Похорони меня, октябрь.

— Чуя, ты уже говорил с ним? — Еще нет. — Для тебя это очень важная и тревожащая ситуация. Она очень многое меняет. Так по какой причине ты так и не поговорил с Дазаем? Чуя тяжело выдыхает, проводит сейчас словно бы деревянными руками по ногам и откидывается на спинку кресла, и он совершенно точно не хочет говорить об этом ни с Осаму, ни с психотерапевтом, ни с самим собой. Потому что это все настолько страшно, настолько тревожно и абсолютно точно что-то разрывающее его изнутри паникой, что Накахара просто не может даже представить себе то, что сможет не только Дазаю это поведать, а самому себе даже в этом признаться. Признаться в том, что представляется такой шанс, какой, кажется, больше никогда уже в руки ему не упадет — переехать в любимую страну, благодаря слишком хорошему в карьерном плане рабочему приглашению. Признаться в том, что либо сейчас, либо никогда боле. Признаться в том, что нужно покинуть привычную с детства жизнь, покинуть семью, город, друзей, все свое прошлое. Признаться в том, что нужно не просто выбрать абстрактно, а уже в чрезмерно кратчайшие сроки: уехать одному и забыть короткую, едва-едва начавшуюся, но такую сильную, всепоглощающую, полностью перевернувшую привычную жизнь и его самого с ног на голову любовь, или уехать вместе с этой самой еще слишком для таких серьезных перемен короткой любовью, что вроде и въелась в самое сердце и мозг, а вроде и настолько хаотичная, настолько непонятная и сплошь покрытая секретами и шрамами прошлого, что и потухнуть может так же быстро и резко, как умудрилась случайно начаться. И Чуя разрывается от взвалившегося на него сладко-тревожного бремени, потому что всегда ждал, всегда верил, всегда шел к тому, чтобы такой выбор — переезд во Францию с корнями — предстал перед ним любой ценой, но когда он действительно предстает, Накахара с ужасом осознает, что нет, он не готов, он так сильно не готов, потому что не то сейчас время, не тот период, потому что он, кажется, в любом возрасте, в любом времени и в любом периоде жизни будет не готов, потому что это слишком страшно. — Я боюсь не того, что он не согласится, — Накахара поднимает взгляд на Хироцу, — я боюсь того, что мы не справимся с этим. Потому что мне не страшно переезжать одному. Мне страшно переезжать с кем-то, а в итоге остаться в одиночестве. Вы же знаете, я люблю одиночество, оно заряжает меня силами и все такое, но не тогда, когда оно случается из-за расставания. Боже, никогда не думал, что скажу кому-то вслух, что я боюсь расставания с Осаму. Чуя горько смеется, мотая головой и как бы говоря тем самым, что нет, он точно с ума сошел и совершенно случай его безнадежный, и Хироцу улыбается ему, склоняя голову. — Почему ты думаешь, что вы расстанетесь именно после переезда? Чего конкретно ты боишься, Чуя? — Что он не приспособится. — Но это не твоя ответственность. Он взрослый и после твоего предложения в первую очередь подумает, сможет ли справиться с этим. И даже если нет, это совершенно ведь не значит, что вы расстанетесь. — Знаю. Знаю, это не моя ответственность, — Чуя раздраженно трет глаза. — Я просто... Я боюсь, что ему будет плохо, а он ведь мне не скажет, а потом вздернется где-нибудь! Или, я не знаю, что ему станет хуже, что мне станет хуже, что мы будем ссориться, или что не сможем ужиться вместе, к тому же, в другой стране. И я боюсь, что он на самом деле не любит меня настолько сильно и отчаянно, как я, чтобы делать такой шаг, как переезд. Я боюсь, что он воспримет это как азартное приключение, вроде курортного романа, но при первых же трудностях, а их будет чертовски много, он просто возьмет и... Наконец устанет от меня, устанет от этого «курортного романа» и уедет. Просто возьмет и уедет. Пропадет так же быстро, как и появился. — «Устанет от меня», — повторяет Хироцу, и Чуя злится — и это все, на что он решил обратить внимание за весь отчаянный монолог?! — Что ты хотел сказать этим? — Я...не знаю. Тревога изматывает не только ведь меня. Недоверие изматывает не только меня. Каждая моя чертова болячка и проблема в первую очередь отражается на семье, на друзьях, на... На Осаму, — Чуя отчаянно хватает ртом воздух не в силах справиться с потоком слов и мыслей и откидывается головой на спинку кресла, утыкаясь уставшим взглядом в желтый от заходящего солнца потолок. — Осаму так много меня поддерживал, так чертовски много сделал для меня, но я не думаю, что ему хватит сил и терпения делать это еще и во Франции. Никому и никогда не хватит терпения на меня. Это мое проклятие, и я слишком много отдал за то, чтобы это понять. — А тебе хватает терпения на Дазая? — Конечно хватает, — без раздумий выпаливает Накахара. — Нет, конечно, с ним тяжело, с ним чертовски тяжело, когда он сдохнуть на каждом шагу пытается, но нет, я справлялся с этим, справляюсь и буду справляться. В этом я даже ни разу не сомневался. Да, обижался и злился на него, но это все от переживаний ведь шло, а не от усталости и нежелания помогать. Я бы ненавидел себя, если бы хотя бы на немного задумался о том, что пущу все его состояние на самотек и не предложу помощи. — И что тобой двигало и движет помогать ему? Чуя открывает рот, боится сказать эти страшные своим смыслом доверительным слова, но все же решается. — Любовь. Любовь к нему и желание помочь. Хироцу довольно кивает, чиркнув пару строк в блокноте. — Как ты думаешь, что движет им, когда он делает точно так же по отношению к тебе? Чуя замирает, чувствуя себя почти униженным. Потому что ему вновь доказали, не говоря напрямую, что он не прав. Что его тревожный мозг, черт возьми, ни капли не прав. — Любовью. — Любовью, — вторит с улыбкой Хироцу, кивая этому простому, но такому важному слову.

Три года спустя

— Я дома! — На выдохе произносит Накахара, хлопая дверью. Его встречает проказница Рура, — кавалер-кинг-чарльз-спаниель по имени Рура, если в конкретику уйти, — а вот глухой с рождения пудель Оливер никогда у двери караулить не будет. Вот только Чуя все равно по тревожной привычке своей замирает в тишине квартиры, а затем наспех снимает осенние пальто и ботинки: Осаму всегда прилетает пулей к двери словно по часам, на деле просто услышав поворот ключей в замке — традиция у него такая образовалась, а оттого очень странно не видеть его сразу или не слышать приветствие из глубин апартаментов, если занят и сразу подбежать не может, ведь не предупреждал, что уедет куда-то. — Рура, где этот черт шатается? — подхватив на руки извивающуюся в объятиях от радости спаниель, Чуя, поцеловав ее в неспокойную головушку, опускает на пол и движется по застеленном, словно дымом, вечерним сумраком коридору. Однако Дазай, как и Оли, находятся слишком быстро — даже попереживать как в старые добрые не выходит сильно, потому что первый спит глубоким сном на диване, а второй на кресле рядом — Чуя отчаянно пытался приучить животных спать на лежанках, но Хару и так уже воспитанием Осаму был испорчен, а собаки еще быстрее приучились ложиться где угодно, но только не на своих местах или хотя бы на полу. Закрыв стоящий напротив дивана ноутбук, являющийся единственным источником света в комнате, Чуя с уставшей улыбкой наблюдает за спящим парнем, парнем, возмутительно быстро и совершенно без спроса перевернувшим его жизнь, парнем, которого будет благодарить за такое самовольничество до конца своих дней. Парнем, ставшим мужем так же быстро, как едва выпавший руанский снег тает уже через пару часов, не желая добавлять новогоднего настроения зимой. Но, желая помочь, убрав источник яркого света, Чуя лишь будит уставшего за работой Осаму: тот с невнятным бормотанием и явно затекшими конечностями, привстав на локте, щурится в темноте, пока не натыкается на силуэт Накахары, что-то там себе осознает в головушке своей сонной, да быстро садится, потирая глаза. — Привет! Давно пришел? — голос привычно хриплый ото сна, отчего Дазай тут же начинает прокашливаться. — Только что, — отвечает тихо Накахара, не желая нарушать тишину вечера. — Погулять с этими двумя? — Да, но я с тобой. Черт, я вообще сохранял..? Едва проснувшись, Дазай вновь лезет за работу, еще сильнее недовольно щуриться начиная от полившего на него яркого света, а Чуя, усмехнувшись этой его привычке не отрываться от дел, хотя сам такой же и даже хуже, считает это предлогом уйти по своим делам — вымыть руки, да продукты разобрать купленные. Находящаяся на пятом этаже в двух минутах от центра Руана квартирка их по размерам небольшая, но выдержать двух собак, бешенного, — как считает Чуя, потому что хозяин такой же, — кота и двух взрослых вполне себе может, а еще может работать хорошим переговорщиком, вот Осаму и начинает, даже толком голос не повышая, продолжать болтать со своим парнем, случайно ставшим мужем три года назад, прекрасно зная, что услышит его даже из ванной со включенной водой, и даже увидит, если тот на кухне окажется, ведь кухни как-таковой они и не имеют из-за отсутствия какого-либо ее разделения с гостиной, совмещающей в себе вместе с зоной отдыха еще и столовую, прямо как в квартире Дазая в Йокогаме. Несмотря на полную ненависть к этой квартире своей, Осаму с сожалением жил все эти года, думая, что действительно однажды придется ее кому-то отдать, потому что в последние полгода она стала по-настоящему родной не только из-за вечно снующего по ней Ацуши и злого Рюноске, который всегда только вид делал, что Дазая терпеть не может, но еще и из-за появившейся в ней рыжей прелести, той, что побольше, потревожнее и позлее, а затем второй рыжей прелести — уже поменьше и не тревожной, но такой же бешеной и злющей. И спустя три года, так ее и не продав, Осаму с радостью принимает решение недельной давности отдать свое жилье, пережившее сотни по ощущениям попыток самоубийства и не менее тысячи крайне тяжелых депрессивных эпизодов и моральных потрясений, Гин и ее случайно образовавшемуся из-за выходки давнишней Дазая и Накахары спутнику в лице Тачихары, за что до сих пор колкости получает от девушки, хотя сама же вполне себе рада! А вот их квартирка в Руане полюбилась Осаму сразу же, и когда была возможность переехать из этой в более хорошую из-за общих накоплений, Дазай категорически настоял на том, что выйдет из нее только вперед ногами. Чуе она тоже в душу сильно запала, а покупать что-то пафосное, на чем настаивал Анри, тот самый друг Кое, подаривший Накахаре новую жизнь во Франции, совершенно нужным не считал и не считает, вот и выкупил у него эту уютную кроху со всеми ее неудобствами в виде старого здания, не всегда приятных соседей, отсутствия лифта и капитального ремонта, чтобы не тратить деньги в никуда, снимая ее помесячно. — Утром заходила моя любимая тетушка Сесиль, — словно прочитав мысли Чуи, слегка повернув голову в сторону кухни, начинает Осаму, — просила больше не играть с Рурой ночью, мол спать не дает. А я что сделаю, если она мне мячик приносит! — И этот человек меня уверял, что не потерпит в своем доме «псин», — издевается Накахара, раскладывая по полкам холодильника продукты. — Ну не мог же я выгнать тебя назад на улицу с новым щенком на руках! — Ты так на каждую собаку говорить будешь? — Тебе уже двух мало? — не переставая печатать, поворачивается на парня с напускным ужасом в голосе Осаму. — Меня и так эти двое уже с кровати выгоняют! — И правильно делают, — кивает серьезно Чуя, — третья окончательно спихнет, и заживу я счастливо без тебя под боком. — Как грубо и жестоко! Забирая со спинки кресла кинутую, за что вечно оплеухи получает от Накахары, толстовку, Осаму случайно будит Оли, отчего тот тут же попадает под раздачу радости Руры, и Чуя, закончив с расстановкой продуктов, с умилением наблюдает за двумя пушистыми комочками, носящимися друг за другом, и даже не замечает за этим своим разглядыванием, как третий все еще сонный комочек подползает ближе, обходит и обнимает со спины, сначала поцеловав в плечо, а потом и вовсе голову туда уложив. И Чуя, за первый год жизни во Франции успевший притащить двух собак домой, уже давно привык к их выходкам, а к еще одному псу, — уже не забинтованному, но все еще скрываемому свои конечности под огромными слоями одежды, — и подавно привык, но каждый раз с таких моментов его кроет эмоционально так сильно, словно проживает все впервые. Словно впервые так его обнимают, словно впервые молча наблюдают вместе с ним за любимыми домашними животными, словно впервые они пойдут вместе их выгуливать, радуясь до сих пор удивительной красоте нового, ставшего родным, вечернего осеннего города, а потом, как уйдут в парк, отпустят конечно же совершенно впервые своих собак с поводков, чтобы те носились по кругу вместе с другими четвероногими товарищами на выгуле так, словно впервые на улице оказались, а сами впервые сядут абсолютно точно не на свою излюбленную и практически запатентованную ими отдаленную от остальных скамейку, наблюдая за красотой зеленой части города в самое разное время года и дня. И потом, придя домой, совершенно случайно и точно впервые, потому что такая рутина только в самых лучших снах может быть по мыслям Накахары, будут договариваться о том, кто на этот раз собирается мыть лапы, убирать лоток Хару и накладывать еду четвероногим детям, высасывающим все силы под конец дня, а кто готовить ужин, и Чуя знает, конечно, знает, что ужин неизменно останется на нем, потому что Осаму, может, и хорошо улучшил свои кулинарные способности, но гораздо больше сил и выдержки у него именно на животных, а в особенности на собак, которых так ненавидит. И Чуя, с не прикуренной сигаретой в зубах усаживаясь с усталым выдохом на любимую их скамью, перед этим поболтав со знакомыми, с которыми практически всегда у них выгул собак совпадает, осознает, как сильно он устал за последнюю неделю из-за подготовки новой арт выставки с выездом в несколько городов, но он уверен, что совершенно будет не против по приходу домой приготовить быстрый ужин, сварить домашний глинтвейн в честь вечера пятницы, и засесть на диване за просмотром нового сезона их любимого детективного сериала с любимым человеком, которого уже не настолько сильно боится и стесняется в голове вот так вот называть, в окружении двух чудесных питомцев и одного неугомонного и непременно захотевшего улечься на коленях Дазая кота, из-за чего будет недоволен и желающий точно так же сделать Чуя, и вечно ревнующий Хару Оливера к Осаму, отчего-то сразу же его, Дазая, полюбивший, стоило привезти его домой искусанного другими собаками в страшнейший ливень, обрушившийся на Руан спустя два месяца после их переезда. Этот день вообще всегда с улыбкой вспоминается для обоих, хоть Осаму страшно тогда перенервничал, а Накахара в итоге заболел.

***

Чуя впервые не приходит вовремя, не отвечая при этом на звонки на протяжении двух часов, а Дазай, только-только перешедший на другие антидепрессанты от нового французского психиатра, потому что все заначки, увезенные из Японии закончились слишком быстро, и так на стрессе прибывает в моменте из-за перестраивающегося организма, а тут еще и всегда пунктуальный, а даже если и опаздывающий, то от тревожности своей непременно по несколько раз об этом предупреждающий Накахара теряется. Сидя перед разложенными учебниками по французскому языку, Осаму никак не может сосредоточиться на заданиях по грамматике, постоянно проверяя телефон, грызя карандаш и поглядывая за окно, где ливень даже не собирается останавливаться, а наоборот, словно бы назло лишь сильнее волнами расходится вместе с грохочущим все чаще и чаще громом. От вспышек молний устают глаза и Дазай, еще раз безрезультатно набрав Накахаре, решает, что и так уже все силы забравший у него французский может и подождать, и уходит на поиски Хару, забившегося под шкаф, чтобы и его успокоить, и самого себя за игрой с котом. А затем наконец слышится настойчивый звонок в дверь, которым за все два месяца Чуя пользовался лишь единожды, когда проверял его на работоспособность, отчего Осаму подпрыгивает от неожиданности и под звуки разбушевавшихся прямо над домом молний и грома бежит открывать дверь, ожидая увидеть просто промокшего насквозь и наверняка ужасно злого Накахару, и он правда это видит, вот только вместо злости на лице страх красуется, а в руках оказывается серо-кровавое, плешиво-кудрявое и ужасно сильно дрожащее чучело глухое, которое в комочек свернулось, да поскуливает что-то там себе. — У дома нашел, — Чуя с лицом ошарашенным, тяжело дышащий и мокрый насквозь, быстро проходит в ванную, даже не снимая грязные ботинки, и добавляет чуть громче растерянному Осаму: — Собаки искусали или люди так поиздевались, не знаю, но нужно ехать в ветклинику. И Дазай, закрывая дверь и направляясь следом в ванную, ведь никогда не врал, что собак ненавидит! Совершенно точно всегда ненавидел и ненавидит по сей день, но все равно первым делом, распознав в этом комочке истерзанного пуделя, перехватывает в наполняющейся теплой водой ванной его из чужих рук, командует Чуе переодеться во что-то более сухое, чтобы не подхватить воспаление легких, да позвонить срочно Ацуши, а сам принимается осторожно, боясь навредить еще сильнее, ополаскивать скулящее чучело это замученное водой. И он даже не представляет себе, как именно нужно отмыть от перемешавшейся вместе с запекшейся кровью и грязью собаку, но справляется на удивление неплохо, хоть в основном лишь следует строгим указанием сонного брата, у которого и так сна осталось совсем ничего до нового учебного дня и промежуточного экзамена, но отчего-то, даже оказав первую помощь по телефону, так и остается висеть на проводе до ночи в Руане и утра в Йокогаме, и за все это время пудель успевает поспать, полностью высохнуть, обмотанный на коленях Дазая в два полотенца, получает теплого молока и даже имя, потому что Дазай постоянно отвлекается на сюсюканье с ним и в итоге просто придумывает звать его не чучелом, точнее не только им, а еще и Оливером. И без того уставший на работе, а потом еще и спасать вызвавшийся скулящий комок под деревом в парке, через который всегда проходит домой, Накахара много участия не принимает, но скорее даже по тому, что сам Осаму из рук не выпускает Оли, желая сделать все самостоятельно, и даже толком с Ацуши не болтает вместе с Дазаем, потому что сначала уходит искать ветеринарные клиники в интернете, с раздражением находит только закрытые, потом уже пора бежать искать полотенца лишние для собаки искупавшейся, а затем, вымыв ванную, уходит в душ сам, а там и в сон клонит, отчего случайно засыпает рядом с Осаму, сидя на диване. Когда с раннего утра к ветеринару едут с Оли на коленках у Осаму и берущим свой первый отгул Накахарой под боком в салоне такси, Дазай уже и думать забывает о ненависти к собакам, не желая расставаться с этим комочком ни на секунду. Не то на сильнейшем стрессе, не то из-за слишком малом количестве времени, проведенном во Франции, Дазай ни слова по-французски произнести не может, даже поздороваться не выходит, и Чуя в итоге быстро выталкивает его в приемную ветеринарной клиники, что, правда, приходится делать несколько раз, чтобы самостоятельно поговорить с врачом, но Осаму неизменно врывается назад, крутится вокруг и просит сразу же переводить практически все, отчего вызывает умиление у ветеринара и желание постучать пару раз по этой волнующейся головушке у Накахары. Дазай мало что понимает во время долгого, кажущегося вечностью, приема, но на улице закуривший Накахара, вызывая такси, быстро разъясняет ему все, что сказал врач и то, что нужно сделать. — Ветеринар сказал, что Оли примерно шесть месяцев, глухой из-за какой-то патологии в детстве, так что собаки ничего ему в ушах не отгрызли, не переживай. И в принципе травм у него серьезных нет, просто шерстку выдрали и немного бок надкусили, — Чуя говорит спокойно, но все равно тяжело вздыхает, словно собаку эту не полсуток знает, а лет десять с ней прожил уже. — В общем, завтра можно его забрать. — Теперь нам нужно искать хозяев? — садясь в машину такси тихо спрашивает Осаму, и Чуя внутренне поражается его тону. Тону такому, словно надеется услышать отрицательный ответ всем сердцем. — Кое-кто тут ненавидит собак, напоминаю, — Чуя смеется, когда Дазай недовольно закатывает глаза, но спешит добавить то, о чем сам думал всю ночь: — Я бы хотел оставить его. Но если мы встретим на улице объявление о пропаже, нам придется его отдать. Дазай не отвечает, отвлекаясь на звонок от Ацуши, а дома вновь уходит с головой в учебу французскому, из-за чего Накахара так и не узнает его решение и дальнейшую судьбу собаки. До следующего утра, пока его не начинают настойчиво будить со словами: — Вставай, пора забирать чучело домой!

***

А вот с Рурой, что появилась спустя восемь месяцев после Оли, отчего-то вышло все намного тяжелее, потому что ее Накахара не на дороге нашел израненную, а покупал у заводчиков, причем через ссоры и возмущения покупал — тут уже Осаму, привыкший лишь к одной собаке и искренне ее полюбивший, воспротивился, но все равно в конечном итоге от любви своей к Чуе согласился. Так и получилось, что случайно спасенный глухой с рождения пудель стал собакой Дазая, а купленная у знакомых разводчиков спаниелей Рура — Накахары. Правда, и один и вторая стали сначала злейшими врагами для привыкшего жить в одиночестве Хару, и лишь спустя долгие полтора года, ставшие тотальным мучением и для кота, и для Чуи с Дазаем, и для собак, Хару наконец принял этих двоих, отдав свое предпочтение более активной и игривой Руре — уж очень отчего-то Хару понравилось крушить все вокруг в маленькой квартирке, пока ее догоняет едва проснувшаяся, но уже вполне себе готовая на игры Рура. — Наскучило приставать к людям? — выдыхая сигаретный дым, спрашивает Чуя, когда Осаму, разговорившийся с пожилой парой с котом на поводке, усаживается довольный рядом, складывая поводки на край скамейки. — Ты представляешь, Мишель, — так зовут их кошку, Госпожа Мишель третья, — на старости лет сбежала из дома и полюбила гулять на улице! Интересно, может, нам и Хару прогулять так в следующий раз? Чуя скептически выгибает бровь, обернувшись на Осаму. — Хочешь, чтобы он умер от страха? — Какой ты скучный, — фыркает обиженно Дазай, выискивая не глядя пачку сигарет в чужом кармане. — Руки оторву. Но Осаму на такие речи давно уже не ведется, продолжает искать и удачно выуживает вишневые Мальборо, отчего-то ужасно полюбившиеся Накахаре в осеннее время года. Скрывая огонек от прохладного вечернего ветра, Дазай, прикурив, оставляет по привычке зажигалку себе — надо же, только недавно рассматривал такую же, а вот уже Чуя новую купил, да наклейками другими украсил! — Как дела с книгой? Не кажется, что ты слишком много сил тратишь? У тебя синяки уже до подбородка доходят, а ты все не успокаиваешься. — Знаешь, от того, что каждый раз ты будешь мне такими речами сыпать, я меньше работать не стану. — Знаю, — кивает Накахара, смотря с улыбкой на прыгающих в игре друг на друга собак. — И все же ты должен лучше спать. — Говорит тот, кто вместо шести часов вечера положенных заявляется постоянно на пороге в двенадцать, — парирует Дазай, толкая Чую в плечо. — Не зная о твоем окр и трудоголизме, я бы подумал, что ты мне изменяешь, знаешь ли! — Так и есть, — Чуя говорит это так серьезно, что сам себе верить начинает, — или ты правда думал, что я так долго смогу тебя терпеть? — Кстати об этом, — Осаму, затушив окурок о старую мусорку, поворачивается на Накахару, отчего тот моментально напрягается, даже не пытаясь это скрыть, — и все же, как бы долго и упорно не лечил он свое тревожное расстройство, искоренить его полностью не получится уже никогда. — Через пару дней у тебя выдастся чудесная возможность от меня отдохнуть. Я еду домой. Чуя не должен, совершенно не должен позволять организму реагировать на эти слова так, но все равно беспомощно пропускает острые, словно бритва, щупальца тревоги окутывать все органы секундным спазмом. И он знает, конечно, он знает, что эти слова не означают «Я тебя бросаю» или «Уезжаю навсегда», но, когда ждешь в панике именно этого три года, первое, что приходит на ум, это не желание увидеть близких, а сбежать наконец назад, и Чуя ненавидит себя за это, спешно стараясь переключиться назад в реальность, где ответа ждет Дазай. — Почему так внезапно? — единственное, что удается сдавленно из себя выдавить, и Чуя с радостью принимает накатившую на него злость, когда Осаму, прекрасно заметив этот быстрый, но ощутимый тревожный всплеск, переплетает их замерзшие пальцы в успокаивающем жесте. — Я так ни разу и не съездил ни на одну из годовщин со смерти матери, и после последней меня совсем тоска съела, — отчего-то эти слова вырываются легко и даже с легкой улыбкой, — еще и Ацуши почти на связь не выходит в последнее время, боюсь, случилось чего. И отцу хуже стало. Может, из-за этого Ацуши и не выходит так часто на связь, чтобы не расстраивать меня своим голосом грустным, а он только такой у него теперь. На последних словах спокойствие покидает как голос Дазая, так и душу Накахары, едва там засевшее. Потому что Осаму говорит это тише, серьезнее и Чую вновь кидает в тревоги последних двух месяцев, когда в их крохотную уютную квартиру в Руане постучала нежданная беда из родительского дома Дазая в лице Ацуши, поведавшего о затяжном воспалении легких Фукудзавы, в разгаре лета полученном словно по закону подлости сразу после третьей годовщины смерти жены, о котором Накаджима молчал несколько недель не то из-за нежелания сильно тревожить брата старшего, не то из-за надежды этот эпизод скрыть, когда Юкичи поправится и можно будет уже не рассказывать, потому что не впервые уже такое, когда отец Осаму сваливается с проблемными легкими в больницу. — Насколько все серьезно? — Вот поэтому и еду, потому что не знаю. Но, раз уж его постоянно то выписывают, то вновь кладут в больницу последние два месяца, вряд ли там все хорошо. — Не хорони его раньше времени, — выпаливает Накахара так быстро, что даже подумать не успевает, а правильно ли трактует слова Дазая и корректно ли так говорить вообще. — Фукудзава-сан очень сильный, и ты это знаешь. Все знают. — Я правда стараюсь думать так, но в его-то возрасте постоянные воспаления легких просто так не лечатся, — и вот Осаму вновь начинает говорить своим бодрым голосом, думая, что успокоит так и Накахару, и себя самого, отчего Чуе хочется его пнуть. — Кстати, я говорил, что Анго повысили? Поверить не могу, что он до сих пор работает на эту ужасную компанию! — Тебя эта ужасная компания кормила несколько лет, — напоминает Накахара, не желая так быстро перескакивать с такой важной темы, — так когда ты улетаешь? — Через пару дней. Билет назад пока не брал, не знаю, насколько все затянется, но постараюсь вернуться пораньше! — Ты уверен, что мне не стоит ехать с тобой? — Шутишь? У тебя такой важный проект на носу! И к слову я очень долго думал, прежде чем взять билет, потому что мне было совестно, что я такое пропущу. Чуя отмахивается так, словно совершенно это дело не важное и скучное, но все равно чувствует разливающееся по сердцу тепло от чужих слов. — Ты и так по поводу и без шатаешься у меня на работе и на выездах, хватит с тебя. Но я правда ведь могу поехать с тобой, — не успокаивается Накахара, повернувшись всем корпусом к Осаму и сжав его руку сильнее, — я там по сути и не нужен ведь. — А кто за тебя выставки открывать будет в нескольких городах? — улыбается Осаму и отрицательно качает головой. — Все будет хорошо, милый, занимайся своими делами, а я постараюсь вернуться к вашему великому открытию в Париже. Чуя кривится. — Будто там будет что-то новое и интересное, чего ты еще не видел. — Конечно будет! Как минимум, там будешь ты красивый. — Заткнись, идиот. И желательно больше не возвращайся. — Я же знаю, что ты сам заскучаешь уже через неделю! — Прямо после твоего вылета замки поменяю.