мерзость

— Ты ее пытал, — говорит Маражай. Настороженно. Слегка недоверчиво. — Она ведь предложила. — Ты соглашаешься не на все предложения. Это забавно: как его изводит ревность. Хищные глаза чуть прищурены, уши прижаты, ехидный оскал. Он ждал, пока Вольный Торговец освободится, выслеживал его, стерег в каюте Лорда-капитана, мучимый своей кипучей жадностью. Маражай умеет подчиняться, но вот делить его ни с кем не намерен, особенно с той, кто так на него похожа. Если так сказать, Маражай, конечно, оскорбится, но Йоханан видит в них схожую жажду крови и похожую жестокость. Он испытующе осматривает друкари, который облокотился на его стол. Маражай не может оставаться на месте, он постоянно двигается, как перетекающая змея, и сейчас — особенно. Голова Кибеллы не лежит на столе рядом только лишь потому, что Йоханан запретил вредить кому-либо из свиты, а кровавая убийца теперь стала его тенью. — Мне было… любопытно. Маражай ухмыляется, тонкие губы дергают уголками. Тянет к нему ближе, вдохнуть запах крови — другой, более железный, чем от Кибеллы. Маражай умеет слушаться без приказов, он запрокидывает голову, чтобы Йоханану было проще добраться до крючков его доспеха. Сдернуть ленту, стягивающую волосы, чтобы расплескались по острым белым плечам, испещренным старыми шрамами и еще подживающими царапинами. «Любопытно» — вот почему Маражай оказался на его стороне. В его свите. Так близко. Йоханану было просто интересно, способен ли он приручить друкари. То же и с Кибеллой, которая явилась из бездонных недр корабля и показала, как хорошо умеет убивать. Исследовательский интерес. — И как… удовлетворил любопытство? — Хм, нет, лучше бы даже не пытался, — мотает головой Йоханан, стараясь показать свое разочарование. — Она совсем не чувствует боли и, похоже, не притворяется. Это противоестественно. — О, этим словом Хейнрикс меня тоже называл! Его смешок обрывается, когда сверкает нож. У Йоханана всегда под рукой кинжал, ведь не знаешь, когда Вольному Торговцу кто-нибудь попытается отрезать голову. Нож, который выпил больше всего крови у Маражая. Тот тихо выдыхает, когда лезвие взрезает его плечо, податливая кожа, обнажающая мокрое, липкое, сладкое… Маражай кричит, когда тонкие пальцы впиваются в край раны, раздвигая горячую плоть, бьется в объятиях, но так, чтобы оказаться ближе, вжаться до боли. Его колотит, когда пальцы проворачиваются в ране, глаза затянуты мутным туманом боли и удовольствия, пересохшие губы приоткрыты. — Думаешь, я смог бы променять тебя на девчонку, не способную чувствовать, как труп? — усмехается Йоханан. Длинный разрез на предплечье вспыхивает красным, и это так заманчиво смотрится на белой шелковой коже друкари. — Эти крики, эту… остроту боли — на нее, отказавшуюся от всего во имя Императора? Мне нужно оружие, которое разит только ради меня, которое жертвует мне, а не кому-то еще, мне нужна твоя преданность и твоя кровь. Ты мне нужен, Маражай. Нож танцует между ключиц, у Маражая спирает дыхание, когда он поднимается выше и щекочет яремную вену. Никому бы не позволил подобраться так близко. Йоханан знает цену пыткам, у него до сих пор иногда ноет некогда раздробленное колено во время варп-прыжков, но Маражай… показывает ему другую сторону боли, наслаждение, величайшее доверие. То, от чего уже невозможно отказаться. — Она ничто, — тихо говорит Йоханан, — кукла. Палач, который никогда не ошибается. Знаешь, что всегда угнетало меня в Империуме? Идеальность, стремление к чистоте. Если убивать, то ради Императора и его милости. Если умирать, то ради соединения с Ним. Ты чудовище, которому плевать на истину, справедливость и святость, и поэтому ты мой. Эгоизм прекрасен в своей отвратительности. — Подумать только, — стиснув зубы от очередного надреза, выталкивает Маражай. — Я совсем тебя испортил. Если Йоханан что-то понимает в своем друкари, то это искренняя гордость. — Зарываешься, — отмечает он почти весело. — А все-таки ревность тебе к лицу. *** Потом Йоханан заставляет его перевязать раны — «нечего заливать кровью палубу, Маражай, иначе будешь ее вылизывать, и нет, тебе это не понравится!» — и сам затягивает узлы бинтов. Маражай с явным пренебрежением относится к его ласке, к тому, как легкие поцелуи ложатся на его острые скулы, как пальцы поглаживают чувствительное ухо. Он научился переносить то, что Йоханан называет «сентиментальным настроением», а сегодня особенно угодлив, позволяет нежности, даже не приходится его связать. Возможно, все-таки боится, что его променяют на кровавую культистку? Ну и глупость. — Пойдем со мной искать храм на нижних палубах? — предлагает Йоханан. — Хочу увидеть, откуда течет кровь. Ты там охотишься, сумеешь меня провести… — Знаешь, мне кажется, когда-то… там, внизу, я встречал эту твою… тень, — вспоминает Маражай, нахмурившись. — Мы не пересекались, я не горю желанием отнимать чужую добычу, она мне ни к чему. Жалких преступников там и так достаточно. А зачем тебе храм? — Любопытно. Зачем, думаешь, расспрашивал тебя о Коморре? — Чтобы показать свой интерес и затащить в постель? — Как будто тебе нужен был повод без лекций о культуре друкари, — отмахивается Йоханан. Маражай усмехается и закатывает глаза. «Любопытно», конечно. Однажды Йоханана убьют из-за этого любопытства, но оно будет того стоить. — В Коморре… Если находился кто-то лучше, тебя тут же подминали и отправляли вниз, — вспоминает Маражай. — Каждый день нужно было сражаться и доказывать свою силу, расправляться с соперниками. На твоем корабле я… позабыл об этом, я не видел никого достойного, чтобы биться за твое внимание, но Кибелла вновь напомнила о тех днях. Беспокойство, поселившееся в нем, отчего-то сильнее, чем обычный страх. Йоханан смотрит на друкари, растянувшегося в его постели, как кот, и качает головой: — Ты мой лучший клинок, Маражай. Нечто, может быть, та самая сентиментальность, может, еще что-то, заставляет наклониться ближе, слова пекут в горле, как будто вспыхнут, если их не высказать: — Когда я умру, можешь вырезать мое сердце так же, как вы сохраняете камни душ. Думаешь, кому-то еще я могу завещать свою жизнь и смерть?