Trial and Error

«Внимая каждый новый божий день,

Я всё ещё оглядываюсь назад,

И, знаешь… Теперь я в порядке»

—

«Iʼm Ok»,

Кристина Агилера

Насквозь мокрый. Именно этим словосочетанием Вселенная решила разбудить Микки. Запах мочи тяжким колоритом воссел по периметру его комнаты, пока всё тело брал приторно стойкий спазм. Но ему не привыкать. Справедливо будет заметить, что такое пробуждение было бы жутко унизительной частицей биографии для многих и они бы предпочли провалиться сквозь землю, чем признать это. Да и не сказать, что для него это уже было чем-то в порядке вещей. Но и новинкой это, увы, не стало. Он даёт своему телу пару минут спокойствия, затем решительно поднимаясь с кровати и срывая с неё ту самую, единственную и неповторимую простыню, так самоотверженно принявшую на себя удар. Парень заворачивает её в плед, которым некогда укрывался, и швыряет этот гигантский комок памяти куда-то в угол комнаты. Ухватив рулон бумажных полотенец, который всегда, на всякий пожарный, стоял на его прикроватной тумбе, Милкович пытается вытереть всю лишнюю влагу с поверхности пластикового наматрасника, который должен был сберечь его кровать от протеканий. Микки был слишком измотан и идти в гостиную за новой простынёй было лень, поэтому он просто стелет грязное полотенце поверх пластиковой части и меняет нижнее бельё прежде, чем снова лечь на кровать. Ему повезло, что этой ночью было довольно жарко и можно было обойтись без одеяла. Без сил распластавшись на кровати, он бестолково вглядывается в свой потолок. Тело всё ещё потряхивало, а разум даже и не думал вернуться ко сну. Парень сам был не совсем уверен, хотелось ли ему этого. Как же сложно контролировать человеческое тело в момент дрёмы. Он пришёл к выводу, что так ему, видимо, и надо. Ему пришлось признать самому себе, что временами было куда легче просто нажраться до беспамятства и отключиться от мира, чем делать всю ту лабуду, на которой настаивало бесконечное количество врачей. И вот, что он за это получал. Всё всегда возвращалось к разговору о том, чего он заслуживал. Потому что это было правдой. По крайней мере, в его собственной голове именно так и было. Несмотря на то, что ему без передышки твердили, что дело не в этом и не в нём… Жизнь давно научила Микки, что утешительные речи со стороны — дешёвый чёс, если ты сам чувствуешь совершенно обратное. Тело по новой захлёстывает волной напряжения и парень непроизвольно закрывает глаза, изо всех сил пытаясь не дать себе заплакать. Он проворачивал эту бодягу с рациональным течением мысли, закрыв глаза и раз за разом уверяя себя, что он в безопасности своей собственной комнаты и с ним всё в порядке. Что он — взрослый, который вполне способен за себя постоять. Что Мэнди была в соседней комнате и ей ничего не угрожало. Но реальность была такова, что он нигде не был в безопасности. У него и раньше была собственная комната, но она никогда его не защищала. Да, он — взрослый, это верно. Взрослый, который мочился в кровати, может и не на постоянной основе, но достаточно часто, чтобы это стало для него рутинным мероприятием. Но Микки мог за себя постоять. Этой нити полёта его сознания он придерживался вполне крепко, так как это было правдой. Это была единственная вещь в его голове, которая не вызывала ни доли сомнения, он действительно мог за себя постоять. Если пистолет в шкафу не поможет, то в кулаках сомневаться точно не придётся. Благодаря этой мысли — он обрёл хоть какой-то покой. Милкович сделал медленный вдох, настолько глубокий, насколько это было возможным. И задержав дыхание, голову оккупировал счёт. Микки выпускает воздух через нос в ещё более медленном действии, до тех пор, пока лёгкие не дали о себе знать дурным давящим покалыванием в груди. Досчитав до трёх, ритуал повторился. И снова. И снова. И снова. До момента, когда он наконец снова не отключился на своей едва заправленной постели.

***

Следующее утро встретило заспанный разум неистовым криком его сестры, адресованным её лучшему другу. Что-то про то, что она пытается принять душ в спокойствии. Ах, да, ещё было что-то про «выебанную в рот посудомойку». Скромная претензия была услышана и отмечена расторопными извинениями с другого конца. Микки прикрыл глаза, когда до ушей донеслись гулкие шаги в сторону его спальни. — Нетушки. — Что значит «нетушки»? Уже так-то обед. — Я слышал его ночью, он поздно лёг. Пусть поспит. — Ладно. Завтрак готов, как мне лучше… — В микроволновке разогреем. Усевшись на край кровати и натянув на себя первую, попавшуюся под руку футболку, парень выходит из своей комнаты и идёт на кухню. Всё ещё в пижаме, Йен положил полную тарелку еды в микроволновку. Заметив Милковича, он остановился и просто вручил тому эту самую посудину. Микки принял её, мимоходом кинув на еду взгляд. И только на этом моменте он понял, насколько же было рано для всей этой херни, его башня явно была не готова. — Хуи? — получив ответ в виде довольного кивка, Милкович продолжает воплощать в жизнь роль капитана Очевидность — Ты испёк блины в виде хуёв, — он даже не старался придавать словам особенных окрасок, потому что это не было вопросом. Если говорить начистоту, и глубинного шока никакого это у него не вызвало — Спасибо. — На здоровье. Тебе сока или кофе? Может, ещё что-то? — Чел, по-братски, мы не в «Denny's» тусуемся, всё нормально, спасибо, — кратко кивнув в ответ, Галлагер потянулся в шкаф за кофейной чашкой — Есть планы на сегодня? Светская беседа. В мире не найдётся слова, способного описать то, насколько, блять, сильно он ненавидел эту херь. Пустая болтовня ни о чём, результатам которой едва ли позавидует дырка от бублика. Но это являлось естественной частью нормальной жизни всего остального населения нашей планеты. И за все эти годы вести себя нормально рядом с людьми, которые не входили в узкий круг его «семьи», стало привычным делом. — Эм… Ну, вообще собирался чуть позже к сестре, она попросила помочь ей с детьми. Ей позарез нужна хорошая репутация в детском саду, но, думаю, привыкнуть к восьмидесяти вопящим карапузам — не так уж и легко. Поэтому решил хоть как-то помочь ей с этим, пусть, пока не привыкнет. А потом уже пойду на работу. Милкович понимающе кивает, обильно поливая сиропом каждый отдельный кусок пищи на своей тарелке. — Ты сегодня в клубешник или в магазин? — Клуб. Сегодня в утреннюю смену, но пустяки, я всё равно только на баре буду. — Это типа козырней, чем у шеста тереться или ты про чё? — рыжий просто улыбнулся ему, потому что привык к подколам Микки. И к тому, что он был, ну, как Милкович говорит, «ряженой стриптизёршей». — Нет, просто платят не так щедро, — укусил его в ответ Йен. Именно в этот момент в комнате появляется Мэнди в своей фирменной униформе, вишенкой на торте официальности которой выступает её дурацкая кепка с огромной фигурой белки из плюша. — Ты тоже сегодня работаешь, что ли? — проговорил парень сквозь полный рот еды и с картинно вылетающими на стол, подобно падающим звёздам, кусочками бекона. — Ага, договорилась с Шерил, взяла её смену. Так что, весь дом в твоём распоряжении. Живи, кайфуй, расхаживай в одних труселях по кухне, как ты обычно любишь это делать, когда мы не дома, можешь даже не начинать ерепениться, так оно и есть. — Ой, а как ты узнала? — нарочито шокировано лепечет брюнет всё с таким же забитым едой ртом. — Просто я умница. Что на ужин приготовить? — Бляха-муха, я чё, на Нострадамуса похож? Я только завтракать сел, — нескладно нахмурившись, отвечает ей Микки. — Тогда китайское что-нибудь. Мэнди целует Галлагера в щёку прежде, чем подойти к брату — Мэндс, отдохнула бы сегодня, ты не должна столько работать… — произносит Милкович, стараясь сделать это как можно тише, чтобы Йен не услышал. В ответ на это она лишь оставила поцелуй на его лбу. — Знаю, но ничего страшного, слушай, я хоть при деле буду. Ночка тяжёлая выдалась, да? — перед тем, как утвердительно ей кивнуть, он кинул взгляд на Галлагера, который, к тому времени, из вежливости уже вышел в другую комнату. — Ну, ты же на терапию сегодня? — Я чуть позже ему позвоню. У меня не на сегодня запись, но не знаю, думаю, может стоит сегодня сходить. — Будешь скучать, причаливай ко мне на работу. Бесплатный хавчик подгоню, все дела, босс всё равно не узнает, — он кивает ей, прекрасно зная, что именно она имеет в виду под этими словами. «Будешь скучать» в её лексиконе в его отношении значило — «если день будет настолько ебаный, что атас, не оставайся один и не лезь на стену» — Йен, наверное, уже через пару минут будет выходить. Всё нормально, я точно могу идти? — он снова ей кивает, высоко ценя её искреннюю озабоченность. Мэнди тащит у него пару кусков бекона, наспех хватая свои ключи с крючка и напоследок кидает: — Всё, Йен, я пошла. Увидимся! Йен попрощался с Мэнди из её же комнаты, пока Милкович следил за тем, как она уходила. Как только дверь за ней закрылась, Микки встал из-за стола и сполоснул свою тарелку, затем положив её ко всей остальной посуде, которую Галлагер испачкал при готовке и сложил в посудомойку. — Чувак, Мэнди уже ушла, можешь выходить и не шарахаться по комнатам. Неловких семейных собраний в ближайшее время не намечается, можешь выдохнуть. Парень выходит из её комнаты, всё ещё держась за ручки закинутого на спину рюкзака. Микки избегал прямого зрительного контакта, он всегда ощущал эту всепоглощающую атмосферу неловкости рядом с рыжим. — Знаешь, ты всегда можешь сказать мне, если я слишком напрягаю или что-то ещё. Ты не думай, я не обижусь, — говорит Галлагер, зарабатывая этим на себе непонятный Милковический взгляд. — Если бы ты меня напрягал, мне было бы насрать обидит тебя это или нет, я бы сказал, — в силу тех или иных причин, но эта колкость заставила Йена улыбнуться. — Мэнди с тобой нравится. Довольна она, значит, доволен и я, только и всего. — Ой, так, это получается, я — прямой поставщик умиротворённости в твою жизнь? — если бы это было возможно, то Микки бы вспотел от того, насколько тяжкими были попытки не закатить глаза — Всё-всё, понял, ухожу, — парень подходил к двери с театрально вскинутыми в защитном жесте руками — Увидимся! — Увидимся, — на прощание кинул Милкович, пнув дверь, чтобы полностью её закрыть. Сначала на засов, а затем на цепную задвижку, чтобы наверняка. Сперва он оглянулся, стараясь не дать оглушающей весь его организм тишине подавить его на первой же секунде. Сделав глубокий вдох, Микки пошёл в ванную, где сразу же раздражённо поморщился на эту бесячую воду, намочившую его носки. — Ёбаный… — он взял полотенце, чтобы вытереть воду и снял носки, в процессе едва не расквасив себе голову о пол. Милкович посмотрел на запотевшее зеркало, где всё ещё отчётливо можно было прочитать послание его сестры, написанное чересчур уж девчачьим почерком — «Я люблю тебя». Непроизвольно улыбнувшись самому себе, парень вытирает эти слова и остаётся наедине со своим отражением. Он выглядел ужасно выжатым и мертвенно-бледным, но и это не было чем-то новым. Микки бы всё равно не смог вспомнить ни одного дня, когда бы его кожа являла хоть немного цвета. Вернувшись в свою комнату, Милкович поднял вещи с пола, переодевшись в некоторые из них и захватив с собой зубную щётку по дороге обратно к зеркалу. Если честно, в нём не было ни единого отголоска желания делать хоть что-то, но парень твёрдо знал, что сегодня ему придётся, как минимум, заняться стиркой и сделать хотя бы один звонок. Хотел он этого или нет, но это должно было произойти. Микки ненавидел терапию всеми фибрами своей души. Но в то же время, его убивало то, что это была единственная вещь, которая заставляла его чувствовать, будто что-то ещё способно помочь ему с тем, через что он прошёл. Только Мэнди, вылезая из кожи вон, помогала ему ровно настолько, насколько могла. И, по каким-то непонятным для него до сих пор причинам, но Милкович доверял парню, у которого наблюдался. Он не был каким-то престарелым тюфяком с кучей декоративных учебников в офисе, которые последний раз открывались на фабрике во время производства. Чёрт, который весь час приёма лишь обсасывал бы часы в предвкушении того, как выпрет тебя из кабинета и укатит играть в гольф, назвав это атлетической старостью. Между тем, его врач частенько оставлял Микки подольше, отходя от стандартного часа, только бы полностью погрузиться в мозг парня и действительно понять его. Поэтому когда он позвонил и из трубки оповестили, что доктор свободен и может его принять — он одновременно и радовался этому, и его душа откровенно наполнялась условной желчью. И он до сих пор не мог понять первопричин этого вечного убийственного диссонанса внутри себя. Заправив свою кровать свежими и благоухающими простынями и написав Мэнди, что всё-таки не придёт к ней сегодня, он наконец выходит из дома по направлению к неизбежному.