Кошмар.

— ..и, в конечном итоге, их поселили в одной комнате. — Мегуми расслабленно пересказывает все известные ему события, забывая уточнить о том, что это, в общем-то, секрет. Когда они все общались в группе, Юджи там только ныл, по делу ничего не уточняя, а Нобара взъелась и выпросила подробностей. Скрывать ото всех появление Двуликого на свет немного опасно, особенно, если сейчас он ведёт себя тихо и наверняка что-то замышляет, но некие моменты Фушигуро упускал. Парень сократил историю до того, что про подвал удалось лишь между строчек заикнуться, заменяя «я помог Итадори освободить Сукуну" на "так получилось, что они заключили пакт". Чем только думал, когда утащил эти грёбанные ключи из под носа сенсея, не понимал. Обвинить он никого, кроме Юджи, во всем пересказе не смог – не хватило смелости рассказывать, как волнительно и настойчиво он умолял Годжо не запускать в Итадори красный, когда ситуация того требовала больше всего. Кугисаки плетётся за Фушигуро, которого специально сама и вывела на прогулку – уж слишком много всего произошло за время её отсутствия. Даже не смотря на то, что она сама удостоилась чести наблюдать за дурацкой тренировкой Сукуны и Юджи, ей вот совсем не верилось, что это вообще был Сукуна. Умение мастерски скрывать свои проклятые намерения и собственное громкое "я" – огромная проблема и причина забить на этого малолетнего идиота Итадори, что толком не знает, во что вляпался. Позволить, может, прибить их двоих – одна жизнь бестолкового студента из обыкновенной школы не стоит допуска Двуликого к простой жизни. Нобара предполагает, что стараться засунуть Юджи в магический мир было изначально провальной идеей, так как ни складом ума, ничем толковым и полезным он не блещет. Не в обиду думает, только лишь подчёркивает факты. — Как Годжо вообще к этому пришёл – заселить к нам ебучего короля проклятий?! — В итоге Нобара позволяет себе уничижительно пфыкнуть, выражая своё недовольство. — И что за дурацкие совпадения, каким образом вы оказались знакомы с этим оболтусом? Точнее, почему вы оказались настолько близки, а при мне ты называл его знакомым? Мегуми только вздыхает тяжело, чешет себе торчащие во все стороны пряди, выдумывая, как уйти от первого вопроса. Не может же он сказать, что самостоятельно натолкнул Сатору на такие крайние меры – позволить Юджи попробовать "оседлать и приручить" Двуликого, попутно подставляя весь техникум. Фушигуро бы взял за это ответственность, может, самостоятельно постарался бы исправить ошибку. Только не было никаких, даже малейших, способов устранить Рёмена без боя или без намеренных убийств. Заключить очередной пакт? Да, кто вообще согласится? Юджи, казалось, один на весь мир такой придурок. Кугисаки не врёт, когда говорит, что Мегуми ей ни черта не рассказывал о своём прошлом, всех персонажей называя исключительно знакомыми. — Он мой.. хороший друг, который выручил меня. Давно. — Парень неуверенно объясняет, в попытке не задеть ничего кропотливого из их с Итадори прошлого, чтобы изложить всё максимально для Нобары понятно. Чтобы у той встали на место причинноследственные связи, а не возникло ещё больше вопросов. — Наша задача, как магов, сохранять жизнь людям. Особенно, если люди готовы ради нас пожертвовать собой.. — Да этот придурок единственным, чем пожертвовал, это моим настроением с утра! — Кугисаки лениво пинает камешек на тропинке, где они с другом-напарником гуляли. Уже темнело, заметно желтело солнце между деревьями, ложилась их тень на гуляющих ребят, пока девушка гневно рассуждала вслух. — Я вообще думаю, что они оба сговорились или он не рассказал о всех деталях пакта. Сто процентов же была какая-то выгода, чтобы освобождать Сукуну. — Нобара складывает руки под грудью, останавливается у ближайшего дерева, опираясь спиной. — С чего бы нам ему доверять, а? Хоть одну причину назови. — Слушай, это звучит странно, конечно, но Итадори никогда не стал бы.. мм.. помогать себе, если у него есть выбор помочь другим. — Задумчиво отвечает Мегуми, останавливается близко к Кугисаки, корочкой мыслей окунаясь в далёкое прошлое. Говорит он уверенно, но не может растолковать это всё с примерами. Кугисаки не обязательно знать, что из себя представлял Фушигуро до знакомства с ней.  Девушка вопросительно вскинула брови. — Это он тебе так сказал? — Пфыкает в очередной раз, отмахиваясь рукой. В её жесте виделось явное пренебрежение к таким громким словам. — Не смеши, это же очевидно, что хоть какую-то пользу он с этого пакта поимел. Ты не понимаешь, что не бывает такого, чтобы по доброте душевной отдавать власть над своей жизнью какому-то не конкретному уроду с эры Хэйан? Хотя, почему, очень даже конкретному! Грёбаному королю проклятий! — Он спас меня тем, что проглотил этот палец, даже не зная, что мог умереть из-за этого. Не думаю, что он знал вообще хоть что-то.. — Фушигуро незаметно поджимает губы, опускает глаза в пол. Нет, врать Юджи совершенно не умеет. Ни то, что не умеет, просто не видит враньё вариантом действий как таковым. Его максимум – сказать, что это не он чашку не помыл, а она сама стала грязной. Только вот доказать это Нобаре возможным не виделось, она даже не старается проникнуться сочувствием к, по её мнению, бесперспективному дурачку. — Он решил помочь не смотря на то, что для этого нужно было рисковать. Это ли не признак того, что он думал только о моём спасении в тот момент? — Да у него выбора не было. Там друзья, тут друзья, все в беде. Что он ещё мог сделать? — Перечит Кугисаки. — Не идти мне помогать в эту чёртову заброшку. Только таким образом он бы смог сохранить нормальную жизнь себе, забить на своих тогдашних друзей, которых там едва ли не сожрало огромное проклятье и спокойно забыть обо мне. — Если бы он мог представить что там происходит, точно не сунулся бы и ногой! — Даже если так, то выбор у него был. — А вдруг он просто повыпендриваться решил, а? — Незачем ему выпендриваться. Разговор в какой-то момент начал превращаться в бесполезное обсуждение уже прошедшего, что допускало варианты "если" и "а вдруг".  Оба понимали, что такие рассуждения никогда к правильным выводам не приводят, в итоге замолчали. — И, кстати, я уже молчу про то, что он прямо сейчас где-то разгуливает со своей полосатой мудилой. — Девушка осматривается по сторонам, а потом выставляет кавычки. — "В магазин им, видите ли, нужно". Бесит. Я будто одна наши реалии отрезвить пытаюсь.. — Он заключил пакт, в котором три из четырёх условий – о нашей сохранности.  — Резонирует Мегуми, вводя в курс дела ещё глубже. Вспоминает отчётливо тот разговор, который пришлось потом долго обдумывать и стараться понять, что именно имел ввиду Юджи, когда говорил о "и хорошо, и плохо". Не врал – совершенно точно, только не смог достойно сформулировать, чем заставил хорошенько засомневаться. — И все они, пока что, соблюдаются. Тем более, с силой лишь одного пальца Сукуна вполне себе победим – проверено. — Угу, а проверять количество пальцев в Итадори вы будете ректально? Или просто спросите: "Итадори, хороший мой, а сколько пальчиков из двадцати ты уже скушал?" — Издевательски кривится Кугисаки, на что Фушигуро нешуточно напрягается. В голове своевременно мысли прекратили свой дружелюбный поток, а девушка, что ранее показалась слишком придирчивой, теперь на самом деле открыла глаза на серьёзную, совсем не контролируемую проблему. — Он этих пальцев нажрётся, а там уже и на пакт до сраки будет. — Он не будет самостоятельно принимать такие решения.. — Оправдывает всё равно, но головой понимает, что риск есть абсолютно всегда. Выходит, что вся система их планов на дрессировку Сукуны держится буквально и исключительно на доверии к Итадори. Даже Сатору не сможет извлечь дополнительные пальцы из тела, если появится надобность. — То есть про пакт он самостоятельно решение принял, а про жалкий палец не будет? — Нобара отходит от дерева, тяжело вздыхает, пожимает плечами. Девушка, хоть и говорила по делу немного агрессивно, не питала таких чувств. Спокойно прокручивала в голове все моменты и ту встречу с Двуликим. — Что-то тут не сходится, да? — Чёрт.. — Фушигуро хлопает глазами, поднимая их на Кугисаки, взволнованно сглатывает. — Я, видимо, об этом не подумал.. — Конечно, не стоял бы тут, как идиот, а.. — Нобара округлила глаза, плямкнула в ужасе ртом пару раз, когда переварила чужой ответ. — Это выходит.. — Выходит. Мы оплошались. — Мегуми соглашается. — Так и какого хуя ты продолжаешь стоять!? Побежали этих уродов ловить! — Кугисаки тянет того за шкирку, под чужое возмущение продолжает. — Пока есть время, надеюсь! — А куда бежим-то?! — По пути интересуется парень, находя этот спонтанный, совершенно внеплановый порыв ловить Сукуну ошибкой. Если он и планировал что-то эдакое, из опции "найти все пальцы и скормить сосуду", то не смог бы этого сделать так быстро. — К Годжо, куда же ещё?! — Кугисаки на ходу успевает подтолкнуть Мегуми, кивает в сторону дороги из техникума. Они гуляли совсем неподалёку, поэтому было просто добежать и до главного входа, а после свернуть на путь к остановке. — Сенсей мне сказал, что они с директором где-то в центре, по быстрому прошерстим дорогие кафешки и его любимую забегаловку с заоблачными ценами, дальше прове.. — Стоп, Нобара! — Фушигуро, наконец, останавливает за плечо взбудораженную девушку, откликается на собственное трезвое суждение, чтобы та хоть немного успокоилась. — Мы буквально оставляем техникум без присмотра. Тут никто не знает ни о Сукуне, ни о Юджи. — Да срать я на это хотела, мы идём за Годжо. — Кугисаки гневно тыкает пальцем тому в грудь, разворачивает лицом от себя и толкает вперёд. — И поторопись, пока автобус не пропустили, там он последний остался. *** По вечернему тёплый ветер трепыхал волосы, спокойно сдувал оставшиеся от неожиданной схватки следы. В лицо, довольное и уставшее, тоже с удовольствием дул и параллельно шелестел свиду обглоданным пакетом. И чудо божье, что он вообще в руках Юджи остался – тот в жизни так яро ногами на размахивал, лишь бы защитить содержимое идиотского пакета, чем до дурной злости раздражал Сукуну. Успокоились, в итоге, когда Двуликому стало приятнее схватить того за ворот плешивой кофты, в которой они успели сделать пару дырок, да потащить ближе к середине дороги, чтобы нервы пощекотать. По какой-то причине пропало желание бросать паршивца прямиком под автобус, что приближался с приличной скоростью, а нагло испугать и, дождавшись торопливой ругани и болезненного удара по рёбрам, отпустить. Парень, хоть и брыкался, держаться продолжал только за пакет даже тогда, когда автобус начинал тормозить перед ними. Так и не успел, потому что Сукуна намеренно столкнул парня к обочине, краем глаза успевая засечь гневный взгляд водителя. Переливается внутри чужой, юношеский страх, некоторая осторожность, когда королю проклятий приходится заслонить собой преждевременную попытку рассмотреть тот самый автобус. Внутри него знакомая энергия – чёрнопрядый пацан и рыжая девка – куда намылились не известно. Пускай и для Итадори, что снова споткнулся о камень, это тоже остаётся неизвестным. — Фу, блин, придурошный.. — Парень покажушно смахивает холодный пот со лба, а потом по-детски складывает руки на груди. Словил смешинку с их дурачества, потому и расположение духа легло ближе к радости. — Я знал, что разыгрываешь. Рёмен вымеренно вздыхает, реагируя на это заявление только гнусно скривлённой рожей, потому что даже сам не знал, что разыгрывает. Дурной пацан. Совершенно не имеющий инстинкта самосохранения, ибо с каким-то идиотским мотивом решил доверить себя Сукуне и/или водителю автобуса. — А чего испугался? — Двуликий приближается, делает широкий шаг в его сторону, а паршивец воспринимает это как призыв к действию – начинает путь до техникума, не отвечая совершенно ничем. Ничем, кроме этого злосчастного чувства радости и сраной улыбочки. Сколько раз Сукуна её увидел, пока они махались по дороге, словно и не битва это вовсе, а так, кулаками померяться – не сосчитать. Мерялся он сугубо с пятками пацана, что уверенно не отпускал полиэтиленовые ручки пакета из собственных двух. Поразительно упёртый. Рёмену в глотку уже не лезет говорить, что он тупой, ибо повторение одного и того же, с ожиданием  изменения – безумие. А жрать одно и то же Сукуне не катит, не сулит и вообще Итадори охренел. Охренел так капать на мозг своей восхитительностью – не в том конкретном смысле, что Двуликий готов им восхищаться, а просто признал факт – Юджи ужасно манит и пьянит голову. Изменяет траекторию мыслей так, словно это заблудший поезд, слетающий с рельс в обрыв. Обрыв у Рёмена глубокий, можно сказать, что бездонный, но как же ему хочется слететь туда вслед за мыслью «красивый», и удариться об «никчёмный». — Блин, вот, так посмотришь на тебя.. — Спонтанно начинает Юджи, видит вдали и остановку, на которой они сидели сегодняшним утром, и табло с неправильным временем. Сукуну тоже хочет видеть, поэтому оборачивается. — И говорить не хочется, что ты меня бесишь. А приходится.  — Тебе жизненно необходимо нести хуйню? — Интересуется Двуликий абсолютно без иронии, а встречает его полуулыбка юношеская. Осознание того, что улыбка предназначена ему,  странным образом ломает что-то в глубине наждачных мыслей и грубых шестерёнок, снова и снова, как с тем же самым безумием, вынуждает Рёмена тайно переставать его ненавидеть. — Ну.. — И ещё шире, сука, улыбается. Пугает, что Сукуне ничего не хочется с этим делать, только смотреть, как с закатом на фоне закатываются и чужие глаза, стоит парню выразить ненастоящее возмущение. — Я стараюсь соответствовать нашему общению, потому что ты всё время как-то.. неправильно реагируешь. — Что ты имеешь ввиду? Пакет бесяче шелестит, когда Итадори его за спину закидывает, шаркает по асфальту подошвой. Сукуна очень аккуратно смотрит дополнительными глазами на улыбку, а основными щурится. Напрягается. — Что ты игнорируешь все подходящие эмоции и показываешь какую-то хуйню. — Рот закрой. — Даже сейчас. — Челюсть, паршивец. Не смей даже шевелить ртом в ближайший час или станешь инвалидом. — Значит прекрати смотреть на мой рот так, как будто это кусок шашлыка, окей? И радоваться со мной тоже, потому чт.. Напрашивается, когда нагло не слушает указание, за что и следует предупредительный жест; челюсть ему сдавливают пальцами, вместе с парнем пару шагов делают, чтобы тот смиренно прогнулся, спокойно позволил себя остановить. Юджи намеренно не отстранялся, примерно такого и добиваясь, ибо шантаж с челюстью уже порядком затянулся – если не бояться проклятья ему приказано, то и Сукуну подвластно. Он только смущается робко, ибо совсем не привык, что его продолжают флиртовато дразнить. И взмывают же чувства кублом, когда так близко на Рёмена смотрит, когда ему осторожно намекают прекратить разговаривать. Осторожным это считалось потому, что неосторожный Сукуна чуть не вырвал ему скальп как-то раз, а сейчас и натиск не критичный. Критичный для сердцебиения и сжатой ручки пакета. — Это твоё тело, твои блядские эмоции, которые никак не связаны с моими напрямую. Объяснишь, почему радуешься, м? — Рёмен пиздит, хоть бы не чувствовать эту дрянь настолько довольной. Губы у него уточкой делаются, когда щёки придавливают, глаза щенячьи моргают доверительно. Бесит, так аппетитно бесит, что и замолчать хочется. И его заткнуть. Но нет – тогда необратимый процесс будет пущен дальше, чем прорастают корни чужой души в собственной. Тогда сопляк и не подумает фильтровать свою речь, если Сукуна не сдержится и искусает его губы в мясо, с желанием оставить как можно больше шрамов от себя.— И не твоё собачье дело, куда и как я смотрю, понятно? Если бы Юджи отрицательно помотал головой – был бы прощён, потому что Рёмен тоже не понимал. Он ведь на самом деле смотрел бы и дальше, но как его выбешивали любые упоминания сраных чувств. Выпендривается ли Итадори, или намекает на заметную тягу друг к другу – очень опасный, острый вопрос. Но парень продолжает смотреть в краснючие глаза, пока те на него давят, растаптывают лишь одним бликом алой радужки, а их ещё и четыре. Содрогает тело без усилий, мурашек запускает как к себе домой, когда и собственный взгляд опускает на губы. Двуликого он понял. И почему он так смотрел, тоже понял – видимо у него, как и у Сукуны, осталась незаметная капелька от мясного соуса. Но её, спасительницу, пришлось со всеми-всеми усилиями разглядывать, едва ли не выдумывать, чтобы найти аргументацию, не включающую в себя «что, зассал сказать, что поцеловать хочешь? И сделать зассал.» Да, Юджи это именно так и воспринял, просто старался в голове поставить незримый барьер на подобные мысли, коих было достаточно и с первого прижатия в ванной. Сейчас же, когда они научились в некотором роде друг друга понимать, а Сукуна его явно терпит и не хочет, по каким-то причинам, бить морду – всё можно было обозвать «нормально». А в сочетании с неистовым желанием чувствовать Двуликого чуть ближе, может, дать тому шанс выражать свою дрянь иначе и его харизматичные параметры – да, поцелуй кажется уместным. Только это убийственно стыдно принимать. Кивает, хватка руки ослабляется ещё больше. Итадори позволяет себе поучаствовать в этой норме на прямую: свободной рукой проказничает, когда быстренько лезет убрать тот соус с чужих губ, мажет по ним большим пальцем и, выскользнув из под руки совсем, с улыбкой его облизывает. У Рёмена на это включается сигнализация всех органов, от возмущения он чуть ли не дёргается, но не может проигнорировать внутренне этот кончик язычка. И звучит в голове у двоих: “убил, если бы ты не был сосудом», такое лживое. Потому что Сукуна ещё во время еды признал, что, с кем бы не делил душу – этот сопляк переплюнул своей искренностью всех. Осознал, что у него в правах по-ребячески утянуть Сукуну в безобразные дёргания за косички и нагло ткнул ему зелёную карточку. Вопреки всему, что Двуликий хотел сейчас разбить, (чужое лицо и уродский мобильник, который Итадори достал после своей каверзной выходки) он сжимает кулаки и стискивает зубы. Вывело. Хотел покраснеть от злости, разорвать его на части и всё бы ничего, однако, да, грёбаный пацан ответил ему тем же. Как это у людей зовётся, взаимностью? Взаимностью на что, на флирт? Убого. Как же убого Сукуне с этим осознанием, и он игнорирует абсолютно любое доброкачественное чувство, что в ответ на эту взаимность появилось. Игнорирует существование варианта этому обрадоваться, лишь придумывает, с чего начнёт переигрывать. Если пацан принял вызов, даже в таком дурном ключе, который абсолютно никак не влияет на жизнь Рёмена, то ему всё равно нужно быть победителем. Дело чести. Такая мелочная и незаметная деталь, которая зовётся в простонародье чувствами, давала ему непоколебимый стимул в этом покопаться чуть дольше. Сукуна не определился, с какой выгодой это ему понадобится, но если с их помощью так легко поднимать настроение, то, почему нет? Потому что Двуликий общепризнанно «злой». Вообще-то, так оно и было, если брать обобщенно, однако Рёмен такие высказывания только в голове смаковал, да придумывал себе что-то заумное. Объяснял очень давно самому себе, что сама по себе светлая сторона ничем не отличается от тёмной, зло и добро всегда могут существовать лишь вместе, потому что оба познаются в сравнении. Считается ли необусловленный флирт с сосудом добром? А если это перевернуть, скажем, представить, что это не флирт, а злобный план по совращению малолетних, чем он изначально был? Бред – даже если так, то зло Двуликий проецирует иначе. Можно ли тогда сказать, что он стал добрее за счёт пацана? Разве что в случае с самим пацаном. Короче, технически он все условные принципы своей жизни не нарушает, всё равно остаётся страхом и ужасом былых времён, – и нынешних тоже – когда даёт себе получать от контакта с Юджи удовольствие. Хоть и контакт этот, мягко сказать, ещё слишком юн для прямого воздействия на психику, в любом случае приводит к мысли его возобновить. И трогать, и смотреть, и говорить – всё это хочется, но не понятно почему. Почему у Сукуны не выходит ненавидеть так, как заложено в порядках его трезвой головы, с привычным презрением и унижением? Может, потому, что Юджи красивый? Даже не так, наверное. Он, скорее, во вкусе Сукуны, но проблема как раз заключалась в том, что исключительно во вкусе. В прямом смысле вкуса – он вызывает у него аппетит. Итадори хочется схватить за любую конечность, укусить, облизать, что угодно, но не считать это проявлением чувств. А так не получается, потому что чувства проявляются сами собой, стоит смутить пацана чуть больше приемлемого. И так получается замкнутый круг, в котором они сначала говорят, потом спорят, а потом чувствуют. После этого говорят о сраных чувствах. Заколебало. Юджи снова втычет в навигатор, ведёт по дорожке в лесу обратно в техникум. Сам про себя думает, что это было отличным решением – дать Сукуне понять, что теперь его приставучки не считаются чем-то важным. Продолжит ли, или найдет другой мотив, который заключается не в желании попробовать новые эмоции? На самом деле, Юджи удивится, если да. Тогда Итадори не найдёт аргументации, кроме как соответствующей его действиям симпатии, что удивит по-настоящему. Сколько бы Рёмен не оправдывался тем, что ему нравится, когда парень боится, после очевидного проигрыша не будет играть эту игру снова. Вроде и легче жить будет, если прекратит, а вроде и обидно, что лишь «провокационные реакции» стали причиной всех прикосновений. Льстило бы, окажись чужая симпатия правдой. Юджи быстренько в своей голове разбирается, пока Сукуна благородно молчит. Тоже, наверное, разбирается. Если Двуликий пришел к тому, что Итадори ему в блюдо ресторанное годится, то сам парень к тому, что Рёмен ему по душе тогда, когда трогает молча. Оба, вроде как, успокоились. Спокойствие оно такое, немного странное, будто принял совершенно неправильное решение, но Итадори беспокоится больше о техникуме. О проклятии там. Будет ли Сукуна мстить – думать не осталось сил, а за толстой дверью в общежитие всё ещё нифига не спокойно и холодно. Дверь он открывает не оглядываясь назад, потому не замечает, что Двуликий на добрые метры отстал. Последний стиснул губы, бросил раздраженный взгляд на такое опрометчивое своеволие и немного ускорил шаг, пуская Юджи внутрь здания только вместе с собой. По коридору ему в затылок дышал, на что парень пару раз вопросительно вздёргивал бровь, а когда его и вовсе за шкирку взяли, как собаку притягивая ближе, заговорил. — Да нет тут ничего, прекрати меня тягать! — Параллельно старался идти нога в ногу, чтобы не упасть. Внешне и не скажешь, что ему приятна подобная забота. Двуликий же не просто так по сторонам щурится – оберегает, падла, не возразишь. Сукуна не прекращает, конечно, но взгляд на Юджи переводит сомнительный, мол, что за приказы несвоевременные. Теперь Рёмену и таскать, и лапать, и смотреть без всяких ограничений позволено, а тут даже с причиной. Чёрт знает, почему Итадори возмущается – настроение у Сукуны похорошело. В комнату заходят так же – вместе, по дороге в неё ещё забегая в кладовку, чтобы переложить вещи Юджи из стирки в сушку. Свет даже не включают – от заката в комнате было достаточно светло, но по другим критериям комната вызывала сомнения. В ней было холодно. Парень вздыхает опасливо, пропускает Сукуну вперёд, когда ставит пакет аккурат возле двери в ванную, смекалкой ловит момент, чтобы смыться за неё же в душ, пока Рёмен над чем-то думает. Королевским взглядом окидывает комнату, кровать и стены, презрительно относясь к смене температуры. Неужели тут стало опаснее за время, что их не было в комнате? Значит, было бы неплохо обезопасить хотя-бы себя от покушения злых проклятий. Двуликий не боится, конечно, но решает, что бояться будет его сосуд. Снова про него думает и разочаровывается, когда понимает, что спихнуть эти чувства, которые он совсем не хочет на своей шкуре ощущать, на кого-то другого – не выйдет. Годжо с каким-то мужиком исчезли из техникума ещё утром, оставив только младшее поколение за псевдо-главных. А они сами свалили недавно. Как опрометчиво, но Сукуна это подуставшим от человеческой логики разумом понимает – те не хотят попадать под его горячую руку. Ответственность за его собственный сосуд нужно было нести самостоятельно, как и за любую свою вещь, значит и подвергать его опа.. стоп, стоп, король проклятий, ты ёбнулся? Какие вообще, к ебеням, оберегания? Ладно, согласился с тем, что приставать к сопляку в твоём стиле, но отыгрывать роль сраного альтруистического защитника? Какой же бред – думает Сукуна, пока ногами толкает матрас ближе к своей кровати. И вопросы он задавать будет Итадори, и обвинять его, пусть и в своих, но действиях, тоже. Бестолочь. Матрас допинывает прямиком к кровати из соображений, что, чем ближе к себе, тем безопаснее. Паршивцу, ведь, не показалось – тут реально холодно и нифига не спокойно, но ничего обширного Сукуне делать не хочется и, честно говоря, лень. Потом, может, завтра, разберётся с Кендзяку и его мордой – прилично разузнает информацию, начистит морду, а на месте и решит, в какой именно последовательности. Пришлось признать, что ему на Итадори не насрать, как хотелось. На кровать Рёмен падает без зазрения совести, под голову суёт руки и удобно мостится. Одеялом и подавно не хочет пользоваться – оно ключее и неприятное, а тепло ему и без того было. Холод в комнате его не касался, однако был зрим четырьмя глазами. Не лез, по понятным причинам, скопился у ванной с шумящей водой, скоро и под дверную щель полезет. А там сопляк со своими широкими плечами, под той самой водой, совсем нагой и тупой. Можно даже подумать, что безумно красивый. Задолбало Сукуну так думать. Но, спустя какое-то время, светя своим прелестным торсом, из ванной выплывает на парах Юджи. И думать выходит совсем хорошо. Даже представлять не надо – мокрый, в штанах всё тех же, однако без кофты. Наконец-то снял, теперь это бросается в глаза особенно центрально, как на холсте точка схода у перспективы, как монумент посреди залы, настолько въедается, что Сукуна и не задумывается не пялиться. Может себе позволить, всё таки, чужое тело цепляет надоедливо. Когда парень не находит матраса на законном месте, непонимающе моргает в то место, а потом осматривает комнату. — Хуя перестановка. — Итадори чешет мокрые волосы двумя руками, трепая, щёлкает выключателем в ванной и подходит ближе. — А в честь чего? Сукуна, не сводя взгляда с чистейшего тела, отвечает: — В честь спокойной ночи. Двуликий заметил, что на повреждённой ранее груди у Юджи не осталось и царапины – проклятая энергия   решила без его участия исцелять тело сопляка направо и налево. Обратная техника вообще не применяется в таких мелочах, но какого-то чёрта у Итадори оказалась возможность черпать силы из половинки чужой души. Прелесть, Сукуна уже ревностно сводит брови. — Чьей, боюсь спросить? — Бросает короткую смешинку Юджи, устало потягивается и льнёт к своему лежбищу. Заползает руками на кровать Рёмена и складывает на них голову. Совсем по-человечески. Двуликий чувствует себя слегка заинтересованно, когда его не боятся настолько открыто. — Моей, конечно. Юджи улыбается. Щепетильно до того, что в сердце щёлкает, бесповоротно обращая Сукуну в идиота, что не может простым движением головы убрать от улыбки липкий взгляд. Как он только умудряется улыбаться вот так, искренне, смотря на него? С какой целью он это делает? Двуликий, впрямь, растерян из-за того, что люди так умеют. И беспощадно практикуют прямо на нём. Он даже не знает, каким образом избежать этого дурацкого чувства, что появлялось от чужой улыбки, стоило тому предназначить её конкретно Сукуне. И никому другому, вот так просто, лёжа головой на своих скрещённых руках. — Спасибо, вообще, — Парень тот взгляд видит, но внешне игнорирует, поскольку не имеет понятия, что было причиной так разглядывать его. Совсем чуточку смущается, когда продолжает уверенно благодарить. — Хороший день был, правда.. только вот еды нормальной так и не взяли.. — Он расслабленно прикрывает глаза,  щекой о собственные руки потирается, безмятежно зевает и легко смеётся. По поводу положенного матраса не беспокоится, наоборот, ещё больше убеждается в своих прежних выводах – Сукуна умеет и в доброту, и в человечность, если хочет. Очень приятно, что хочет. — ..зато трусы с котами. — Не ходи при мне в этом позоре. — Двуликий продолжает за ним наблюдать, обводя глазами сонное выражение. Своего не меняет, даже ради приличия брови не сдвигает в недовольстве, когда Юджи приоткрывает один глаз, прыская себе в смехе под нос. — Больно собирался, Сукуна. — Медленно сползают руки с кровати, когда Итадори решает лечь. Утром уже нормально скажет Сукуне, что он не мудак, а сейчас – падает лицом в подушку, бурча в неё дальше. — Я так устал, что даже если мне снова страшилки приснятся, точно продолжу спать.. — Не зарекайся, бездарь. — Сукуне теперь не за чем смотреть – лицо паршивца скрылось в подушке. Глаза могли упереться только в плечи – широкие – что Юджи не удосужился укрыть. — Спасать не буду. Парень угукает так, будто бы и не услышал на что, с завистной скоростью проваливаясь в дрём. Большего от него ожидать не стоило, как показывала практика – спать он так ещё десяток часов будет, судя по полноценно расслабившемуся телу. В красных зенках сну не место – хотелось бы подумать – от этого и спать Сукуне влом. К противоположной от сопляка стороне он протягивает руку, достаёт наугад одну из подкроватных книжек и без явной надежды начинает читать пролог. Времени на сон ему точно хватит, если вычурный роман будет таким же неинтересным, как предыдущие два. *** Мигрень в голове разъедала все оставшиеся нервные клетки, когда Годжо закидывался последней таблеткой из упаковки успокоительных. Бездарное средство, не помогает абсолютно, всего лишь подталкивает осознать, до чего он вновь скатывается. Скатывается с таким же успехом по креслу нисана, помещается там с божьей помощью и согнутыми ногами, лежит своеобразным калачиком, когда машина едет по автостраде. Думать совершенно не хочет, не желает. Точнее, желает не хотеть думать. В принципе не иметь в себе такую функцию. Она отягощает существование до того, что Сатору задумывается о рукоприкладстве к своему горлу здесь и сейчас. Сбивает мысли в сторону своих учеников – они же без него там помрут, не выживут в страшном мире. Они – его любимые дети, которых он своим почестями и неприятностями оберегает, а если он по какой-то причине решит избавить себя от всех громоздких дум, то детям будет плохо. Всем будет плохо. Пускай Годжо и привык, что никто не будет с ним нежится и выслушивать его непотребства и сложности жизни, но он очень хочет почувствовать себя, впрямь, на ступень ниже. Не сильнейшим, который сдерживает порыв разреветься, не единственным достойным, который себе сонную артерию перерезать хочет, а каким-нибудь дурачком Итадори. Чтобы честно было.  Тем же Ягой – пускай у мужика и статус почётный, но морда, всё таки, не красивая – Сатору бы им быть не хотел. Сатору не хочет быть. С разочарованием старается признать – да, ему ужасно больно. Ему невероятно обидно и до невозможного неприятно. Тянет блевать от своей беспомощности и отсутствия выбора. Стало быть, сам виноват, что вовремя не взялся за голову, руки и бред, который на протяжении всей жизни вылетал у него изо рта. Тот, кто оставил его уповать над горем в одиночестве, – Сугуру – свои слова достойно сдерживал – всегда будет с ним, даже если это означает, что сильнейшему придётся сойти с ума. Голова тут же заполняется всеми уникальными вещами, которыми обладал один только Гето на весь мир, один настолько богоподобно прекрасный, взвинчивал голову бесповоротно, и Сатору приходится только тихо закусить губу, чтобы не начать в очередной раз говорить о Гето. И о том, что любые его ошибки, любые, было возможно исправить, если бы Годжо не был настолько слепым болваном. Если бы он только мог вернуться в момент, когда поворот не туда был только предположительным будущим, когда трава зеленее была, то он бы обязательно сказал, что отдал бы жизнь любит. Может, именно в этом он был настолько плох. Телевизор показывает однообразную киношку, что прокручивалась неделей ранее. От того и было достаточно легко переключить вместо канала своё внимание на более интересные и привлекательные вещи: такие, как начать ласково поглаживать чужую руку, в явном флирте подтолкнуть носом ушко, попадая в любимый маленький тоннель. У Гето всегда начинали бегать мурашки, если Сатору позволял себе заходить своим вертливым языком слишком далеко, а иногда и в устном виде, переходить черту. Сейчас, однако, не встречая никакой реакции, даже обманчивого возмущения, сильнейший сразу же отстаёт и ластится более без контекста, только чтобы быть ближе. — Всё в порядке? — Лёжа на чужом, мягком плече, Сатору растянуто потирается о него виском, держит Гето за руку, перебирая в только себе известном ритме свои пальцы по чужой ладони. На той ладони еле заметный шрам, оставленный в последствии битвы с Зенином, как бы на память. — С самого утра ты ни словом не обранился. Ни дай боже – заговоришь. — Всё хорошо, Сатору, — Сугуру улыбается, смотрит понуро в ярко голубые глаза, наслаждаясь той невероятной, неповторимой голубизной. Изумительно красивой, способной оправдать наличие шести глаз за те же "красивые глазки", в он которые собирается нагло соврать. — Не выспался. Врёт, а покраснеть не может – кожа от постоянного, нездорового недосыпа окрасилась в бледный, почти мёртвый. На крепком теле Сугуру как никогда раньше были видны оставленные засосы и устаревшие шрамы. Годжо беспокоился, волновался, однако никак не мог найти и единого способа выяснить, что происходит с его любимым. Да, в последнее время их знатно помотало, особенно после смерти девчонки Аманай. Сам Сатору едва ли не сошел с ума, буквально умер временем ранее и с гордостью мог говорить, что пострадал намного больше Гето. Но насколько же высока была его самооценка – в голове у сильнейшего всегда вилось что-то эдакое: обесценивание окружающих и постоянные проблемы с частичным отсутствием эмпатии в нужные моменты, но он в этом не виноват. Его можно понять. Сугуру его понимает намного лучше, чем сам Годжо понимает себя, поэтому первому больнее трёхкратно. Вздыхает куда-то направлением в пол, косится на телевизор. По его личным наблюдениям – в перспективе у величайшего и слишком полюбившегося сильнейшего одна лишь цель – ему просто нужен живой человек, чтобы соответствовать нормам, придуманным в белобрысый голове. Нормам, которые говорят, что если у Сатору есть любимый, то бишь, если он умеет любить и проявлять симпатию к низшим формам жизни – людям – то он полностью адекватный. — Сатору, — Гето переводит пустой взгляд с телевизора, в который смотрел только в сквозь. Его парень отзывается сразу же, как слышит своё имя, вздёргивает ввысь голубые глазища. Заинтересованно ждёт вопроса, даже перебарщивает, когда в страхе перебить дышит тише. — Скажи, ты любишь меня? — Что за вопросы? — Годжо сразу же фыркает в удивлении – в его голосе нежности столько, словно он намерен ̶п̶р̶о̶и̶г̶н̶о̶р̶и̶р̶о̶в̶а̶т̶ь̶ прямо сейчас отдать своё сердце, душу и руку, лишь бы на угрюмой, любимой мордашке появилась улыбка. Аккуратно переплетает чужую руку со своей, протискиваясь сквозь пальцы своими. — Спрашиваешь, будто я бы не отдал свою жизнь за тебя. — Ты просто никогда этого не говорил. Да ну? Не может такого быть, Годжо всегда те дела, которые откладывает на потом, на потом, на потом, в итоге делает. Он не мог упустить настолько важную деталь в своих отношениях. Разговоры – это совсем не его конёк. Особенно, когда разговор можно отложить на потом. — Дела – важнее слов! — Сатору целует перехваченное, элегантное длинное запястье, нежно тыкается губами несколько раз. Потом, может быть, наденет на безымянный убогое колечко, чтобы больше никаких сомнений у Гето не возникало. — А ты меня? Сугуру кусает себя за язык, пытается точно так же увильнуть от вопроса, чем и закапывает себя ещё дальше, чем на три метра, ещё дальше, чем дистанция между ним и мировоззрением Годжо. Покуда его длинные, белоснежные ресницы дотягиваются, обжигают и коляться сильнее самый заточенных в мире ножей, туда и Сугуру, почему-то, не желает ступать. Отныне ему ступать лишь прочь, но одолжение он делает: смотрит убедительно, вкрадчиво убирает ладонь из под чужих ласковых губ.  Даёт ещё один шанс, намекает, что отложить на потом у сильнейшего в этот раз без последствий не получится. — Куда ж ты руку убрал, я ещё всё не выцеловал.. А слова, как оказалось, сильнее. Сильнее всех его касаний, губ, телодвижений и действий. Сатору не стоит даже закрывать глаза, чтобы увидеть перед собой невозвратные моменты, упущенное, просто ошеломительное колличество шансов, которые услужливо давал ему Гето, будто ребёнку маленькому разжёвывал, а Годжо, по хамски, самостоятельно даже не проглатывал. Мог бы ещё добавить, что пару раз у него вышло повести себя чуть более терпеливо и не эгоистично, соберя все свои шестиглазые яйца в кулак, – по этой причине, собственно, они и начали встречаться – когда после тренировки он заговорился о том, как сильно привязался к Гето. Заговорился о том, какие у Сугуру красивые волосы, когда тому лень было завязывать хвостик, а потом и забыл, как тот выглядит с этим дурацким, всё равно красивым, хвостиком. Заговорился о том, что души не чает в их совместных посиделках под уродливые фильмы, когда самому не хотелось идти в свою комнату, хоть та и была по соседству. А потом заговориться не смог – помешали мягкие, тёплые и согласные на всё губы Сугуру, после очередной болтовни: – Ты лучший из всех, кого я знал, но, я бы не хотел вообще с ними тебя сравнивать.. ты особенный для меня. На другом уровне, если ты понима- И то мгновение, когда у сильнейшего спёрло дыхание так, как не спирало присмерти, он вырежет в своём подсознании острейшим лезвием, постарается причинить себе как можно больше боли, постарается оставить клеймо в своей душе, чтобы помнить о Гето, как об особенном. О сокровенном и, по самой настоящей истине, любимом. Машина рискует лишиться задних сидений из-за того, что Сатору нервно трескает сжатыми кулаками обивку. Глаза бегают из стороны в сторону, воздух поперёк горла ломится, чтобы поскорее добраться до лёгких, но так и не достигает цели. Всё трепыхается около глотки, дребезжит немым криком, когда сильнейший пытается проглотить его. Годжо от такого состояния отвык и совсем не ожидал, что его сможет что-то подкосить в привычной жизненной колее после пережитого. Он ни в коем случае не забудет, что любит лишь Гето, не забудет, что ради него будет страдать столько, сколько потребуется, но в нынешних реалиах он не более, чем навредит и себе и окружающим, ничего толком не добившись. Изменить направление мыслей, которые он через силу перенаправлял в другие русла, какие угодно, лишь бы не о Гето, не выходит. Яга за рулём молчит, ибо знает, что сейчас его ученик не нуждается в словесной поддержке. Ему в принципе всё, что нужно, чтобы прийти в себя – это долгое разжёвывание одного и того же, в идеале в одиночестве. В последний раз, когда сильнейший опускался в глубокий омут своей неразборчивой головы, всё разом становилось на пик. Отсутствие главной достопримечательности их техникума, по совместительству и сильнейшего, лишившегося трезвого рассудка, влечёт за собой хаос и море опасности. Если в прошлый раз обошлось только – дай бог, что Годжо не умеет читать мысли, – смертью Гето, по неосторожности оставленного без должного внимания после битвы, то в какую дыру заведёт очередное появление последнего – Яга боялся даже представить. И это в купе с ещё одной, достаточно ярко мелькающей на фоне, проблемой – Сукуна Рёмен. Директору не верилось, что такое допустилось по трезвому уму и свежей голове, поэтому подозревает Годжо в неестественной прозорливости и видении будущего. Возможно, он уже знал, что произойдёт накануне, решил таким образом отомстить ещё и техникуму. Яга в который раз прибегает к тому, что Годжо неадекватный. В страшные времена, когда в Сатору приходилось насильно пихать препараты со снотворным и мощные транквилизаторы, в приоритете было обезопасить всех учеников от любого покушения на жизнь, а не думать о самом состоянии сильнейшего. За свою тоже было страшно – Годжо не пожалеет, прежде чем на взводе сгенерирует новую проблему и не заставит кого-то «платить за то, что тоже не смог помочь». Нёс он, конечно, такое только в бреду и снах, но рисковать директор совершенно не хотел. Стоило отвезти его куда подальше, думает, пока на фоне не случилось что-то катастрофическое. Сатору обязан очухаться до появления своей богемы в новой форме и с новыми силами, ибо, какими ещё из могилы-то вылазят? — На заправке останови. — Монотонно просит Годжо, устало стягивая липучий взгляд с потолка, тянется рукой куда-то к приоткрытому окну и замечает, как та дрожит. И голос берёт с руки пример, когда Гето признаётся в том, что любит, что всегда будет рядом, пока это нужно самому Сатору. В том, что готов отдать самого себя ради него, в ответ получая только искреннюю улыбку и блядское «спасибо, я верю».   Сатору просит истерично, на явном взводе. — Мне б водички. И сдохнуть. Тяжёлый вздох и немое соглашение отражаются в зеркале заднего вида, потому что другого от директора не требуется. Говоря о ситуации от третьего лица, которое не было пострадавшим во всей истории, это была бомба замедленного действия. Сугуру Гето – человек по тихому умный, никогда не будет делать то, в чём до конца не уверен, а когда он уверен, значит, продумал всё дотошно и, наверняка, спланировал всё от самой маленькой оплошности до глобального провала. А если человек, который представляет собой сочетание прилагательных жестокий-умный является врагом, то сладко не покажется никому. И в положении, когда Годжо Сатору и не подумает во второй раз менять жизнь Гето на жизнь людей – Яга уверен – можно лишь бояться глупого союзника, нежели умного врага. Час от часу не легче; на съезде к заправке ремонтные работы, от чего приходится остановить машину. Голова болит от долгих и муторных итогов, к которым может привести безалаберное отношение к нарастающему апокалипсису. Неизвестность по-настоящему пугала, толкала ценить момент, когда Годжо – более чем в сознании, когда Сукуна – формально запечатан пактом, а Гето – не решил объявиться. Директор думает с горяча о том, что всю шарашкину контору с мнимыми доверительными отношениями нужно прикрыть, свалить в самый дальний континент и зажить спокойно. Но на заправку всё равно заезжает. *** По закоулочным тропинкам не гулял ни свет, ни ветер. Полная глушь, отринутая от современного мира и каких-либо признаков цивилизации, не издавала совершенно никаких шумов. Шелест листьев, почему-то, вызывал у дедукции нервный импульс – какой шелест-то, без ветра? Трава под ногами некачественно одинаковая, обманчиво мягкая, потому что ступни неприятно царапает каждый раз, стоит Итадори на неё наступить.  Очередной осознанный сон, посягнувший на него второй раз в жизни, неприветливо представлял собой нечто странное – однотипное лесное пространство с невообразимым количеством неприятных глазу похожих деталей, что в купе выдавали из себя равномерный ландшафт. Юджи как тут очутился, сразу понял, что беда начала зачатие – несколько часов её ждал, готовился, разминал кулаки непослушные, что всё время хотели расслабиться, но так в тишине бродить и продолжал. Сон не давал напрячься по-настоящему, разогреть тело перед предполагаемой битвой, даже вдохнуть полными лёгкими. Пугал, отчасти, но Итадори в себе на сто процентов уверен, что после пережитого сможет дать должный отпор. В его представлении то, что он пережил прошлой ночью, никак не сравнимо с тревожной обстановкой сейчас, тем более, что Сукуна ему советовал не бояться. Может, он не самый перспективный человек, у которого стоит брать советы, но судя по тому, что даже при входе в техникум он не отходил ни на шаг, довериться хотя бы в этом плане ему позволительно. Да и идея с перекладыванием матраса, а-ля: "спокойной ночи" – принадлежала исключительно Двуликому, что сопоставимо с оказанием услуги от эдакой сволочи, как он. Поэтому, взяв свои яйца в кулак, хотя бы расслабленный, Итадори свой путь продолжал без сомнений. Страху смотреть в глаза всё равно, что спать в метре от Сукуны – для кого-то смертельно опасно, но если на второе он согласился добровольно, то первое колыхало едва почившее предчувствие нарастающей тревоги. Чем дальше ноги не спешили по нерасторопной дорожке, тем неприятнее становился лес: шелест усилился, трава словно мокрой становилась, прилипала к голым ступням и превращалась во что-то зыбучее, старающееся остановить, не дать пройти дальше следующего дерева, чем настораживала сильнее острого кома в горле. От чувства страха он старался избавиться чем угодно – находил в своей голове потоки мыслей, что ранее не удосужился правильно разжевать. Например о их прогулке с Сукуной – она добавила много приправ в заваренную кашу, выбила из колеи в какой-то момент. Итадори с подозрением относился к его поведению ещё в начале их поездки, когда тот ни с того ни с сего на него уселся, а потом и по настоящему развалился, твердя всё о том, что кусаться будет. В каламбур это вывести не вышло, пришлось неизвестными способами разбавлять ту неловкость, которую создал Рёмен своей прискорбной нежностью и пальцами в волосах, когда показывал на практике, что именно Юджи «хотел» продемонстрировать ещё в прошлый раз, когда выпала возможность. Чёрта с два он ещё раз заикнётся, что знает, как приятно.. быть может, это и до нормы дойдёт – на протяжении двадцати минут колохматить волосы Сукуны. Маразм, наверное – Итадори всё ещё не понимает, какую угрозу это чучело представляет для внешнего мира. Проверить его поводок, то бишь, соблюдение условий пакта, не вышло, потому что Двуликий успокоился сразу, как понял, что Юджи его послушался и не прекратил перебирать пальцами пряди. Те ощущались по иному, не как свои, хоть и были с точностью до волосинки идентичны, приятно по ладони шерстили, между фаланг проникая. Создавалась атмосфера дичайшей неправильности, будто чем-то незаконным они в автобусе занимались. Вес Сукуны на своих коленях своеобразно чувствовался – аж до непривычки, по человечески, таким чужим и одновременно.. комфортным, посмел бы сказать Юджи, если бы ему не отсидели ноги до онимения. Не лёгкий, вообще-то, зараза, но ощутимо тёплый абсолютно всегда, когда бы парню не попалась возможность дотронуться до обвитой татуировками кожи. И видеть его лицо в лёгком удовольствии, с искренне, немного приспущенными бровями, было, с некой точки зрения, невероятно. Когда пришлось, по команде водителя, выходить, парень снова забеспокоился о своём двуликом напарнике, который заметно превысил нормы передаваемой злости. Руку, что тот скинул со своей головы, когда вставал, теперь хотелось вернуть обратно на тёплую макушку, но Юджи только похлопал глазами, покидая созданное умиротворение в автобусе шагами прочь. Перед глазами предстала совсем не промышленная деревушка с несколькими витринами, вывесками разных, скудных заведений и одним лишь гуляющим парнем. Итадори думает, что вот он, настал момент, когда Рёмен свою опасность продемонстрирует именно на нём, но тот и глазом не мотнул. Разглядывал разноцветные витрины, пытался вычитать некоторые символы, от непривычки отнёсся к паре символов, как к обычной каракуле. Вроде и понимал, что они значат, но было, отнюдь, странно читать привычные для себя вещи в исковерканом виде – древнеяпонский заметно отличался от современного. За Двуликим Юджи наблюдал, пока ему рассказывал о вариантах покупки еды: они могли пойти в во-о-н ту кафешку, или во-о-н тот супермаркет, чтобы купить очередное "во-о-н то". Лично для парня создалось впечатление, что Сукуне далеко побоку до всего галдежа, однако смотрел он терпеливо, может, давал шанс нынешнему миру встать с позы лёжа хотя бы на колени, пока его сосуд заметно косился в его сторону. Итадори не знает, чего ожидать, а это пугает. Пугает и заставляет сомневаться, до боли прикусывать язык и думать, что лучше бы он попросил сходить кого-то другого. Любая прогулка с королём проклятий – своеобразный выгул дикой, невоспитанной собаки, которую накануне подобрали с улицы, набросили всю ответственность на хозяина и спустили с поводка. Вызывало желание взять его за руку, словно ребёнка, чтобы относительно контролировать ситуацию, но Итадори считает это нецелесообразным. Добродушно ставит себя на место Рёмена – когда всё новое, невиданное и, в каком-то смысле, не даёт полноценной свободы из-за какого-то пацана – и может предположить, насколько будет неприятно быть схваченным ещё и за руку, стараясь таким образом ограничить даже в фиктивной свободе. Пусть даже и сбросить эту руку ему не составит труда – там больше о психологически правильном подходе. Парень думал о том, что если к тем животным, с которыми он сравнивал Сукуну, проявить какую-то малую часть доверия, не ограничивать в движениях, то агрессии в них приубавится. Нельзя, вообще, ограничивать кого-то в движениях – даже кошки начинают от этого нервничать. Но Двуликий же, сука, не кошка. И даже не животное. Намного точнее применять к нему человеческую психологию, не вдаваясь в бредни зоологов с телевизора.  Но всё же.. сомнения давили на макушку так же, как тяжёлая рука Сукуны в автобусе. Короче, формально, никто Сукуне не обязан предоставить целый мир, но и границы, наверное, стоит соблюдать.. может быть? Юджи не уверен и тогда, когда они всё-таки заходят во вкусно пахнущую забегаловку. Заставил себя проглотить удивление, когда объяснять ничего не пришлось, потому что Рёмен сразу дал добро заказать на свой выбор, главное, чтобы мясо. С этим, по крайней мере, проблем не было, да и за кассой никто их сходство во внимание не взял – и вправду, какие-то два одинаковых придурка, один из которых пытался объяснить, что им нужно две порции шашлыков исключительно из телятины, подозрительного прищура не удостоились. И, оплатив и взяв еду с собой, молчаливо вышли, хлопнув дверью. Сидеть рядом с ещё одним существом, которое способно испортить Сукуне настроение – дорогого для психики Юджи стоило. На улице теперь совершенно пусто, поэтому шанс избежать опасность стал выше. — Ты волнуешься, меня это бесит. — Между прочим говорит Рёмен, после чего аппетитно заталкивает в рот кусок шашлыка. Зубы у него острые, без каких-либо трудностей способны перекусить любой, как предположил Итадори, материал, а слегка резиновое мясо дробили только так. Жуть. — Конечно, блин, волнуюсь, не каждый день по улице с таким как ты гуляю. Сказать это выходит само собой, когда Юджи глядит за облизнувшимся языком вслед и замечает там татуировку точечную, как на лбу. Как печать какая-то, ей богу – с острым языком сочетается до ужасного хорошо. — Боишься, что я всё разрушу? Всех убью и съем? — Снова спрашивает в перерыве между первым и вторым, не брезгует брать руками кусочки, с презрительным взглядом на это мясо посматривая. — С инстинктами не справлюсь? — Может быть. Фраза «может быть» совсем не олицетворяет, что Итадори от волнений об этом скоро загрызёт всю полость рта – нервничал так, что его чувства незамеченными оставить не смог даже Рёмен. Возмутился, скорее всего, потому что пришлось ощущать то же самое. И упоминание грёбанных инстинктов усугубляет мысли ещё больше, ибо, не животное он вовсе. Не может Итадори думать о Сукуне так, хоть убей, потому что животные такого ярко выраженного наслаждения не чувствуют – как же приятно становилось ощущать, что Рёмен, наконец, доволен. — И правильно. — Двуликий стачивает последний кусок, неприлично плямкнув, добавляет с видимой отдушиной, пахнущей приправами к мясу. — С тобой я буду помягче, сопляк. За еду. Юджи не успевает по-настоящему опешить, потому что собственная реакция неоправданно подводит; руки с едой незаметно вздрагивают, взгляд со рта слетает на чужие глаза и в глотку просится  жалобное, вынужденное: — Спасибо. Звучит более чем неуверенно, совсем неблагодарно, но и не саркастически. Самого до ужаса этот ответ доводит, когда в удивлении хлопает глазищами, наблюдает за приподнятой бровью. Это Двуликий его благодарить должен, вообще-то! — Спасибо? — Уточняет Сукуна, не забывая по-скотски преградить ему собой путь, но Итадори уверен в том, что его специально стараются вывести.  Рёмен насмехается: — Поклонись ещё, мазохист. — Да что тебя снова не устроило, а? — Юджи решает напасть первым, если ссора неизбежна, но запачканный указательный палец придавился к его губам, когда Двуликому стало совсем потешно с чужих эмоций. — Устроило. Тебя жрать и помягче будет вкусно, — Клацает зубами, на что Юджи от него на метр отпрыгивает, цокая себе под нос. — Ещё чего? — Пока что – достаточно. На губах остаётся привкус чужой приправы, в неаккуратном мазке, рефлекторно слизывается непослушным языком и Юджи от этого корчится. — Мудак.. — Шепчет, а не говорит, ибо терпеть Двуликого в флиртующе-агрессивном формате было не так тяжело, как желающего, например, вспороть кому-то глотку на полном серьёзе. Итадори вообще не понимает, как у Сукуны удаётся всё время связать флирт и сраное убийство людей. Любая, по сути, коммуникация с ним была неким способом заставить Итадори нервничать. В каком именно смысле – решал всегда Сукуна, как бы парень не старался показать обратного. Он-то чувствует, словно терпение испытывает, словно не может без чужого косого, осуждающего взгляда жить. Сожрать – не сожрёт, но явно смутит и облапает, как делал это временами ранее. Юджи с презрением старался отнестись ко всем подобным деталям их общения, но не нашел явных минусов конкретно для окружения и/или нарушенных условий/обещаний. В его ответственность входит помочь людям, сделать Двуликого не основной проблемой техникума и всего японского социума, а, хотя бы, посредственной. И руки у этой сволочи всегда тёплые, всегда вызывают у Юджи не пойми что. Теплее, чем становилось в немом лесу по наступлению вечера. Идти он не прекратил, даже когда мысли слились и к разговору на пути в техникум. Сукуна тогда возмутился, конечно, что никак не отреагировал на встречную махинацию пальца по губам – а Юджи его физиономия в тот момент понравилась. Разговаривал бы с Нобарой, сказал бы, что зашло. Зашло вот так относится к Рёмену, пренебрегая его статусом большой шишки, при этом оставаться не тронутым и единственным, наверняка, кому такое позволялось. Он не вникал в подробности в чужой жизни "до", но совсем не видел важным знать, что же происходило в королевских покоях тысячу лет назад. Отнюдь, о тысяче лет было сказано не абстрактно, а конкретно. Интересно. Сукуна, ведь, не всю тысячу лет набирался знаний и опыта. Точно имел какие-то проблемы, ощущал на себе жизнь простого человека. Хочется задуматься окончательно, чтобы не замечать, как темнеет вокруг, как фанерные деревья, даже не шевеля листвой, издают ужасно раздражающий звук шелеста и сквозняка. Жаль, только, что никто Итадори не сказал, в каком возрасте решил самозапечататься в пальцы – можно было бы прикинуть, сколько тому лет формально. Парень хоть и понимал, что заработать себе звание короля проклятий – вряд-ли заняло мало времени и считать Рёмена подростком – глупо, но почему он тогда так по-ребячески себя ведёт? Юджи даже смог найти к нему подход, место в голове и поделить с ним душу, не смотря на такой огромный разрыв в возрасте. Странно. Может, это с ним он нянчится? Как себя вообще ведут взрослые люди? Темнота накрывала всё вокруг, как давящие волны, и воздух казался всё более душным и давящим на голову. Давление, наверное, шалит. Юджи даже забыл на мгновение, что всё ещё находился во сне, пока мысли окутывал мудак-Сукуна, что никак не помогало ориентироваться в безграничном лесу. В какой-то момент игнорировать ветер становится невозможно – он холодно дул прямо в спину, словно дышал, что-то нашёптывал. Оглядываться не хватило смелости и желания, возможно игнорировать хотя-бы фантомную вонь у него получится. Юджи был уверен, что это хороший вариант. Пока не заскрипели чьи-то зубы. Ошпаривает, как в кипяток окунули и сиюсекундно сварили, стоит Юджи молниеносно оглянуться и скривиться от знакомого запаха чужой пасти. Пока ноги не словили какой-то очередной надуманный отказ – бежать и не оборачиваться. К чёрту все эти битвы, месть и всё такое, потому что бегал Итадори быстрее, чем заносил руку для удара. Тем более, это всего лишь сон, тут можно позволить себе отставить попытки спасти себя неизбежным сражением. Тем не менее, чувствовать, как его варят заживо – совсем не хотелось даже во сне. Тишина теперь была вовсе не проблемой – позади всё кричало, дышало и истошно вопило, пока волосы на голове становились дыбом и ноги неслись по зыбучей траве со всей скоростью. Становилось и страшно, и смешно – он смог обмануть систему и монстр призвался слишком рано? Не изведя Итадори до полусмерти постоянным брождением по ледяному пространству? Прелесть! Ныне и такому надо радоваться. Радоваться и бежать, бежать, сука, почему эти ноги снова не могут двигаться?! И откуда тут блядский корень?! Летит Юджи метра два вперёд, а потом столько же и скользит по земле, пока та над ним смеяться начинает. Хватает грязными, морфическими лаптями-корягами, утащить хочет в самую свою глубь непроглядную. Чудище не ждёт долго, ползёт искаженным подобием ног ближе, сужая маленькие глаза. Итадори эту убогую физиономию разглядел ещё в прошлый раз, смог заметить изменения – на месте, где отрывалась челюсть, множеством фаланг торчали чьи-то пальцы. Взгляд на свою руку косит, немеет от ужаса, когда не замечает ни одного из вышеназванных – всё под корень вырвано, одни лишь кости да сухожилия торчат, с высокой травой мешаются. Это что, отсылка на сегодняшнюю проказу с соусом на губах? Сукуна точно замешан в этом цирке. Может, просто закрыть глаза? Так же наивно, как поступил в прошлый раз? Ох, конечно, куда же без этих игр с температурой – спину начинало образно обжигать азотом. Подняться не оставалось никакой возможности, когда волочащиеся по земле, похожие на руки конечности на него наступили. Кричать не получается, хотя очень хочется, да и подыгрывать никчёмной твари, что в сравнении со своей прошлой версией вела себя по-культурней, гадко. Только вот дыхание спирает, хоть и выходит навязать себе фальшивость мира. Больно чувствовать, как сырое мясо, со свежу блестящее, срывается с его плеча гигантскими клыками, когда растянутая рожа решает им перекусить. Юджи надеялся, что смерть наступит чуть быстрее, чем огромный рот раскроется прямо перед его лицом, над головой и, прямо перед тем, как содрать её вместе с частью позвоночника, в глазах резко темнеет. Теперь Итадори находится в другом месте. Чуть менее противном, чем желудок того существа, но явно похожим. Под ногами какая-то красная дрянь, вся плавает вокруг да около, расходится рябью вокруг его щиколоток. Взгляд изморенно делает обход территории и парень совсем не понимает, что происходит. Удивление перерастает в шок. Прекратилось, что-ли? *** Итадори на своём матрасе вертится уже битый час и, по наблюдениям Рёмена, (вовсе не намеренным), никак не может вылезти из очередного покушения техники Кендзяку. Одеяло уже в ногах сбивалось, подушка вовсе скатилась на пол, а Юджи старался, по видимому, согреть себя в позе эмбриона. Сукуна глазами лишь дополнительными косился, вопреки всему, взгляд отвести не мог. Книжку пришлось захлопнуть – читать невозможно, когда вся голова только в Итадори. Так сложилось, что сам он всего того, что испытывал парень, не чувствовал. Мог только наблюдать, но никак не уловить, какого ж, собственно, чёрта эта паршивая дрянь умудрилась подобраться так близко к Двуликому. Раньше боялась, хоть толику уважения к своему королю имела, а теперь не на шутку разошлась. Распоясалась по всей комнате, словно и нет тут никакой угрозы, да вьётся вокруг спящего. Сволочь. Король проклятий – тоже сволочь, но в мыслях категорически против того, чтобы услышать в пять утра раздражающий скулёж под ухом. Невероятно, конечно, но думает он далеко не о приченении ещё большего вреда или наказания за тот же скулёж, как мог сделать раньше.  Точно о том, как это прекратить и дать подсрачник Кендзяку – каких бы он там планов не строил, всё идёт далеко не по ним. И срать с высокой башни Сукуна хотел, если так и должно происходить, мол, его сопляк играет важную роль в этих проклятых игрушках. Сопляк целиком и полностью его, по решению Двуликого, значит это нужно заложить основным правилом во всех школьных учебниках, прогнать всех окончивших школу людишек обратно за парту, чтобы намотали себе на ус и на душу: вещи Сукуны – непостижимая для остальных роскошь. Двуликий ложится на бок, лицом к Итадори, чтобы с высоты своей кровати осмотреть его дотошно. Волосы у того на теле дыбом стоят, гусиной кожей покрытом, дрожащем. Даже завидная устойчивость к температуре вовсе не мешала заставлять того от холода бледнеть, кусать губы и драть себе ногтями любую поверхность кожи, покуда дотянутся руки. Весь вспотел, скрутился в клубок на месте, украсив растрёпанными волосами серую простынь. Ужас, – одним словом – Рёмену нравится. Но вот чего-то, как раньше, настроение не поднимает.  Заядлой привычкой в ответ на чужие страдания и муки перманентно было довольствие и любование – смаковать, как кричат или молча убивают в себе боль люди – было сродни рёменского достоинства. Что-то вроде опознавательного знака, неисправимого качества, с которым он ютился в своём гнезде и вырастал с ним же. Существо он, как показывает опыт, ответственное – своё бережёт, пока оно таковым считается. Но, то ли дело чести, в который раз ограничивать себя в положительных эмоциях? Который раз у Сукуны просто напросто отключается функция реагировать себеподобно, а не вестись на искушение почувствовать что-то новое. И каждый раз из-за всегда бестолкового, а сейчас ещё и жалкого и беспомощного, сопляка. Малолетний паршивец убого заставлял мышцу под глоткой тянуться, всё внимание концентрируя исключительно на желании помочь и элементарно защитить. Над своим бы ребёнком так не трепетал, как уже успел натрепетаться над Итадори и, как надумал Сукуна, это далеко не предел его неестественных переживаний. Всё только начинало указывать на то, что человеческие качества этого тела и так без умолку мешают ему жить, как раньше; Двуликий усмехнулся самому себе, настолько жалко ему было это понимать. Или это только временная фаза, а-ля, привыкнуть и снова забыть, как существовать в роли обычного смертного? Ему же ничего не стоит оставить взмокшую тушу как есть, с бессовестной перчинкой потом ещё и припугнуть, если проснётся. Однако собственное предчувствие говорило, мол, когда и до Сукуны дойдёт по невидимой нити их чувственный контакт, самому плохо и будет. Может, не свойственно ему этот бред ощущать на себе, может, не нравится, когда в груди что-то печёт и колется. Пацану тоже не нравится, – чёртова зарождающаяся эмпатия, – ему тоже будет плохо. И король проклятий снисходит к сожалению. Юджи царапает себе лопатки, снова скулит под нос, милозвучно напоминая, что всё ещё нуждается в помощи. У Сукуны пару раз дёргается глаз, когда тот хватается за голову, в некой попытке выдрать себе скальп к чертям собачьим. Разбудить мальца вновь, ссылаясь на то, что он мешает спать – отодвинуть проблему до времени, пока он снова не уснёт, а значит, убрать лишь симптомы. Учитывая время, с которым проклятая морозь в комнате растёт, Юджи точно не сможет спать спокойно. Оно успело пробраться совсем глубоко, точно, что в самое нутро мальчишеского тела. Даже если перетащить в другое здание – тот вряд-ли не перенесёт часть этого проклятия с собой. Теоретически, можно предположить, что тесный контакт с королём всякой нечисти сможет обеспечить требуемое пространство, в котором эта нечисть не будет касаться самого Итадори. Опять так работает стратегия с минусом на минус, когда страшнейший ужас затмевает лёгкий. Сукуну оно, всё же, не трогает, увиливает от любого прикосновения, а вот к сосуду льнёт, как кошка по весне. Пока Рёмен плавно перелезает со своей кровати на чужой матрас, успевает подумать и о Годжо, который «тупой, слепой и глухой мудак, не может разобраться с чахлым проклятьем, что угрожает жизни Итадори,» и о том, что Сукуна собственнолично обещал не помогать, если тому вновь приснится разнообразно-страшная сонная драма и, даже о том, что Юджи безумно холодный. Когда когтистые пальцы на пробу коснулись голой кожи, парня на матрасе чуть не подбросило, оттолкнуло, желая свернуть в ещё более защищённую позу. Изо рта уверенно слетает какой-то неясный шёпот, перебивчивый. Сукуна ложится с ним рядом, одним плечом касается, считая, что этого достаточно, но Юджи резко на это тепло реагирует – вытягивает на уровне инстинктов руки, цепляясь за кимоно, прижимается и, по ощущениям, старается залезть в самого Рёмена, чтобы себя согреть. — Засранец.. — Двуликий сквозь зубы шипит, но так приятно становится, когда дрожать Итадори начинает намного меньше. Сопит, вытирая губы о ткань чужого одеяния, прижимает к себе близко и крепко. Пока стискивает руками теплоту чужого тела, воруя её жадно и нагло, совсем чуточку пачкает слюной кимоно. Смешанная эстафета между агрессией и лояльностью не шуточно трахает в голову, словно у него не запрограммированы в теле добродушные поступки или способность извинять. Как не старайся, обвинить Юджи не получается, а вонзить ему острые когти в щёки и пролить всё красное на своё кимоно, чтобы слюну оттёр кровью – очень хочется. Внимание Сукуна обращает на ноги, которые уверенно старались протиснуться туда, где теплее – под самого Сукуну. Выглядит смешно, как думает Рёмен, решает взять себя в руки психологически, а паршивца физически, просовывая одну под него, второй укрывая сверху. По другому он и вправду ему что-нибудь да проткнёт. Стоит отдать должное – Двуликий ощутил почти на своей шкуре, как внутреннее обморожение покидает существо подле него – с запланированной частью было легко справиться, потому что когда парень ногу на него закидывает, тогда и дрожать перестаёт совсем. Сукуна без особых усилий согревает его одним своим присутствием, отпугивает опасность именно так, как предполагал Итадори в своих мыслях. Человеческое дыхание стало быть очень горячим, выдувалось прямо в горло Сукуны, охватывало до живучих мурашек. Юджи так прилегал к телу, так дышал тяжело и громко, что вовсе с мысли о проклятиях внутри помещения сбивал. Темнота комнаты ему ещё цвета на румянец добавляла, украшала развратные изгибы с предплечья до плеча, со спины до поясницы, привлекательные. И чертовски аппетитно причмокивал он во время сна, теперь ещё и куда-то Рёмену в грудь, мысли закидывая тому ярко пошлые. И приходится думать Сукуне именно об этом. Что ему ещё остаётся? Молодое и разгоряченное тело к нему не шуточно жмётся, всей своей силой стараясь заставить Сукуну прижимать его в ответ, и невинно так, как будто не спящее, а нуждающееся в ласке. И, взяв на учёт то, что Двуликий сейчас имеет точно такое же «неопытное и бездарное» тело, что легко от всяких махинаций заводится, то подпускать себя к провокационно холодающему было проигрышной идеей, как минимум, для Итадори. Защитил, получается? Согрел? Только между ног, сука, себя согреть вышло тоже. Грёбанный сопляк! А на кухне говорил, что на парня не встанет. Ещё бы, у Двуликого на себя бы встал тоже, только вот раньше он бы и не додумался к себе в этот момент прижимать свой сосуд; ноготь скользнул вдоль позвоночника, считая позвонки, а потом всей шириной ладони прилип к обнажённой пояснице, потирая ту неотрывно, трогая и сжимая, второй рукой проминая горячие мышцы спины. Наконец-то хоть какое-то удовольствие от ситуации. Не будет же он безвозмездно помогать? Лёгким движением перемещает всё его тело на себя, укладывая к себе лицом, удовлетворительно под ощутимым весом выдыхая. Да, Юджи, прижимайся самостоятельно, дави своими чудными руками и ногами, чтобы дышать Сукуне стало нечем, чтобы он ощутил, как хорошо тебе стало от оказанной помощи. И улыбайся ему чаще, только ему, тверди всем на улице, кому принадлежишь и чью силу внутри себя держишь. А самое главное – не просыпайся, пока Двуликий разбирается со своей головой. Хорошо. Если раньше ему доводилось думать, почему ему хочется держать Итадори близко, то сейчас он пытается понять, почему ему этого нельзя. Имелась пара необъяснимых моментов, стоявших на уровне собственного достоинства. Кичиться им Сукуна не представлял важным, а вот хранить в себе чуточку уважения к собственному выбору – точно. Если, гипотетически, он сочтёт хорошим выбором спать со своим сосудом – он будет это делать. Если он предположит, что в подобном пруду водятся и остальные проблемы, значимее личных хотелок, то будет вовсе не так сладко, как получается сейчас. Например, одной из проблем будет очевидное отношение Юджи к королю проклятий, как к обычному соседу и человеку, что делит с ним постель. Это совсем не соответствует тому, как должен себя вести сосуд. Без уважения и должного почтения Двуликий жить не собирался, а о каком почтении может идти речь, если спят они оба на убогом матрасе в техникумовской общаге? Никакого, по мнению Сукуны. Получается, терять нечего? Нет, такие доводы ему не понравились. Что же касается самих ощущений, то они со временем пройдут. Человеческая психика быстро привыкает к хорошему, (чем решили обозвать происходящее королевские думы), а коль Двуликий имеет сейчас вполне себе человеческое тело, мозг и привычки, то и это не заставит себя долго ждать. Никакой выгоды и разовая акция, несущая с собой постыдное «да, я бы хотел спать со своим сопляком». Итадори ворочаться перестал ещё на моменте, когда его нагло затащили прямиком поверх Сукуны. Автоматически отнёсся к нему, как к подушке, просовывая под тяжесть горячего тела загребущие ладони, умостился на импровизированном лежбище, равномерно вздымая спину при вздохах. Собственные руки Рёмен не определился, куда девать, потому что трогать хотелось абсолютно всё. Позиция, к сожалению, трогать "всё" не позволяла, только до резинки штанов дотянуться. Повезло, что спал Юджи крепко. На плече тоже пара родинок, слишком естественных, натуральных, до скрежета зубов человеческих, до слюны во рту прельстительных. И красиво же задница выпирает, исскусно манящая. Не дать не взять, хоть и со вторым он точно поспорит. И девок у сопляка никогда не будет, ограничится королём проклятий – делает неожиданно вывод,– ибо в мире, где Юджи захочет кого-то другого, Двуликого не должно существовать. Сукуна эти прелести оставит лишь себе: и волосы растрёпанные, и улыбки добродушные, и мускулы вездесущие, красиво обрамляющие всё тело. Если сомкнуть на них челюсть, наверняка напрягутся, оказывая сопротивление острым зубам и кожа на них поддастся, разрешая оставить след формы полукруга. А какая шея, господи, как же уместно будет её должным образом загрызть, кровь художественно на ней пятнами оставить, чтобы не зажило никогда, чтобы на память. Пальцы сами по себе бредут по позвонкам к той шее, прощупывают, пока Сукуна все места на ней представляет под своими клыками, языком и губами. По мелко колючим волосам на загривке проводит подушечками пальцев, убаюкивая, хочет уже сожрать целиком, да не может – ищет аргументы, способные оправдать это жалкое желание. Когда подтягивает, всё таки, чёртово соблазнительное тело повыше, утыкается носом под ухо Итадори, думает – может. В силах сожрать всё вместе с костями и кончить просто от того, насколько, мать вашу, вкусно пахнет жилистое мясо. И слюны уже полный рот лишь из-за чувствительных рецепторов, которые улавливали привкус метала даже через кожу. Что там паршивец твердел про съеденное сердце? Вот и его на десерт оставит. Губы разомкаются по рефлексу, елозят по впадине ключиц сбоку и замазывают ту слюной – охренеть как вкусно. У Двуликого аж брови домиком становятся, когда получается по-неумелому нежно зубами кожу подцепить, всосать солоноватый привкус и такое же движение повторить немного выше. Юджи дышит прямиком на ухо – приоткрывает рот из-за того, что впредь было жарко, а не холодно, всё выводя из себя хлипкую стойкость Сукуны перед едой. Дразнит, моментом дёргается, реагируя на мягкий, упругий язык на основании шеи сбоку. Как же хотелось разбудить, чтобы тому стыдно было. Чтобы парень смутился и принял, что его всё устраивает, что ему это точно так же нравится, как и Рёмену – ощущать себя нуждающимся. И чтобы говорил, говорил и говорил о том, какой Сукуна извращенец и мудак, мерзкий, дикий, что поведение у Рёмена – не как у человека, что это для него "ненормально" и "неправильно", пока сам бы неуверенно пытался этих ласк избежать, чисто ради формальности. Изобразил бы из себя добычу, повыпендривался и постарался отпихнуть, боязно зыркая. И проблем бы не было. У Сукуны во время фантазий неконтролируемо вышло оставить красные точки от ногтей где-то на спине у Итадори. Касательно того, как выглядит часть тела под голодным ртом – там всё вылизано и так же имеет розоватые лунки от зубов. Двуликий сейчас между двух зол определяется – продолжить или продолжить потом. Ему, в общем, без разницы, где и когда, но и третьего варианта в этом случае всё равно нет – приходится растягивать оба первых. Привлекательное "потом" таким являлось из-за возможности и воплотить фантазии, и понаблюдать за реакциями Юджи в бодрствовующем формате. Уж если во сне он умудрялся выпускать изо рта резкие вдохи и забавно бормотать, то проснувшимся  точно повеселит нравы Рёмена больше, чем сейчас. А в то самое сейчас, через добрую волю, Сукуна возвращает парня на матрас и последний раз целует шею. На языке ещё вкусным флёром отдавало мягкой кожей. Рёмен выпихивает из головы фразы о том, что ему не положено себя останавливать, не положено давать заднюю, если на самом деле чего-то хочет. Ступорится и, наверное, впервые в жизни не знает, чего, собственно, хочет. Что сейчас делать с Итадори? Так и оставить его лежать рядом с собой, чтобы он выспался? Двуликому будет скучно, значит, этого не хочет. Не привык Сукуна вообще себе в чём-то отказывать, а тут сплошные ограничения, ещё и самостоятельно поставленные! Проблем никаких не было до момента, пока "захотел – получил" не перестало работать. А тут валяется аппетитная туша, спит своим самым крепким сном и даже после отстранения от себя лезет к Сукуне вновь. Приставуче, и руками, и ногами. Словно и не спит совсем. Почему же ему нельзя это «взять», а потом, распробовав, «забрать»? Стыдно? Какой, к сволочам, стыд? У Рёмена такой никогда не водился, не показывался, даже не старался проявиться. Жалко? Да жалко ему себя, что так низко пал. Прямо до уровня ссаного матраса, с которого его не хотели отпускать упёртые руки. Что там было про выбор и решения? Спать с Итадори? Сукуна глядит на умиротворённое лицо, затем ниже, совсем малость позволяя себе оценить свой выбор. Совершенно обыкновенный, возможно смазливый и добрый пацан, с вкусно пахнущей кровью внутри. Человек, одним словом. А что, собственно, подразумевает под собой "выбор"? Что именно Двуликий решил, выбирая именно его? Рёмен тяжело вздыхает – всё, хватит с него этой мрачной мозгоёбли. Именно таких раздумий он избегал и не то чтобы когда-то к ним прибегал. Сраное тело и разбитая надвое душа. Пришлось переместиться вместе с Юджи на уровень выше – на кровать, – чтобы с утра парню было проще обвинить себя в покушении на личное пространство Рёмена. Пускай думает, что помог себе сам, прикатив себя в быстром порядке в койку Сукуны, орудуя эдаким инстинктом самозащиты. И пусть ещё поймёт, что с Двуликим ему безопаснее, чем с Годжо, чтобы никаких мыслей о том, к кому в случае опасности бежать, у него не было. Тогда и будет миру мир. А сейчас, отвернувшись от сопляка в противоположную сторону, Рёмен решил скоротать время и поспать. Делать ему больше нечего, если не продолжать развлекаться, поэтому и Юджи теперь должен развлекаться сам. Хочет – пусть обнимает и продолжает прижиматься, как делает это сейчас – это не Сукуны рук дело. Его рук дело – поставить на место Кендзяку и свернуть Годжо шею. Может, ещё и пацана потрогать, но это после первого и второго. На десерт вместе с сердцем.