Похорони меня, октябрь.

Во время ужина Чуя постоянно отвлекается на телефон, что Осаму ужасно раздражает, но не оттого, что время не с ним проводят, а скорее из-за звука уведомлений и яркого экрана, освещающего то и дело половину комнаты, укутанной в приятном мраке и лишь теплым светом гирлянд нарушаемая, но Накахару и самого это все нисколечко не радует, что Дазай прекрасно слышит по французскому мату, который сначала тихонько под нос себе бурчит, а затем и вовсе громче кому-то в голосовых сообщениях, из-за чего хочется узнать, что же там такого интересного у него происходит, но Чуя пресекает заранее эту возможность, уходя говорить по телефону в спальню. Решив за это время убрать со стола, Осаму подхватывает вместе с тарелками две кружки из-под вина, — те самые, что бледно-зеленая с отколотым кусочком керамики на ручке и темно-синяя с яркими желтыми звездами, — потому что пить из бокалов всегда считалось для него чем-то глупым, вульгарным и совершенно неудобным в плане их мытья, и вот сколько лет были у него кружки эти, сколько лет уже прошло с момента, когда они стали не только его, а все равно каждый раз с улыбкой на них смотрит, словно есть в них что-то такое родное, особенное, домашнее и ужасно уютное. Осаму вспоминает свои тяжелые сборы чемоданов, как совершенно терялся, потому что одновременно считал, что вообще ничего ему с собой, кроме паспорта и Хару, брать не нужно, и что абсолютно точно нужно забрать каждую малейшую безделушку, но вот эти два своих керамических сокровища, купленных однажды Накаджимой на забавной ярмарке от школы гончарного мастерства в Токио, решил сразу же забрать, из-за чего долго спорил с Чуей, потому что: «зачем тащить с собой кружки, тем более, если одна из них уже разбитая, в другую страну, где мы и так купим еще хоть сто таких?», но Осаму оставался непреклонен. А теперь вот стоит и моет их в раковине на кухне своей маленькой, уютной квартирки почти в центре Руана, пока его муж, хоть оба и не считают это чем-то важным, учитывая изначальную причину замужества, долго припирается с кем-то неизвестным по телефону. Романтика! — Са ва? — намеренно с японским акцентом произносит Осаму, как всегда делает исключительно после разговоров Накахары с кем-то на французском, чтобы лишний раз побесить, да попросить тем самым переключиться на родной язык, что Чуя с годами во Франции частенько забывает делать, а Дазай не горит никогда желанием общаться на французском еще и дома после ужасных воспоминаний о своем быстром обучении языковом. — Опять работа не оставляет даже ночью? С тяжелым выдохом опустившись на диван, Чуя вяло начинает играться с Хару, на деле просто давая кусать свою упавшую на подлокотник руку, и он все еще всеми мыслями поглощен в недавний французский разговор, его мозг не успел перестроиться, но, даже зная, что Дазай его поймет, Накахара все равно специально прикладывает усилия, чтобы вернуться к японскому, и Осаму сам видит это, и он улыбается, чувствуя умиление каждый раз, когда происходит что-то подобное. — Я давно спорю, что мне не нужен помощник, но мне активно его подсовывают. — А я вот был бы только рад помощнику, потому что только ты с утра до ночи задерживаешься на работе, а мы не в Японии вообще-то! — ворчит из кухни Дазай. — Никто не сделает мою работу так, как нужно мне, кроме меня самого, и ты это прекрасно знаешь, — Чуя вновь начинает раздражаться, но Осаму слишком хорошо его знает, чтобы понять, что в ссору это перетечь не сможет даже если в него ножом полетит. — Знаю, — кивает серьезно Дазай, вытирая мокрые руки о кухонное полотенце, и усаживается рядом с Накахарой, что тут же закидывает на него свои ноги, меняя позу и полностью разваливаясь на диване, — но каждому начальнику нужен заместитель. Ты ведь обожаешь, чтобы все было по правилам, а сам их нарушаешь, подставляя всю команду в случае чрезвычайной ситуации. — Ни разу за три года не было никаких таких ситуаций, где обязательно нужно было меня заменять, — настаивает Чуя, — потому что я сам могу со всем справиться! Единственное, из-за чего я могу согласиться на заместителя, это возможность поехать с тобой в Японию. — Никак не хочешь ты меня оставить, — улыбается Осаму, поглаживая чужие ноги, — Сколько раз мне нужно тебя убедить, что все будет в порядке и я справлюсь в одиночку, чтобы ты мне уже поверил наконец и отпустил? — А если тебе станет плохо, а меня не будет рядом? — Чуя говорит это не задумываясь, но тут же тушуется и замолкает, осознав свое тревожное откровение. Дазай не перестанет никогда умиляться этому его стеснению говорить правду. — У меня там будет столько нянек, Чуя! И Ацуши, и Гин, и Ода с Анго на крайний случай. Да, я еду не за весельем и посиделками, а к умирающему отцу, но это же не значит, что я совсем уж не справлюсь и утоплюсь в ближайшей канаве! — Чуя от последнего предложения затравленно дергается и Осаму с опозданием осознает, что делает только хуже своими словами. — Так, посмотри на меня. Чуя не слушается, даже ноги начинает убирать, но это лишь помогает Дазаю ближе подползти и самостоятельно взять родное лицо в руки и повернуть в свою сторону. — Чуя, напомни-ка мне, сколько у меня ремиссия по самоповреждению? — Полтора года, — нехотя отвечает Накахара, смотря исподлобья. — А когда я пытался убить себя последний раз? — Три года и три месяца назад. Осаму поражается такой точности, но вместо ехидного вопроса вроде: «А дней, часов и минут еще сколько прошло, милый?» только улыбается, быстро чмокнув веснушчатый нос. — Вот видишь! А значит я ничего с собой не сде— — Ты будто сам не знаешь, как работает птср, — вспыхивает Чуя, — как влияет старая обстановка и новые моральные потрясения! Да что угодно случиться может, а меня рядом не будет, и я доверяю и Ацуши, и Гин, и Оде с Анго, потому что все они не раз тебя спасали, но мне слишком уж хватило того июля, твоей крови и нескольких остановок сердца, чтобы вот так тебя отпускать к отцу, которого ты сам только что назвал умирающим! — Чуя чертыхается и спешит добавить: — Прости за это слово, я не считаю его умирающим, но ты сам сказал, что... Прости. В общем, я к тому, что— — Чуя, — тихо одергивает его Дазай, но это неизменно работает холодной пощечиной для Накахары, отчего он и правда замолкает, — я не могу тебе дать стопроцентное обещание, что не вернется тяга к самоповреждению, потому что ты прав, и я действительно могу выйти из ремиссии из-за старой обстановки и «новых моральных потрясений», но я даю тебе слово, что не буду пытаться себя убить. Ни в этой поездке, ни потом. Веришь или нет, но за последние пару лет я правда полюбил жизнь, и вот так с ней расставаться я не планирую, как ты посчитал, уже три года и три месяца. — Я тебе, может, и верю, но моя тревожность — нет, — честно признается Накахара, и Дазай видит, как ему некомфортно, потому что таких разговоров у них не было слишком долго, а даже если бы и были, привыкнуть к ним не получилось бы ни у кого, и обоим это слишком хорошо известно. — Но я смирюсь и отпущу тебя одного, как бы сильно мне ни хотелось поехать вместе, но при одном условии. Ты позвонишь мне сразу же, как только что-то с собой сделаешь. И если у тебя хотя бы на одну секунду зародится мысль оборвать свою так называемую полюбившуюся жизнь, ты тоже мне позвонишь. Ты должен поклясться. — Клянусь. Осаму, вовлекая Чую в успокаивающие объятия, благодарно улыбается его словам о том, что ему не обязательно сдерживать самоповреждающие порывы, как бы плохо это ни сказывалось на его ремиссии и дальнейшей борьбе, потому что они оба прекрасно понимают, что это плохо, но это так же гораздо лучше, чем сразу идти в петлю, и Дазай умирает внутренне от осознания, что Чуя согласен закрыть глаза на такие его способы борьбы со стрессом, только потому что доверяет, потому что держит в голове, что Осаму не станет больше пытаться себя таким способом убить, и это единственное, что достаточно знать Накахаре. И Дазай, обнимая его крепче, мысленно клянется Чуе, что никогда не подорвет его доверие снова. Больше никогда.

***      

Как бы сильно со временем Дазай не полюбил Францию, их уютный городок, его улицы, неудобства, вроде протекающего потолка весной в новой квартире или шум по ночам под старыми окнами, постоянную болтовню со всеми подряд на улице и многие другие новые культурные прелести жизни в Европе, первые полгода он сходит с ума настолько сильно, что Чуя всерьез задумываться начинает о его быстром переезде назад, причем не обычный переезд подразумевает в голове при этом, не временный и не совместный, а такой, что с концами и расставанием. Долгие, мучительные, изнурительные занятия французским за несколько месяцев до переезда, многие из которых заключались в говорении на нем целый день, учитывая то, что Осаму ни слова почти не понимает, а затем то же самое, но уже в чужой стране давят на Дазая, не дают вдохнуть ни на секунду, заставляют по-настоящему возненавидеть и язык этот, и страну, и даже порой Накахару, с которым, конечно, не ссорится при этом, но отношения портит знатно. И хоть он сам не воспринимает это чем-то таким, что серьезнейшие последствия может принести, вроде того же расставания, возвращения в Японию или глубоких ссор, то Накахара перед каждым новым рабочим днем начинает все чаще и чаще сначала просто недосыпать, а затем и вовсе не смыкать глаз, вырабатывая тем самым хронический недосып, потому что не может он просто взять и отключить мысли даже под тяжелыми снотворными, не может он просто взять и перестать думать о том, что с самого начала он был прав, что Дазай не вынесет этого, ведь Дазай уже не выносит этой бешеной нагрузки, что Дазаю быстро наскучит, когда он поймет, что это не романтичное путешествие, а изнурительная, вгоняющая в неимоверный стресс, тяжелая работа, и он бросит его, уедет и Чуя потеряет его навсегда. Из-за общего стресса на фоне переезда, кучи бумажной волокиты, разборок на новой работе, попыток обжить новый дом, привыкнуть к совместной жизни на постоянной основе и незнания, что делать с Осаму, когда уходит на работу, Чуя быстро начинает ощущать, как сильно они отдаляются: становится меньше разговоров по душам, вечно болтливый и бесящий своими шутками Дазай становится до жутких мурашек по спине тихим относительно себя прежнего, из-за того, что практически все их совместное времяпровождение начинается и заканчивается на обучении, после его окончания Осаму быстро спешит ретироваться то по городу прогуляться, то подольше с Оливером, внезапно появившемся в их едва обжитом доме, погулять, то спать лечь пораньше, и как бы сильно Накахара не пытается вывести его на разговор о возможном слишком для него, Осаму, быстром развитии событий и попытке уговорить его обдумать вариант уезда в Японию, Дазай неизменно умело выкручивается из этой темы, не давая в итоге ни четкого: «Все в порядке, я справлюсь с этим», ни: «Да, ты прав, мне действительно стоит уехать». И с одной стороны, видя, как после таких разговоров Осаму просиживает полночи за учебниками, Чуя успокаивается, потому что он по-прежнему здесь, с ним, учит ненавистный язык и трудится по двадцать часов в сутки, лишь бы не уезжать от Накахары, а с другой стороны тревожиться начинает еще сильнее, потому что Дазай намеренно сидит допоздна, чтобы поменьше встречаться взглядами, разговаривать, проводить совместно время и даже чтобы не ложиться вместе спать, часто засыпая уже на диване, и это, очевидно, ни о чем напрямую не говорит, но Накахара настолько внушает себе за полгода, что становится все сильнее противен Осаму, что, найдя наконец достойного японца, учащего французскому, хоть и онлайн, потому что в Руане таких не находится, преподносит это Дазаю не как то, что обещал изначально еще в Японии, а со словами: «Я не хочу, чтобы ты терпел меня, поэтому теперь ты будешь заниматься с ним». И Чуя правда не имел ввиду под этими своими словами что-то оскорбительное или вызывающее чувство вины, ведь тут только он себя виной пожирает и, как считает его тревожная головушка, совершенно заслужено пожирает, ведь сам же Осаму буквально вынудил уехать с ним, хоть это и не правда на самом-то деле как минимум по причине того, что в итоге скорее уже сам Осаму уговаривал Накахару взять его с собой, но Дазай настолько бледнеет от этих его слов, что Накахара готов себя пристрелить на этом самом месте, не желая выдерживать этот его взгляд разбитый ни секунды больше. — Ты... Чуя, ты хочешь расстаться со мной? — Осаму произносит это настолько тихо, настолько надломлено, что Чуя действительно верит в то, что сердце его остановилось. — Что?.. Почему... Блять, да с чего ты взял вообще, идиота кусок?! Как же с тобой тяжело! И в этот самый момент Чуя понимает, что не только у Дазая есть преимущество — своим спокойным голосом успокаивать в любой ситуации, — но и у него тоже. Потому что Накахара впервые, несмотря на начинающуюся паническую атаку, четко прослеживает то, как сильно и быстро меняется Осаму, стоит Чуе взорваться тревожной агрессией. Прослеживает то, как окаменевшие плечи резко дергаются вниз, лицо разглаживается и лишь улыбки теперь не хватает на этом погрустневшем, но просветлившемся лице. — Ты избегаешь меня, задерживаешься намеренно на работе, чтобы не ложиться вместе спать, а теперь вообще сказал, что сил у тебя на меня нет и я ухожу к левому мужику! — Осаму не кричит, но его громкие возмущения, хоть и отдающие горькой и долго сдерживаемой обидой и явным страхом, начинают Накахару успокаивать. Потому что он хотя бы начал с ним говорить, хоть и несет полнейший бред. — Я тебя избегаю? Это ты меня избегаешь! И это ты сидишь допоздна и не ложишься со мной, а на работе я засиживаюсь, потому что эта школа только открылась и ни черта там слажено не работает! И где ты в моей речи о репетиторе нашел слова о том, что сил у меня на тебя нет, идиота ты японского кусок?! — Тогда почему ты постоянно говоришь, чтобы я уехал? Чуя протяжно стонет, закрывает лицо ладонями и позволяет себе взять передышку на несколько секунд, потому что тот, с кем он сейчас разговаривает, просто невыносим. — Потому что я вижу, Осаму, как чертовски тебе плохо. Как я заставляю тебя делать то, что ты ненавидишь, и я не хочу, блять, ломать тебя, понимаешь? Я только тебя собрал по кусочкам, я не хочу быть тем, от кого ты сбежишь, вспоминая страшным кошмаром. Он не знает, откуда столько смелости говорить такие вот откровения находится, но на Дазая это работает чрезмерно быстро. — Ты... Я так не говорю, но идиот здесь только ты, Нака— Ай! Да тут то за что, это же правда! Чуя, потирая потянувшую руку на работе, что столкнулась только что совершенно оправданно с костлявым плечом, падает на диван, ожидая, что его примеру последует и в край его нервы истрепавший за полгода последние Дазай, но тот садится на колени перед Накахарой и берет его руки в свои, заставляя опустить голову к нему. — Чуя, я правда в какой-то момент начал ненавидеть все, что связано с этим долбаным французским и порой, признаюсь, злиться на тебя, но на самом деле единственное, о чем я думал до переезда и по сей день, это о том, что я делаю недостаточно, что я отбираю у тебя все силы и с каждой секундой становлюсь разочарованием для тебя. Я сижу день и ночь за учебниками и не ухожу к тебе только потому, что мне стыдно, что единственные часы и выходные от работы и беготни по всевозможным инстанциям ты тратишь на тупое дерево, и я, по правде говоря, часто попросту боюсь уходить вслед за тобой в спальню, потому что думаю, что тебе нужно больше пространства и одиночества, а я напоминаю лишь об одном: о том, что я то самое тупое дерево, с которым ничего у тебя не выйдет, сколько ни пытайся. — Да что ты несешь, я сам никогда так много не учил французский за такой короткий промежуток времени! Ты просто издеваешься над своим организмом, хотя я сам виноват, ведь это я тебе такие рамки поставил. Но я же не думал, что ты действительно настолько все всерьез воспримешь! — То есть ты правда не вел все к тому, чтобы со мной расстаться? Осаму вновь говорит это так тихо и неуверенно, словно уверен в том, что услышит в ответ подтверждение того, что расстаться с ним хотят, что Чуя раздраженно стонет, роняя в бессилии голову на чужое плечо, и пока Дазай придумывает новые отговорки своему, конечно же, ужасно медленному обучению и совершенно и абсолютно точно нулевому прогрессу, Накахара, едва не стукаясь с ним носом, выхватывает свои ладони из чужих рук и притягивает лицо Дазая настолько близко, насколько вообще получается. — Осаму, да хоть сорок лет во Франции проживи без возможности говорить на французском, мне плевать! Я прошу, просто не гробь себя, не отдаляйся от меня, ужинай со мной, говори хотя бы со мной! И я умоляю, ложись спать со мной, я уже с ума схожу от того, что даже во сне ты не рядом. — При одном условии, — Дазай наконец улыбается, и Чуя чувствует, как железные оковы тревоги в груди беспомощно рассыпаются, — мы больше никогда не будем говорить на французском. Я готов делать это с кем угодно, когда угодно и сколько угодно, но только не с тобой. Это пытка. — Обещаю, больше ни единого слова французского в твой адрес. — И что, даже мат уберешь? — язвит лукаво Осаму. Чуя закусывает губу, пряча улыбку. — А можно его оставить? — Можно.

***

— У тебя же сегодня выходной! — протяжно стонет Осаму, хватая Накахару за руки, лишь бы тот с кровати не вставал. — Анри настоял сегодня провести собеседование на должность моего заместителя, — вырвав свои руки, Чуя все же сжаливается, обходит кровать с другой стороны и, поцеловав Осаму невесомо в губы, взлохмачивает отросшие волосы. — Вернусь в пять, а тебе бы волосы сзади подравнять, а то с тебя их в три раза больше падает, чем с собак и Хару. — И это мне говорит человек с волосами до лопаток? — ворчит Осаму, но лишь для вида, потому что сам еще неделю назад упоминал о желании привести голову в порядок. — Могу тоже отстричь, раз тебе они так не нравятся. — Я с тобой разведусь, — предупреждает Дазай голосом таким, что аж сам себе верит. — Правда? — Чуя поворачивается на парня, снимая домашнюю футболку, — тогда я прямо сейчас сделаю это кухонными ножницами. — Какой же ты грубый молодой человек, — ворчит Осаму, обижено заворачиваясь с головой в одеяло. — Вообще домой не приходи, трудяга. — Сам потом названивать начнешь и ныть, как тебе скучно одному. Дазай ворчит там что-то себе под нос нечленоразборное и Чуя, кинув в него упавшей с кровати декоративной подушкой, быстро заканчивает свои сборы, наказав Осаму не засыпать на целый день и не оставлять Руру с Оли без прогулки. Сам Накахара, привыкший на работу ездить на такси в холодное время года, отчего-то решает сегодня даже не на метро поехать, а пройтись пешком, несмотря на слякоть и нужду ходить в двух свитерах — в этом году осень в Руане отчего-то слишком уж холодная, а морской ветер лишь добавляет северному региону прохлады. Попрощавшись с явно желающей пойти вместе Рурой на пороге, Чуя надевает наушники и, прихватив зонт трость, спускается по винтовой старой лестнице на первый этаж. До готической составляющей города еще далеко идти, но Накахара и без того, вдыхая морозный запах осени, искренне наслаждается своим путем через родной район: дома тут не исторические, но все равно красивые, многое пережившие и особой архитектурой отличающиеся, к чему Чуя не привыкнет даже через десять лет — когда всю свою жизнь ожидаешь переезда в другую страну, а затем наконец этот переезд совершаешь, это ощущается нескончаемой сказкой, заполняющей с каждым рутинным днем все сильнее твои сердце, душу и легкие любовью к новой архитектуре, обществу, культуре и привычкам. Проходя через парк, несколько раз здоровается с соседями, выгуливающими своих собак, а с одной девушкой и вовсе практически до выхода доходит — та идет на работу в поликлинику, куда ходит каждую неделю Осаму к психотерапевту. Сам же Чуя предпочел ходить в другую, отчего-то побоявшись быть с Дазаем записанным к одному и тому же врачу, о чем эта самая девушка первая и узнала, работая в регистратуре, потому что именно к ней и пошел с этой проблемой Накахара, думая, что она сможет перенаправить его к кому-нибудь другому, вот только второго психотерапевта у них не нашлось, зато новое знакомство образовалось — кто же знал, что живет она в трех домах от них и ходит тем же маршрутом, что и Чуя. Они с Дазаем вообще очень быстро знакомыми и приятелями обзавелись, что оказалось очень удивительным для обоих, а в особенности для Накахары, который и подумать не мог, что кому-то действительно настолько интересно будет слушать о их истории переезда, которую Осаму постоянно разбавляет на ломанном, но ужасно смешном французском их знакомством, забавными встречами и остальными смущающими Накахару подробностями жизни совместной в Японии. Выходит через ворота парка на узкую улочку, на которой располагается их любимая булочная с кофейней по соседству, где готовят лучший, по скромному мнению Накахары с прошлым бариста, латте макиато, за стаканчиком которого Чуя и решает зайти перед работой. Несмотря на не особую любовь болтать со всеми подряд, спустя три года во Франции это кажется обыденным ритуалом, уже не таким мучительным и изматывающим, а наоборот, даже настроение поднимающим, вот и сейчас тратит еще пять минут на легкую беседу, попав на любимого бариста, с которым, правда, Дазай чаще болтает, поэтому мужчина в основном и спрашивает про него — как успехи с французским и книгой, когда придут снова вместе и не собираются ли отправиться в отпуск в Японию. От последнего вопроса настроение Накахары чуть портится, но берет себя в руки и не позволяет сильно переживаниям и думам появиться, вместо этого концентрируясь на дальнейшем маршруте до работы, и, пожелав хорошего рабочего дня бариста, следует прямиком в центр Руана, с легкой завистью наблюдая за проезжающим автобусом — кажется, оделся он все равно недостаточно тепло, но отменять пешее путешествие уже нет смысла, ведь через десять минут уже будет заходить в свою артшколу. Правда, эти самые десять минут в итоге растягиваются на двадцать по нескольким причинам: начавшемуся дождю, из-за которого Чуе приходится идти более осторожно, а оттого и медленнее, чтобы не испачкать в лужах или из-за проезжающих мимо машин светлые брюки, и резко появившемуся желанию пройти мимо музея изящных искусств, отчего приходится делать лишний крюк, но зато настроение окончательно поднимается и, несмотря на окоченевшие конечности, Чуя с воодушевлением приходит на работу, решив помимо нескольких собеседований еще время выделить на доработку предстоящей выставки, для которой неизменно добавляет новые арт объекты и картины, заменяя предыдущие. Сделав себе еще одно кофе, здоровается с несколькими коллегами и проходит к себе в кабинет, заставленный фотографиями Руры и Оливера. С Дазаем у него тоже есть фотография, сделанная в первую неделю после переезда, которую Чуя неизменно поправляет на столе, словно каждый раз ее кто-то двигает или просто нельзя рабочий день начать, пока рамочку не потрогаешь, вот и сейчас, повернув ее к себе буквально на полмиллиметра, тяжело выдыхает и начинает проверять электронную почту. Пододвинув все собеседования в первую половину дня друг за другом, Чуя ждет их в тревожном коконе, словно зубного в детстве, но в моменте ничего ни страшного, ни даже интересного не происходит: как и предполагал, никто ему не нравится, только последний кандидат оказывается интересным, начиная внешностью, заканчивая своей историей. Если предыдущих перенаправил к Накахаре Анри, то последний, Поль Верлен, мужчина средних лет с выкрашенными светлыми волосами чуть длиннее Накахаровых, нашел вакансию замдиректора самостоятельно, и отчего-то это стало для Чуи чем-то вроде гарантии, что человека не по знакомству протащить захотели или еще по каким-то там своим причинам, а сам он пришел, к тому же, как узнает из рассказа, недавно мужчина только переехал, отчего Чуя на мгновение представляет самого себя перед собой. К тому же портфолио и характеристика с прошлого места оказывается внушительными и очень хорошими, а времени для работы над предстоящей выставкой все меньше и меньше остается на сегодня, и Накахара решает дать шанс этому улыбчивому, вежливому мужчине, быстро оговорив дополнительные детали и назначив первый рабочий день уже на завтра.

***

Дазай не знает, сколько брать вещей в дорогу, нужен ли чемодан или ручной клади вполне хватит, скольких людей вообще предупреждать о том, что приезжает, и как пройдет его перелет в одиночестве, — не окунется ли с головой в паническую атаку из-за воспоминаний о Тэцуо, которые в прошлый раз смог вынести только из-за Накахары под боком? Но то, что действительно пугает и сводит с ума сильнее всего — осознание встречи с Ацуши спустя три года. Они столько лет жили вместе, а после разъездов во взрослую жизнь все равно неизменно сталкивались каждую неделю, если не чаще, и все болтали-болтали-болтали по телефону по поводу и без, но затем Осаму просто собрал свои вещи и уехал на несколько лет за десять тысяч километров, с каждым месяцем все реже и реже начав связываться с братом, и вот теперь так же резко, как и сбежал, возвращается вновь, и вроде как привычное это дело для него, а вроде и ненавистью себя пожирает, потому что бросил Ацуши, пообещав быть рядом всегда. И страшнее всего то, что совершенно не имеет понятия о том, как отреагирует на его приезд сам Накаджима, который наверняка точно так же провел эти долгие три года в раздумьях о том, почему с каждым днем они начинают меньше общаться, почему никто из них так и не приехал друг к другу. Почему все случилось именно так, как случилось. И Дазай, с тяжелым выдохом садясь на середину кровати, отодвигая в сторону раскрытый рюкзак, с тоской смотрит на увешанную фотографиями стену, едва находя в ней Ацуши, которого раньше, до знакомства и отдельной жизни с Накахарой, было так много на родной стене в квартире практически в центре Йокогамы, и Осаму вдруг ловит себя на мысли, что словно бы полностью его потерял, вытеснил из памяти, забыл, оставил там, в аэропорту, три года назад, прекрасно осознавая еще тогда — Ацуши не тот человек, который легко перейдет в онлайн общение, и при этом такое изменение не понесет ощутимых последствий для них обоих. Потому что в итоге это изменило слишком многое, и теперь Дазай даже на один процент не может предугадать, как сильно мог измениться сам Ацуши, несмотря на их регулярные звонки. Как сильно изменится их общение в жизни, когда встретятся и вновь на некоторое время начнут жить если не вместе, то хотя бы рядом. Сообщение от Накахары в начале шестого вечера о том, что задержится из-за появившегося вдохновения, совершенно Дазая не удивляет и даже порадоваться заставляет, потому что давно уже вот так Чуя не задерживался не из-за бумажной волокиты, а по собственному желанию, вот только вместе с радостью за парня в голову лишь сильнее начинают пробираться страхи, параноидальные мысли и пожирающее чувство вины по поводу Ацуши и всего, что случилось и не случилось за эти долгие несколько лет, и Дазай правда пытается отвлечься, долго гуляя с собаками, готовя ужин, играя с Хару и даже решаясь почитать учебник по французскому, за который теперь садится раз в неделю, но раз за разом в голову закрадываются то воспоминания о прежней жизни бок о бок с Ацуши, то сожаления о том, что буквально эту самую жизнь так легко и бросил, хотя вроде и взрослые люди они оба, а вроде и полнейшей тварью себя считает, потому что прекрасно понимает и понимал в момент переезда, какой сильный удар нанесет младшему брату. Так и не закончив свои сборы и решив оставить их на завтрашний день, Дазай уходит спать, решив не дожидаться Накахару, но не из-за позднего часа, а оттого, что сам хочет пораньше намного лечь, чтобы хоть как-то мысли свои заглушить, вот только ни таблетки, ни холодный душ, ни теплое одеяло и открытое нараспашку окно, ни даже улегшиеся вплотную к нему собаки не помогают уснуть, и Осаму с тяжелым вздохом ложится на спину, утыкаясь невидимым взглядом в темный потолок и проводя оставшиеся несколько часов до прихода уставшего, но счастливого Накахары в тяжелых раздумьях. — Не спишь? — Дазай и правда не спит, но совершенно не замечает, что и Рура подхватилась из-за открывающейся двери, и в принципе минимум час уже как в доме царит не ночная тишина, а явное чье-то присутствие, а оттого дергается, когда кровать со второго края прогибается под чужим весом. — Не-а, что-то не спится, — Осаму тянется за поцелуем и едва не давит своим весом похрапывающего Оли, что тут же отпрыгивает, начиная вилять хвостиком, и укладывается поближе к Чуе. — Давно пришел? Я оставил на плите ужин. Накахара, поглаживая одной рукой Оливера, а второй натягивая на себя теплое одеяло, странно косится на Дазая, явно не веря, что тот действительно все это время бодрствовал. — Я успел поесть, помыться и даже немного почитать, так что да, я давно вернулся. А ты, кажется, все-таки спал. — Не знаю, — устало признается Осаму, но видит явный смысл в словах Накахары. Кажется, он действительно провалился в тревожный сон, так и не отделавшись от пожирающих мыслей. Чуя, по привычке проверив будильник, что никогда не отключается и стоит на все дни недели, расправляет руки в приглашающем жесте, и Осаму тут же пользуется этим предложением, укладывая голову на чужую грудь и обнимая в ответ. — Как ты думаешь, Ацуши будет рад меня видеть? Дазай сам поражается собственному вопросу, словно совершенно не контролировал только что себя и кто-то другой за него сказал это, отчего чувствует себя еще более неловко. — Знаешь, ты часто что-то глупое говоришь, но вот сейчас ты максимально превзошел все мои ожидания. С чего такие мысли? — Не знаю, — Осаму вдруг теряет всякое желание продолжать внезапное откровение, радуясь накатившему желанию провалиться в царство Морфея, лежа в родных объятиях. — Просто переволновался из-за скорой встречи, я думаю. Чуя целует пахнущую салонным шампунем макушку — кажется, Дазай и правда сходил сегодня на стрижку, — и запускает в укоротившиеся волосы пальцы, чувствуя, как Осаму на его груди начинает расслабляться. — Я думаю, Ацуши будет безумно счастлив увидеть брата. И неважно сколько прошло лет и пройдет еще — он всегда будет рад тебя увидеть. — Ты правда так думаешь? — Я так не думаю. Я это знаю.