Похорони меня, октябрь.

— Мне предложили стать руководящей главой кампуса университета Кэйо в Йокогаме, — разрывает тишину кухни глава семейства. Токи в радостном удивлении поднимает голову, — они с мужем ждали этой возможности больше двух лет. Ацуши, едва прибывший в эту семью, с интересом оглядывает взрослых, роняя крупинки риса мимо рта. Осаму, чувствуя непрерывную боль от свежих порезов из-за сложенной на стол руки, не подымает головы, потому что его больше ничего не интересует, кроме попыток пережить периоды бессонницы, а затем беспрерывный тревожный сон в несколько суток, когда сначала сходит с ума, не желая вновь переживать ночные кошмары, а затем вынужден видеть их беспрерывно, потому что молодой организм попросту не может справиться с отсутствием отдыха. — Это который? — спрашивает Дазай только для поддержания беседы, потому что, даже не поднимая головы, знает, что его прожигает две пары глаз. — Тот, что в Хиеси, — Юкичи хмыкает, — и там, к слову, есть литературоведческий факультет, так что ты сможешь учиться там после школы. Потом, правда, ты перейдешь в другой кампус, но это не такая серьезная проблема, я думаю. Дазай не отвечает, лишь задумчиво кивая, а Ацуши стучит палочками по тарелке, смущенно улыбаясь и спрашивая: — А я смогу учиться там? Его детский голосок режет душу Дазаю. Ему больно от этой интонации — интонации такой, словно говорит с совершенно чужими людьми, боясь получить выговор или, того хуже, попросту тишину в ответ, будто никому нет дела до него. Ни Осаму, ни его мать и отец не знают, как показать этому мальчику, которого знают с самого рождения, что он важен точно так же, как и все за этим столом. Дазай думает, это оттого, что каждый занят переживанием собственной трагедии, и ему вдруг становится мерзко от самого себя. — Как только вырастешь и выберешь то, чем хочешь заниматься, конечно, сможешь, — Токи улыбается мальчику и взлохмачивает его волосы. — Через неделю мы закончим с формальностями, так что нужно поскорее начать собираться, — начинает вновь Фукудзава, и Осаму понимает, что пора сбегать отсюда как можно скорее. Потому что он не хочет слышать об очередной глобальной перемене в жизни, даже на процент не отделавшись от предыдущей. — Пойдем посмотрим что-нибудь? — впервые поднимает голову от тарелки, и устало, но искренне улыбается мальчику с горящими от детского, такого беззаботного счастья, глазами. Ацуши, быстро поблагодарив за ужин, пулей несется к себе в комнату. Осаму не спеша убирает пустые тарелки со стола, активно отворачиваясь от смотрящей в пустой коридор матери с мокрыми от слез щеками и надломленной улыбкой. Потому что через день после катастрофы он спросил: «Что мне сделать, чтобы ты не плакала и отдохнула?», и он не получил ответа, и Токи не дала себе помочь, и Дазай понял — он никто, чтобы помочь в этом. Он не мог ничего сделать в силу своего возраста и все, что оставалось, это стоять со сломленной матерью в объятиях, чувствовать ее рванное дыхание на шее и слабый запах яблочного шампуня, застрявшего в спутанных волосах. И прошло уже несколько месяцев, но Дазай по-прежнему не может ничего сделать, и он быстро уходит вслед за Ацуши, надеясь помочь хотя бы ему.

***

— Ты куда? Уйти незамеченным не выходит — Ацуши с кухонным полотенцем на плече нагоняет Дазая в коридоре, отчего парню приходится медленно обернуться, виновато улыбаясь. — Я не хочу причинять ему дискомфорт, — тихо произносит Осаму. — Оставайся с ним, а вечером увидимся, ладно? Накаджима поджимает губы, словно хочет что-то сказать, убедить Дазая остаться, но умом понимает, что это единственно правильный выбор для состояния обоих членов его семьи, и он молчит достаточно долго, чтобы Осаму продолжил собираться, посчитав диалог законченным, но в последнюю минуту, когда едва дышащий из-за резко начавшейся нехватки кислорода Дазай открывает дверь, Накаджима, сделав шаг вперед, поспешно добавляет: — Куда ты пойдешь? Осаму поворачивается полубоком, опускает взгляд и отвечает лишь тогда, когда отделявшая их дверь практически закрывается, чтобы Ацуши не успел продолжить разговор: — К маме. Ацуши рвано выдыхает, смотря на захлопывающуюся дверь. Дазай идет размашистыми шагами к калитке так быстро, как только может, словно это спасет его от неминуемой гибели. Заросший сад его детства остается позади, как и не помнящий его отец, но даже выйдя из частного сектора в людную часть района, Осаму не может успокоиться, не может перестать ощущать эту тяжесть на спине, словно вот-вот и позвоночник треснет от взвалившегося на него напряжения, и Дазай, беспрерывно куря одну сигарету за другой, пока идет к метро, ощущает себя загнанным в клетку зверьком. Пробивая билет в метро, Дазай не знает, это от холода руки с коленями так трясутся или от сковывающей цепями тревоги, потому что мозг не может перестать прокручивать в голове вид отца, его уставшие, потерянные глаза и грустную улыбку, когда он смотрел на портрет собственного ребенка, стоящего перед ним, и Осаму захлебывается в этих образах, и он совершенно не понимает, что ему делать дальше. Три года назад он уезжал от сломленного смертью жены, но здорового, живого отца. Час назад он уехал от потерявшегося, ослабшего, словно вовсе неживого боле и стремительно теряющего память родителя, который был самым умным человеком из всех, что Дазай повидал за жизнь. И он понятия не имеет, через сколько дней вернется во Францию, но он четко знает, что в это время его отец уже будет размещаться в доме престарелых, навсегда покинув родной дом, как сделал только что сам Осаму, потому что он уверен, — что бы ни произошло, ни физически, ни морально он не сможет больше переступить этот порог. Словно очнувшись от транса, Дазай натыкается на забор в нескольких метрах от входа на кладбище, выглядящее сейчас еще более жутким и унылым из-за нарастающей темноты и тумана — кажется, пока он был в метро, моросил дождь. Выкинув в небольшую лужу бычок, Осаму медленно доходит до входа, обводя едва различимые вдали макушки одинаковых надгробий затуманенным взглядом, прежде чем сделать шаг за ворота. Внезапно возникает непреодолимое желание позвонить Накахаре, и Осаму усмехается — удивительное повторение истории сквозь года, разные кладбища и города. Чуя отвечает только со второй попытки, и Дазай, пока парень просит подождать пару минут, перекрикивая шум, продвигается в глубь кладбища, подмечая, как мало в нем рабочих фонарей, что и так не особенно помогают из-за тумана. Весь этот день, погода и вид кладбища проникают в Дазая каким-то гнетущим, тяжелым ощущением, оседая черным пеплом на легких, и он словно бы в полнейшую дереализацию входить начинает с каждым шагом, отчего дыхание перехватывает и тошнить начинает, и он бы полностью отдался этому ощущению с головой, если бы в прижатом к уху телефоне не послышался шорох. — Прости, пришлось пробираться на улицу, — наконец доносится голос Накахары. — Все хорошо? — Все чудесно, — улыбается слабо Осаму, выдыхая клубок дыма, на этот раз не сигаретного. На улице стало ужасно холодно. — Теперь все чудесно. — Как отец? Где ты сейчас? — А что, вытер слышишь? — Дазай слабо смеется и он знает, что Чуя хмурится. Чуя, как Осаму кажется, вообще всегда хмурится. — Не поверишь, на кладбище! В этот раз трубку бросать не стану, у меня полная зарядка. — Почему ты пошел туда так поздно, идиот, — Чуя заглушает сказанное собой обзывательство сигаретой и вспышкой зажигалки. — Как... Как ты себя чувствуешь сейчас? Осаму напрасно опускает ответ на вопрос об отце, и Чуя это знает, они оба прекрасно все понимают, как и понимают то, как может сейчас чувствовать себя Дазай, поэтому на это он тоже не отвечает, — шмыгает красным от холода носом и медленно движется в сторону могилы матери, отчего-то совершенно позабыв сейчас, где именно она находится, а оттого идет больше того наугад, основываясь на старых, смутных и ужасно болезненных воспоминаниях со дня похорон, просто чтобы не стоять на одном месте в центре захороненных мертвецов, что так и смотрят на него из-под земли, он почему-то слишком сильно уверен в этом сейчас. — Ты звучишь намного бодрее, чем утром. Настроение поднялось? — спрашивает Осаму, быстро догадавшись, с кем и где находился сейчас Накахара, пока не пришлось выходить на улицу. — Все уже изрядно пьяные, собираются пройтись до следующего места, но я пытаюсь сбежать от них уже последние часа полтора, так что ты стал моим спасителем. Осаму воспринимает это милой шуткой, а Чуя нервно поджимает губы, теребя в руках тлеющую сигарету, потому что в голове бесконечно крутится: «Снова». Чуя закладывает в эти слова слишком много смысла, учитывая последние свои не особенно-то и приятные события, а оттого забывается, что понимает Дазай даже по телефону — надолго уж Накахара замолчал. — Не улетай в мысли, лучше поболтай со мной! — Поболтать? Ты, значит, ничего мне не говоришь, гуляя по кладбищу в ночи, а мне болтать? Дазай улыбается. — Во-первых, у нас еще не ночь. Во-вторых, расскажи, как прошел вечер, милый. Чуя раздраженно вздыхает, — не то на прозвище это, такое приевшееся, не то на само существование Осаму в общем и целом, — затягивается сигаретой и ненадолго замолкает. — Эм, что ж... Ну, я позволил себе выпить впервые после окончания курса таблеток, — Чуя кивает своим словам, поджимая губы, — сейчас я собираюсь заказать такси и потом прогулять собак, и, может быть... Слушай, нет, я не умею просто болтать, чтобы отвлечь человека, это по твоей части, ясно? Просто скажи, происходит ли сейчас с тобой что-то плохое, чтобы я мог как-то тебе помочь. Осаму за смехом не замечает, как оказывается в нескольких шагах от надгробия матери, которое и правда смог найти по памяти, сам того не осознавая, и он останавливается и отворачивается, не желая его видеть. Не сейчас. — Какой же ты милый, Чуя! Ладно, ты уже хорошенько мне помог, мне стало легче и теперь я чувствую себя лучше, так что спокойно вызывай такси и передавай привет от меня пушистым исчадиям ада. — Нет, ты не можешь вот так отключиться, ты же знаешь, что я тебе не поверю! — Чуя резко выпрямляется, чувствуя внезапный толчок тревоги изнутри. — Я позвоню тебе, как только выйду отсюда, все в порядке. Я люблю тебя, Чуя. Дазай успевает отключиться, пока Накахара набирает воздух в легкие, наверняка в надежде выплеснуть пару тройку тысяч гневных слов и тирад, и он знает, что сам заставляет сейчас Чую нервничать, но он также знает, что не хочет, чтобы Чуя проходил вместе с ним через то, к чему наконец разворачивается лицом и направляется на онемевших не то от холода, не то от страха какого ногах. Убранная, словно бы каждый день тут Ацуши возится, могила Дазай Токи, словно проход в ад, разворачивается перед взором Осаму, когда парень медленно обходит ее и присаживается на небольшую промерзшую скамейку, и вот теперь, сидя напротив фотографии матери, Дазай полностью благодарит Вселенную за то, что большая часть фонарей на кладбище не горит — если бы видел сейчас четко лицо на камне, точно бы растерял едва в кулак помещающееся самообладание. Он не знает, что говорить, он не знает, на чем задержать взгляд, и единственное, что получается сделать, это окоченевшими пальцами нащупать полупустую пачку сигарет с зажигалкой в наклейках Накахары, и Дазай, прикурив, так и оставляет ее в руках, словно вроде бы и отключился от звонка с Чуей, а все равно он тут, рядом, будто сидит около него и практически за руку держит. — Я почему-то совершенно не хочу плакать, хотя, наверное, должен, да? — начинает охрипшим голосом Осаму спустя половину выкуренной сигареты. — Помнится, лучше рассказывать что-то, а не сидеть в тишине... Представляешь, я переехал во Францию и начал писать книги! Кто бы мог подумать, а? — Осаму замолкает, чувствуя отчего-то неловкость — и как у него с легкостью получалось болтать с могилой Тэцуо спустя десять лет? Или и там так тяжело шло? Уже и не вспомнит совершенно. — Что ж, эм... Чуя! Да, Чуя все еще со мной, у нас даже две собаки появились. Тебе бы они очень понравились, особенно Рура, у нее прямо твой характер! У меня стабилизировалось состояние, но таблетки некоторые все еще пью, уж к счастью или к сожалению Бог тому судья. Последний раз я пытался себя убить после... Дазай запинается о ком в горле и хмурится, отведя взгляд на кажущуюся сейчас черной короткостриженую траву вокруг могилы. — Хорошо, ладно, — Осаму фыркает с дрожащей улыбкой на губах, отворачиваясь от могилы еще сильнее, — ладно, видимо, это действительно оказалось сложнее, чем я думал, эм... Черт. Ком в горле давит на связки так сильно, что Дазай теряет контроль над дыханием и при очередной попытке вымолвить словечко ком прорывается сдавленным стоном, а из глаз предательски скатываются слезинки. Осаму затягивается заканчивающейся сигаретой в надежде успокоиться, переключиться на что-то другое, но это не помогает, абсолютно не помогает, и он продолжает упрямо отворачивать голову в сторону, словно боится показать живой матери, что он плачет, вот только она давно превратилась в кости с небольшими остатками неразложившейся до конца плоти, и она явно не заметит, что у него текут слезы, и не начнет успокаивать, как это было все его детство, когда он пытался скрыться с ее поля зрения, пока не успокоится, и это одновременно добивает Дазая и дает возможность повернуться к надгробию. — Я скучаю, мам, — шепчет сквозь слезы и дрожь во всем теле Осаму. — Но последние три года я больше не пытаюсь последовать за тобой, как бы сильно мне ни хотелось этого раньше. И я надеюсь, ты... И я надеюсь, что при жизни ты успела меня простить за то, что я был таким изматывающим нервы сыном, потому что папа больше не помнит меня, а тебя нет в живых, и я слишком сильно виню себя в том, что так и не успел извиниться перед вами, пока у меня была такая возможность. И я не успел измениться, пока у меня была возможность, но я надеюсь, что ты видишь меня и знаешь, что теперь у меня все хорошо. Я подвел и тебя, и папу, и... Я просто надеюсь, что однажды я полностью оправдаю ваши ожидания, и ты увидишь это. Дазай, задыхаясь в слезах, вдруг глупо улыбается и начинает смеяться, качая головой. — Ну и сказки же я говорю. Конечно, ты ничего не видишь и никаких небес не существует. Господи, ну и идиот. Осаму утыкается лбом в ладони, глубоко вдыхает и поднимает взгляд на могилу, едва различимую в темноте под пеленой слез, и он быстро встает, ощущая новую истерическую волну, когда самый близкий к началу этого ряда могил фонарь несколько раз мигает и загорается, очерчивая золотым светом улыбающееся лицо Токи на белоснежной могильной плите. И Дазай улыбается, качает головой и подходит к камню ближе, проводя по нему рукой, и он задыхается в своих слезах, и он сжимает пальцы на плите до того момента, пока они не начинают дрожать. — Я очень сильно тебя люблю, мам. Прощай. В полном изнеможении и полусознательном состоянии Дазай доезжает до квартиры Ацуши к двенадцати часам ночи, и он полностью лишается к этому моменту сил и желания как-либо реагировать на не находящего себе места весь вечер брата, и Осаму, молча раздевшись и направившись к двери спальни, не желает вообще ничего говорить и уж тем более отвечать, но вдруг замирает, вспомнив последние минуты на кладбище, и тихо спрашивает: — Фонарь около мамы давно не работает? Встревоженный Ацуши, идущий за ним следом, сначала в удивлении замирает, а затем хмурится. — Уже года два. А что? Осаму вымученно улыбается и мотает головой. — Ничего. Спокойной ночи. Ацуши молча провожает спину Дазая, пока тот не прикрывает тихо дверь. И Ацуши молча стоит напротив двери в гостевую спальню еще несколько минут, словно бы в трансе находясь, пока его не обвивают родные руки и не завлекают спать — Рюноске завтра на работу, а Накаджиме следует поспать хотя бы пару часов, прежде чем наконец поговорить с братом о том, что им теперь делать, потому что они оба знают, что больше так продолжаться не может. Потому что они оба знают, что Ацуши не сможет справляться в одиночку с этим всем и дальше, как бы сильно ему не хотелось это отрицать.

***

Чуя остается сидеть на улице после звонка Осаму, совершенно не желая заходить назад за вещами. Оранжево-желтые лужи и голые деревья отчего-то вдруг отсылают его в осенние парки Йокогамы, где он часто рисовал вместе с Юан и Ширасэ, прячась от серых высоток и городского шума. Прислоняясь к стене бара, Чуя закуривает вновь и с грустной улыбкой прокручивает все такие дружественные прогулки, которых, на самом-то деле, было не настолько уж и много, а может, он попросту половину забыл. Но одну он помнит слишком хорошо: Английский сад, жаркий весенний ранний вечер, ругающийся на собственную картину Ширасэ и полностью растерянный курящий Дазай, стоящий с Акутагавой младшей около входа. Стряхивая пепел с сигареты окоченевшими пальцами, Чуя больше не удивляется этому очаровательному своему умению любые размышления и воспоминания связать с Осаму, и он чувствует неожиданный порыв вновь ему позвонить, рассказать все, что произошло, поведать о своих переживаниях и о том, как хочется прямо сейчас оказаться рядом, но он с силой выталкивает эти мысли, кидает недокуренную сигарету на асфальт и скрывается за дверьми шумного бара, потому что он как никто другой знает, как важно сейчас Дазаю побыть наедине с могилой матери. Потому что раньше Чуя тоже пропадал часами на могиле младшего брата, отключая телефон, как бы страшно и тяжело не было ему там находиться одному. Завидевшие приближающегося директора, сейчас являющегося им обычным другом, коллеги начинают вовлекать Накахару в диалог, и он прикладывает больше усилий и времени, чем планировал изначально, чтобы объяснить о желании уйти, а когда ему наконец удается это сделать, недалеко от выхода его останавливает пьяный, но все равно с беспокойными глазами Верлен. — Je peux t'emmener à la maison? Чуя удивленно щурится такой вот формулировке заботы, отчего-то воспринимая это больше того как флирт, но встревоженное лицо Поля хоть и не до конца, но все же заставляют поверить в то, что это своего рода разрешение на защиту, учитывая прошлую ночь и записку, вот только легче от этого вывода Накахаре не становится, и он с улыбкой отказывается, вновь подмечает свою прошлую ложь о том, что это был простой единичный розыгрыш, и быстро скрывается в ночи осенней улицы, решая на всякий случай вызвать такси к магазину за поворотом, чтобы вышедший через время следом Поль не заметил его и не решил таки его провожать — ну правда, это ужасно мило, но Накахара что, действительно выглядит как неспособный за себя постоять человек, учитывая то, что ему даже никто не угрожает? Последнее слово эхом отдается в черепной коробке и Чуя непроизвольно сжимается, одновременно с этим активно сдерживая единственно верные мысли по этому поводу, посетившие его еще в самые первые секунды вовремя нахождения записки, которые с того самого момента он и прячет внутри себя, не желая в это верить и позволять становиться реальным. И Чуя, словно бы злорадствуя этим мыслям, с натужной улыбкой входит в квартиру, потому что и подъезд, и дом остаются точно такими же, какими покидал их утром, и Накахара, обведя гостиную взглядом, с облегченным вздохом опускается на колени к извивающейся от радости Руре и сонному, но отчего-то пришедшему его встречать Оливеру — видимо, спали вместе, раз Рура умудрилась его поднять. Гуляя с собаками, Накахара получает короткое, переполненное явно высосанным, но нужным самому Дазаю весельем, сообщение о том, что чувствует себя хорошо и уже ложится спать. Чуя хочет ему позвонить, но Осаму мягко это пресекает, давя на то, что в Руане уже ранее утро наступает, а Накахара все-то не спит, и Чуя решает не давить на него, прекрасно понимая, почему вымотанный двумя тяжелыми событиями за день Дазай не хочет вновь в это погружаться. На свежем воздухе в окружении домашних питомцев Чуя и правда чувствует себя хорошо, но по возвращению домой осознает, что, кажется, для спокойной попытки уснуть, помня вчерашнюю ночь, потребуется чуть больше времени: выключенный везде свет и еще не проснувшееся солнце за окнами резко начинают давить, заставляя чувствовать себя загнанным кроликом, боящегося фантомного волка, и Накахара спустя десять тревожных минут в бесполезной попытке уснуть резко садится на кровати, будя этим давно уснувшую Руру в ногах. В раздумьях вглядывается в темноту напротив себя, прикусывает губу, тревожно обдумывая следующие свои действия, и уверенно встает, направляясь к письменному столу и стараясь не думать о последствиях. Включает настольную лампу, открывает предпоследний ящик стола и нащупывает упаковку с остатками пароксетина, отмененного врачом полгода назад по окончанию длительного курса лечения. Прекрасно осознавая не выветрившееся из организма вино и едва привыкшее жить без антидепрессантов тело, — будто справлялся на самом деле без них Накахара, как бы ни хотелось ему в это верить, — Чуя выпивает одну таблетку, запивает несколькими глотками воды, чувствуя, как вместе с ней холодом раскрывается еще большая паника на почве воспоминаний о давней случайной передозировке, и ложится в кровать с тяжелым выдохом, зная, что теперь ему хотя бы удастся уснуть. И у него ведь все под контролем, правда?