Кэмги

Чонгук грузно ступал, неповоротливый в своих громоздких прочных доспехах поверх плотной зимней обертки, неся еще большую тяжесть в душе. Всю дорогу до Лхасы он ярился и тосковал, думал не о предстоящей битве, а о той, которая ждет его по возвращению. Если, конечно, он еще вернется в лагерь. Вздыхал, думая, что будет рвать тибетцев зубами и голыми руками, оставшись безоружным, потому что просто обязан прибыть к Тэхёну и увезти того в целости и сохранности домой. А в долгом пути домой биться и с любимым мужем, только не насмерть, а на разрыв сердца, потому что уж тот обязательно ужалит злым словом, достанет до печенки похлеще острого меча или ядовитой стрелы. И неважно: победит он диких горцев или окажется побежденным ими, потому что с Тэхёном он все равно проиграет. Тот всегда выставлял его крайним и виноватым, непонятно как, против законов логики и рассудка, но выставлял. И будет долго поминать ему прилюдный позор заточения. Хоть бы тот потек, что ли… Чонгук потел, представляя, что, триумфально вернувшись с победой к мужу, встретит его не озлобленным, а томным и поплывшим в горячечной страсти. Такой исход стал бы идеальным примирением, потому что никто не может упрекать, сгорая от возбуждения. А потом уж глупо ломать копья, если несколько ночей и дней подряд прижимал к себе, целовал и отдавался. К тому же беременность, должная увенчать чудесным результатом течку, потянет упрямого, строптивого недоомегу к его альфе сильнее метки. Беременные омеги не могут без ласк мужей, им она необходима. Тэхён будет льнуть, выпрашивать одними глазами нежности, потому что из упорства не сможет озвучить просьбу, тяжело дышать, наваливаясь и раздвигая ноги, и захлебываться стонами под ним. Когда просвистела первая стрела, Чонгук мечтательно улыбался, глядя в снежную пустоту и видя в ней любимые янтарные глаза. Чертыхнулся — денщики снесли его в сугроб, прикрывая своими телами. Выплюнул набившийся в рот снег, мгновенно сообразив что к чему, и ловко подскочил. В душе запела свирепая древняя жажда вражьей крови, придала грациозности, словно он был в привычных тонких одеяниях, не стреноживших его и не придающих схожести со стельной верблюдицей. Военачальники грозно затрубили в роги, выстраивая шеренги солдат, приказывая лучникам встать наизготовку. Чонгук выхватил меч, яростно скалясь, и зычно прокричал: — Вперед! За Чосон! Все вокруг разом завопили, охваченные той же бушующей жаждой, вдохновленные своим королем. Неуютное сероватое чужое небо потемнело от множества выпущенных стрел — тоже ядовитых: Чосон отвечал за угощение тем же лакомством. Скакавшие стремительными горными козликами по скалам тибетцы начали падать с громыхающим перестуком убогих деревянных доспехов. Бежавшие с нестройным ором чосонские солдаты тоже скашивались смертельной косой, кое-кто из военачальников рухнул, подминая денщиков. Чонгук летел, не чуя страха и усталости, несмотря на долгий утомительный переход. Только ярость и желание отомстить горели ярким огнем, придавая сил, но не затмевали острого зрения и стратегической хватки. Последняя помогла на лету подсчитать численность врага, и та изумила: допустим, за скалами пряталось большее количество стрелков, чтобы снимать прибывших недругов трусливо из прикрытия. Однако пешая рать по головам уступала чосонской в три раза, если не меньше. То ли тибетцев и впрямь было мало, что, учитывая суровый климат, было вполне резонным, то ли основные силы поджидали их на выходе из Лхасы. Тоже трусливо, но вполне умно: измотать и проредить ряды супостата дальнобойной стрельбой, бросив лишь крохи армии на истребление, и обрушить на него бодрую мощь в узком ущелье. В таком случае и малого числа хватит, чтобы уничтожить огромное войско Чосона. Все это Чонгук отмечал почти рассеянно, хэкая, разламывая острейшей сталью торсы тибетских солдат до поясов, вытаскивая с усилием меч, чтобы вонзить его вновь и вновь. Едкий пот заливал глаза. Разгоряченное в бою тело пыхало жаром, хотелось сбросить и доху, и доспехи, чтобы остудиться, но было нельзя — если снимут короля метким выстрелом, вся армия потеряет боевой дух. Да и помирать ему было не с руки: еще главный бой не одержан — с его обожаемым, беспамятно любимым мужем. Чонгук безумно щерился, срубая противников один за другим, не давая своей свите себя оттеснить назад. Он собственноручно должен отомстить за отца, он! Чтобы отец на том свете, сидя на зеленой траве, улыбался, полный гордости за сына, и знал, что за него полегли сотни, тысячи тибетцев. Среди которых наверняка были и князья, и проклятые сказители, и странные монахи. — Ва-ше вел… Щибаль! — Намджун отбил мечом стрелу, сопя разгневанным медведем. — Чонгук! Не лезь на рожон, прошу тебя! — Я осторожен! — рыкнул в ответ Чонгук, уворачиваясь от невероятно огромного, высоченного тибетца, уже задетого парой режущих ударов, утыканного стрелами, но прущего на него напролом. Тот размахивал виданным лишь в старинных книгах кистенем — базальтовым камнем с острыми краями на длинной прочной бечевке, свитой из якового волоса. Укладывал солдат наземь как игрушек — те отлетали с жутким треском и замирали бездыханными с проломленными черепами и предсмертным оскалом. — Айщ, где такого великана нашли?! — Дьявол, в аду, наверное, — Намджун тоже отскочил от летящего орудия смерти. — Лучники, сюда! Стрелять ядом в опасной близости от короля лучники боялись, однако другого выхода достать обезумевшего великана, держащего всех на расстоянии свистящего кистеня, не было. И стрелы грозно запели, втыкаясь с мерзким чпоканьем в того или отлетая от остатков разрубленных деревянных пластин на его груди и спине. Тот был поистине созданием, сотканным из тьмы и света, полубогом, раз ни яд, ни глубокие раны его не обессиливали. Играючи сметал налетавших на него многочисленными муравьями противников, ревел раненым быком, горел маленькими глазками из-под тяжелого нависшего лба на Чонгука — свою цель. И пер, пер, пер к нему. Пронзительно вскрикнул упавший Сокджин, когда кистень вмял в его предплечье кирасу. Два военачальника чудом увернулись от свистящего снаряда, рванулись, пригибаясь, к свирепому чудовищу и рухнули поочередно под мощными кувалдами его свободной руки. Чонгук, сжимая рукоять меча до боли, скрипнул зубами. Овал, окружающий подошву Лхасы, поредел, на высоченные лестницы, ведущие к ней, уже начали карабкаться его войска, он, дьявол подери это мифическое существо, застрял в узком горлышке с гигантской пробкой. Что ж, если великан хочет сразиться именно с ним, тот сразится. Выхватил кинжал, пригнулся и побежал на полусогнутых ногах под зонтом крутящегося кистеня. Ноги — вот куда надо было бить. Слабое место любого человека с самыми длинными мышцами. Надломи коленные чашечки, порви бедренные артерии — и чудовище грохнется на колени и истечет кровью. Страха не было, бушевала лишь ледяная злоба. Чтобы какой-то полудурок невероятных размеров остановил его, короля Чосона? Чтобы встал живой преградой между победой и любимым мужем? Глупости. Невнятно завопил Намджун, который всегда в панике терял способность стройно вещать. Испуганные вопли подхватили толпящиеся воины, засуетились, тесня друг друга, совершая одну ошибку за другой, подставляя глупые головы под базальтовый снаряд. Великан взревел громче и торжествующе, видя, что цель сама к нему помчалась, радостно потопал к ней. Чонгуку казалось, что земля сотрясается под широченными, длинными ступнями, в два раза больше его ступней. Подавил легкий приступ суеверной боязни — нет, это не полубог, это просто уродец, которые и в Чосоне рождаются: то с третьей рукой, то растущие быстрее сверстников, то одноглазые — и отбросил последнее определение: то с двумя полами. Он не будет сравнивать Тэхёна с этим убожеством. Подобравшись на расстояние меча, рубанул плашмя жесточайшим ударом по правой коленной чашке и мгновенно вонзил острие в незащищенное деревянной пластиной бедро у самого паха, а затем и второе. И только после этого заплясал в страшном танце смерти, не стараясь отбить падающий на него кулак с зажатым камнем, а увиливая от него. Тактика оказалась верной: уродец продолжал махать кистенем, чтобы к нему не подобрался чосонский муравейник, а второй рукой орудовал неловко, потому что не умел, как и все люди, пользоваться обеими руками полностью автономно — та машинально уходила в круговые движения, как первая. Только Тэхён, личное двуполое божество Чонгука, мог пускать обе руки в автономное плавание. Великан слабел с каждым утекающим мгновением, дышал чаще и хриплее, бессмысленно пялился. Чонгук торжествовал, продолжая наплясывать, подскакивая опасно близко, чтобы вонзить меч в длинные бедренные мышцы еще и еще, рубануть по чашечкам. И наконец несчастное создание природы тяжко рухнуло на колени с протяжным полустоном, а Чонгук, налетев на него клекочущим коршуном, вонзил кинжал в глаз, а меч — в открывшееся горло. Разом — вшух и… все. Выдергивал оружие Чонгук уже из бездыханного тела, ликуя, безмолвно празднуя малую победу. Суеверие взяло верх: теперь чувствовалось, что утоптав самого крупного солдата в рядах противника, остальных он с армией затопчет легко. — Мне надо было это сделать, — уныло сказал Намджун, подгромыхав доспехами вплотную. — Извини, не догадался. — Вперед, Намджун. Обсудим все после, — Чонгук вперил алчущий взгляд на остроконечные крыши Лхасы на вершине горы и завопил сорванным от криков голосом: — На Лхасу, воины! Толпа подхватила вопль бешеным ором, ломанулась за своим храбрым королем. И от топота множества ног, непрерывного вопля «ааа», лязганья лат и оружия в душе с новыми силами запела жажда крови. Со всех сторон выбегала его рать, тесня тибетцев к восьми крутым лестницам, на которых грудами лежали поверженные чосонские воины. Клали тибетцев поверх тел соратников, мстя за тех, открывая дорогу к Лхасе королю. Шаг за шагом под свист стрел, хруст костей и стоны раненых продвигались к сердцу Тибета. По ступеням Чонгук поднимался, держа над головой щит, чтобы сверху не вонзилась предательская стрела. Подъем давался сложно: мышцы устали и от боя, и от перехода, тяжелое дыхание сбивалось, пот заливал глаза. Однако радость близкого триумфа грела и придавала энергии. Быть может, наверху ждут лихие воины-монахи, умеющие и летать, и становиться невидимками, и сокрушать одним лишь взглядом, как гласили легенды. Но почему-то не верилось. Существуй такие монахи, то они бы встретили супостата у подножия священной столицы, не позволили бы осквернить оружием и кровью ее благочестивые камни. Наверху Чонгук разрешил себе короткую передышку: остановился, надежно окруженный свитой, прикрытый их щитами. Напился воды, смешанной с вином, должным влить силы. Прожевал горсть обжаренных зерен. И, почувствовав, что может закончить наконец набег, неторопливо раздвинул впереди стоящих. Лхаса изумила. Около варварских храмов стояли обдуваемые хлесткими порывами ветра монахи в рыже-красных хламидах. Те мерно жужжали, перебирая четки и слегка покачиваясь в такт молитве. Смотрели на пришедших окровавленных пышущих пылом битвы чужеземцев кротко и безбоязненно, очевидно нисколько не страшась смерти. В их спокойных узких глазах Чонгук не заметил и ненависти: те взирали на пришельцев мирно и почти ласково, словно на ближних своих, словно не видели разницы между тибетцами и чосонцами. — Убить? — неуверенно спросил Сокджин, поднимая здоровой рукой меч. — Нет, — после долгого молчания ответил Чонгук. — Найти императора. Казним только его и повесим наше знамя. Тибет нынче принадлежит Чосону. Казалось бы, осталась сущая мелочь по сравнению с тем, что было уже преодолено: долгое шествие из дальнего Чосона, переходы по недружелюбным горам и скалам, выживание в ледяном краю, кровопролитный бой. Однако эту мелочь было невозможно осуществить: кротко и ласково взирающие монахи продолжали заунывно напевать молитву и не кололись, где прячется их трусливый императоришка. Даже когда разъярившийся Сокджин снес пару бритых голов, священнослужители не сбились с такта, не побледнели в страхе за собственные жизни. Пели, будто ничего и не случилось, и их собратья не окропляли жизненными соками белую стылую твердь. — Почему они не боятся? — недоуменно спросил Чонгук наемника из Поднебесной, знающего местную культуру и варварское наречие, а также чосонский язык. — Потому что считают, что переродятся в следующей жизни, ваше величество, — с заметным одобрением глядя на монахов, ответил наемник. — И еще, что потеряв душу от насилия, но не затрепетав сердцем, они сокращают цикл перерождений, а некоторые могут стать бодхисатвами. — То есть мы окажем им услугу, убив? — уточнил обескураженный Сокджин. Намджун неопределенно хмыкнул, убрав меч в ножны. — Выходит, что так, — весело усмехнулся наемник. — Так что, окажете услугу? — Как найти императора? — сухо спросил Чонгук, пресекая неуместное веселье на корню. — Он сам вас найдет, ваше величество, — посерьезнел наемник. — То, что его здесь нет, не означает, что он не ждет вас на выходе из своего государства. — Что ж, вешаем знамя и ищем в подвалах, — Чонгук взмахнул рукой. — Если ни одна трусливая императорская душонка там не найдется, то буду надеяться, что она все ж осмелится показаться на пути к дому. По-хорошему нало было бы остаться на ночь во вражеском стане, оказавшемся на удивление мирным, словно стадо овец: воины устали, многие были ранены и измождены. Однако Чонгук разрешил лишь три часа на отдых и еду, а потом приказал трогаться в путь до лагеря — слишком тревожно было за Тэхёна. А что, если коварный император отвел основные войска туда? Будто угадав его мысли, словоохотливый наемник, не отходивший от него ни на шаг, заговорил первым, нарушая придворный протокол. — Ваше величество, не думайте, что тибетцев — тьма тьмущая. Вы же видели этот неуютный край, где выживают лишь горные серны и мохнатые яки. Посевных площадей мало, а тибетцы не едят мясо, выживают лишь на ячмене и молоке яка. Холод и хвори, им даруемые, уносит множество жизней еще в младенчестве. Вы разбили большую часть войска императора, ваше величество. Остаток будет гордо ждать вас на открытом месте, подальше от храмов. Думаю, к северо-западу от Лхасы, где вы зашли в Тибет. Тэхён находился в южном направлении. Чонгук с небольшим облегчением вздохнул, подпнув к костру яковый кизяк и с отвращением подумав, что в этом краю только дерьмом можно согреться. — Надеюсь на это, потому что мое отмщение не полно, пока не падет голова императора. Выдвигаемся, — встал, не обращая внимания на ноющую боль во всех натруженных мышцах. Его ждет злющий от плена Тэхён — вот на чем надо концентрироваться, а не на малой горстке тибетского войска, стоящего на северо-западе. Переход предсказуемо стал трудным: под зловещие завывания зимнего ветра, грозящего сорвать в пропасть, они шли полусогнутыми, преодолевая сопротивление воздушных потоков, смешанных со снегом, с опаской делая каждый шаг в зыбком свете горящих факелов. Что думали о незаслуженной опасности воины, Чонгуку было плевать: он король, он хочет вернуться в лагерь и защитить любимого мужа, а остальное — несущественные мелочи. Когда в сиреневом рассвете завиднелась в чаше долины крошечная с высоты черная россыпь лагеря — невредимого, не разрушенного тибетцами! — Чонгук развел шелушащиеся губы в улыбке, слизнул выступившую в трещинах кровь, и собственная соль почудилась божественной на вкус. Ее сменит сладость поцелуя Тэхёна — тот даже в злости все-таки оценит победу и поддержит, а воевать с ним начнет после поздравлений. Спускались спешно, невзирая на усталость: близость дымящихся очагов придавала сил. И раненые, перестав постанывать, бодро перебирали ногами — домой всегда приятно возвращаться, даже если на сегодня дом — боевой лагерь. Пересев на ожидающих в середине горы коней, рать помчалась вниз с самой быстрой скоростью, возможной на узких тропках возвышенности. Кто-то неуверенно завел песнь, оборвал ее на полуслове, и тотчас же все войско радостно взревело, начиная петь. Чонгук улыбался безудержнее, нахлестывая без жалости коня, и, выкатив на подскальзывающихся конских копытах в долину, припал к холке и поскакал во всю мочь. Тэ-тэ-тэ — выбивала конская дробь. Спешился у королевского шатра — точнее, спрыгнул на полном ходу. Пятки обожгло от приземления, но Чонгук, игнорируя огонь, рванулся к туго зашнурованному входу. И под счастливое разноголосье лагерных не глядя махал рукой, ожидая, когда вытянут шнур и пропустят внутрь, к любимому. Шатер ударил по носу обожаемым жасминовым ароматом, почти снесшим с ослабевших ног. Чонгук еле слышно застонал, вытягивая одубевшими пальцами завязки доспехов и вглядываясь в темень. Было еще очень рано, соня продолжал дрыхнуть под кипой меховых одеял. И Чонгука проняло голодным ознобом до самого основания при мысли, что он сейчас заберется в теплую слегка влажную пещеру под одеялами, прижмет к себе вялое со сна горячее тело и разбудит Тэхёна жадным поцелуем. А если повезет и со сна Тэхён не сразу вспомнит, что злится, то Чонгук им и овладеет. Разведет стройные бедра, приласкает между ног до томных вздохов и стонов и втиснется по ножны в тесное и жаркое. Поймал падающие доспехи до того, как те грохотом разбудили мужа и уничтожили возможность сладкой встречи. Примостил их на кошме, тихо стянул с себя доху, сапоги, верхние кожаные с мехом вовнутрь штаны и пошел, бесшумно ступая, к ложу. Член зазвенел, налившись до стальной твердости. Наверное, нужно было потребовать теплой воды, смыть с себя вонь войны: терпкий пот, чужую кровь, грязь от падений. Лезть к чистому Тэхёну зловонным мужланом было скотством, но терпеть не было сил. Чонгук, молясь, чтоб его не приветил мужнин кулак, откинул одеяла и шмыгнул под них. Потер ладони, согревая их, осторожно обнял, как ожидалось, вялое тело, ткнулся носом в волосы. И вдохнув альфий древесный запах, щедро сдобренный металлом крови, отпрянул в ужасе - на миг помстилось, что Тэхён стал альфой. Отбросил одеяла, открывая лежавшего скудному свету шатерной щели, и закричал, срывая охрипший голос: — Стража, ко мне! Сокджин вбежал одним из первых с факелом в руке. Уставился на распростертого на ложе окровавленного Минхека и упал, как подкошенный, с жалобным: — Нет! Если бы в душе осталось место для жалости, Чонгук ею бы поддержал друга, но в душе завывала ледяная тоска, осыпая хлопьями бешенства. Тэхён сбежал, коварно нанеся удар вхожему к нему Минхеку — сзади, по затылку, крадучись — спрятав его труп в королевской постели и выйдя в его одежде в ночной темени, смывающей внешность. Наверняка его охотники смогли освободиться и пришли на помощь. Рассыпавшиеся по шатру воины нашли аккуратную прорезь, снаружи замаскированную тюками с провизией. Умчались к скромным шатрам охотников подтвердить догадку. — Выдвигаемся, — омертвело приказал Чонгук. — Ищите следы, идем по ним. Сокджин подполз к Минхеку, еле слышно завывая и всхлипывая совсем по-омежьи, вцепился в него, потряс, словно мог пробудить к жизни. Чонгук скрипнул зубами, отворачиваясь: чужое горе подкрепило собственное. Что если Тэхён где-нибудь уже лежит, сраженный ядовитой стрелой? И куда он улепетнул, сумасшедший омега? И горестно хмыкнул: явно не в подмогу ему, а не поиски проклятого обряда. Вот и выплыла на поверхность настоящая причина, по которой Тэхён напросился в поход. Подарить себе альфью сущность, избавиться от надоевшего Чонгука. — Все равно ты будешь моим, — прохрипел тихо Чонгук, бессильно сжимая кулаки. — Альфой, омегой — без разницы. Любым при себе оставлю, Тэ. Сокджин невнятно вскрикнул и закричал уже членораздельно: — Д-дышит! Лекаря, лекаря сюда! Живее! Отчего-то стало обидно: Сокджин может еще вернуть возлюбленного, а вот вернет ли он, Чонгук?.. Вырвался из шатра босиком в одних обмотках и легкой одежде, не чуя холода, окаменевший в бескрайней тоске, с ненавистью воззрился на чужое небо, приманившее его любимого, и, услышав от запыхавшегося воина: — Охотники тоже исчезли, ваше величество. А… а снег замел следы. Остервенело зарычал.