К ранам души

Бинх метался по камере, точно дикий зверь в клетке. Обрывисто выдыхал через ноздри, цеплялся пальцами за железные прутья и напрасно скалил зубы, ведь всё равно не смог бы напасть. Николай в свою очередь смотрел на него глазами пойманной в силки лани. Зрачки расширились и влажно блестели в полумраке комнаты, а на шее сочился кровью свежий порез. — Если ты хоть пальцем его тронешь, — прошипел Александр, сверля яростным взглядом тощее лицо экзорциста, — я лично вздёрну тебя на виселице или четвертую. — Сомневаюсь, — спокойно возразил Брут. — Утром меня здесь уже не будет. Он пнул ключи в дальний угол, удобнее перехватил кол и, вцепившись в воротник пиджака деревянной рукой, потащил Гоголя в выходу. Тот задушено охнул, едва не споткнувшись о порог. Бинх скрипнул зубами от досады. Преступник уходил с заложником, а он был не в силах этому помешать. — Я тебя не повешу, а в землю закопаю, живём! — выкрикнул он им вслед, но в ответ услышал лишь глухой хлопок двери.

***

Николай старался лишний раз не дёргаться, пока его грубо тащили по тёмным улицам за шкирку. Сердце колотилось о рёбра, а ноги предательски не слушались. Наконец, Брут свернул куда-то в сторону и толкнул его к стене. Здесь совсем не было света, с неба моросил мелкий колючий дождь. — Даже не вздумай убегать, — рявкнул мужчина, снова поднимая остриё. — Иначе заколю прямо здесь. — Что вам нужно? — продохнув тяжелый ком, спросил Гоголь. Он инстинктивно поднял руки ладонями вверх и краем глаза заметил, как трясутся его пальцы. Экзорцист ухмыльнулся. — Думал, я не догадаюсь, кто ты? Тёмный, — он приблизился, и у Николая от его взгляда по коже пробежали мурашки; Брут смотрел на него, как на загнанную в угол добычу, хищно скаля острые, как у хорька, зубы. — В тебе та же бесовская скверна, что и в остальной нечисти. А скверну нужно истреблять, пока она не пустила корни. — Я не сделал ничего плохого, — возразил Гоголь; нервная дрожь начинала быстро охватывать всё его тело. — Не сделал, так сделаешь, — со внезапной резкостью рявкнул мужчина. — «И увидел Господь Бог, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время», Бытие‬, шестая глава, стих пятый, — с этими словами Хома вытащил из-за пояса веревку, прихваченную, очевидно, еще в участке. — Повернись и опусти руки. Не решаясь спорить, Николай послушно выполнил приказ. Его кисти стянули за спиной тугим узлом, и он поморщился от боли в вывернутых суставах. — Пожалуйста, — прошептал он сдавленным от страха горлом. — Есть вещи, куда опаснее меня, например, Всадник. Если считаете своим долгом защищать людей от зла, помогите поймать его. Убив меня, вы ничего не добьетесь. — Я не собираюсь убивать тебя, — ответил Брут от куда-то сбоку, а в следующее мгновение Гоголя ослепил глухой удар в висок.

***

— Не нашли? — Александр остановил лошадь в центре площади, и та с взволнованным ржанием тряхнула гнедой мордой. Лошадь нервничала, кусая поводья, будто осознала всю напряженность ситуации. Бинх дышал через нос, плотно сомкнув губы — он был вне себя. — Никак нет, господин полицмейстер, — отрапортовал один из казаков с ружьем наперевес. — Как сквозь воду канули. Александр зло фыркнул, отводя глаза. Куда же этот сумасшедший мог утащить Гоголя, и, главное, зачем? Будет пытать? Или это сговор? Ведь что мешает Бруту оказаться таким же сообщником убийцы, каким была Ульяна, неосторожно названная ведьмой? Внутри от таких мыслей болотным туманом расползалась запоздалая, и от того еще больше раздражающая досада. Он ведь еще с самого начала знал, что ничем хорошим вся эта история не закончится. — А что девушки? Их отвезли на хутор? — силой воли Бинх заставил себя вернуться к еще одной насущной проблеме. — Отвезли, — кивнул казак. — С ними четверо наших мужиков на охране, а по Диканьке разослан патруль. Так что, если душегуб сунется к отмеченным хатам — изловим, — и он крепко тряхнул кулаком в воздухе в подтверждение своих слов. Бинх кивнул. Снова окинул площадь тревожным взглядом и пришпорил свою лошадь, уносясь в глубь улиц.

***

Голова гудела, точно медный колокол во время службы, а в висках стреляли холодные иголочки. Николай медленно открыл глаза и попытался оглядеться. Вокруг было темно и тихо, пахло ладаном, а сверху из густого полумрака на него молчаливо взирали иконы. Церковь. Связанные за спиной руки нащупали дощатый пол и широкую заусенчатую балку. Вся одежда, кроме брюк и рубашки, валялась рядом, босые ноги покусывал едкий холод. Он сочился сквозь щели в стенах, как ледяная речная вода из ладоней, заставляя тело непроизвольно вздрагивать и покрываться мурашками. Обморочное оцепенение быстро спадало, и совсем скоро Гоголю сделалось страшно. Всколыхнувшаяся мутным илом со дна паника ударила в затылок, отозвалась рваным пульсом в центре грудины. Он инстинктивно дернулся в сторону, но затекшая шея сразу заныла, а плечи свело судорогой. — Можешь не пытаться, — вдруг раздался хриплый, кажущийся неестественно спокойным голос. Николай нервно обернулся на звук и увидел, как Брут возвращается с улицы, неся в руках охапку сухого хвороста. — В моей работе чрезвычайно важно научиться вязать узлы, если не хочешь быть съеденным или разодранным на части, — невозмутимо объяснил он, раскладывая ветки в странный узор на полу, среди пожухлых листьев и невесть от куда взявшихся ягод рябины. От него пахло сырой землей и пылью, а из-под накидки выглядывал стальной крестик на длинной веревке. В незапертое ставнями окно попал лунный свет. Николай пригляделся и только сейчас заметил, что сидит в самом центре выведенного мелом круга. — Зачем это? — спросил он как-то машинально. Брут поднял глаза, и юношу обожгло количеством ледяного равнодушия в его взгляде. Как будто он готовился к совершенно обыденному делу. — Затем же, зачем и веревки, — терпеливо ответил мужчина, возвращаясь к хворосту. Гоголь снова задрожал и начал вертеть головой в поисках кого-то или чего-то, что могло бы ему сейчас помочь. Но темное пространство лишь злобно ощетинилось голыми досками стен и пола. Ничего. Он был здесь совершенно один, совершенно беззащитен. Хома тем временем достал из сумки несколько листов бумаги, исписанных непонятными символами, и странный предмет, похожий на металлическую чернильницу, щелкнул каким-то колесиком — и из горлышка полыхнул огонь. Страницы занялись желтым пламенем, начали ссыхаться в серый перел, а чернила громко заискрились, поджигая хворост. Николаю в лицо ударил едкий дым, он судорожно закашлялся, чувствуя, как голова пошла кругом, а в ребрах отдалась резкая боль. Брут бросил на него короткий взгляд и удовлетворенно улыбнулся. Потом выудил из внутреннего кармана плаща старый платок, с заметным трепетом отбросил края в сторону, и Гоголь похолодел — в свете пламени блеснуло тонкое лезвие без рукояти. При мысли о том, зачем оно может быть нужно, замутило. Юноша снова задергался, игнорируя ощущение, будто руки выворачиваются в обратную сторону. Хома невозмутимо взял лезвия деревянной рукой и поднес к огню. Хищные язычки затанцевали вокруг металла, ласково облизывая неживые пальцы, точно дикий зверь, которого вот-вот спустят с цепи на добычу. — Зачем вы это делаете? — всхлипнул Николай. — Зачем вам я? — Я ведь уже объяснял, — с упреком заметил мужчина. — «Имеющий уши да слышит», Откровение апостола Иоанна глава третья… — Но вы ошибаетесь! — не выдержав внутреннего напряжения, выкрикнул Гоголь. — Я не такой, как они. Я никого не убил и не проклял. И свои видения я не призываю, они приходят ко мне сами. Я ни в чем не виноват! По щекам скатились две нервные слезинки, но он их не заметил, только продолжал умоляющими глазами смотреть на Брута. Отблески колдовского костра плясали на его невозмутимом лице, а водянистые зрачки внимательно рассматривали Николая. Этот взгляд опустошал. От него хотелось спрятаться, закрыться, как от ветра или наготы. Мертвенная тишина, нарушаемая лишь треском сгорающего дерева, врезалась в уши, тревожила судорожные мысли своей зловещей неизвестностью. — Знаешь, с чего начался грех? — наконец, произнес Хома. — Крохотное семечко непослушания, а сейчас люди без всякой жалости убивают друг друга. Ты думаешь, Тьма, которая в тебе, станет довольствоваться лишь одним человеком? Она пока еще слаба, но скоро ей станет мало. «В тот День небеса с шумом исчезнут, стихии расплавятся и распадутся, сгорит земля и всё, что в ней» — вот, что произойдет, если ничего с этим не делать! У Николая всё сжалось внутри, и даже огонь будто разгорелся сильнее, когда Брут на мгновение дал волю своей злости. Это было почти безумие, навязчивая идея, которая сводит людей с ума. И самым страшным казалось то, что он действительно верил собственным словам. Он не насильник и не одержимый — он спасает мир от зла, ведь так велит Господь. В последней попытке до него достучаться, Гоголь сделал глубокий вдох. — Пожалуйста, — голос дрожал, но он, как мог, сдерживал себя. — Всё, чего я хочу — поймать убийцу. Мне нужно быть там. Я должен его остановить, поймите. — И остановишь, — кивнул Брут, снова сделавшись спокойным, точно мертвец. — После того, как я закончу. Тьму можно победить только светом, — он протянул руку к огню, зачерпнул немного сажи, растер её по ладони, потом поднял с земли раскалившееся лезвие. Николай почувствовал, как по его лицу бегут крупные слезы, горло свело спазмом. Он попытался отползти, но лишь бессмысленно скользнул ногами по грубым доскам. — Не бойся, «ибо в страхе есть мучение» — пробормотал Хома, опускаясь рядом с ним на колени и уже не называя вслух место из Писания. Холодные пальцы нырнули под рубашку, стянули ткань с одного плеча и крепко вцепились в кожу. От каждого прикосновения по телу волной проходила мучительная дрожь. — «Очистим же себя от всякой скверны плоти и духа», Второе послание Коринфянам, глава седьмая, стих первый, — раздался зловещий шепот над самым ухом. А в следующее мгновение Николая пронзила боль. Не такая, как от пореза или ожога, а куда глубже, острее. Как будто все его нервы стянули в тугой узел и выдрали с корнем. В глаза ударила ослепительная вспышка, мир раскололся надвое. Он закричал, но не услышал себя, как если бы находился под водой. Теплая кровь потекла вниз, пропитывая ткань, лезвие заскребло по кости ключицы. «Глубоко. Слишком глубоко» — еще успел подумать Николай, прежде чем провалиться в спасительную темноту.

***

Прошло уже несколько часов с тех пор, как они заперли девушек на хуторе, и пока никаких тревожных новостей от туда не было. «Хоть что-то идёт, как надо», — безрадостно подумал Александр, в который раз объезжая деревню по периметру. Внутри на смену остывающей злости постепенно приходило глухое, въедливое беспокойство. Как дым, оседающий в лёгких еще надолго, стоит лишь раз его вдохнуть. Или сок вишни, случайно пролитый на белую рубашку. — Где же ты, чёрт возьми? — отчаянным шепотом почти простонал Бинх себе под нос. У него сводило челюсть и внутри всё нетерпеливо вздрагивало и поджималось от мысли, что вот, еще немного, и может стать слишком поздно, а он застрял, как идиот перед развилкой без указателя, еще только на первом этапе поисков. — Думай, думай, должны же быть следы, — повторял Саша вслух, как будто это могло помочь, вглядываясь в безответную темноту меж домами. И вдруг что-то привлекло его внимание. Он остановил коня, спешился и осторожно зашагал в сторону переулка, держа руку наготове с кобурой. Нервы натянулись почти до физического покалывания в кончиках пальцев, а сердце беспокойно трепетало в груди. Он настороженно огляделся, потом опустил глаза. Это была рябина. С десяток свежих ягод, разбросанных по мёрзлой земле. Саша смотрел на них несколько долгих мгновений, как на что-то противоестественное, после чего поднял край сапога и со странным замиранием духа осторожно наступил на одну. Ягода лопнула, оставив под подошвой влажное пятнышко. Ничего не произошло. Он почувствовал себя ужасно глупо, но вдруг в голову ударило осознание — от куда здесь взяться рябине? На улице конец октября, почти все плоды к этому времени уже перезревают, да и в деревне таких деревьев нет. Разве только если бы кто-то специально сохранил ягоды, принес и разбросал их здесь… — Они в церкви. Бинх рывком обернулся, выхватывая пистолет. На дороге в нескольких метрах от него стояла девушка. Простоволосая и босая, в одном ночном платье, белом, точно первый снег. Она была похожа на привидение, не подходила этому миру, и в ладонях снова проснулось то жужжащее ощущение, как будто электричество бегает под кожей. В неясном оцепенении Саша опустил оружие. Сделал несколько глубоких вздохов. Воздух был густым и холодным, точно змеиными хвостами проталкивался по горлу в легкие. — Что? — наконец, смог переспросить он, когда онемевшее на миг тело снова обрело чувствительность. — Гоголь и охотник. В церкви. Если не поторопишься, будет поздно. Её голос походил на шум ветра или журчание воды, бегущей по камням — такой же эфемерный и обманчивый. Саша еще успел подумать, что она и сама чем-то напоминает сизый туман, случайно собравшийся в силуэт в окружении ночных теней, как всё вдруг исчезло. Дорога опустела. Он растерянно огляделся, снова посмотрел на алые ягоды — словно капельки крови в дорожной пыли — и, ловко вскочив в седло, пришпорил коня.

***

Николай чувствовал, как через рану вместе с кровью из него выходит сама жизнь. Он перестал ощущать пол под собой и теперь мучительно терялся в пространстве, то поднимаясь к потолку, то оглушительно падая на землю. Тело трясло, но не от холода — его он тоже уже не ощущал — а от того, что вдоль позвоночника туго обвился горячий кнут боли. Как будто издалека, он слышал ровный, размеренный голос, произносящий неясные слова — Хома читал ни то молитвы, ни то заклинания, сначала на древнерусском, потом на чём-то, похожем на латынь. Изредка он поднимал взгляд от пожелтевших, ветхих страниц, всего на несколько секунд, и тогда Гоголь успевал сделать крохотную передышку. А потом голос снова врезался в виски десятисантиметровыми иглами, пронзая их насквозь. У него было странное чувство — будто бы с тела прямо так, наживую, лезвием снимают кожу, и он остается совершенно беззащитным, болезненно обнаженным, выпотрошенным и пустым, на обозрение всему миру, который жаждет его раздавить. Изнутри о грудную клетку длинными когтями скреблось что-то тяжелое и дикое. Оно злобно шипело, когда голос Брута становился громче, и бросалось по сторонам, загнанно повизгивая. А вслед за ним тонко дергалось нечто гораздо глубже обыкновенного страха — хрупкая нить сознания, связывающая воедино душу и разум. Из горла вырвался влажный всхлип. Спина невольно выгнулась вдоль деревянной балки. — Х-хватит… пожа-луйста, — прохрипел Николай, задыхаясь от очередной изламывающей волны. Его лицо было мокрым от слез и пота. Не в силах вытерпеть, он начал стонать громче, почти завыл. Каждую часть его тела, каждый сустав и кость выкручивало в жестоких спазмах. Сквозь мышцы проходили частые судороги, в глазах плыло и блестело, а пальцы беспомощно скребли по полу. — Это никогда не бывает просто, — внезапно прервал сам себя экзорцист. И вместе с молитвой шумной волной схлынула с сознания боль. Будто разжались сдавливающие горло тиски, в легкие вернулся кислород, и Николай судорожно вдохнул, роняя голову на грудь. Сведенные плечи наполнились странным теплом. В ушах звенело, на языке стоял отчетливый привкус железа. — «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха», Послание к Евреям‬, глава двенадцатая, стих четыре, — задумчиво растягивая звуки, произнес Хома. — Посмотри на меня. Гоголь разлепил веки, сглотнул вязкую слюну и невидящими, измученными глазами уставился на Брута. — Дитя, Тьма держится за твою душу крепче, чем я думал. Но поверь, эти страдания — достойная цена будущей свободе и очищению, — он снова опустил взгляд в книгу. — Еще недолго осталось. Узы греха падут, и Врата Ада не одолеют нас. Николай уже плохо понимал, что ему говорят. Затуманенный разум пульсировал где-то в затылке, свернувшись тугим, воспаленным клубком. Он прислонился головой к деревянной балке, посмотрел перед собой и встретился взглядом с ветхими, выцветшими от времени лицами икон. В их холодных, неживых зрачках читалось лишь странное равнодушие. Ни обещанной жалости, ни снисхождения к заблудшей душе. Ни капли милости Господней. — Да святится имя Твое, — прошептал Николай, сам не зная, для чего. Его замутило чем-то горьким, как тогда, возле места пожара, когда он надышался едким чадным дымом. Внезапно пробившийся сквозь шоковое онемение холод голодно вгрызся в плоть. Тьма уже не рычала, лишь беспомощно скулила в такт ветру. — Да прийдет Царствие Твое… По лицу скользнуло что-то прохладное и влажное. Едва ощутимо, приподняв пелену дурноты, в лицо дыхнуло сыростью, вокруг шеи обвилось невесомое объятие. Тонкие женские руки, запах стылой речной воды. — Да будет воля Твоя, — одними губами произнес Николай, уже почти проваливаясь в пучину беспамятства. И вдруг пространство разорвал выстрел. Как яркая вспышка молнии, после которой воцаряется гробовая тишина. Послышался глухой стук падающего на пол тела, а в следующее мгновение на щеки ему опустились вполне человеческие горячие ладони. — Слышишь меня? — позвал Бинх, заглядывая прямо ему в лицо. Гоголь сморгнул белесую муть, поискал глазами точку опоры и, наконец, смог ухватиться за цепкий встревоженный взгляд. — Д-да… — выдохнул он сквозь судорожные глотки воздуха. — Слышу. Руки пропали, и голова снова повисла на плечах бесчувственным грузом. Николай ощущал себя новорождённым. Дышать было больно — по горлу и легким будто проходились наждаком, тело не слушалось, внизу живота собралась тянущая слабость. Он едва не рухнул на пол, когда верёвка, стягивающая запястья, вдруг перестала его держать, но руки вовремя вернулись, стальной хваткой вцепившись чуть выше локтей. — Отставить, — скомандовал Бинх свистящим шепотом, потом неожиданно мягко взял Николая за подбородок и поднял лицом к себе. — Не отключайся, понял? Смотри на меня. Гоголь сонно закатил глаза, стараясь сфокусироваться. К пульсирующему клубку плоти под ключицей прижалось что-то плотное, и он невольно застонал от жгучей боли. Кровь, всё еще сочащаяся из раны, стала пропитывать ткань. — Ничего, — продолжал успокаивать Александр. — Скоро должен приехать доктор. Я сказал Тесаку, чтобы бил тревогу, если я не вернусь через четверть часа, — он пододвинулся ближе, втиснулся Николаю за спину и уложил на себя, пристроив голову на твердом плече. Юноша всхлипнул, проваливаясь во внезапную жесткость чужого тела. Руки обняли его поперёк груди, крепко зажимая рану. От Бинха пахло порохом и степной травой, кончик большого пальца легенько поглаживал яремную впадину на шее. Точно Николай в одно мгновение стал чем-то сокровенным и хрупким, защищать которое было его священной задачей. Из-за туч выглянула луна, и в её свете на высоком потолке заплясали причудливые горбатые тени. Церковь дышала полной грудью, выплевывая в улицу запах колдовского костра. Мерно поскрипывали её многолетние кости и взвизгивали створки распахнутых дверей. Было слышно, как снаружи ветер шатает деревья, как изредка вскрикивают ночные птицы и еще стук чужого сердца над самым ухом. — Он не успел, — шепнул Гоголь в текучую тишину. — Что? — не понял Бинх. У него были горячие щеки, колючий подбородок слегка касался виска, и это ощущалось чем-то странно успокаивающим. Николай лишь тихонько вздохнул. Все чувства, до того мучительно обостренные, разом ушли в глубину, свернулись там тяжелым клубком, и медленно остывали, пуская холодные иголочки в кончики пальцев. Теперь ощущение было такое, будто он вернулся обратно в материнскую утробу. Будто его укутывает пеленой что-то разомлевшее, теплое и большое, наполняет весом изнутри, возвращая разуму ясность, а жизни — смысл. — Он не успел закончить… — повторил юноша, еле шевеля онемевшими губами. Брут не успел. А это значило, что Тьма никуда не ушла, и теперь снова будет его защищать. Она вскормит его истощенное тело, постепенно залечит раны, вернет почве его сердца благодатность и пустит в ней новые корни. Чем всё это обернется, Николай не знал, но понял одно — он больше не станет ей сопротивляться, как делал это раньше. Тепер он — её. Будто в подтверждение этому, рядом скользнул тонкий поток ветра и погладил его по щеке. Ткнулся прохладным поцелуем в лоб, чистым кислородом наполнил воспаленные легкие. Это была почти материнская нежность. Это и была обещанная Божья благодать. Николай сам не заметил, как губы растянулись в блаженной улыбке. Боль в раскроенном плече ушла и всё тело наполнилось глухой, ватной тяжестью. Мир теперь превратился в узкую щель меж зудящих век. Сквозь подрагивающие ресницы и мутные блики причудливо вспыхивал и снова гас свет. Далеким эхом до него доносились просьбы Бинха не закрывать глаза и отрывистые похлопывания по щекам, но ничего из этого уже не было важно — он засыпал под звуки неразличимой человеческому уху колыбельной. — Да будет воля твоя, — беззвучно прошептал Николай, наконец, опускаясь в распростертые навстречу его истерзанному телу объятия.