Похорони меня, октябрь.

Ацуши никогда не умел рисовать, а вот из пластилина лепить любит просто ужасно! Вот и сейчас, сделав уроки на два дня вперед, достает новую его упаковку, которую приемная матушка купила ему после школы неделю назад, да решает, кого вылепить на этот раз из зверушек. Вспоминает утреннюю передачу на телеканале про животных, вспоминает милую семью сервалов, похожих на крохотных леопардов, и решает создать, используя подложку из картона, маленький кусочек саванны, маму и двух ее детенышей. Непременно нужно будет сначала показать приемному брату, отчего-то слишком быстро его полюбившего настолько, чтобы по полдня с ним проводить постоянно, а может это лишь из-за жалости какой, — Ацуши не знает, но сильно думать об этом не хочет, чтобы не напороться на чересчур грустные мысли, — а потом подарить новым родителям, к которым тоже привык уже давно, но отчего-то все еще в голове примириться не может и стесняется мамой и папой вслух называть, обращаясь в итоге больше того безлично, и вот потом поставят они эту инсталляцию небольшую на подоконнике в гостиной или даже у себя в комнате, как многие его такие, и будут рассматривать, когда им грустно станет. Или просто рассматривать будут, даже если не грустно им, а весело, потому что они всегда так со всеми его поделками поступают, и Ацуши тоже думает по поводу этого, что это что-то не полностью искреннее, а скорее подбадривающее, но ему ведь все равно приятно от этого внимания к творчеству своему, а это самое главное. Время на часах уже к позднему вечеру клонит, когда Накаджима наконец заканчивает, а затем, услышав открывающуюся дверь в глубине коридора, — это Осаму как обычно душ принимать закончил, Ацуши хорошо научился различать звуки от каждого жильца этого дома, — отодвигает семью сервалов на кривом квадратном кусочке от картонной упаковки из-под цветной бумаги, чтобы прибрать стол. Знает, что через пару десятков минут заглянет приемная мать, чтобы спать поскорее улегся, оттого ускоряется и с радостным нетерпением бежит к комнате старшего брата. — Смотри, что я сделал для—! Ацуши замирает с открытым ртом, в котором так и остаются не вылетевшие детские слова, как замирает и стоящий полубоком к двери Дазай с красной салфеткой, прижатой к руке, влажными после душа волосами и мертвыми, совершенно полностью утерянными насыщенность глазами. Пребывая до этого в апатичном трансе, Осаму быстро разворачивается лицом к приемному брату, пряча изрезанную руку за спину, и улыбается так ярко и светло, подходя на несколько шагов ближе, что Накаджима пугается еще сильнее, но не от жуткости какой, а из-за внезапно пришедшего в голову осознания. Осознания, что каждая такая улыбка Дазая была фальшивая, потому что секунду назад Ацуши впервые увидел его настоящего. Такого, какого не знал никто. — Какая прелесть! Ты знал, что сервалы обожают играться в воде? Предлагаю на выходных глянуть передачку про них, они очень милые! Но твои, очевидно, милее вышли, я бы их оставил у себя на полочке, если разрешишь, конечно! — Осаму, ты... Почему твоя рука?.. Словно не зная, о чем говорит стоящий в полном ужасе ребенок, Дазай нехотя поворачивает голову вбок. — Просто поранился, пока брился, не страшно! — Почему?.. Почему ты сделал это? — Ацуши произносит это тихо, лишь обиду и всепоглощающих ужас забыв скрыть из детского голосочка. Маска веселья трескается. Едва ушедшая из-за физической моральная боль возвращается — детское лицо начинает блестеть. Ацуши плачет. Плачет из-за него.

***

Ацуши быстро переключает канал с передачей про охоту леопардов на стаю сервалов, когда слышит совершенно не изменившийся звук открытия двери, в какой бы квартире или возрасте это не произошло, а затем видит показавшуюся макушку брата из-за угла. — Доброе утро! — сияет улыбкой сонный Осаму, плюхаясь на кресло. — Что смотришь в такую рань? Накаджима, все еще одной ногой пребывая в не самом страшном воспоминании, связанным с Дазаем, но определенно точно в самом травмирующем из-за становления первым в бесконечной череде, закончившейся лишь пару лет назад, рассеянно переводит взгляд на экран, пытаясь осознать, на какой канал переключил в панике секундой ранее. — Что-то про молотоголовых акул, — неуверенно выдает Ацуши, повернув голову к экрану. — А ты знал, что акула-молот— — Все, что ты можешь мне сказать про животных, я уже знаю, — улыбается Накаджима, отчего Осаму обиженно тушуется, словно ребенок. — Я приготовил завтрак пять минут назад, можно поесть и заодно обсудить планы. — Хочу прокатиться к папе, — сразу выдает Дазай, поднимаясь с места, — все же мне очень не нравятся его болезни, знаешь. Ацуши молча кивает, оставаясь на месте. Поднимает взгляд на экран с плавающими акулами, заостряет слух на хлопочущем на кухне старшем брате и выключает телевизор, откидываясь на спинку дивана. Сердце бешено колотится в груди, глаза бегают по собственной гостиной, а мозг пытается забыть так некстати всплывшее воспоминание и одновременно с этим успокоиться насчет не менее тревожного настоящего. Он совершенно не представляет, как задержать подольше Осаму дома, потому что он совершенно не представляет, как сказать ему о том, что отец его не вспомнит.

***

Чуя чудом не опаздывает на работу, но не из-за задержавших его Дазая с Юан по звонку, а оттого, что боится выходить на улицу сначала для прогулки с Рурой и Оливером, проверяя на несколько раз дверь, затем возвращаться к дому и в саму квартиру, обследуя ее на наличие странностей, которых, кроме смятого письма на кухонном столе, так и не обнаруживается, а затем выходить из нее вновь, надеясь, что к вечеру все останется так же, за рабочий день он успокоится, все забудется, да и то послание пропадет к чертям, оставшись в его слишком реалистичном ночном кошмаре. Но все эти надежды вновь разбиваются, когда Накахара открывает ключом свой кабинет, место, куда не попадет никто без его ведома, и пораженно застывает над столом, на котором словно смеха ради намеренно не стали убирать раскрытый ежедневник Чуи с вырванным одним листом и вывалившиеся водные маркеры из их чехла, которые хранит в соседнем от стола шкафу со всеми творческими принадлежностями. И словно чтобы окончательно свести его с ума, тот, кто решил над ним подшутить, скинул совместную фотографию с Дазаем в рамке в урну для бумаг, будто прямо хотел намекнуть на то, во что Накахара верить искренне не желает, потому что это все уже слишком. Это слишком для его успокоившейся, стабилизировавшейся жизни, это слишком для того, что он так тщательно забывал и выстраивал позже нечто новое, теперь покоящееся вместе с мусором, будто этим оно и является. И он чувствует, как его охватывает злость вперемешку с адреналином, когда он кидает рюкзак на стул и моментально вылетает из кабинета, набрасываясь словесно на своего секретаря с вопросами о том, кто был у него, и, конечно же, ему отвечают лишь испуганным и непонимающим взглядом, конечно, на него все смотрят как на идиота, потому что ключи есть только у него и у охранника, милого пожилого мужчины, не высовывающегося из своей конуры с камерами даже на перекур. Но он идет дальше и подымает на уши кабинет охраны, чтобы просмотреть записи, которых в итоге нет, и ему удивленно рассказывают, что в сегодняшнюю ночь камеры просто перестали писать, вот только ничего он из этого не заметил, потому что уснул, и Чуя не может его винить, когда этот мужчина работает вторые сутки без сна, потому что его сменщик заболел, но Чуя не знает, что еще ему сделать, чтобы успокоить свои нервы и, возвращаясь мимо входа к своему кабинету, он с полными истерической злобой глазами разворачивается и направляется к заходящему в здание сонному, но уже улыбающемуся Полю, потому что это единственный, кому он не доверяет, и это единственный, на кого можно повесить то, что объяснить он не может. — Tu étais dans mon bureau? — Чуя не кричит, но говорит это достаточно агрессивно, чтобы и Верлен сконфуженно остановился, и парочку любопытных глаз на себя навлечь. — Que se passe-t-il?  — Tu sais quoi. Чуя уводит по-прежнему ничего не понимающего Верлена в сторону своего кабинета и открывает перед ним дверь, пропуская внутрь. К моменту, когда Поль, слушая его рассказ о подброшенной шалости около квартиры, осматривает разгромленный стол, Накахара отчего-то начинает понемногу успокаиваться, — не то из-за полностью ошарашенного лица мужчины, не то из-за самого факта, что он наконец-то разбирается с этим не один, — когда слышит полные серьезности слова: — On appelle la police. — Non. Non, pas de police, — Чуя обрывает Поля сразу же, едва тот успевает начать нащупывать телефон в карманах брюк, потому что он совершенно не хочет вновь в чем-то разбираться. Больше не хочет. — Quelqu'un faisait juste une blague, c'est tout. — Tu es sûr? Чуя протяжно выдыхает, проводит ладонями по лицу, уводя их в волосы, и прикусывает щеку изнутри, и он смотрит в слишком испуганные и напряженные глаза напротив, чтобы поверить в то, что этот человек действительно может быть причастен. — Absolument. Чуя хочет уже выпроводить гостя, ощущая вину за свое поведение, однако Поль, несмотря на имеющиеся дела, остается с Накахарой в кабинете, не помогая ничего убирать, потому что из беспорядка тут лишь маркеры собрать следует, да рамку из корзины вытащить, но помогая уложить все в голове и морально успокоиться благодаря кому-то, находящемуся рядом. Еще больше подозрение в мыслях Чуи уходят за счет того, что мужчина за несколько часов раз пять предлагает, настаивает даже все же в полицию обратиться, потому что шутки шутками, но проникновение в частную собственность делом серьезным может обернуться, оно и есть уже, несмотря на то, что ничего не украдено, и вот все его эти размышления полностью улетучивают сомнения в Верлене в голове у Накахары, и он, может, до сих пор мало ему доверяет, потому что он по определению своему мало кому доверять умеет, и уж точно не расскажет ему о том, почему именно это все так сильно его напугало, но именно это в итоге и заставляет успокоиться, потому что сам Поль ни слова не говорит по поводу всего того, что касается прошлого Чуи, словно совершенно он точно все понимает и не давит, прямо как Осаму несколько лет назад. «Черт, Дазай!» Как же так вышло, что совершенно позабыл о своем обещании написать позже? И у них, может, по-прежнему ночь или утро раннее, но он ведь обещал как-то да объясниться, а он знает, что сделает только хуже, если хотя бы немного парня не успокоит, и он наспех придумывает дела Верлену, все еще находящемуся у него на официальной стажировке, и быстро заходит в сеть, проверяя, когда последний раз в ней был Дазай. Вот только у них еще слишком рано, часов пять утра, и даже Ацуши бы в такую рань не встал бы, и Чуя решает, что нужно взять себя в руки, поработать и через пару часов позвонить, чтобы и голову в порядок привести, и дела важные решить, и хотя бы подумать, что сказать ничего не понимающему Осаму, врать которому так и не научился. А врать вынужден ведь, потому что все произошедшее — глупая, тревожная, но все же шутка, попытка напомнить о себе через посредников или еще невесть как, в чем Чуя даже отдаленно разбираться не желает, и это все жутко, конечно, жутко и неприятно, но это определенно точно не стоит потраченных нервов еще и Дазая, только уехавшего отдыхать. Вот только он так и не успевает сделать все, себе обещанное, потому что через несколько часов Дазай звонит ему сам. Секундная паника вдруг ужасно раздражать начинает Накахару, словно ребенком себя внезапно ощущать начинает, которого застукали за чем-то таким, чему нужно срочно придумать объяснение, и он делает глоток кофе, прикрывает глаза на выдохе и отвечает на звонок, решив, что выкрутится по пути. — Ну что, как там работа? — вместо приветствия спрашивает ужасно умилительно сонный Осаму, отчего Чуя неконтролируемо начинает улыбаться, сразу поднимая себе настроение и распуская тем самым тревожный узел внутри. И все же слишком ему этой тушки забинтованной рядом не хватает порой. — Не сбежал еще от тебя твой стажер? — К моему сожалению, нет. — Я слышу, как ты улыбаешься! — Чуя тоже слышит чужую улыбку, которая, кажется, вообще не спадает никогда, и он фыркает и откидывается на спинку кресла, бросая взгляд и так и оставляя его на вновь стоящей на своем законном месте их совместной фотографии. — Я рад этому, потому что вчера, точнее в ваше сегодня, ты был какой-то ну совсем встревоженный. — Это все из-за Поля, нового замдиректора, — практически искренне признается Накахара, ведь частично это действительно правдой являлось. Являлось до того момента, пока к нему не вломились в офис и не разбудили письмом средь бела ночи. — Но мы, кажется, поладили. И вечером мы вместе с коллегами и Верленом пойдем в какую-нибудь кофейню, хотя это и не моя идея, но он все же уговорил меня, так что выбора особенно нет. Он слишком отчаянно надеется со мной сдружиться. — Какие быстрые развития событий, на свадьбу хоть позовете? Чуя прыскает, и он так сильно боялся начать этот разговор с Дазаем, но сейчас, слыша его глупые шутки и голос, этот родной голос, он действительно наконец-то позволяет себе окончательно успокоиться. И даже если Дазай этого не знает, и даже если никогда не узнает, он в очередной раз смог ему помочь просто своим существованием, находясь за десять тысяч километров. — Тебя-то? Да ты нам всю церемонию своим поведением сорвешь, так что не надейся. — Ах вот как! Хотя знаешь, хрен с вами, разрешаю тебе изменять, но только чтобы собаки выгуляны и накормлены были, а вот Хару я себе заберу, как важную часть наследства! — Я подумаю над твоим поведением, — кивает сам себе Чуя. — Какие планы на сегодня? — Поеду к отцу, вот только Ацуши не особенно охотно на это смотрит, уж не знаю отчего, но учитывая то, что это главная цель поездки, я все равно сделаю это. Веселье заметно улетучивается, как из диалога, так и из мыслей обоих, и Чуя прикусывает губу, продолжая смотреть на фотографию с улыбающимся Дазаем, и думать о том, что все же следовало ехать вместе. — Думаю, Ацуши просто волнуется, учитывая то, что толком ничего тебе не рассказывал и тянул до последнего. — Я тут подумал, — начинает Осаму спустя несколько мгновений тишины, — может, повидаться с твоим отцом и узнать, может... Не знаю, может, у него есть знакомые клиники хорошие, в плане... — Дом престарелых? Ты об этом? Дазай не отвечает, тяжело вздыхает, и не отвечает, и он молчит так долго, что Накахара начинает думать о том, что попросту связь прервалась, но даже так оба понимают, что Чуя оказался прав. — Я не хочу мучить ни Ацуши, ни отца, понимаешь? — Думаешь, все настолько плохо? — Я чувствую это. И мне не нравится это чувство.

***

Дазай никогда не мог похвастаться умением людей заново влюбляться в те места, что раньше ненавистными были с такой силой, что аж мурашками все тело покрывалось и сжавшиеся кулаки болеть начинали, вот и сейчас, лишь к концу обеда сумев вытолкать явно сопротивляющегося Накаджиму из дома ради поездки к отцу, вновь ощущает тяжесть на груди, нервозность и дискомфорт с каждым проезжающим поворотом все сильнее, и так забавно осознавать, что, ну вот ведь, проработал же давным-давно смерть Тэцуо, а оттого и тяжелые годы после нее, проведенные в родительском доме, но все равно мозг словно бы назло придумал новый повод для возвращения всех этих гадких чувств, теперь проецируя их через призму вины. Вины, потому что Осаму задыхался в ней на протяжении трех лет, и задыхается сейчас, и будет задыхаться весь остаток своей жизни, потому что теперь даже не нужно выдумывать что-то, вытаскивать тьму из прошлого, ведь вот она, самая главная причина, по которой он захлебывается страшными муками совести — столько лет знать о том, что отцу плохо, столько лет знать о том, что его младший брат разрывается между учебой, работой и внезапной сиделкой просто потому, что Дазай отказывался приезжать, отказывался из-за своих глупых страхов вновь вогнаться в депрессивное состояние из-за похороненной в этом же городе матери, и вот теперь он оттянул момент настолько сильно, что, кажется, приходит в самый последний момент. И он пытается уговорить самого себя отключить все эти чувства, попробовать уже наконец простить себе то, что не приезжал так долго, но он не может этого сделать, потому что он смотрит на притихшего Ацуши, и его разрывает от этого ощущения, словно что-то до смешного очевидное лежит на поверхности, а он это не видит, и вот уже к дому подходят, Накаджима нервными движениями начинает открывать калитку, и неуверенно замирает, едва повернув голову к стоящему позади Осаму, что с ума сойдет через, как ему кажется, секунды полторы, не больше. — Что с тобой? Ацуши дергано оборачивается, словно вот наконец застукали его с тем, что так давно прятал, но даже сейчас он не решается сказать Дазаю правду, и он лишь отрицательно мотает головой и уходит вглубь заросшего участка, за которым попросту некому ухаживать, и Осаму вдруг застывает, провожая боковым зрением младшего брата, и он все смотрит и смотрит вглубь своего родного сада, и он совершенно его не узнает. Больше нет идеально выкошенной травы у выложенных камнями дорожек, что теперь проросли, наполовину утонув в зелени, больше нет свежей воды в пруду, как и карпов, — не то умерли, не то Ацуши их попросту продал. Маленькие фонари больше никто не включает, отдав их паукам, что неустанно плетут теперь на их красных шляпках паутину, путь к беседке зарос невысокой травой, а опавшие от частых ветров с ее крыши гирлянды, кажется, уже давно не работают. И Дазай ни на секунду не начинает винить Ацуши в этом всем, но Дазай чувствует, как что-то внутри него, что-то детское и родное, несмотря на весь пережитый в этом доме ужас, умирает, и Дазай знает, что это больше никогда не возродится внутри него, и ему вдруг ужасно начинает хотеться курить, но он отбрасывает эту идею, кутается посильнее от осеннего ветра в пальто и разворачивается к входной двери, и он пытается абстрагироваться от того, что только что увидел, но он прекрасно знает, что не забудет этого никогда. Не забудет никогда, что единственного места во всем доме, где он чувствовал себя уединено и спокойно, больше нет.

***

Прихожая встречает родным запахом, включенные светильники придают уют, а тепло дома заползает под свитер, прогревая сердце, но Дазай все равно чувствует себя неуютно, словно его совершенно точно не должно тут быть, словно ему совершенно точно здесь будут не рады. — Папа в кабинете? — пытается хоть как-то прогнать дискомфорт, начав обычную беседу, но ни сам себе не верит, ни Ацуши не помогает сделать вид, что все хорошо, продолжая мертвыми глазами смотреть в одну точку, пока Дазай снимает обувь. — Ацуши? — Что?.. А, отец у себя, да. Дазай хмурится. — Ты можешь объяснить, что происходит? Накаджима поднимает затравленный взгляд. А Осаму последние дни кажется, что скрывают что-то от него абсолютно все. — Мне жаль. Дазай в непонимании дергает головой. — Я не понимаю. — Отец, он... — Ацуши прикусывает нижнюю губу, думая, как более мягко сказать то, что должен был сказать еще непозволительно давно. — Он думает, что... — Что..? — помогает Дазай. Ацуши тяжело выдыхает, поднимая пустой взгляд на брата. — Он уверен, что ты мертв, Осаму. Дазай вскидывает брови, но вдруг глупо улыбается и начинает смеяться, и Ацуши слышит в его смехе истерические нотки. — Слушай, ну я с гордостью расскажу ему о том, что завязал с суицидальными наклонностями! Кто ему сказал вообще такое? — У него началась сосудистая деменция чуть больше года назад после резкого снижения иммунитета, — Ацуши видит, как быстро спадает улыбка с лица Осаму, и он готов провалиться сквозь землю, лишь бы не находиться здесь. — После смерти мамы он начал много пить, а однажды его переклинило и он подумал, что вместе с ней тогда умер в машине и ты. Он категорически не верит моим словам о том, что тебя с нами не было. — Что?.. Сосудистая деменция? Я... Подожди, нет. Нет, такого не могло случиться, он же еще достаточно молод, и он... Врачи уверены? Ацуши сочувственно поджимает губы, медленно кивая, а Осаму вдруг чувствует себя маленьким ребенком, и словно даже голос его меняется, становясь тоненьким и взволнованным. — Я постоянно рассказывал ему про тебя, я постоянно водил его по врачам, я показывал ему фотографии и включал видео, которые ты присылал мне из Франции, но он больше не узнает на них тебя, он уверен, что тебя больше нет, а врачи в итоге не дали ровным счетом ничего. — То есть лечения нет? Ацуши едва заметно мотает головой. Дазай видит, как начинают блестеть его глаза, и он не знает, что хуже — видеть, как страшно младшему брату признаваться в том, что он пытался скрыть, пытался вылечить и скрыть, или чувствовать собственный ком в горле и острые осколки собственного сердца в груди. — Он забыл что-то еще? — спрашивает Дазай спустя несколько секунд тягостного молчания, пытаясь увести тему от самого себя не то ради состояния Ацуши, не то ради попытки подольше подержать себя в руках, чтобы не рассыпаться прямо у брата на глазах. — Он постоянно читает в своем кабинете и помнит все, связанное с работой, но может забыть, что еда хранится в холодильнике и ищет ее в своем комоде. Что-то бытовое постоянно вылетает у него из головы, иногда он забывает и меня тоже, но я прихожу почти каждый день, а в остальное время его проведывают соседи, так что он быстро меня вспоминает. Хотя однажды он чуть не вызвал полицию, потому что был уверен, что я пришел его грабить. Последнее предложение Накаджима говорит с улыбкой, но Дазай видит в ней всю накопленную усталость и сожаление, и он не выдерживает. Ацуши хочет сказать что-то еще, но Осаму притягивает его в объятия, и Накаджима сжимается, сжимается от переполняющей его усталости, боли и обиды, обиды не на кого-то конкретного, а словно бы на всю сущность болезни, которая отобрала отца не только у него, но и у мальчика, которому пришлось в одиночестве хоронить родную мать, пока его отец и брат лежали в больнице, а теперь жить с осознанием, что этот самый отец считает его мертвым. И Осаму обнимает его крепче, когда слышит тихие всхлипы, и он смотрит в сторону коридора, где виднеется дверь в кабинет отца, и он слабо улыбается, вспоминая, как считал это место священным, куда совершенно никому нельзя было заходить. И он не знает, хочет ли заходить в него теперь.

***

— Пап? — Ацуши, постучав в дверь, медленно ее открывает, просовывая голову, пять минут назад покоящуюся на плече старшего брата. — У нас гости. Дазай проходит следом, чувствуя, как сжимаются легкие от родного запаха, активно пытающегося замениться лекарствами. Некогда находящийся в идеальном состоянии кабинет теперь напоминает берлогу ученого, никогда не складывающего книги и записи на места, словно обязательно вот-вот возьмет их в руки снова, но так и не берет, в итоге превращая все поверхности в книжные скалы. Фукудзава смотрит поверх очков на вошедшего родного сына с удивлением, а затем с неприязнью. — Кто это? Снова врачи? Я здоров, ты знаешь это. — Нет, это— — Я лишь хотел узнать, как вы себя чувствуете, — поспешно перебивает тревожно сжимающего пальцы Накаджиму Дазай, надеясь, что отец ничего не скажет о явно не медицинской его одежде, но тому, кажется, абсолютно все равно. — Я зашел в не подходящий момент? Юкичи переводит взгляд на стол с разбросанными по нему бумагами, хрипло кашляет в кулак и складывает руки в замок, переводя взгляд с одного сына, которого помнит, хоть и с перебоями, на того, кого считает мертвым. Однако сейчас и Дазай считает себя трупом, словно снова вернулся в то подростковое состояние, в котором практически физически ощущал, как разлагается его тело из-за моральных потрясений, и это вызывает горький смех внутри, словно все его бесы вдруг проснулись, да решили поиздеваться вновь. — Антибиотики помогли, — кивает Фукудзава, но все же щурится, добавляя: — вы совершенно не похожи на врача. Дазай на мгновение теряется, но быстро берет себя в руки. — По правде говоря, я недавно вернулся с ночной смены, но так как я живу неподалеку, ваш лечащий врач попросил заглянуть к вам, и я удачно встретил Накаджиму-куна на своем пути, так что... — Пап, — вклинивается Ацуши, надевая на заплаканное лицо улыбку, — не хочешь поужинать? И вы тоже присоединяйтесь, Дазай-сан. Стоит Накаджиме по глупости обратиться к Осаму настоящей фамилией, как Фукудзава подскакивает со своего места, ошарашенно впиваясь взглядом в замершего Дазая. — Как-как ваша фамилия? Осаму сначала хочет произнести ее по-другому, сказав, что Ацуши просто перепутал, но губы сами выводят четкую родную фамилию, и лишь остатками логики, едва помещающихся в хаосе мыслей и чувств в голове, не называет своего имени, прекрасно зная, что отец все равно не поверит, только испортит настроение и встревожится. Однако Фукудзава ничего не отвечает, все продолжая вглядываться в лицо родного сына, которому сохранять деланную вежливую улыбку сейчас тяжелее всего на свете, и Ацуши быстро выпроваживает всех на первый этаж в столовую, уходя на кухню первым в поисках готовой еды. Дав сначала пройти полностью сконфуженному отцу, Осаму позволяет себе задержаться на несколько секунд в его кабинете, перевести дух, оглядеть не изменившиеся стены, полупустые полки книжных стеллажей, даже подойти к столу, на котором словно последний добивающий гвоздь в крышку гроба Дазая стоят три небольшие фотографии в рамках — одна с маленьким Ацуши на новогоднем празднике в школе и две других, чуть подальше, с Дазаем у водопада, сделанная во время одной из поездок семейных, и с молодой Дазай Токи, мамой Осаму и Ацуши, стоящей по пояс в полевых цветах. Осаму горько улыбается, проводя пальцем по деревянной рамке, вспоминая, как видел сотни раз эту фотографию в небольшом альбоме, посвященном свадебным фотографиям родителей и их детским снимкам. Вдохнув последний раз воздух отцовского одеколона, старых книг и примеси медикаментов, Осаму быстро выходит из кабинета, начинает спускаться по лестнице на первый этаж и замечает остановившегося на последней ступени отца, всматривающегося в одну из фотографий на стене, и Дазай продолжает спускаться как можно тише и медленнее, пытаясь отсрочить момент неизбежного. Потому что он знает, чей снимок там висит. — Вы очень похожи на моего покойного сына, — заметив остановившегося рядом Дазая, тихим охрипшим от постоянного кашля голосом начинает Фукудзава, не отрывая глаз от фотографии Осаму, окончившего университет и гордо держащего на его фоне диплом. — Знаю, это глупо, но ваша фамилия заставила на секунду поверить, что вы правда он. Память часто стала меня подводить. Осаму улыбается, болезненно хмурясь от разрывающего глотку кома, и задает вопрос, который никогда бы не смог задать напрямую отцу, помнящего его. — Каким он был, ваш сын? Фукудзава приподнимает уголки дрожащих губ, и Дазай моментально начинает ненавидеть себя за этот вопрос, когда все лицо отца покрывается смесью грусти и скорби. Он ждет случайную детскую свою историю, ждет слова о том, что изрядно помотал нервы или простое: «Наконец ушел в мир иной, как всегда мечтал», но Юкичи молчит, а затем наконец кивает своим мыслям, улыбается и произносит лишь одно слово. Слово, которое бьет Осаму в самое сердце, перекрывая кислород. — Сильным.