Кэмги

Обида была настолько глубокой и острой, что пробивалась через сильнейшее, плотнейшее возбуждение. И Чонгук долбился жестче, размашистее, выдыхая воздух короткими толчками сквозь стиснутые зубы: на, на тебе! Убежал к врагам, променял меня на возможность сменить сущность, а все равно от меня никуда не делся. Хотя Тэхён, за исключением единственной вспышки просветления, похоже, не понимал, что его не только любят, но и наказывают: вскрикивал, поддавался бедрами навстречу, крепко обнимал руками и ногами. Жгуче жаркий, истомленно нежный, безумно ласковый — он еще никогда не бывал таким, и Чонгук поневоле таял, распуская узел и целуя его уже мягче. Покачивался в нем, инстинктивно придавливая к ложу, чтобы никуда уже не исчез, боясь, что волшебство снится, а Тэхёна вовсе и нет под ним. И с тоской бормотал: — Ну, почему, а? За что, Тэ? Тэхён не приходил в себя, пребывая в небывалого накала течной горячке, и от этого бессознательного состояния в собственные минуты трезвости было горько: что, если потом Тэхён оттолкнет и потребует, чтобы их разлучили? Неправильный омега, он и течку переживал иначе, чем его собратья: на грани безумства, балансируя между мирами. Чонгук зацеловывал все искусанные им же места, нежил опухшими губами, вылизывал приоткрытый, сочащийся терпко-сладкой смазкой вход, пока желание снова не брало верх над нежностью и не требовало растолкать ноги и вогнать себя по ножны. Порой посещали рациональные думы, взвинчивавшие тревогу: Чонгук, продолжая вбивать стонущего мужа в плоскую подстилку, хмурился. Зачем их свели как породистых жеребца и кобылу? Вряд ли это поблажка ради будущего мира, потому что они у императора в цепких руках. Высокомерное снисхождение? Мол, погляди, король великого Чосона, ты ничем не отличаешься от простолюдина в желанияъ и нуждах. Когда в шатер заносили питье и еду, Чонгук накрывал ерзающего Тэхёна телом, напрягался и рычал — инстинкт требовал отогнать всех, способных им помешать, подальше. Однако им не мешали, только проявляли заботу, как об обычных альфе и омеге, и, не проронив и слова, уходили. С уходом чужаков тревога снижалась, внимание возвращалось любимому. И Чонгук с бесконечными обидой и любовью наглаживал того, ревниво подмечая перемены. Похудел, под глазами пролегли темные тени — скучал по нему, изнывал от угрызений совести или нервничал, что цель не достигнута? Может, прошел обряд, оказавшийся на поверку пустышкой, и сокрушался, что навсегда останется омегой? Бархан вопросов и ни одного ответа. Ответить на них мог лишь Тэхён, а тот плавал в страстном беспамятстве. Казалось, что с той же страстью он мог приветить любого альфу, если бы Чонгук, не зная даже о сбывшейся мечте, не подоспел вовремя. Эти мысли тоже добавляли горечи. Еще никогда Чонгук одновременно не наслаждался и не горевал. К истечению первых суток со встречи Тэхён наконец заснул, а Чонгук, несмотря на усталость, бодрствовал. При скудном свете ласково проходился кончиками пальцев по сухой горячей коже, измазанной телесными выделениями, а за ними протирал влажной холстиной. Влага испарялась на горящем Тэхёне мгновенно, словно капли дождя на раскаленном рыжем песке. В шатре было холодно — тибетцы, привыкшие к стуже, не озаботились принести железную коробку с углями. Однако низкий градус не чувствовался: Тэхён был настоящей живой печкой, отчего и Чонгук плавился золотом в керамическом тигеле, тоскуя, что не знает, какую форму принять на исходе течки. Быть грозным судьей? Быть всепрощающим возлюбленным? Как начать разговор, чтобы не замкнуть настороженного беглеца и не подтолкнуть к мыслям о новом побеге? Удастся ли им вообще выйти целыми из передряги — Чонгук вздыхал, ощущая, как член вновь наливается кровью от насыщенного яркого аромата. К утру поднялся. Содрав с себя грязь и пот жесткой холстиной, облившись ледяной водой, рассеянно смотрел, как от его тела идет пар. Постоял немного, равнодушно и без стыда встретив тибетцев, принесших очередные питье и еду — король может делать все, что угодно, даже в стану врагов. Ему смущаться этих дикарей? Тьфу… Присел на ложе, не вздрагивая от холода, взял пальцами разваренное зерно, впихнул в приоткрытый рот Тэхёна и нежно улыбнулся: тот жадно начал жевать, а, прожевав, широко распахнул рот голодным птенцом. — Люблю тебя, Тэ, — признаваться в любви было насущным, необходимым, несмотря на то, что признания пролетали мимо ушей мужа. — И я тебя, — неожиданно ответил Тэхён, проглотив последнее. Чонгук вздрогнул — внезапность ответа застигла врасплох. Тэхён впервые сообщил, что любит. Его ли? Ощущение было — будто под ним просел песок, коварно скрывавший пучину. Нагнулся над ним, игнорируя звенящий в приливе крови член, встряхнул того, приводя в чувство. Хотелось прояснить: кого, щибаль, любит Тэхён, кому только что сообщил эти слова и вообще были ли они осознанными. Тот с трудом приподнял веки, всмотрелся расфокусированно почерневшими в плотской жажде глазами, потянул на себя слабой рукой и недовольно промычал, когда Чонгук стряхнул с плеча его хватку. — Что ты сказал? — А, что? — Тэхён часто заморгал, обретая осмысленность, и вдруг радостно вскрикнул, кинувшись к нему. — Гуки! Ты! Я уже думал, что мы не встретимся. Где мы? Невозможно было отпихнуть подобную радость. Чонгук скрипнул зубами, напоминая себе, что нельзя растаять лужицей от ласковой встречи, обнял, небрежно погладил похудевшую спину. И, чувствуя, что вот-вот его опять сорвет в бешенство страсти, легонько толкнул на ложе. Придавил обеими руками, чтобы видеть его лицо, не дать отвернуться и выдать уклончивую отсебятину. Предыдущие метания между ролями судьи и долготерпца определил момент. — Как ты посмел переметнуться к врагам, Тэхён? Счастливое, полное радости лицо Тэхёна окаменело на миг, увековечившись в памяти: все еще улыбающийся, светящийся теплыми чувствами, а в глазах уже проявился лед. И сразу же после улыбка сползла, счастье потухло, сменившись мрачной маской. Тэхён с усилием отодрал от себя его руки, встряхнулся промокшим псом, потянул к обнаженной груди обрывок одежды. Чонгук набычился в ожидании. Что ж, хорошо, что тот не заплакал, играя его любовью и умело избегая важной беседы. Неплохое начало. Тэхён пополз назад, пока не уперся спиной в какой-то тюк, обвил руками колени и глухо начал: — Я всегда знал, что ты любишь какой-то образ в своей голове, и не видишь меня. Если бы ты любил меня настоящего, а не придуманный образ, ты бы никогда не задал подобный вопрос. Когда меня скручивали в собственном шатре, окруженном сотней лучших, отборных воинов Чосона, беспечно дрыхнувших. Когда пришел в себя трясущимся в носилках. Когда увидел моих денщиков, связанных цепочкой. Я думал об одном: что ты обязательно решишь, что я сбежал. Ни на миг не промелькнет в твоей упрямой голове мысль, что меня похитили. Чонгук задохнулся. Лучше бы Тэхён возмутился, врезал от души, набросился с кулаками, чем бил сейчас тихими полными страдания словами. Того нагло выкрали из лагеря, который Чонгук самонадеянно считал мощным, набросили на того тень предателя, а он мгновенно и решил, что тот предал. Он ожидал чего угодно: обвинений, что он довел до бегства позором, слез, извинений, но не этого факта, сменившего абсолютно все. — Я не… Тэхён рывком встал, его напряженный член покачнулся, в шатре разлилось сладчайшее облако жасмина от текущих по бедрам вязких капель смазки. Отпрянул от него, попытавшегося его обнять и успокоить. И продолжил мерно бросать обреченным тоном важные признания. — Ты наверняка подумал, что я умчался за обрядом. Что ж, в чем-то я сам виноват: желание пройти обряд было вторым по силе, когда я напрашивался в поход. Однако прежде чем винить, подумай, что ты был для меня не только другом, мужем, но и врагом. Чонгук издал неопределенный звук — прилетевший второй удар причинил еще большую боль. Тэхён воспринимал его врагом… — Врагом, — меланхолично повторил Тэхён, глядя в просвет в шатерной щели. — Взявшим меня долгой осадой, не слышавшим моих желаний, жаждавшим вылепить из меня нечто по подобию образа в своей голове. Как поступают с теми, кто чинит насилие, Чонгук? Слабые сдаются, подняв лапки. Сильные воюют. Я выбрал войну, но… за время пути многое изменилось. Я почему-то понадеялся, что ты сможешь разглядеть в образе меня, понять наконец, дать мне свободу выбора. Ошибся в очередной раз. Свободу… Чонгук закрыл глаза, отрешаясь от происходящего. Было больно и за Тэхёна, пострадавшего зазря, и за себя. Сейчас в остром моменте — пелене скотского возбуждения, в сердцевине супостатского лагеря, в опасности, им грозившей — ретроспектива их короткой супружеской жизни легла открыто на ладони. Он действительно взял любимого измором, полноценной осадой, предложив жестокую развилку: или муж, или апджаби. Не слышал его, просившего оставить его в покое, дать обдумать жизненную перемену. Руководствовался собственными любовью и эгоизмом, требовавшими присвоить, привязать до конца дней. В буре чувств главенство занял стыд. — Я с ними долго не разговаривал. Ярился, что захватили так нагло посреди крепкого войска, перед носами слепой охраны, что не позволили даже сразиться в открытом бою. Они ведь намеренно создали ощущение моего побега. Следили за нами, выжидали удобного момента, чтобы забрать в заложники того, ради которого король Чосона пойдет на все и потеряет здравомыслие. А они терпеливы и мудры, в отличие от меня или тебя. И наконец я с ними начал беседовать. — Прости, — шепнул Чонгук, поднимаясь вслед за ним. Напряженный подрагивающий в волнении Тэхён напрашивался на объятие, на нежные поцелуи. Но тот непримиримо зыркнул поверх плеча и попятился. — Не подходи ко мне. И дай мне высказаться в конце концов! Ты вечно меня затыкал своими требованиями, просьбами! Не давал обсудить важное! Я с тобой… — Тэхён, задыхаясь, развел руки, сбросив жалкую тряпицу, которой прикрывался. — я с тобой оказался в тех самых зыбучих песках, через которые когда-то намеревался податься в Страну Восходящего солнца. Ты не представляешь, каково жить, когда из-под ног то и дело выбивают почву! «Будь омегой! Будь тем, кого я хочу видеть!» Только это исходило от тебя, когда меня выкручивало в душевной боли. Ты такой же слепой, как твоя тупая стража! — Тэ, — Чонгук осторожно протянул руки, чувствуя, что тот от него ускользает все дальше в безмерной обиде. — Пожалуйста, успокойся, приляг. — Не затыкай меня опять! — взревел Тэхён совсем по-альфьи, сверкнув яростными глазищами. — Я еще не все сказал! Ненавижу Чосон, ненавижу придворных, поедающих меня завистливыми или насмешливыми взглядами! Ненавижу все, что связано с титулом младшего короля! Ты ведь не знаешь, Гу-ки, — его имя Тэхён выговорил с ядом. — что император предлагал мне обряд. Они в него верят, щибаль! И я верю! Они невероятно могущественны, если ты еще не понял. С тобой около Лхасы дрались простые воины, не монахи. Те умеют небывалое. Один может играючи положить несколько десятков наших солдат, это если еще дойдет до боя — скорее всего они попросту усыпят бдительность, загипнотизируют. Как думаешь, они умудрились проникнуть в наш лагерь и забрать меня? Чонгука теперь хлестнуло наотмашь. Стало трудно дышать. Сомнения в том, что говорил Тэхён не было: только волшебники могли провернуть похищение в хорошо оснащенном стане. И он злым суждением только подпнул Тэхёна к жуткой чаше весов, не той, что хотелось. Или… Затеплилась надежда, что Тэ прошел обряд и остался омегой. — Ты его прошел? — Чонгук не узнал собственный голос, до того он был мертвым и сиплым. Так, наверное, скрипят призраки в его дворце. — Дурак! — остервенело крикнул Тэхён, еще больше накаляясь. — Ты — безмозглый дурак! Я отказался. — Почему? — уже зная ответ, проскрипел Чонгук. Тоска охватила душу, сковала обреченностью. Стыд перекрыл небо, подавил все остальное в мире. — Потому что не мог за твоей спиной хитрить, — Тэхён презрительно фыркнул, возвращаясь к ложу. Сдернул шерстяное одеяло, закутался, став похожим на тибетского монаха — те точно так же выпускали голое плечо наружу. — Однако теперь я соглашусь. Чонгук молчал долго — целую вечность. За это долгое страдальческое молчание он пережил несколько жизней, совсем по-тибетски. И в каждой из них его любимый ускользал из рук, таял миражом перед глазами утомленного путника. Прав был Тэхён, сказав когда-то, что порой его вовсе и нет. Не порой. Его никогда и не было у Чонгука, считавшего себя умником, перехитрившим упрямца; думавшего, что вот-вот и сможет одержать победу. — И еще, — доведя до главного и успокаиваясь, Тэхён перешел на почти мирную интонацию. — Если надеешься, что я понесу, то зря. Мне в первые часы течки, пока я еще был в относительно трезвом разуме, дали отвар, предотвращающий закрепление плода. Я тогда еще не понял, почему не дают отвар, прекращающий течку, заподозрил плохое — что они хотят меня подложить под кого-то. Не стоило так думать, — Тэхён смягчился, светло улыбнувшись. — Они… они хорошие. Позволили нам подсластиться напоследок. «Подсластиться». Чонгук с мукой вздохнул, понимая, что эти сутки с лишком запомнятся на всю жизнь самым ярким, самым чудесным волшебством, после которого все остальное будет казаться жалкой подделкой. Отравили его, обрекая на еще пущие страдания до конца его дней. Все же перспектива своих предстоящей боли была пшиком против существующей сегодня боли Тэхёна и его прошлой. Чонгук сжал и разжал ладони, смяв их короткое обманное счастье и отпустив. — Прости. Прости. Прости. Всех слов не хватит, чтобы выразить мое сожаление. Я виноват перед тобой, Тэ, в том, что взял против воли, навязывал свои мерки и правила, что требовал невозможного, — Чонгук, продолжая смотреть на раскрытые ладони, еле выговаривал нужное — до того скручивала печаль. Не мог перевести взгляд на любимого, чтобы, не дай бог, не передумать. — Я отпускаю тебя. — Что? — поднявший половник с водой, чтобы напиться, Тэхён уронил его наземь. — Что ты сказал?! — Я отпускаю тебя, — Чонгук заставил себя взглянуть на него: король он или бесхребетный пастух? Поражение нужно встречать лицом к лицу. Хоть налюбоваться им на всю горькую жизнь вперед. — Отпускаю как мужа, но прошу вернуться как друга. По возвращению в Чосон я объявлю всем, что ты — альфа, и наш брак засим считается недействительным. Ты можешь продолжить служить при дворе, занять должность советника, как Джун и Джин, жениться… — Чонгук захрипел на этом слове. — И я ни в коем случае не буду чинить препонов. Тэхён выглядел потрясенным до глубины души: распахнул огромные глаза, в которых медовая радужка сминалась черными зрачками, дрожал опухшими от поцелуев губами, бледнел. — Не обманываешь? — Тэхён шагнул раз, другой и подбежал, потеряв покрывало. — Не обманываешь, Гуки? — Нет, — честно и с тоской сказал Чонгук, нежно огладив его скулу. — Я говорю от сердца. Я в порту обещал себе, что сделаю все, чтобы ты был счастлив, и сдержу свое обещание даже ценой своего счастья. Прости, что долго ошибался, думая, что смогу самостоятельно добиться этой цели. Я был слеп, как ты верно и подметил. Тэхён впился в его губы так порывисто, что они стукнулись зубами, а в поцелуе отчетливо проявился привкус крови. Чонгук замычал, жадно отвечая на поцелуй, напиваясь любимым впрок, на многие, многие одинокие декады вперед. И изумленно вздрогнул, когда Тэхён потянул его на себя, заваливаясь на ледяной земляной пол. По-хорошему надо было отказаться от предложения, потому что течный омега все еще был не в себе: звало тело, не разум. Но стоило Тэхёну развести ноги, сомкнуть их за его спиной, протереться по животу стоящим мокрым членом, доводы разума и совести Чонгука оставили. Гори все синим пламенем! Сегодня и сейчас Тэхён его обнимает и целует, пусть и прощаясь, значит, можно и нужно его тягой насладиться. Вогнал себя до основания, ощущая, как мягко и жарко смыкаются вокруг его ствола тугие стенки, смял упругие, твердые ягодицы, вминая в себя, и заходил бешеным поршнем. Каждый толчок, каждое движение в нем, любимом до последнего светлого волоска, приносил и взрывную радость, и бесконечную муку. Если бы можно было выразить любовь в стремлении слиться воедино, то Чонгук воспевал оду, безудержно беря мужа, ловя ускользающее время. Доколотившись до узла, Чонгук вдавился им, расширяя отверстие, сцеловывая хриплые стоны — мое в моем на прощание. И, кончая почти насухую, восполнил недостаток влаги обильными слезами. Тэхён вытирал слезы губами, шептал неразборчиво что-то, сиял томными медовыми глазищами, в которых Чонгук тонул — его мир, его ценность, уходили навсегда, несмотря на тесные объятия. Если бы можно было запечатлеть этот момент мухой в янтаре, оставить живым и трепещущим, чтобы переживать впоследствии, Чонгук бы так и поступил, даже если бы потребовали отдать половину жизни за дар. Больше ни о чем не говорили — не было смысла наполнять бесценные часы чепухой, когда можно было смаковать их, цедить старым выдержанным вином. Наскоро подкреплялись немудрящими блюдами, кормили друг друга с рук, улыбались, тянулись за поцелуем и заваливались на ложе. Просыпались песком в колбе часы, утекали один за другим: сгустился свет в шатерной щели, перелился в серебристый лунный. Чонгук любил своего мужа без устали, во всем отчаянии разбитого сердца, боясь упустить время. И все же заснул в передышку, обвив Тэхёна мощной лозой. Проснулся, когда Тэхён, светло-розовый в проникающей в шатер заре, перевалил его на спину, привстал над ним на разведенных коленях и резким движением насадился до основания. Раздался смачный шлепок. Чонгука выгнуло тугим луком, выжало из него всхлип. Тэхён закачался поначалу медленно, приноравливаясь, но постепенно его дыхание сбивалось, срывалось на стоны, скулы загорелись ярким румянцем, глаза помутнели. И он зашелся в бешеной скачке, выжимая из пока еще мужа крики и всхлипы. Обняв его крепко-накрепко, заперев его узлом, Чонгук прикусил щеку изнутри, чтобы не сорваться на позорную мольбу, чтобы не заткнуть его снова просьбой. Тэхён волен выбрать свою судьбу — в кои-то веки волен. Пусть проходит обряд, наконец-то свободный от давления родителей, навязанного мужа. Пусть обретет возможность быть счастливым. По крайней мере, у Чонгука останется друг, на которого можно порой вздыхать украдкой. И все же, как только Тэхён, обтеревшись холстиной и одевшись, каким-то очень просветленным, повзрослевшим лицом обернулся к выходу, из Чонгука вырвалось: — Тэ, пожалуйста… — Что? — Тэхён повернулся рывком, настороженно поднял брови. — Будь осторожен, — попросил Чонгук, взяв себя в руки. — Буду, обещаю, — Тэхён ласково улыбнулся и смело шагнул наружу. А Чонгук упал в смятое, пропахшее ими ложе, вгрызся в твердый войлок, чтобы не завопить на всю округу. Зажмурился, чувствуя, как обильно текут слезы, и понял: больше он никогда никого не полюбит. Его любовь забрала его сердце и упорхнула на свободу.

***

— И? — с интересом уточнил император, когда его к нему привели. — Решение, король Чосона? — Мир, — тихо проронил Чонгук, выпрямляясь. Не было внутри ни вражды, ни горделивого желания втоптать обидчика в грязь. Прав был юный император: жизнь на жизнь. Незачем было продолжать цепочку мести. Они квиты. Если бы еще можно было положить любовь на любовь… — Не ожидал, — посерьезнел император. — Благодарю. Мне тоже было трудно принять решение и дать вам разбить нашу столицу, когда как моя армия могла разнести вас в пух и прах еще на подходе. Но тогда бы ваши набеги шли волнами, вы бы сплотились с Поднебесной, и рано или поздно мы бы проиграли. Пришлось положить сотню жизней для спокойного будущего тысяч. — Понимаю и благодарю за урок, — Чонгук тяжело вздохнул, поведя плечами — казалось, на них легли все скалы Тибета. — Если вы принимаете мир, ваше императорское величество, то отпустите меня и моего… друга. — Друга ли, ваше величество, — усмехнулся император, поднимаясь. Низко поклонился, протягивая обе руки как-то странно: согнув в локтях. Стоявшие рядом тибетцы зашипели, показывая, как нужно встретить жест. И Чонгук в поклоне обхватил острые худенькие локти. — Да здравствует мир между Тибетом и Чосоном, — торжественно объявил император, сделав шаг назад. — Да здравствует мудрость короля Чосона. — Да здравствуют оба наши государства и ваша мудрость, — в тон ему ответил Чонгук, начиная нервничать. Насчет Тэхёна тот высказался загадочно. Что, собирается его себе оставить? — Ваш друг, — император выделил той же загадочной интонацией последнее слово. — ждет вас вместе с конями. Ах да, чуть не забыл: отправьте нам того воина, которого мы изувечили, вместе с его возлюбленным. Им тоже нужно пройти урок. Чонгук нахмурился на миг, не понимая, о ком речь — все мысли бушевали около Тэхёна. Кивнул рассеянно, ломанувшись побыстрее к свежему воздуху. И только на бегу понял: зовут Сокджина и Минхека. Странно — в Минхеке уже не осталось духа, какой урок ему предстояло вытвердить? Совершенно неизменившийся и все-таки смотревшийся слегка чужим в тибетской простецкой одежде Тэхён нетерпеливо расхаживал между двух низкорослых мохнатых лошадок. И, увидев его, расцвел в улыбке. Чонгук, летя к нему, жадно разглядывал его с головы до пят. Хотелось понять: исчезли ли метка и омежий аромат, стал ли четче альфий знак — что вообще сделал обряд. Налетел на него вихрем, обнял по привычке и тут же отпрянул, стушевавшись. Тэхён подтянул его ближе, обвил руками шею и тягуче, сладко поцеловал. — А? — только и мог что выдавить из себя изумленный, но радостный Чонгук. — Я выбрал, Гуки, — Тэхён завел за ухо выбившуюся из косы прядь волос. — И знаешь, решил, что я вполне могу быть и альфой, и омегой, если ты меня принимаешь любым. Ты ведь принимаешь? — Тэхён нервно сглотнул, распахнув свои невозможные медовые глаза. — Принимаю, — Чонгук прижался лбом к его лбу, слыша, как счастливо запело сердце. — Любым. Всегда. До конца наших дней.