мерзость

— Я видел Императора. Йоханану хочется об этом кому-то рассказать, но некому. Он не желает выслушивать одержимые всплески эмоций от Ардженты, встречаться со снисходительным и понимающим, как на неразумного ребенка, взглядом Абеляра, выдерживать вкрадчивые расспросы Хейнрикса, который — возможно, не желая того — выглядит так, словно уже подумывает, как бы отдать Вольного Торговца под суд. Но эта мысль об Императоре, явившемся на нижней палубе, никак не уходит, будто сверлит череп. Кажется, как-то так лоботомизируют сервиторов. Сверлом. Йоханан мотает головой, раздраженный, какие глупости мелькают в мыслях. Его разуму просто хочется отвлечься, не думать о том, что он увидел в залитой зале Храма Кровавой паутины. Рядом оказывается Маражай, он слушает — потому что он часто остается подле Лорда-капитана, а тому иногда хочется поговорить. Маражай устраивается на краю стола и внимательно наблюдает за Йохананом, который дрожащими пальцами стягивает мундир, задубевший от крови. Он сам не ранен — почти что, но эти царапины даже ранами не назвать, — но кровь из храма покрывает все липкой пленкой. Даже черные доспехи Маражая, но того это едва ли смущает. — Вот, значит, как? — вкрадчиво переспрашивает Маражай, и Йоханан даже удивлен вспыхнувшим в его глазах коварным интересом. Обычно тому плевать на человеческие… мон-кайские верования и традиции. — Не совсем, — бормочет Йоханан. — Видение… Скелет в доспехах. Он скалился и пытался… — он рассеянно трет висок. — Знаешь, я ведь вырос как и все, верил в святость Императора, но… — Плен, — догадывается Маражай, глядя на его ребра, где рубаха прикипела к телу. Там, где их покрывают многочисленные шрамы, резьба по живому. Маражай, в отличие от прежних его партнеров, никогда не жалуется на уродство грубой кожи — только пеняет на неумелую работу резчика. Плен и правда избавил Йоханана от иллюзий. Он уяснил, что положиться можно только на себя, а не на избавление свыше, а еще внезапно осознал, что вовсе не горит желанием отправиться к милостивому Императору прямо сейчас, ему очень, безумно хотелось еще пожить. Возможно, только благодаря этому желанию он и вытерпел. Из упрямства. Труп на троне… Слишком часто Йоханан слышит эти слова — слишком много в его жизни было культистов за последнее время. Наверное, это что-то значит, наверное… это из-за них у него в голове помутилось, а еще из-за той дряни в храме, от которой у Маражая все еще мутные, дикие глаза — даже хуже, чем обычно. — Я тогда подумал… — отвлеченно говорит Йоханан, — что Император человек, отважный, безусловно, человек, который был готов отдать все ради своих подданных, однако всего лишь… — он кусает губы, богохульства срываются будто сами собой, но Маражай настолько не придает им значения, что становится легче откровенничать. — Теперь, мне кажется, я могу представить. Раньше я командовал отрядом, это и без того большая ответственность, но теперь я управляю целым кораблем, и малейшее мое решение может отразиться на жизнях тысяч человек там, внизу, и еще большего числа — в колониях… — Мнишь себя Императором? — мурлычет, шипит, насмешничает Маражай. — Лавры покоя не дают? — Да нет, просто хочу сказать, что… понимаю, — сбивается Йоханан. — Я тоже рисковал не только ради себя, но и ради корабля, когда эта зараза… когда все было испорчено… Маражай стекает со стола, подходит ближе, он дергает приклеившуюся к телу рубаху, и Йоханан все же понимает, что раны оказались глубже, чем он рассчитывал — кожу печет. Он скрипит зубами, но в упрямстве смотрит на друкари снизу вверх. — А ты что видел? — мысль приходит неожиданно, Йоханан подается вперед. Маражай… до странности резко отодвигается. — В дурмане. — Это не столь важно, — отмахивается Маражай. — Твои… мелкие религиозные переживания куда интереснее. Что он может скрывать? Не хочет показывать, будто мелкие фокусы Ткачей смогли повлиять на друкари и подцепить в его разуме что-то важное? Почему?.. Йоханану хочется узнать, но некоторые тайны лучше приберечь на потом, а не вскрывать сразу, иначе какой в том интерес? *** Сражение с собственными отражениями, осколками — это все еще не укладывается в голове. Странно: они столкнулись с древним космическим богом, но Йоханан все еще помнит, как вонзил кинжал в собственное тонкое горло, когда тот, другой, еретик с мутными янтарными глазами, накинулся на него из тени, выбил винтовку и хотел полоснуть по лицу, будто чтобы уравнять их: по его морде растекалась поросль скверны, настоящая гниль. Он должен был знать, что у Йоханана всегда клинок в рукаве — слишком уж часто его пытались убить. Но, может, шепот варпа был слишком громким. Йоханан все еще помнит горячую кровь, брызнувшую на лицо. Свою кровь. — Тот, кого ты называешь еретиком, мне даже понравился, — усмехнувшись, напоминает Маражай. — До того, как я узнал, что он совершил ужасную ошибку и избавился от меня. — Не бравируй, — шипит Йоханан, откинувшись на спинку кресла. — Ты бы удрал от служителя богов Хаоса, слишком боишься варпа, грозный дракон кабала. Маражай почему-то задерживает взгляд. — Может, и не удрал бы, — негромко говорит он. — Может, ты меня бы удержал якорем, и мы бы утонули вместе. Кажется, это мон-каи называют романтичным? — Не думаю. — Эти твои копии были не самые удачные, — спешит сменить тему Маражай. Прежняя уверенность возвращается к нему. — Я бы в них не поверил. — Это не копии, это… я, но сделавший другой выбор. Возможно, тебе даже повезло, что тебя там не было, что ты другой не выжил — не могу забыть… — Йоханан все-таки наливает себе амасек, подаренный Джай, и выпивает залпом, не обращая внимания, что обжигает рот. Он редко пьет, все-таки офицеру надо держать себя в руках. В безудержное пьянство легко скатиться, с его-то жизнью, но Йоханан всегда знает, что презирал бы ту, сдавшуюся версию себя. — Удачные? — спрашивает он. — А где ты видел еще копии? Маражай медлит с ответом. — Положим, генокрады, но это была до того неумелая подделка, что только исполнительный идиот вроде Равора мог бы на такую купиться, — бормочет Йоханан. — Значит… значит… Храм Кровавой паутины! Вот что ты там видел! Меня! Он улыбается, словно разрешил какую-то хитрую загадку. — И почему не сказал? — удивляется Йоханан. И тут же догадывается: потому что это было не подсознательное чудовище, как у него самого, не какая-то работа воображения, наделившая висиря обликом великана в сияющих доспехах, а нечто другое. Болезненное. Показывающее, насколько Вольный Торговец стал важен. — Рассказывай, — привычно приказывает Йоханан; с Маражаем зачастую нельзя иначе. Но в этот раз исполнительность друкари не работает, он отворачивается, рассеянно хватается за бутылку на столе и пренебрегает бокалами, делая большой глоток. — Маражай, — зовет Йоханан. — Мы убили космического бога. Мы с тобой, ну, и еще с Ульфаром, и с Арджентой, и… Но худшее твое потрясение — то, что наркотики культистов заставили тебя драться со мной? Даже не со мной — с пародией! — Ну, — говорит он, — Ткачи куда больше преуспели в том, чтобы изменять сознание, чем те, кто варил это жалкое пойло. — Или отдай амасек, или пей и не жалуйся. Маражай наливает ему в протянутый бокал. Ему приходится наклониться, чтобы шептать на ухо: — Это был ты. Не извращенный обломок, не святоша, не какая-то игра варпа, а ты настоящий, тот же, который стоял передо мной мгновение назад, а потом вдруг сказал, что я наскучил тебе со своими играми, и бросился с ножом. Я не сразу сумел понять, что это вымысел. В воспоминаниях Йоханана остается то, как Маражай танцевал у ног великого Императора, как меч скрежетал по призрачным доспехам, но он прекрасно понимает: что зрение, что сознание могли его обманывать. — Они забрались тебе в голову, — понимающе кивает Йоханан. — Нашли то, чего ты сильнее всего боишься. Что заставляет тебя… сомневаться, прежде чем нанести удар. Не Иремерисс, не кого-то из соперников в Коморре. — Ты увидел не меня, — замечает Маражай. — Я не сомневаюсь в твоей преданности. Это правда — и амасек тут ни при чем. Пальцы ложатся на холодную белую щеку — это ощущается слишком правильно, как и то, что Маражай чуть наклоняет голову по-птичьи, дозволяя эту небрежную ласку, которая перетекает на острое ухо, дернувшееся под чуткими пальцами снайпера. Йоханана восхищает резкость линий, дикость в его чертах, совсем не похожая не привычное, человеческое. Вот так, в полумраке каюты Лорда-капитана, друкари кажется хрупким, хотя Йоханан знает силу его паучьих тонких рук. Все на корабле знают, что Вольный Торговец одержим порядком. Не в вещах — до этого ему далеко, его каюта завалена бумагами, оружием и трофеями, и подарки Маражая, добытые в рейдах на пиратов или на зараженные скверной корабли, лучше положение явно не делают. Нет, он стремится к порядку в мыслях, в делах, во всем, что происходит на корабле, в обращении между командирами и подчиненными. Потому-то он сразу поладил с Абеляром, хотя сенешаль и считал решения Лорда-капитана подчас слишком милосердными. Он хочет поступать… правильно. Справедливо. Маражай — приятное проявление хаоса в этом порядке, хотя к Хаосу с большой буквы он отношения не имеет, конечно. Маражай одним своим появлением внес разлад в большую часть его планов, но в то же время — Маражай его лучшее оружие. Какая-то часть Йоханана, принадлежащая, возможно, еретику с желтыми совиными глазами, мечтает о том, как было бы приятно сломать Маражая, уничтожить его до основания, пользуясь его доверием. Но он предпочитает свое оружие отточенным, холеным, прекрасным. — Ты хорошо сражался, — сдержанно говорит Йоханан. Возможно, друкари больше оценил бы оскорбления, но он не может смолчать, слишком живы воспоминания о пробудившемся осколке К’тан. — Смотри, Лорд-капитан, я ведь могу войти во вкус, — усмехается Маражай, — убийство богов звучит приятно. — А убийство меня? Маражай отсек голову его отражению, насквозь святому и верному Императору — такой человек уж точно не увидел бы великана с оскаленным черепом в храме. В жестокости друкари Йоханан даже не сомневался, не дрогнула у него рука, и все же… теперь все обретает другие краски: Маражаю уже приходилось убивать его. Пока Йоханан пытался убить Бога, друкари дрался… с кем, со своим божеством? Ногти помимо воли впиваются в шею Маражая, и тому это явно нравится. — Ты сказал, тебе они пришлись по вкусу, — насмехается Йоханан. — Хотел тебя подразнить, — безразлично пожимает плечами Маражай. — Бесполезная фикция, а даже если они были настоящими… Они скучны. Предсказуемы. Утопают в своих ошибках, не способные отойти от избранного идеала. Или продаться с потрохами Хаосу, или отбивать лбом плитку под изображениями вашего Императора. В тебе есть… — Маражай щелкает тонкими пальцами, подбирает слова. — Личность. — Эгоизм? — Возможно, — смеется Маражай. — Не хочу делить тебя с другими. Ни с богами, ни с Императорами. Друкари упиваются чувствами, и ревность — явно одно из них. Маражай готов прикончить кого угодно, кто косо посмотрит на Вольного Торговца, в этом он уже убеждался (о, это были чрезвычайно напряженные приемы на Даргонусе), но здесь дело иное: друкари вдруг вспыхивает ревностью к тем его искаженным обломкам, которые выбрали не Маражая. — Ты мог бы сам стать богом — не лично, но управлять им, — вдруг прищуривается Маражай, — но предпочел избавиться от игрушки, которую твоя ненормальная тетка вытащила из некронского хранилища. — Подумал, что хватит с нас богов, — признается Йоханан. — Я предпочитаю живых. Несовершенных, порочных, но способных проявлять верность. Тех, кто совершает ошибки. Кто стремится их исправить. В общем, кого-то вроде тебя, — кивает он, окинув взглядом Маражая. Возможно, ему не хотелось ничего менять. Не хотелось идти против Империи, которая слишком огромна и внушительна, Йоханан видел это изнутри и прекрасно знает, что солдаты Астра Милитарум пойдут на что угодно ради приказов Императора. Он предпочитает действовать тише. Эгоистичнее. Ему не нужна власть как таковая, ему нужна свобода, его люди рядом, гарантия безопасности и развязанные руки. Простор Коронус вдохновляет на свершения, а Маражай учит его жестокой амбициозности. Правда в том, что Йоханану слишком нравится его жизнь, чтобы гнаться за призраками и уподобляться кому-то из его альтернативных личностей. А если он когда-нибудь сойдет с ума достаточно для… что ж, у Маражая есть опыт в его убийстве.