественно собранная и регулярно пополняющаяся благодаря пожертвованиям библиотека, небольшие, но красивые комнаты, выглядящие словно собственный домик маленький, какими на самом деле и являются, бассейн, залы для различных видов спорта, начиная йогой, заканчивая кружком боевых искусств, кухня, больше походящая на приличный ресторан, ухоженный сад с искусственным прудом, теплицами, где пожилые люди могут выращивать свои овощи и цветы, садовые качели в тени вишен. По-настоящему добрые работники, постоянные поездки, включающие не только посещение достопримечательностей или выезд в ближайшие города, а даже путешествия по миру, различные образовательные программы, возможность преподавать детям из соседних школ и приезд самих детей для показа концертов. За два часа в этом месте Дазай не только осознает, что отдыха в хорошем смысле этого слова у людей здесь нет, но и то, что все пожилые, что встретились у них на пути за время экскурсии, искренне рады быть здесь, — многие из них за десятки лет покупали места, желая прожить здесь старость. Осаму также успокаивает факт престижности данного места и того, что живущий своими научными работами и знаниями отец действительно найдет здесь единомышленников, а может, тут даже найдутся люди, некогда работающие вместе с ним. И все же, несмотря на все плюсы, Дазай, отдавая приготовленный кофе сидящему в холле не менее погрязшему в размышления Ацуши, не перестает грызть себя за то, что вырывает родного отца из привычной жизни, словно сбагривая в чужие руки, и ему так совестно за этот поступок, хоть и понимание всей ситуации очень ясное и четкое, отчего этот итог более, чем логичен, но Осаму не может перестать крутить в мыслях образ отца, что будет до конца дней считать свою семью предателями, — то, что осталось от его семьи, единственный сын, ведь второй в его голове давно умер. И Осаму, обнимая Ацуши одной рукой за плечи, молится всем богам сразу, в которых и не верит вовсе, чтобы отец не возненавидел за решение Дазая Накаджиму, потому что этого он не выдержит. — Мы делаем все правильно, — словно слыша мысли старшего брата, заверяет Ацуши, смотря в стену напротив. — Здесь он сможет оставаться один в комнате, как любит, но все равно будет под наблюдением специалистов, к тому же вновь социализируется. Ему тут понравится. — Сюда, конечно, дольше ехать, зато ты по-прежнему сможешь его навещать, — кивает Дазай, обнимая брата рукой крепче. — Но на киновечера он никогда не согласится пойти. Ацуши впервые смеется — тихо, устало так, зато искренне, и Осаму улыбается этому родному смеху. — Зато всю библиотеку к себе в комнату заберет. — Это точно, — кивает Осаму. — Кстати, про книги. Гин не выкинула мою библиотеку оставшуюся? — Кажется, она забрала несколько книг себе, а остальное сложила по коробкам. А что? Дазай думает с минуту, кивает сам себе и решает: — Когда перевезем отца сюда, я привезу ему свои книги. Он меня, конечно, так и не вспомнит, зато оставит память о своем сыне по некоторым произведениям. А остальное пойдет в библиотеку для всех. Ацуши, повернувшись к брату, хочет что-то сказать, но подошедший Мори его опережает. — Комната триста два теперь ваша, — Мори протягивает лист Дазаю, — Здесь правила размещения и то, что можно привести с собой, а что будет выдано уже на месте. Заселяться можно с завтрашнего дня, а пока нам нужно, чтобы вы заполнили несколько бумаг. Осаму только кивает, а Ацуши вдруг подрывается на ноги, едва не расплескав недопитый кофе, и низко кланяется Огаю, вызывая у того скованную улыбку. — Спасибо вам! Спасибо за все. — Не за что, Ацуши-кун, совершенно не за что, — мужчина сжимает плечо Накаджимы, а затем переводит взгляд на благодарившего, но простым кивком, Осаму: — Ну что, пройдемте?

***

Чуя выходит из арендованного под галерею помещения в начале десятого вечера, выходит до изнеможения уставшим, выжатым и испаниковавшимся, но по-настоящему довольным. Ближайшие два дня можно будет отдыхать — выставка продолжится, но уже без него, а на третий день откроется уже с ним, но в Париже, и давненько там уже Чуя не оказывался, а оттого в выходные дни свои все равно подготовиться как следует придется. Закуривая вишневый Мальборо, от приторности которого уже губы слипаются, Чуя вспоминает надежды Дазая успеть вернуться до открытия в Париже, проверяет их диалог просто от привычки своей, — знает ведь, что спит еще, — и открывает приложение для вызова такси, когда в темноте вечера вскрикивает гудок машины. Обернувшись, Накахара замечает высунувшуюся из окна голову Верлена и руку, торжественно сжимающую бутылку дорогого вина, и он смотрит на время ожидания такси из-за пробок, смотрит на подбадривающего к нему подойти Поля, и Чуя сдается, направляясь к машине, несмотря на полное нежелание с кем-либо сейчас разговаривать, — слишком уж устал. — Je fête ma première expo! Es-tu avec moi? — Bah...je dois rentrer chez moi, — Чуя, облокотившись на открытое окно, тяжело выдыхает. — Les chiens, tu sais. Верлен огорченно поджимает губы, но сразу же выдает: — Nous pouvons feter chez toi! Чуя не хочет ничего праздновать, по крайней мере, без Осаму, — слишком уж привык он после каждой выставки устраивать праздничные вечера с Дазаем, причем по приказу скорее самого Дазая, который все такие вот вещи превращает во что-то настолько грандиозное, что нужно отмечать практически на уровне дня рождения, — но решает, что бесплатная поездка домой и вино звучат намного веселее, чем такси и пустой дом, а оттого с закатыванием глаз, которое Верлен видел за несколько дней работы с Накахарой слишком много раз, соглашается и садится на переднее сиденье. Всю дорогу до дома Верлен делится своими впечатлениями о прошедшей выставке, ставшей первой после его неудачных попыток обустроиться в Париже, и смертельно уставший Чуя от этих искренних его эмоций словно заново расцветает, вспоминая свои чувства после первой выставки по приезде в Руан, и он мысленно оборачивается на сегодняшний день, осознавая, что это действительно восхитительный опыт, который никогда не сможет стать для него рутиной, как бы сильно не изводился он в моменте тревожностью и раздражительностью, и Накахара включается в монолог Верлена, и даже не замечает, как они уже оказываются в магазине, прогуляв собак заодно, чтобы докупить вина, потому что то давно закончилось, а вот темы для разговоров и желание болтать — нет. — Alors, tu as petit ami, — больше того не спрашивает, а словно бы констатирует внезапно Поль, когда заходит следом в прихожую. Чуя в удивлении оборачивается на снимающего пальто Верлена, но вспомнив количество совместных фотографий с Дазаем, развешанных по всему дому, причем не по его даже желанию, хотя и не то чтобы не нравилось это ему, решает не спрашивать о том, как мужчина догадался, и просто кивает, блеснув кольцом на безымянном пальце. — Où est-il? — словно бы невзначай спрашивает Поль, проходя следом в гостиную за Накахарой. Чуе отчего-то совершенно не нравится тема, на которую позволил себе ступить Верлен, и он отвечает незаинтересованно и абстрактно, параллельно в голове пытаясь осознать, почему вообще так себя ощущать напряженно начал, ведь всегда комфортно он расположен в разговорах о вторых половинках, да, может, порой смущающе это все для него оборачивается даже спустя три года, но определенно точно не чувствует он себя так, как чувствует сейчас. И Чуя решает, что лучшей идеей будет вновь расположиться с вином на диване и продолжить предыдущие разговоры, личной жизни хоть и касающиеся, но не уходящие в романтическую составляющую, и Накахара, подхватив с пола любимую игрушку-колечко Оливера, занимает собаку игрой, и он чувствует, что Верлен прожигает его спину взглядом, — или уже совсем с ума сходить начинает на почве тревожности возродившейся? — но в конечном итоге сдается и плюхается на край дивана, спугнув с него Хару, шипящего на Поля с самого его прихода. Разговор хоть сразу и не начинается, но постепенно укрепляется, вот только Чуя больше того думает не о том, чтобы собеседника понять и ответить что-то, а о сдерживании себя от принятия таблеток, потому что после вчерашней организм уже отошел и теперь начинает по привычке требовать новую, а ему нельзя, он к ним возвращаться не планирует больше никогда, да и вина выпил слишком много, но спустя полчаса, когда уже вновь смеются со всего подряд пьяными голосами, уже не может выдержать это кипящее внутри тревожное напряжение, пройти которое должно было сразу же, а не оставаться даже после того, как надуманная мозгом опасность ушла, и, попросив Верлена поставить чайник, начинает идти в комнату, заранее себя за это проклиная. Вот только, едва дверь открыв, словно знак какой, раздается трель мобильного телефона, оставшегося на диване, и Чуя, не зная, не то благодарить вселенную за такое, не то еще сильнее паниковать, ведь кто ночью-то звонить станет, разворачивается под непонимающим взглядом Верлена и идет назад. Но когда видит, кто ему звонит, на секунду замирает, и вдруг внезапно быстро приходит в себя, полностью собравшись с мыслями и даже протрезвев, и, махнув в сторону Поля рукой, чтобы не переживал и продолжал заниматься делами на кухне, спокойно разворачивается и берет трубку, и за эту долю секунды во время нажатия на кнопку принятия звонка Чуя, ощущая, как его обдает жаром, вызывающим ледяные мурашки по всему телу, прекрасно осознает, что происходит, прекрасно осознает, почему на подсознательном уровне не показал Верлену панику, и прекрасно осознает, что ему скажут. Потому что Чуя наконец понимает все то, от чего отчаянно убегал в голове, прикрываясь тревожными домыслами. — Прошу прощения за поздний звонок, но дело серьезное, Накахара. Чуя судорожно выдыхает и кивает, будто его адвокат может это увидеть, смотря сквозь комнату и словно бы полностью в ней растворяясь. — Рембо сбежал. Его ищет Интерпол, но я думаю, он уже на пути во Францию. Чуя чувствует, как губы расплываются в уставшей улыбке, и он даже не пытается заставить себя ее убрать. — Я уже связался с полицией Руана, для вашей безопасности скоро прибудет пара полицейских, — Акихиро Кояма, всего три года назад помогающий разработать Чуе правильную стратегию в суде по УДО, нервно выдыхает, не слыша в ответ на свои слова никакой реакции. — Накахара, вы слышали, что я сказал? — Мне нужно идти, — вдруг полностью севшим голосом произносит Накахара и отключает звонок, вот только поворачиваться не решается. И он позволяет себе оставаться неподвижным, пытаясь унять начинающее трястись тело, которое вдруг совершенно больше не может удержаться на ногах, словно еще секунда, и точно упадет, и Чуя смотрит на поглядывающего на него из-за угла Хару, замечает краем глаза уснувших рядом собак и, прикрыв на секунду веки, медленно поворачивается в сторону кухни, к арке которой прислонился совершенно по виду трезвый Поль с ледяными глазами. Чуя руководствуется лишь инстинктом «замри», но когда Верлен размыкает губы, чтобы что-то сказать, Накахара срывается с места, но не успевает добежать даже до конца гостиной, когда чужие руки хватают его за волосы. А затем раздается шелест летящих на пол осколков битого стекла. — Désolé, — последнее, что слышит Чуя вместе с лаем всполошившейся Руры. И последнее, о чем успевает подумать Накахара, падая в бессознательность: «Я был прав». Потому что он действительно был прав с самого начала, как бы сильно не пытался гнать эти мысли.