Лох-Несская Роза

Мальчик с глазами такими синими, что им самое место в платиновой оправе, где-то в музейной витрине Вестминстерского аббатства из бронированного стекла и сплошных государственных гарантий. Мальчик с волосами из красного золота. Это не рыжий даже. Оттенок неуловимо теряется между медью и солнечным полуднем - драгоценный, сияющий, собранный в небрежный хвост на затылке. Длинные вьющиеся локоны, выбившиеся из причёски, струятся по серой ветровке, как мифические змеи. Когда Ник отворачивается от огня, они все равно горят ярче новорожденных языков пламени над сухими дровами.  Никки.  Николас.  Мальчик из фургона, гружёного овечьим дерьмом. Живущий в какой-то каменной каморке под самой крышей амбара. С матово-бледной кожей, которая вспыхивает румянцем на полщеки, стоит их с Артуром взглядам встретиться.  Сейчас Артур сидит, коченея вовсе не от холода. Он слишком давно ничего подобного не чувствовал и никого настолько нездешнего не встречал. Он забыл, что в мире существует подобное. Его так внезапно настигла оттепель, и сохранять привычную невозмутимость становится всё сложнее.  Потому что...  Потому что Никки такой...  Парень сбегает из-под внимательного взгляда гостя под защиту низкой дощатой дверки. В неё долговязая фигура вписывается, согнувшись. Тут тесно, уютно и пахнет древесным дымом.  Видеть, как убогое жилище отчаянно пытались облагородить - почти болезненно. Сшитые вручную лоскутки цветастой ткани на полу. Занавески с кружевными оборками - на окнах, чей размер меньше, чем монитор рабочего ноутбука у Артура в кабинете. Это не окна даже, так, одно название. Старинный шкаф у стены, сбитые из досок полки, заваленные журналами, книгами и виниловыми пластинками. Над каминной полкой - рамки с чем-то непонятным.  Артур встает, чтобы к ним присмотреться.  Там оказывается тонкое, как паутина, кружево, растянутое на фоне высушенных осенних листьев. Вместо росы пришит мелкий бисер. Серебряные гвоздики булавок прокалывают светлую нить кружева, скрепляя в одно полотно с приклеенными к бумаге оранжевыми-золотыми-коричневыми листками. Время тянется. Камин прогревает колени, живот, пляшет отблесками на стекле, поверх кружевной паутины. Стоящий перед огнём мужчина успевает рассмотреть в узелках и петлях тонкой нити утонченную симметрию.  — О, это мне в прошлом году было нечего делать вечерами. Ничего особенного. Будешь пунш?  Голос отрывает от медитативного созерцания распятого кружева. Артур оборачивается к хозяину жилища, выхватывая в фокус цепкого взгляда его фигуру.  Ник снял куртку, надел фартук с оборочками поверх клетчатой рубашки. Закатанные рукава обнажают изящные предплечья с сеткой голубоватых вен. Он несёт извергающую алкогольный пар кастрюльку, подцепив на большие пальцы обеих рук по красной чашке. Растрескавшаяся от времени эмаль на керамических боках похожа на кракелюр старинных картин. Деревянные ручки кастрюльки с пуншем выглядят так, словно их выстрогали вручную совсем недавно, чтобы заменить сломавшиеся старые.  — Это ты сделал? — Артур кивает на рамки над камином. — Очень красиво. Не думал продавать свои работы?  Бессмысленное предложение. Ник не выглядел, как парень, продающий хоть что-то, кроме своего рабского труда на ферме. Но желание чем-то ему помочь сквозит исподволь, фонит, как белый шум, бьётся где-то на уровне межреберья, мешая думать трезво. Тем более эти лиственные кружева выглядят и правда, как застывшее волшебство.  — Нет, — виновато улыбается парень. — Тут покупают только то, что связано с Несси.   Он как раз ставит свою ношу на стол и разливает по чашкам парующий пунш. Он пахнет апельсинами и корицей. Ярко-малиновый. Почти как губы Николаса, когда он улыбается, протягивая одну чашку своему гостю.  — Садись. Запеканка скоро разогреется. Так себе рождественский ужин, конечно. Но что есть... Извини.  Румянец на всю щеку, переползающий на уши, взбирающийся на аккуратный ровный нос, стекающий на высокую шею, как растопленный багровый воск. Наверное, если бы кто-то действительно попытался затеять игры с горячим воском, этот застенчивый зайка извивался бы всем телом и краснел ещё ярче. Мысль непроизвольно вспыхивает в мозгу и тут же откликается приступом отвращения.  Отвращения к себе самому.  Игры со свечами? Серьезно? Права Патрисия, он грёбаное грязное животное, психику которого уже не спасёт никакая терапия. Фантазировать о пареньке, который отнёсся к нему по-человечески? Что может быть ещё гаже? Разве что действительно дать этим мыслям ход.  — Мне всё нравится, — максимально нейтральным тоном, спокойно, уверенно, чтобы не выдать себя и прекратить попытки Ника извиняться за всё подряд.  От этой банальной фразы парень улыбается шире, протягивает ему чашку пунша, налитую до краёв.  Артуру следовало быть аккуратным. Придержать за донышко. Взять, не прикасаясь к ладони Ника. Но он загипнотизирован чужой радостью даже больше, чем его нездешней, нетронутой красотой. Скользит пальцами по шероховатым костяшкам, почти откровенно гладит тёплую руку, плавясь под синим взглядом.   Ник вздрагивает. Пунш выплёскивается на их руки, обжигая.  — Ай! Чёрт! Прости!  Очевидно, парню достаётся больше. Потому что он кричит, торопливо ставя злополучную чашку на стол. Артур боль чувствует очень приглушённо, словно издалека, всё ещё в странном ступоре от происходящего. Когда Николас хватает его за запястье и, причитая, тащит куда-то, не сопротивляется скорее из нежелания прерывать их телесный контакт, нежели действительно понимая, что происходит.  Кухонька совсем крошечная. Вдвоем они занимают почти всё свободное пространство. Удивительно, что тут нашлось место для жестяной раковины и вообще есть водопровод. Ник окунает руку Артура под струю холодной воды, цепко удерживая обеими ладонями за запястье, словно он может начать вдруг сопротивляться и с воплями сбежать. Хотя на самом деле все мысли мужчины сейчас заняты совсем другим.   Они стоят вплотную. Так близко, что Артур чувствует, как плечо парня упирается в его грудь каждый раз, когда Никки поворачивает безвольную холёную кисть под струёй воды. Он сам, осознанно, встал позади Николаса, отдав на откуп свою руку. Теперь не может прекратить думать о том, что будет, если поцеловать беззащитно-белоснежную шею? Она буквально перед носом, полуприкрытая собранными в низкий хвост волосами. Нужно просто немного наклонить голову и прижаться губами к коже. Ник испугается? Застынет? Будет против? Или послушно откинет голову Артуру на плечо, подставляясь, прижимаясь к нему плотнее всем телом? Того жалкого расстояния, что сейчас между ними, достаточно, чтобы это ещё можно было не считать откровенным домогательством, но, уж точно, слишком мало, чтобы ситуация оставалась приличной.  Артур хочет этого мальчика. И дело не только в физиологии. Ему хочется ещё больше этих восторженно-застенчивых взглядов, отчаянно-неумелого флирта и нервозной искренности. Никки ведь точно по парням. Не факт, что только по ним, но Артур ввиду прошлого богатого опыта научился считывать и более тонкие сигналы, чем мнущийся и краснеющий от любого взгляда парень, буквально напрашивающийся на то, чтобы его совратили.  Вот только сегодня ведь Рождество.  В эту ночь даже грязный ублюдок вроде Артура должен оставаться человеком. Или хотя бы пытаться делать вид, что он всё ещё может им быть.  Он поджимает губы, почти прикоснувшиеся к изгибу подсвеченной румянцем шеи, и всё-таки отнимает у Ника свою ладонь.  Оттеснить его от раковины - задача не слишком лёгкая. Парень оборачивается, перепуганно взирая на своего непослушного пациента. Шепчет:  — Я сделал тебе больно? Прости!  Хочется сказать, что больно тут могут сделать самому Нику, если он не научится соблюдать дистанцию. Хочется Артуру сейчас слишком многого. Поэтому он натягивает маску невозмутимости, которая в данный момент почти способна удавить. Ловит мокрые кисти Николаса, осматривая их под жёлтым светом кухонной лампы.  — Нет, всё в порядке, — звучать уверенно и спокойно, когда хочется орать и всё летит куда-то в неизвестность, Артур умеет, как никто другой.   — У тебя ожоги, — жалуется Ник.  — У тебя тоже, — всё тем же тоном доброго диктора произносит господин из разбитого автомобиля, хотя красное пятно, расплывшееся по тыльной стороне Никовой ладони заставляет чувствовать вполне искреннее сожаление.  Его сейчас сложно не показывать даже такой двуличной твари, как Артур.  Контраргумент на парня не срабатывает.  Он опять ловит непослушного гостя за запястье, пытается вывернуть ладонь обожжёнными пятнами к свету. В итоге они так и замирают, сцепившись руками, словно вот-вот подерутся. Лицом к лицу в мизерном пространстве кухни, под одинокой лампочкой, свисающей с потолка.  — Мне совсем не больно. А у тебя кожа очень нежная, — Никки упрямится.  Комплимент это или обвинение, Артур так с ходу не может понять. Переставший улыбаться парень серьёзен, и хватка у него железная. Мальчик привык к тяжелой работе. Под одеждой у него наверняка прячется отличное тело...  Блядь!  Не туда!  Вдох-выдох.  Артур смотрит поверх плеча Николаса, на древнюю духовку времен Реформации, шипящую паром в щель закопченной дверки.  — А у тебя сейчас наш ужин сгорит.  Попытка отвлечь Ника срабатывает. Он тут же рывком оборачивается, хлестнув Артура волосами по лицу.  Под грохот и шипение, слушая, как Николас чем-то там вовсю брякает, Артур стоит пару мгновений, плотно зажмурившись, переживая шёлковое послевкусие и фантомное покалывание на коже.  Ему не следовало принимать приглашение. Он слишком переоценил свои силы.  — Слава богу, вовремя зашли сюда.  Бормотание Ника заставляет его распахнуть глаза.   Слава богу.  Точно.  Во всём, что сейчас между ними происходит, не обошлось без божьего промысла. Только бог этот вряд ли имеет что-то общее с церковью и Библией. Он, скорее всего, уже давно сожрал Артурову душу и теперь распускает под рёбрами метастазы чистого зла.  Мужчина стоит, глядя в перетянутую белым фартучным поясом спину парня, которого мечтает растлить. Для этого даже особо стараться не придётся. Никки наивен, не искушен и явно уже сейчас на всё согласен. Прикоснись, позови, скажи, какой он красивый, какой особенный - и эта святая простота раздвинет ноги, встанет на колени, прогнётся и позволит называть себя сучкой. Такой наивный, что это уже само по себе преступление.  Артур сам когда-то был таким.  Артур сам с этого начал.  Артур не хочет быть таким же уродом, который когда-то его макнул в дерьмо, переломав все хрупкие птичьи кости новорожденной влюблённости восемнадцатилетнего идиота, чтобы он потом выродился вот в это. В то, чем стал. В приличного с виду, дорого одетого, представительного, демонстративно вежливого урода. В шлюху на зарплате.  — Я подожду в комнате, — заставляет себя сказать мужчина, перед тем как оставить Николаса наедине с запеканкой.  Смотреть на то, как парень двигается, ловко орудуя ножом и вилкой для мяса, становится совсем уж мучительно. Обнажённые предплечья с бледно-голубой рельефной сеткой вен, медные локоны, длинные ноги, узкая талия. Ник настолько красив, что кажется странным, как он уцелел в своей глуши, не стал добычей какого-нибудь праздного туриста. Их же тут летом должно быть полно. Очевидно, все вокруг ослепли.  Артур тоже хотел бы ослепнуть.  Чтобы не видеть и вернуть себе утраченное спокойствие.  И самое жуткое: где-то на подкорке тлеет тошнотворная мысль - если не он, этого наивного зайку всё равно кто-то испортит. Он же буквально напрашивается.