Ссадины

      Бирка на спортивках колется. Натирает поясницу — хочется почесать. Нельзя. Пальцы на ногах затекли, онемели, держат на себе всё остальное тело. При всём хотении и соблазне, пятками на пол опуститься не получится. Руки трут натянутые верёвки, иногда хватаются за них и подтягивают, чтобы ноги чуть оторвались от пола — такая передышка. Тело вытянуто по струнке, дышать тяжело. Уши улавливают еле слышное шевеление сзади. Глаза сдавливает плотная лента.       По коже будто бьёт град импульсов — не даёт статично стоять, вынуждает дёргаться, прикрываться. Верёвка трётся о карабин, сцепленный с крюком на потолке, всё поскрипывает от каждого шороха, раздражая слух. Голая спина чувствует гуляющий сквозняк.       В ожидании удара тело изводит по-особенному.       Свист. Приятный звук, приводящий в тонус. Трение воздуха о пролетающий с бешеной скоростью кожаный шнур, прутик, ремень — не важно. Первый удар всегда холостой.       Дыхание спирает. В висках стучит, голова раскалывается от напряжения.       Вдох.       Удар.       Морщится, насколько позволяет повязка. Выдыхает с дрожью. Кровь разгоняется, изнутри по телу разливается волна согревающего, жгучего тепла. Андрей шипит, чуть равновесие не теряя. Руки дрожат, обмякая в льняных петлях.       Удар.       Наружу вырывается сдавленный хрип, мышцы напрягаются, тело живёт своей жизнью, даже когда опыт говорит, что так будет только больнее.       Не за этим ли он пришёл?       Удар.       В третий раз спину обжигает острой болью; к ней почти невозможно привыкнуть, единственное, что можно делать, — пытаться предугадать, когда она настигнет. Настоящее расслабление приходит именно в этот момент.       Никакого контроля. Никаких шансов что-то изменить. Безволие и подчинение, от которого хотелось убегать всю безбашенную юность. Беспомощность. Слабость. Боль.       Удар.       Взвывает, закусывая губу, — попадает по тому же месту. Глаза мокнут, хочется увернуться, закончить это как можно скорее — обманчивое чувство.       Удар.       Рвано хватает воздух, в горле ком — ни звука не произнести. Будто сейчас наизнанку вывернет. Сжимает верёвки со всей силы, пытаясь не завалиться.       Удар.       Ноги путаются между собой; когда кажется, что равновесие найдено, колени, до этого вечно разогнутые, подгибаются, и приятная слабость на секунду разливается по ногам. Вовремя напрягшиеся руки снова спасают.       Удар.       Стонет в голос, лёгкая судорога прокатывается по телу. Издавать такие звуки не разрешали, но и не запрещали. Сзади тишина, никаких приказов — значит, точно можно. В противном случае вставили бы кляп.       Темп внезапно замедляется, пауза между ударами тянется дольше привычного. Спину жжёт, от следующего попадания хочется уклониться — тело выгибает дугой, вперёд, подальше от потенциальной угрозы. Угрозы, от которой он не может спастись уже второй год. А надо ли?       — На место.       Твёрдый голос обливает холодом, приводит мысли в порядок. Андрей облизывает губы, медленно отшагивает назад.       Удар.       И следом — удар рукоятки о пол.       Дрожь разливается по телу, спина горит — всё остальное немеет. Натяжение верёвок ослабевает. Удержаться на полной стопе сложно, поверхность под ногами будто плывёт. Чужая рука, тёплая, придерживает, помогает присесть. Слова мешаются в кучу.       Андрей вцепляется руками в пол, будто и эта опора скоро исчезнет, будто он сможет её удержать. С глаз на ключицу падает чёрное кольцо ленты. Но размыкать веки не хочется — в темноте и неизвестности гораздо приятнее.       — Как ты себя чувствуешь? — доносится рядом с ухом. Чужой вопрос режет слух, слишком непривычно.       Андрей хмурит брови, чуть-чуть щурится, еле приоткрывая глаза, пробуя привыкнуть к тусклому дневному свету. Облизывает пересохшие губы, лениво обводит взглядом полупустую комнату. Смотрит на запястья, украсившиеся красными рельефными полосами.       — Я в норме, всё хорошо, — кивает будто даже больше самому себе, убеждая, что у него правда всё хорошо.       Голову заполняет туман. Чужие руки мнут мышцы, растирают стопы и кисти. Андрею не особо приятны прикосновения. Обычно, когда сил после сессии остаётся больше, он делает это сам. Слабость разжигает в голове приятное безразличие. Не только к мнущим рукам. Ко всему.       Через десяток минут становится легче. Сидит, ссутулившись, пьёт безвкусный чай, пока на спине мазью по красным следам, как по наброску, рисуют картинки.       В голове звенящая пустота, в груди плотный холодный ком. Такие обычно расщепляются после такого количества вытерпленной, пропущенной через себя боли.       Андрей хмурится, чувствуя, как эмоции оседают. Оседают не на гладкое дно, а на тот самый ком на душе. И будто бы ничего не случилось. Будто бы спина горит просто так.       — Федь… Мне как-то странно.       — Плохо себя чувствуешь? Что-то болит? — высовывается из-за спины, пытается заглянуть в глаза.       — Не, — отмахивается Андрей. — Просто ощущения какие-то… не такие.       Федя роняет мягкую улыбку, гладит плечо ребром ладони, оттопырив пальцы, чтобы не испачкать вонючей мазью.       — Так бывает. Это много от чего зависит.       Андрей глядит в кружку, тоскливо царапает дно чайной ложкой. Сдавленно шипит, когда чужой палец с давлением проезжается по крупной ссадине.       — А ещё ты знаешь меня, — добавляет Федя. — Я не особо люблю жестить.       — Поэтому я и появляюсь тут раз в два месяца, — коротко ухмыляется Андрей, облизывая ложку. Делает пару глотков. На лицо снова падает вуаль смятения и неуверенности. — На неделе договорился на одну встречу. Посмотрим, как пойдёт.       Андрей отрывает взгляд от бултыхающихся на донышке чаинок, вздымает взгляд к потолку, потерянный, полный непонимания, глупой надежды.       — Не думал отдохнуть от всего… этого? Может, ты начинаешь привыкать, — Федя отстраняется от спины, кладёт тюбик на стол и включает воду, чтобы вымыть руки. Андрей говорит с такой безнадёгой, что Феде часто кажется, что эта безнадёга с ним — одно целое, и что вытащить его из неё — задача совершенно точно невыполнимая. Бесполезно объяснять тонущему, что он тонет. Бесполезно учить его плавать. Нужно ли предлагать помощь, если даже сложно представить, что вообще можно предпринять?       Андрей — мазохист, думает Федя. Таким, как Андрей, тонуть нравится.       — Не сейчас. Точно не сейчас… Я уже не могу без этого. Я же и не пью уже почти год… Одна зависимость в другую перешла, — мозолит глазами медленно вздымающийся из чайника пар. Сонливость накатывает. Протяжно зевает в голос, натягивает улыбку, снова убеждая себя в том, что всё хорошо. — Иногда мне хочется быть избитым до полусмерти.       Федя оборачивается, глаза распахивает — в них будто волнение мелькает. Эта улыбка — явно не от счастья — от осознания своей испорченности и поломанности. Кривая, полная пренебрежения к себе. Он от радости не улыбается так часто, как часто на его лице расплывается это горькое понимание, складывающееся в дрожащую, вытянутую линию губ.       Андрей издаёт нервный смешок, отмахиваясь рукой.       — Всерьёз не воспринимай. Тебе мои мазохистские штуки не понять.       — По крайней мере, у тебя есть голова на плечах, чтобы не влипнуть в какие-нибудь неприятности. Я надеюсь.       — Ага, не волнуйся, мамочка, — ухмыляется ехидно, встаёт, боком подвигает Федю от раковины и ставит опустевшую кружку. — Я пойду, а то у тебя взгляд, как будто на поводок посадить хочешь, — Андрей шмыгает в прихожую, принимается кеды натягивать. Без ложечки — с помощью двух пальцев. Так ощущения острее.       Федя бровь выгибает, глядит игриво исподлобья.       — У меня и такое есть. Будет повод прийти.       — Повод… — усмехается Андрей. — Федь, ты бы себе поискал кого-нибудь тоже. Одинокий такой.       — Поискать, как ты́ ищешь? Нет, спасибо, мне бы стабильности.       — Кого-нибудь постоянного, — шипит, когда пятка проезжается по фалангам пальцев. Вытаскивает их победно и встаёт, попутно стягивая ветровку с крючка.       — Посмотрим, — неоднозначно отмахивается, подходит ближе, как только Андрей застёгивает молнию до шеи. — Всё?       Проводит рукой по чужому плечу — осторожно совсем. Смотрит, подавляя раздирающее волнение. В голове мельтешит неправильная, отвратительная мысль: зачем он продолжает поддерживать с ним контакт, тяготящий, построенный на каком-то глупом чувстве долга, из ниоткуда взявшемся. Разве у него своей жизни нет? Своих проблем?       — Не волнуйся, я заберу у тебя вещи на неделе и снова пропаду, — будто отвечает Андрей. Опускает взгляд вниз, рука теребит связку ключей — их тихий лязг в тягучей тишине режет по ушам.       — Ты знаешь, я никогда не…       — Нет, Федь, — перебивает Андрей, неудобно заглядывая прямо в глаза. — Тебе тоже надо отдохнуть. И… Сам говорил, у меня голова есть.       — Ладно, — сдержанно улыбается он, притягивая к себе. Заключает в короткие объятия и тут же отходит. — Не теряйся.       Андрей тупит взгляд в пол, лицо скрывают спавшие на лоб волосы. Пара секунд — из-под опущенной головы виднеется даже какое-то подобие улыбки. И бледное лицо будто чуть розовеет.       Андрей глупо машет рукой, хватается за ручку и, прежде чем развернуться и выйти на лестничную клетку, бросает тихое и доброе — и эта доброта Федю в Андрее всегда цепляла:       — Давай там. Увидимся ещё.

***

      В ушах уже гудит от выходящего под давлением воздуха — он из замочных скважин выдувает последние капли. Пахнет грязью и порошком, голова тяжёлая и ватная. Ноги затекли: весь день ползает, скрючившись, — то номер надо почистить, то коврики вытащить, то драить брызговики, на которые вся дрянь с дороги налипает. Рукава намокли до локтей, тело потеет от тёплой воды, стекающей вместе с пеной и испаряющейся.       Растаскивает коврики по блестящим своими капотами машинам, споласкивает плитку на полу и открывает ворота на улицу, чтобы эти две тачки со своими владельцами побыстрее смылись отсюда. Только они выезжают полностью, Андрей скидывает замызганную робу в шкафчик, яростно захлопнув его хлипкую дверцу, и улепётывает, вяло крикнув Серафиму об уходе. Подальше от этого места, в тишину. А тут уж и без него разберутся. Рабочий день закончен.       Зарплату снова задерживают, проценты по микрокредиту капают, а за тесную комнату в шумной коммуналке висит долг трёхмесячной давности. Начальник орёт за непрезентабельную дырку в рабочей куртке — боковой шов чуть разошёлся; родители — за то, что не звонит совсем, за то, чем занимается, и за то, что такой разгильдяй. Ладно хоть друзей нет. Скорее всего, с ними тоже было бы проблем по горло.       Паршиво.       Вот ведь всем от него что-то нужно.       На улице ливень хлёсткий. Ещё хуже. Можно переждать, а можно не тратить время на глупости и пойти так — до нужного места минут пятнадцать.       Волосы тут же намокают, лезут слипшимися прядями в глаза. Шлёпает по лужам без разбору — всё равно промокнет весь. Вода в кедах неприятно бултыхается. И на кой чёрт он целый день чистил стёкла, кузова и колёса, если капли дождя и грязи зальют всё и, высохнув, оставят крапистые разводы?       Во дворах дорожки узкие, все залиты дождём. Какой-то водила на полной скорости проезжает по луже — с ног до головы обливает серой вонючей жижей. Андрей матерится, запоминает номер — на всякий, вдруг этот мудак решится заехать помыть машину в его смену.       Забегает под первый попавшийся козырёк, выжимает, как может, одежду на себе. Достаёт треснутый мобильник, номер набирает. Пока гудки слушает, ковыряет просыревшее объявление о грузоперевозках. Нервно отрывает бумажную бахрому.       — Алё, ты дома? Я зайду?       — Привет, — голос тёплый, удивлённый слегка. — Ты рядом? Такой ливень на улице.       — В десяти минутах. Хочу вещи свои забрать. Так что?       — У меня гости… — Федя замолкает на пару секунд. — Но ты заходи, конечно. Поставить чайник?       — А шоколадка есть?       — Э-э… Есть сырок. Вроде.       — Тогда ставь. Скоро буду.       Андрей скидывает звонок и пихает телефон обратно. Тело пробирает дрожь, а дождь как будто усиливается. Под козырьком относительно сухо и не так дует. Андрей настраивается перед новым заходом под бьющий каплями холод.       Последние метры уже даже не торопится — идёт обессиленно, чувствуя тяжесть насквозь промокшей одежды. Свитер так вообще ощущается железной кольчугой.       Один-ноль-восемь. Не успевает волосы в кучу собрать, как домофон радостно пиликает, электромагнит ослабляется и Андрей шмыгает внутрь, издаёт сдавленный смешок от облегчения.       Поднимается на третий, вдоль мокрых следов тянется полоса — с одежды бесперебойно течёт. Дверь приоткрыта немного, веет оттуда чем-то домашним — живот сводит.       Захлопывает уже изнутри. Слышит разговор, тут же прерывающийся.       Федя свет в прихожей включает — с улицы совсем не попадает. Андрей морщится от этого внимания. Терпит озабоченный его жалким видом взгляд.       — Выключи, слепит.       — Ничего не видно же… Весь промок. Торопишься? Может, подождёшь, пока дождь кончится?       Андрей медленно качает головой, попутно стягивая кеды. Снимает свитер, он с характерным звуком шлёпается на пол, как невыжатая половая тряпка.       — Я сложил вещи на комоде в гостиной. Те, что нашёл. Ты можешь походить тут ещё. Может, я что-то упустил.       Андрей кивает, оглядываясь. Грудь сдавливает какая-то тоска — стискивает зубы. Отворачивается от сверлящего взгляда.       Федя будто тоже слегка поникает, аккуратно подбирает чужие кеды, свитер и уходит в ванную — хорошо было бы это всё высушить, но при текущем раскладе хотя бы отжать.       Андрей суёт ноги в первые попавшиеся тапочки, делает пару шагов вперёд.       Силуэт на периферии. Поворачивается в сторону — неудобно сверлит взглядом незнакомый профиль через арку кухни. Те самые «гости», видать. Человек Феде ровесник, может, чуть младше. Замечает. Смотрит как-то напыщенно. Не здороваются. Или не успевают.       Люди — последнее, что Андрею в этом мире нравится. Он вообще с радостью заперся бы в квартире, выходил погулять только ночью и выкинул бы мобильник со своего девятого этажа. На такую затворническую жизнь, правда, денег нет.       В этой жизни забесплатно можно только умереть.       Андрей скалится и быстро шмыгает из пролёта.       На чужом лице появляется лёгкая ухмылка.