Взрослые люди

— Ты уверена, что дело нельзя разрешить мирно? — в десятый раз спрашивает ее Дубин, семеня следом. Ингрид сердито встряхивает головой, безуспешно пытаясь выселить из своего мозга Меладзе призывающего развести огонь, если выбор падет на него* — своеобразный «подарок» от проехавшего мимо них около получаса назад автомобиля. — Я что-то не помню, чтобы давала тебе добро на оспаривание своей методики. — Я не оспариваю, просто… Ингрид наконец-то находит нужную им квартиру и с силой колотит ногой во входную дверь, словно та лично ей чем-нибудь насолила. — …зачем? …Пятничный визит в тюрьму навёл ее на некого рабби* Мордко, выходца из Одессы, семейного человека и обладателя крайне интересных подпольных связей, которые не мешало бы проверить на предмет всплывания нужных вещей, либо просто интересных данных. Вообще-то, она собиралась проверить ещё вчера, но как-то не получилось. Во-первых — её не пустила бумажная волокита, которой совершенно точно стало гораздо больше, чем она оставляла в пятницу. Гром подозревала в этом руку Стрелкова, но не стала заморачиваться. Хочет испортить ей жизнь, засадив за бесконечный ворох бумаг? Так хуй там выйдет. Во-вторых, у нее был совершенно не тот настрой, потому что внушительное количество времени она занималась тем, что пыталась перестать вспоминать субботу… и Разумовского. И ладно бы просто вспоминать, так ещё и улыбаться при этом как дура, чувствуя внутри себя нечто теплое, и, почему-то, щекочущееся (кажется, именно щекотка и вызывало эту нелепую улыбку которая так её бесила). Гром даже помнила, когда это началось. Это было вчера, на Банковском мосту, когда они случайно задели друг друга руками, проходя между грифонами. И хотя остаток прогулки она тщательно следила за тем, чтобы больше ничего подобного не случилось, механизм уже был запущен и выбить из себя дурацкие ощущения не получалось. А дурацкий миллиардер нихрена ей в этом не помогал, так как ровно в двенадцать дня телефон запиликал, оповещая об эсэмеске. Как по твоему, универсалии могут существовать как сущности конкретных вещей? Или они являются лишь порождением разума? Сначала Ингрид решила применить политику игнора, потому что она была на работе и ее это не касалось, вообще, никак… Но уже через пять минут, с обречённым вздохом полезла в Гугл чтобы понять — что это вообще за зверь такой — универсалии? Оказалось, что разные толковые словари объясняют термин совершенно по разному. Она пришла к выводу, что в виду имелась средневековая философия, но в ответ написала только: Тебе процитировать Ожеговский словарь или Гуманитарный? Мне интересна твоя позиция, а не словарная — Блять, — обречённо ругнулась Ингрид, понимая, что во-первых, эта тема для нее максимально неподъемная, а во-вторых, если так пойдет и дальше, то она вряд-ли сильно преуспеет в том, в чем действительно должна. Поэтому она отвертелась от разговора тем, что если и обсуждать что-то подобное, то только при личной встрече, искренне надеясь, что на этом самом моменте все и кончится… Но в итоге все закончилось тем, что он предложил встретиться вечером понедельника, а она согласилась, тем самым окончательно сбив себе рабочий настрой: теперь в голову лезли непрошенные мысли о том, а не вспомнить ли ей, как рисовать стрелки — те, фирменные, в виде молнии. Ингрид волевым усилием пресекла их и заставила себя сосредоточиться над отчетами — понедельник рабочий день, а рисовать стрелки, да еще и после долгого перерыва, наверняка займет кучу времени, которого у неё не было. Да и зачем вообще рисовать стрелки? Не на свидание же он её пригласил, ну в самом то деле. А в-третьих, ночью, примерно в пятнадцать минут четвертого, она просыпается от грохота в дверь и испытывает острое чувство дежавю, но на сей раз это действительно оказывается сосед, не теряющий надежды изгнать законную супругу на нижние круги преисподней. Ингрид от души засвечивает в раскрасневшуюся рожу хуком справа и без малейшей капли жалости сталкивает горе-экзорциста вниз, с лестницы. Она легла всего полтора часа назад и, кажется, поступила бы так с любым, кто посмел бы потревожить её покой. Сосед что-то орет про полицию, которая подмахивает сатанизму, что все зло на свете — от женщин, и что ее саму, как и его жену, нужно было уничтожить еще в материнском брюхе; но девушка посылает его нахуй и с грохотом закрывает дверь, уже в который раз вызывая бригаду психиатрии — на всякий случай. Через некоторое время вопли в парадной затихают, а вот заснуть так и не удается — сон приходит урывками, покидая её снова и снова с регулярностью в, примерно, пять-семь минут. А когда, наконец-то, соизволил заявиться его более здоровый аналог, зазвенел будильник. Поэтому, за заключением от судмеда (он позвонил ей вчера в половину двенадцатого ночи и потребовал бутылку хорошего коньяка за свои страдания), и в управление, чтобы забрать стажера, Гром прибежала не выспавшаяся, голодная, с пульсирующей в виске головной болью и острым желанием свернуться в клубочек под одеялом и не видеть никого, кроме котиков. Но ни одеяла, ни котиков в ближайшее время ждать не стоило, а потому Ингрид собиралась делать то, что собиралась. Убивать. То есть, избивать. То есть допрашивать, конечно же. … У рабби Мордко — средний рост и плотное телосложение с внушительного размера брюшком. Но самая главная его примета — густая черная борода, обрамляющая пухлые губы. Он совсем не рад неожиданным гостям, но его ругань быстро переходит в тихий скулеж — он чувствует боль в тех местах, куда прилетели ее кулаки и откровенно боится: пока Дубин за каким-то боком решает покараулить детскую, где мирно посапывали мадам Мордко с детьми; Гром прижимает его к стене, встряхивает за грудки и тихим, страшным голосом говорит, что если он сейчас соврет ей даже в самой маленькой мелочи, или о чем-нибудь умолчит, то она заставит его сожрать его же печень. Рабби Мордко верит ей, а потому выкладывает все что знает, подчистую. И хотя по тому, что ее интересует он знает не очень много, рабби Мордко закладывает себя и своих знакомых еще и по всему остальному — на всякий случай. …После допроса настроение наконец-то повышается. Даже голова — и та проходит. — Почему каждый раз, когда мы допрашиваем свидетелей, ты колотишь их? — спрашивает Дубин. Он спрашивает об этом чуть ли не каждый их совместный допрос, но до сегодняшнего дня так и не смог понять самую что ни на есть простую истину, к которой она пыталась привести его путем саркастических намеков, больше похожих на подъебы или придирки. — Аргументы весомее, — сжаливается над его недогадливостью майор, и широко зевает даже не подумав о том, чтобы прикрыть рот. Её внимание привлекает ларек с шавермой. Это, конечно, не лучшая шава во всем городе, но на голодный желудок сойдёт и это. — …мяса, пожалуйста, положите двойную порцию. — Дэвущкам не положено много мяса, — наставительным тоном отзывается продавец. — Ну и засунь свою шаверму в жопу, — рявкает Гром, мысленно порадовавшись, что еще не успела отдать деньги, и, от души пнув ногой палатку, идёт дальше, останавливаясь только около продуктового магазинчика — купить сэндвич и энергетик. Этого времени как раз хватает, чтобы стажер, про которого она совершенно забыла, догнал её. Сэндвич, по ощущениям, не самый свежий, но и его хватает для того, чтобы агрессия покинула свою активную фазу. Дима молча дожидается, пока она кинет треугольную пластиковую упаковку в мусорку, достает из своей сумки вскрытую пачку шоколадного печенья, и протягивает ей. — Когда ты голодная — ты злая. — Я всегда злая. Ингрид раздумывает пару секунд, а потом достает еще одну штуку и протягивает своему напарнику поневоле. Дубин смотрит на неё удивленно, но печенье берет и улыбается своей почти что фирменной улыбкой — как дурак. — Почему? — Потому что когда злишься — живётся легче, — она утягивает еще одно печенье и возвращает остатки законному владельцу, залпом допив энергетик. — Ну что, пойдем допросим нашу зацепку по Каштановому Человеку… не визит в морг, конечно, но… Лично она предпочла бы морг, чем говорить с матерью, потерявшей своё дитя. Самая тяжёлая часть полицейской работы — общение с родственниками, особенно когда приходится сообщать им о гибели близкого человека. А тут… — Я как раз все хотел спросить. А когда мы будем осматривать тела? — Я уже это сделала. Отчет уже тоже есть, так что ты туда попадешь не скоро. — Но так нечестно! — даже не видя его лица, она слышит обиду в его голосе. На долю секунды ей кажется, что он сейчас расплачется. Ингрид встряхивает головой. Его обиды — не ее проблемы. Её это не касается. — Я… я же собака, как и ты! Майор останавливается и поворачивается к нему, вопросительно приподняв бровь. — Я если что и понял за время работы, так это то, что есть ссыкуны, а есть собаки. Так вот ты — собака. И я собака. — Щенок ты, а не собака, — фыркает Гром. Ее почему-то очень веселит такое сравнение. — Мал слишком, чтобы тявкать. — Щенок это тоже собака, — надувается Дубин. — И я не смогу стать полноценной ищейкой, если буду сидеть в четырех стенах и ничего не делать. — Ты делаешь отчеты. — Я пришел в полицию не за этим. Гром только рукою машет, думая о том, что вряд ли бы он стал перечить, будь она парнем. Но и не признать то, что в его словах есть большая доля правды — не может. Она и сама обижалась бы на его месте, да вот только не уверена, что он выдержит и не сломается. Но с другой стороны, может быть действительно стоит самую малость спустить его с поводка? Ведь как ни крути, а он в последнее время не раз доказывал свою полезность… — Ладно, — бурчит наконец она, понимая, что от нее все еще ждут ответа. — Там видно будет. …День постепенно входит в привычный жизненный темп. Виктория Струмина, известная на просторах сети под ником Простомама и своим инстаблогом о трудностях материнства, который продолжается даже сейчас — после смерти Леры (смерти ли?) встречает их экзальтическими сетованиями на то, как ей сложно жить без своей крошки, а Ингрид смотрит на ее громадный беременный живот и вдруг понимает, что не верит ни единой нотке скорби в этом тонком, высоком, немного визгливом голосе. — …но что поделать, пришла пора двигаться дальше. Я наконец-то закрыла рубрику о том, как справиться с потерей ребенка и теперь начинаю делиться опытом повторного материнства… — Но Лера может быть жива. Ингрид планировала начать разговор совсем иначе, но не смогла. У нее просто не укладывается в голове, что можно вот так просто говорить о своем блоге, хотя с момента потери дочери прошло не так уж и много времени. Она специально вертит головой во все стороны, но не видит ничего, что напоминало бы: раньше тут жила маленькая девочка. Ни фотографий. Ни вещей. Только то, что пригодится новорожденному, когда он появится на свет (неужели она завела его сразу как узнала о смерти дочери, чтобы не нужно было закрывать свой дурацкий блог?). — Вот, посмотрите, наш специалист… — Я не хочу ничего об этом слышать, — решительным жестом прерывает её блогерша, тем самым окончательно разбивая надежды на то, что все это — не более чем спектакль. — Я закрыла эту рубрику в своем блоге и запустила поминальную серию продукции, которая, между прочим, имеет огромный успех у моих читательниц. Я смирилась с потерей крошки, но Бог послал мне шанс на еще одно счастье… — На еще один источник дохода, — все-таки не сдерживается Ингрид. Её воротит, почти на физическом уровне воротит от этой женщины. Её живота, её блога, её голоса, её квартиры, целиком и полностью оформленной в абрикосово-розово-лососевых тонах… Сидящий рядом Дубин с невозмутимым выражением лица наступает ей на ногу и дёргает за рукав, молчаливо сигнализируя заткнуться. Это помогает Гром не высказать свою мысль полностью, но гнев все равно начинает растекаться по венам подобно лаве, и только при помощи силы воли она заставляет себя усидеть на месте. Будь это кто угодно другой, она бы не церемонилась, но поднимать руку на женщину, ожидающую ребенка — табу, не смотря на то, что она это заслужила. Все, что могла сделать Гром в такой ситуации — мысленно рисовать картины избиения в голове, тем самым самую малость разгружая обуявшие ее эмоции. — Вот скажи, стажёр, — Струмина наклоняется так близко, что темно-русые пряди, пахнущие манго, щекочут Ингрид лицо. — У тебя самой есть дети? Ингрид с трудом удерживается от того, чтобы закатить глаза или скривиться. — Майор, — поправляет она сквозь зубы (старается говорить как можно ровнее, но на деле — почти рычит), кивнув на Дубина, и подумав о том, что какие-то вещи в её жизни до конца дней останутся неизменными. — Он стажёр. — Ой, — Простомама отстраняется и распахивает в удивлении глаза. Ингрид кажется, что они вот-вот выскочат у нее из глазниц. — Просто, когда вы сказали «майор Гром»… Так внушительно звучало… — Нет, у меня нет детей, — этот допрос нравится ей все меньше. — Так вот наш судмедэксперт… Евгений Борисович нашел отпечатки Леры на каштановых человечках. Хорошие, яркие, отчётливые. Три матери-одиночки погибли из-за того, что кто-то пытался оставить издевательски-незримое послание этой суке, дочь которой может быть жива, а ей даже ни одного слова не дали вставить: сначала были блог, будущий ребенок и подписчицы, а теперь это. И почему нигде нет ни единого напоминания о дочери, маленькую жизнь которой она выставляла напоказ с самого первого дня рождения? Её словно и не было никогда… — Неудивительно, что вы выглядите такой потасканной, — кажется, Простомама даже не услышала её реплику. — Наверное совсем недавно в звании, да? Так вот, понимаете ли, мой блог это не просто блог, это… — Способ заработать побольше денег на себе и подобии своей семьи, потому что ты — тварь. Ингрид делает знак Дубину и поднимается с места. Проще будет попросить Сергея взломать её блог и личные переписки. Проще, быстрее, эффективнее и гораздо приятнее. Предложить ему должность внештатного полицейского консультанта что-ли… — У меня по крайней мере есть, как вы говорите, подобие семьи, — обворожительно улыбается блогерша, провожая их к выходу. В её глазах горит огонек, не сулящий ничего хорошего, но Гром не обращает на это никакого внимания. Эмоции поутихли, и теперь ей просто очень хочется поскорее выйти из этого царства приторности, алчности и лицемерия. — А что есть у тебя, кроме твоего разряда по гимнастике, майор? … — У тебя есть разряд по гимнастике? — удивляется Дима, когда они выходят из пафосной парадной на улицу. — Круто! А по какой? Спортивной или художественной? — Дубин, — Ингрид даже не старается сдержать хохот. Наивность стажёра подобно потоку воды из шланга смывает неприятный осадок и негатив. — Пожалуй, ты прав. Отчёты развитию не помогут. А значит, нужно вернуться в конец и начало одновременно. — И… Куда это? — в его голосе слышится тень опаски. — В морг. *** В морге Ингрид со спокойной душою сбагривает стажера на дядь Сашу. — Ты его только не жалей— шепчет она, на долю секунды отведя его в сторону. — Подари весь спектр незабываемых ощущений. — А ты? — А я… — Ингрид виновато косится на огороженный угол комнаты, откуда доносятся попискивания и тыгыдыки. — Ну… Можно? — Это все твой не получающий выхода материнский инстинкт. Ладно, сиди. Если меня будут спрашивать, скажешь, что я на обходе и скоро вернусь. А теперь пойдем, парень, посмотрим из какого теста ты сделан. Дверь кабинета захлопывается снаружи. Ингрид корчит рожу вослед ушедшим и полностью сосредотачивает свое внимание на Вийоне, Елизавете Петровне и Варюше, радостно скачущих по отведенному им углу, и впервые жалеет, что не может отправлять фотографии через эсэмески — она уверена, что Сергей оценил бы хвостатых сотрудников судебно-медицинского морга по достоинству. И сразу же отгоняет эту мысль. На работе нужно работать, а не думать о постороннем. Вийон когтит её своею крохотной лапкой и громко, требовательно мяукает. Ингрид вздыхает и сажает его себе на колени. Малыш чихает и карабкается по ней наверх, цепляясь когтями за рубашку. Доползает до груди и замирает, чихая еще раз. Она подставляет ему ладонь — чтобы не свалился. Вийон смотрит на неё, широко распахнув свои голубые глазки, и снова мяукает, протягивая лапу к её лицу. — Кто у нас тут такой сладкий? — сдается Ингрид. — Кто такой голосистый мальчик? — Мяу! — отзывается Вийон. — Мяу-мяу, — передразнивает его Ингрид. Котенок мяукает ещё раз и радостно мочится прямо на свою собеседницу. — Серьезно?.. Приходится позаимствовать у завморгом его запасную рубашку — благо он имеет привычку всегда держать под рукой несколько комплектов вещей на смену. Лазить в чужом шкафу конечно не хорошо, но выбора то все равно нету, «спасибо» котику. Рубашка пахнет лавандовым мылом и сильно превосходит нужный размер. Ингрид чувствует себя нелепо, но выбора у нее по прежнему нет и она смиряется. Кому какое дело как она выглядит? А попробуют натренировать на ней свое остроумие — получат в зубы. Она успевает вымыть руки, застирать рубашку, переодеться и повозиться с котятами ещё немного, но на сей раз держится настороже и готова в любой момент снять с себя маленьких негодников, но необходимости так и не возникает. В кабинет заглядывает Любовь Сергеевна, ещё одна местная санитарка, и котятам начинает доставаться в двое больше внимания, пока женщина, пользуясь случаем, с гордостью рассказывает про достижения своего внука в сфере спортивного плавания. И с отвращением — про то, что ее невестка — плохая мать. — Возится и возится все со своими картинами, в квартире бардак, шляется куда-то со своими подругами, с ребенком как надо не занимается. Художницей себя кличет. Человеком искусства! Знаем мы, чем женщины занимаются в этом самом искусстве, проститутки несчастные. А сама то, тьфу, ни рожи ни кожи. Художница! Моему бы Мишеньке такую красавицу как ты. Зарабатывает он прилично, ты ни в чем не нуждалась бы. Женщина, она ведь создана для любви, а не для работы, чтобы муж, детки… — Тогда почему вы сами работаете? — Так я ж уже отжила свое, — ни капли не смущается Любовь Сергеевна. — Да и не работала бы, но Валентин Петрович мой умер, царство ему небесное, а Мишеньке помощь нужна… — Но ведь он зарабатывает достаточно, разве нет? — Да, но… Дальнейший разговор, к огромному облегчению Гром, прерывается появлением Дубина. — Ну что, дорогуша, — говорит зашедший следом Воронов. — Заявляю тебе, что это — потенциально годный кадр. Познакомил его с разными пациентами, сводил полюбоваться на вскрытие, поспрашивал что к чему, чтобы проверить наблюдательность. С наблюдательностью ещё работать, но в целом ничего парень, держится… Эй, это же моя парадная рубашка! Ингрид кивает ему на загон с котятами и покаянно разводит руками, показывая что совершенно бессильна что-либо сделать. — Дай сюда вещдок, потерпевшая, — вздыхает завморгом. Ингрид тупит пару минут, но всё-таки протягивает ему найденный в ящике стола бумажный пакет для хранения вещдоков, куда засунула свою застиранную рубашку. Неудобно конечно, но что поделать… — В следующий раз получишь обратно. Идеальную словно жмур перед похоронами. А вот был бы у тебя муж… — Вот и я о том же, Александр Петрович! Такую бы красоту, да моему Мишеньке… Ингрид натягивает на лицо улыбку поспешно прощается с обоими и тянет Дубина в коридор и дальше — к выходу. В коридорах — все тот же запах смерти и формалина. Иногда ей кажется, что его молекулы пропитали собой каждый уголок, каждый кирпичик этого, похожего снаружи на средневековую крепость, заведения. Её стажёр бледен как полотно. — Ну что, ты все ещё не хочешь сидеть в четырех стенах, щеночек? Дима кивает и судорожно распахивает входные двери. А как только оказывается на улице, то первым делом отбегает к стоящей неподалеку урне и выблевывает туда все, что съел этим утром. — Это нормально, — снисходит Гром до хоть какой-нибудь реакции спустя несколько минут молчаливого наблюдательства. — Купи себе колы. Полегчает. Его выворачивает ещё раз, но уже желчью. Желчь, видимо, попадает не в то горло, потому что он заходится в приступе судорожного кашля и снова склоняется над урной. — Тебя тоже тошнило? — хрипит он, вытирая рот рукавом куртки и тяжело дыша. — Ну, в твой первый раз… здесь… Ингрид внимательно рассматривает пуговицы на рубашке завморгом, размышляя, как лучше себя держать. Она может и могла бы рассказать ему, что на самом деле ей очень хотелось это сделать. Но она была девушкой, а её куратором, с лёгкой руки Фёдора Ивановича, поставили Алексея Андреевича Горленко, славящегося не только своими рабочими качествами, но и очень высокой планкой — больше половины приставленных к нему стажёров обычно уходили из полиции спустя пол, в самом крайнем случае — полтора-два месяца. Она не собиралась оказываться в их числе, и уж совершенно точно не собиралась давать поводов считать, что она пытается получить какие-то привилегии или снисходительное отношение из-за того, что родилась не в мужском теле. — Ну и как тебе впечатление? — спрашивает ее Горленко, когда они выходят на улицу. — Может быть мне поискать тебе урну, чтобы ты не заблевала мою машину? Ингрид усилием воли заставила себя проглотить то, что уже успело подступить к горлу и, гордо вскинув голову, посмотрела майору прямо в глаза. Он думает, что если она девушка, и это — ее первый рабочий день, у него получится с такой лёгкостью сломать её какими-то трупами? Да черта с два! — Нет, спасибо. Кстати, а вы заметили у того парня странную точку под мышкой? Как будто хотели что-то ввести, но как можно незаметнее. Лицо Горленко остаётся абсолютно бесстрастным, но голос звучит снисходительно и самую чуточку насмешливо. — Это всё, что ты заметила? Ну, в принципе сойдёт для твоего уровня. Ингрид сжимает зубы и мысленно клянётся себе, что она обязательно докажет ему, что может лучше. Что она — не та, кого можно списывать со счетов. И однажды обязательно настанет день, когда она, черт возьми, обязательно превзойдет его. Официально. Так превзойдет, что он обязательно признает это. Сам. Словами. Ей в лицо. Чтобы все слышали. — И да, — говорит он вдруг перед тем, как повернуться чтобы идти к машине. — Купи себе колы. Полегчает. Могла бы она рассказать и про то, как на каждую предъявленную ей планку она ставила себе двойную планку. На двойную — тройную. Быстрее, выше, сильнее. Чтобы на все свои старания неизменно получить снисходительно-насмешливое: — И это — все, на что ты способна? Ну, в принципе сойдёт для твоего уровня. …Да, она могла рассказать об этом. И, наверное, Диме бы это даже помогло. Но это было слишком личным, и не касалось никого кроме неё. — Нет конечно, — хмыкает Гром, как можно высокомернее пожимая плечами. — И ты не ответил на мой вопрос. Она догадывается, что именно ей ответят. Видит по упрямым искрам в глубине глаз. Но всё равно хочет услышать это от него. — Я — собака, — говорит Дубин, хмуря брови и сжимая руки в кулаки. Он смотрит ей прямо в глаза. — И чтобы стать настоящей ищейкой мне нужно… это всё. Это достойно уважения. Ингрид невольно проводит параллели со своим собственным «дебютом». Неужели она тогда точно также выглядела в глазах Горленко? — О, ну тогда я подыщу тебе эксгумацию, потренировать нюх. Его наконец-то прекратило тошнить и Ингрид жестом приказала следовать за собой, к ближайшему круглосуточному магазинчику, который, в свое время, неизменно спасал ее. Она не знала, как именно это работало, но работало: кола снимала дурноту и Гром считала, что из этого мог бы получиться отличный рекламный плакат. «Посмотрев, как вынимают из черепа мозг, — освежись «Кока-Колой»!» Разумеется, маркетологи еще поколдовали бы над этим слоганом. — Они не так часто проводятся, но вдруг… А вообще надо тебя с Декабристом познакомить, это он у нас везучий по этой части. Ты главное не дрейфь. Спустя пару лет для тебя не останется ничего святого. — У тебя тоже были эксгумации? — Конечно. — воспоминания накатывают подобно волнам на картинах главного русского мариниста. — Первая случилась месяце примерно на втором… Она не знала, как реагировала бы на Дубина родись она мужиком. Но она родилась девушкой и с первого дня знакомства отчётливо видела в нем часть себя (хотя конечно же никому об этом не говорила): идеалистичную, полную энтузиазма… и никем (в том числе ей самой) не воспринимаемую всерьёз. Наверное, именно поэтому, скрепя сердце, и не стала сбрасывать его со счетов и пытаться подогнать под свое непреложное правило «я работаю одна», хоть и жаловалась Прокопенко, что он мешается. Пусть хоть кому-то в этой жизни будет проще. — …так вот, я этот череп положила в пакет и таскала его с собой везде, по всему городу. А куратор, которого ко мне приставили на это время, спрашивает: зачем ты его носишь, оставь в сейфе. А я ему: не могу, вдруг украдут, как мне тогда жить с пониманием, что человек, пусть и мертвый, потерял из-за меня голову. Дима смеется и залпом допивает банку до дна, а Ингрид удовлетворённо кивает сама себе: он наконец-то снова начинает походить на нормального человека. В голову внезапно приходит мысль о том, что возможно имеет смысл написать Сергею и предложить встретиться сейчас? Ей ведь все равно нужно попросить его взломать Струмину… Нет. Так не пойдет. У него своя жизнь и своя работа. Тем более, как она пояснит присутствие Дубина? Почему она вообще должна пояснять его присутствие? …Следующие несколько часов они отрабатывают наводки. Находят след ограбления с огнестрелами, находят следы парочки висяков из тех, что крайне заинтересуют отдел по борьбе с наркотиками… А вот по Чумному доктору снова глухо — Ингрид надеялась отследить канал продаж огнеметов, но потерпела неудачу: их не просто никто не покупал, их и в продаже то не было никогда — не тот уровень. Слова про «не тот уровень» наталкивают на мысль о том, что если вдуматься и хорошенько всмотреться в трансляцию, то огнеметы эти действительно стоили целое состояние. А ведь есть ещё и костюм. И все ограничилось только тремя убийствами, возвращая её к теории о конкретной жертве, а также позволяя предположить, что кто-то просто устранял своих конкурентов. Но какую роль играет в таком случае фигура Доктора? Он — просто нанятый заказчиком исполнитель? Есть ли в таком случае посредник между ними? Или Заказчик и Исполнитель — это одно и то же лицо? И зачем тогда весь этот карнавал и песни о справедливости? Не слишком ли много возни? Или настолько велика любовь к театральным шоу? Или это — послание для кого-то конкретного? Но для кого? В голове мелькает было важная мысль, но она не успевает схватить её. И второй раз за сегодня жалеет о том, что ходит с наиболее примитивной трубкой: будь у нее смартфон, не пришлось бы сейчас ехать обратно в управление ради того, чтобы получить доступ к интернету. Не то чтобы она имела что-то против своего места работы… Просто возвращаться туда никакого желания не было. Её мучает какое-то дурное предчувствие и она совсем не чувствует себя в безопасности под стенами, ставшими ей за долгие годы почти родными. … Предчувствие не подводит: едва переступив порог полицейского управления Гром узнает, что генерал вызывает её к себе. Сейчас. Срочно. Сию же самую секунду. Бегом. Ингрид вздыхает, ставит тысячу на то, что она останется здесь работать и идет выполнять приказ начальства. И узнает, что Виктория Струмина подала на неё жалобу, обвинив в рукоприкладстве и оскорблениях. И если сама жалоба — не более чем досадная мелочь (за годы службы Ингрид уже привыкла к подобным случаям); то находящийся здесь же Стрелков — худшее, что могло случиться, потому что по одной только его плотоядной улыбке она может сказать, что ничего хорошего ей ждать не следует. — Может быть, нам лучше забрать у неё дело? Майору Рылееву как раз не помешает помощь в его новом, невероятно срочном расследовании о холодильниках— говорит москвич притворно-обеспокоенным тоном. — Думаю, вы согласны, что напасть на беременную женщину — верх профнепригодности. Да ещё и след откровенно ложный. В самый раз для беззубого представителя беззубой полиции Питера. — У меня ещё и когти есть. Ингрид заставляет себя говорить ровно, без эмоций. У нее вроде бы даже получается, но Федор Иванович все равно мотает головой, молчаливо приказывая заткнуться. — Удивительно, как ты умудрилась отыскать отпечатки человека, умершего полгода назад. Какая чудовищная халатность. Пожалуй, стоит отправить на доследование парочку твоих последних дел, как думаешь? Например… — москвич с хозяйским видом порылся в лежащих на генеральском столе папках, которых совершенно точно не было, когда она мимолётно забегала к нему в кабинет сегодня утром чтобы отчитаться. — Виноградов Богдан Алексеевич. Ну вот недостаточно же доказательств. Где гарантия, что это он — тот, кто должен быть арестован по такому серьезному обвинению? Ингрид чувствует, как в лёгких резко заканчивается воздух и поспешно хватается за спинку стоящего рядом стула. Это был самый настоящий удар под дых. Он же это для блефа, верно? Не может же он на полном серьёзе… — Самая главная гарантия, что после его попадания за решетку перестали находить забальзамированных детей! — не выдерживает Прокопенко. — Но ведь настоящий убийца мог взять паузу, чтобы сбить вас со следа. — У него на столе нашли подготовленный для бальзамирования труп умершего всего ничего назад ребенка! Вот это — гарантия! — Следствие разберётся. Ингрид потеряла способность воспринимать реальность адекватно, а потому просто сжимала пальцами стул, тупо наблюдая за переругиваниями двух мужчин. Ее как будто оглушили. Да, она понимала, что дело на самом деле совсем не в недостаточности доказательств. Что свои намерения насчёт нее Стрелков обозначил ещё при самой их первой встрече. Что теперь он, скорее всего, ко всему прочему еще и отыгрывается за неудачу с допросом Разумовского. Что не будь рядом с ней Федора Ивановича все могло бы обернуться гораздо хуже. Но использовать свихнувшегося маньяка как орудие… … — Будь осторожна, майор, — ласково скалится Пидорская Улыбка, когда они покидают кабинет генерала. — Ещё хоть один недочёт с твоей стороны и я заберу у тебя и Каштанового Человека, и погоны. А недочётом я могу счесть все что угодно… — Да пошел ты. Он резко хватает ее за руку и дёргает на себя. Ингрид зачем-то косится на стол полковника Горленко, но он пуст — ее бывший куратор занимается своими собственными расследованиями и почти не появляется в управлении. Она так и не смогла не то, чтобы превзойти, даже сравняться с ним, но это и неудивительно — у него было намного, намного, намного больше стажа. Больше опыта. И она была безмерно благодарна ему за то, что он поделился с ней, пусть даже своеобразными методами; что помог ей стать той, кем она стала. Она все равно пришла бы к тому же самому, просто времени ушло бы немного больше. А сравняться и превзойти — ещё успеется, если только её не выкинут отсюда раньше из-за происков приезжего улыбчивого ублюдка. — …не зли меня, цыпа. Я могу превратить твою жизнь в ад, потому что я это умею и люблю… Ингрид молча высвобождает руку из цепких пальцев и уходит на свое место. Делает глубокий вдох и глубокий выдох. Привычно заходится кашлем, отмечая что в принципе боль в ребрах стала слабее, чем раньше. Ничего, прорвется. Она, в конце концов, не человек: она полицейская, майор, титановый бронепоезд с пулеметной установкой «Максим»… Ингрид открывает ящик стола и холодеет, чувствуя как липкая волна страха сжимает сердце. Потому что пакет с уликами, изъятыми ею у Алексея Макарова пропал. И она ни секунды не сомневалась, кто стоит за этим исчезновением. *** —  Что-то случилось, да? Этот вопрос — первое, что говорит Сергей вместо приветствия, когда она приходит на место встречи самую чуточку раньше назначенного времени — чтобы окончательно взять под контроль внутренний хаос до того, как он появится. Она не ожидала, что он уже будет там. Она надеялась провести эти пятнадцать минут в одиночку, вдыхая и выдыхая. Она подставила Лёшу под удар. Дело Мессии забирают на доследование. Его могут выпустить на свободу если Стрелков решит, что это в достаточной степени насолит ей. На самом деле Ингрид почти не сомневается в том, что этого не случится. Что это все — просто блеф, просто угрозы, потому что даже Стрелков не настолько отбитый, чтобы отпускать на свободу такого типа. Но Лёша… — С чего ты взял? Она ожидает услышать что-нибудь из серии «потому что ты не забыла про встречу загрузившись своей работой», но он говорит только: — У тебя вид усталый и глаза больные. Ингрид ничего не отвечает, просто пожимает плечами, стараясь выглядеть как можно более невозмутимой. Её проблемы — только ее проблемы. Он все равно ничем не поможет, только усугубит. — Усталый вид и больные глаза — мое состояние по жизни, — говорит она, когда понимает, что молчаливого ответа недостаточно. — Не о чем беспокоиться. Леша теперь наверняка подумает, что это она его подставила. Что она приезжала в детдом именно за этим. И тот мальчик, который звал ее на свидание, вихрастый и рыжий — тоже. Он верил ей, а она подорвала его веру в адекватную полицию и справедливость. Хотела сделать как лучше, а по итогам только разрушила. Сама. Своими же собственными руками… Понимание этого настолько невыносимо, что дышать становится больно. В голове даже мелькает мысль, что возможно стоит дать Стрелкову то, чего он добивается, но она сразу же откидывает ее. Ему будет мало одного раза, а условия игры сразу станут куда более жестокими. Она и без этого что-нибудь да придумает. Она же, в конце концов, бронепоезд. Она обязательно справится со всем этим дерьмом, просто не так быстро, как ей хотелось бы. Всегда справлялась. — У меня к тебе будет просьба, — выпаливает она прежде, чем он успевает ей возразить. — Ты бы смог взломать аккаунты одной блогерши? Она — моя единственная на данный момент зацепка, но… В общем, ты бы смог? — Смотря где, — медленно отзывается компьютерный гений после нескольких минут раздумий. — Инстаграм, Фейсбук, электронная почта, — Гром видит, как в его глазах зажигаются огни любопытства и не может не улыбнуться, поспешно отведя взгляд в сторону после того, как он широко улыбнулся ей в ответ. — Скорее всего ещё какие-то популярные сети, ну кроме твоей, потому что я помню, что благодаря чему-то там никто включая тебя не может… — Децентрализованной системе шифрования. Ей вдруг приходит в голову, что ему очень идёт улыбка. И что вряд ли он станет ей улыбаться, когда узнает, что она подставила ни в чем не повинного мальчика под заключение. — Но все остальное при наличии компьютера, хоть сейчас. Это совсем не сложно. Гром молча пожимает плечами не видя смысла озвучивать очевидный факт: она ни бельмеса не понимает во всех этих компьютерных технологиях. То, что для него — плевое дело, для нее настоящий темный лес. Какое-то время они просто молча стоят друг на против друга. — Ты похожа на Айвазовского, — вдруг говорит он, словно решаясь на что-то важное. — Слишком большой нос*, да? — шутит Ингрид, совершенно не представляя как реагировать и переставая понимать что происходит. Впрочем, ничего нового. Кажется, после истории с бронежилетом она потеряла способность удивляться его фортелям, потому что он не человек, а сплошная непредсказуемость, начиная от стаканчика с кофе на ночь глядя и заканчивая…чем бы это все сейчас ни кончилось. — У тебя нормальный нос. Ты п-просто себя не ценишь. И вообще. Я… Ингрид вдруг понимает, что он положил свои руки ей на плечи. Что он слишком нервничает. Слишком близко. Что он, кажется, ростом выше нее… Разумовский резко выдыхает, наклоняется и целует ее в лоб. И также резко шарахается в сторону когда она вздрагивает от неожиданности. Ингрид смотрит на него расширившимися от шока глазами и никак не может заставить себя пошевелиться. Последним, кто целовал ее подобным образом был отец. Это было утром, когда она провожала его на службу. В тот день она должна была ехать в академию и узнать про результаты вступительных и до дрожи в коленях боялась, что завалит всё, что только можно. Да и вообще — не справится. Папа же считал, что она будет одной из лучших и готов был поздравлять ее с зачислением уже сейчас. — У тебя будут огромительные баллы, сама увидишь. — Главное чтобы не снебесназемлюуронительные. Все, иди уже, опоздаешь. — Хорошо, дочка. Я… — его голос чуть заметно дрогнул. — Я очень горжусь тобой. Мама бы тоже гордилась. Из тебя получится замечательный милиционер. Он поцеловал ее в лоб, шутливо отдал честь и негромко хлопнул входною дверью. А через несколько часов ей позвонили с незнакомого номера (как потом оказалось — всего за несколько минут до того, как нагрянул с визитом Федор Иванович) и холодным, бесстрастным голосом сообщили, что Константин Дмитриевич Гром погиб при выполнении своих служебных полномочий. Ингрид казалось, что ее ударили пыльным мешком по голове, но внутри царило ледяное спокойствие и желание знать ответы, которые по сути своей ничем не могли помочь. — Как это случилось? — Его застрелили, — в голосе на той стороне трубки наконец-то мелькнули хоть какие-то нотки человечности. — Мои соболезнования. Мне очень жаль. Ингрид моргнула и потерла место поцелуя, выходя из транса. Ее лоб горел, как будто на нем только что поставили свежевыкаленное клеймо. Она никак не может понять как лучше отнестись к случившемуся и фокусируется на лице Сергея в поисках подсказок, но безуспешно: он кажется, никак не может решить — утопиться ли ему теперь в ближайшем канале или будет достаточно просто сбежать отсюда куда подальше. И она не могла сказать, что ей был неприятен его порыв. Наверное даже наоборот. Просто… Это было очень внезапно. Выбивающе из колеи. Ей было бы гораздо проще поцелуй он ее в щеку, или в губы; хотя второе являлось бы уже совсем не попыткой в дружескую поддержку. Дружеская поддержка. Ингрид задумчиво хмурится, пытаясь вспомнить когда она в последний раз позволяла себе опереться на кого-то, или подпускала к себе человека со стороны, да ещё и за такой катастрофически короткий срок. Но вместо этого почему-то вспоминается история с подпольным казино, произошедшая примерно год назад: оборотень в погонах, обжигающе-ледяной холод на крыше вагона до Хельсинки и зарекание самой себе обязательно-обязательно-обязательно купить шарф, так пока и не выполненное; и очередное осознание того, что выбранная когда-то стратегия «нельзя полагаться ни на кого кроме себя» — самая надёжная и правильная для выживания. Никаких опор, никаких друзей. Никаких проблем с окружающими людьми до тех пор пока в ее жизни не появился Разумовский. Он просто ворвался в ее жизнь и нагло заполонил собою её пространство, не слишком обратив внимания на многочисленные границы и предупредительные флажки. Как будто (Ингрид впервые поймала себя на этой мысли ещё в субботу, когда они стояли в обнимку перед парадной, наверняка напоминая со стороны парочку безудержно влюбленных студентов, но сразу же отправила ее в игнор) был здесь всегда. Как будто все так и должно было быть. Глупости, разумеется. Реакция организма на стресс, не более. — Выдохни уже, пока я не стала чувствовать себя Горгоной, — бурчит она, заметив, что он по прежнему стоит столбом, словно солдат по стойке смирно; и борясь с настойчивым желанием протянуть руку и отвести в сторону рыжую прядь волос, ниспадающую на глаза. — Все не так уж и плохо. Просто… Ингрид понятия не имеет, почему говорит это. Она никогда ни с кем не обсуждала эту тему. Это было слишком личное. — Так всегда папа делал. А после него… К горлу подступил мерзкий комок и она не стала договаривать. Только дернула уголками губ в подобие залихвастской улыбки и отвернулась чтобы как можно незаметнее вытереть увлажнившиеся глаза. Это уже не лезло ни в какие ворота. Нужно было срочно брать себя в руки. Она майор, а не истеричка. Это она должна владеть эмоциями, а не они ею. — Мой папа всегда подбрасывал меня в воздух. Гром резко поворачивается обратно. Разумовский стоит запрокинув голову к верху. Его взгляд направлен на подобие античной статуи впаянной в фасад ближайшего дома, но она знает — сейчас он видит перед собою совсем не это.  — Я жутко любил, когда он так делал, потому что мне казалось, что я лечу. Совсем как птица. Ингрид вспоминает рисунки в старой школьной тетради. Она посчитала тех птиц проявлением борьбы с кошмарами, но может быть на самом деле это было воспоминание о близких, которых он потерял? Воспитательница сказала, что он был тихим, замкнутым мальчиком. Если он попал в детдом достаточно взрослым, чтобы помнить своих родителей (по крайней мере отца), то чего ещё она ожидала? Или просто не слишком горела желанием посвящать полицию в детали прошлого, как не посвятила в то, что Леша сбежал на митинг? Ингрид не знала, что нужно говорить. Она ненавидела пустые разговоры. Она ещё на маминых похоронах поняла, что традиционные фразы её бесят, потому что звучат слишком безлично, слишком шаблонно, слишком пошло. «Мне очень жаль, что это произошло». «Держитесь». «Мои соболезнования». «Время лечит». Просто сочетания букв для того чтобы выдержать политесс, не несущие в себе никакой смысловой нагрузки. Поэтому она молча подняла руку к его щеке, докоснувшись до нее самыми кончиками пальцев — как тогда, в башне. Это было единственное, что она могла для него сделать. Разумовский склоняет голову, закрывает глаза и подается руке навстречу. — Спасибо… Его шепот скользит по коже подобием теплого лёгкого ветерка. По спине пробегает табун мурашек. Ингрид чувствует себя так, словно ее вот-вот уличат в каком-то чудовищном преступлении. Это… странно. Всё это. Улицу заливает холодный, рыжий свет. На фасадах зданий пляшут тени. Мимо снуют припозднившиеся прохожие, не обращающие никакого внимания на двух людей, стоящих у входа в связанные между собою дворы-колодцы — достаточно близко к полицейскому управлению, но в то же время на достаточном расстоянии чтобы не встретить ненароком никого из ее коллег. Тишина нарушается предательским урчанием в животе. И хотя с одной стороны Гром тихо радуется, что все наконец-то вернулось в простое и понятное русло, но с другой стороны ей хотелось бы, чтобы этого не случилось, потому что… — Есть хочешь? Ингрид почти смирилась с его манерой паниковать по поводу издержек ее профессии, но вот вот это был уже серьезный такой перебор. Это было даже хуже, чем метод Дубина, потому что тот никогда ни о чем не спрашивал, просто суя еду ей в руки, чем нехило так понижал градус ее внутренней неловкости. Зато сейчас она испытывала все оттенки этого спектра, тихо радуясь тому, что сумела сохранить лицо. — Нет, не очень. На самом деле Ингрид жутко хотела есть. Она слишком забегалась по работе и весь ее дневной рацион состоял из утренних сендвича, энергетика и печенья. Хотела было купить шаверму по пути сюда, но слишком увлеклась своими мыслями и забыла. Но зато у нее дома был Доширак. И помидор. Она могла соединить эти два продукта и получить подобие здорового питания. Нужно было только попасть туда. — Кстати, — вспомнила она, мысленно порадовавшись возможности перевести тему. — Как у тебя с Олегом? Больше не ссорились? — Олег куда-то ушел сегодня утром. Разумовский пытается улыбаться, но улыбка получается растерянной и беспомощной. — Понимаешь, мы вчера… Он даже навел порядок в своей комнате, как будто никогда там не жил. Он просто разозлился. Сказал, что бросит меня, как я его, если я не прекращу общаться с тобой, а я сказал… Я не думал, что он действительно это сделает! Она отчётливо улавливает в его голосе поступающую истерику и не может придумать ничего лучше чем обнять, потому что в прошлый раз это помогло. И сдавленно пискнула, когда в ответ ее сжали так, что она на полном серьёзе испугалась за целостность своих ребер. — Он вернется, — говорит она как можно твёрже, отчаянно пытаясь отыскать хоть какие-то слова поддержки. — У него просто ПТСР*. Вот увидишь, его отпустит и он вернется просить прощения. Из проезжающей мимо машины доносятся жизнерадостные звуки лезгинки. — Ты только не подумай, что мы с ним пара, — зачем-то уточняет Сергей, отстраняясь и отчаянно заливаясь краской. — Просто с ним я всегда чувствовал себя в безопасности… до недавнего времени. Но я ведь не могу его выселить. Ему некуда идти. Он мне как брат. Я даже не могу заставить себя сказать тебе… — Не говори. У него на виске — запекшаяся струйка крови, которую она не сразу заметила из-за волос. Как будто кто-то (она даже догадывалась кто) со всей дури приложил его об острый угол. — Я больше не хочу терять никого из близких. Это похоже на какое-то проклятие, понимаешь? Сначала мама с папой, а теперь… Она не может заставить себя сказать ни слова, хотя и следовало бы. Да и врачу показаться тоже, потому что такие раны это серьезно. С таким не шутят. Но интуиция говорит: он ещё не закончил, а ей, для полного понимания ситуации, нужно выслушать этот поток откровений до конца. — На самом деле я понимаю, что это только вопрос времени. Ты будешь ненавидеть и презирать меня. А Олег… От него пахнет апельсинами. Ингрид сердито встряхивает головой и заставляет себя сосредоточиться, анализируя услышанное. Кажется он только что проговорился, что Олег вляпался во что-то противозаконное. Скорее всего начал употреблять наркотики, как часто делали люди, побывавшие в горячих точках. Чтобы забыться от всех тех ужасов, через которые пришлось пройти. Проговорился и даже не понял этого. Нет, конечно всегда стоило держать в уме вариант с манипуляциями от начала и до настоящего момента, но интуиция шепчет (в очередной раз), что эта теория ложная. Ингрид привыкла своей интуиции верить, а значит следовало рассуждать из презумпции невиновности: вполне естественно, что Сергей покрывал близкого человека и не мог себя заставить рассказать об этом полиции в её лице — ведь последствия могли грозить не только Олегу, но и ему. Это было совсем не тем, за что людей презирают и ненавидят, хотя, конечно и не могло оставаться так, как сейчас. Волкова нужно было остановить, чем скорее, тем лучше. Хотя бы ради того, чтобы он не успел довести своего друга до психушки, или, что гораздо более вероятно — до могилы. В её практике уже попадался похожий случай, и неважно что там были жена и дети, а не лучший друг из времен тяжёлого детства. — Больше всего на свете я боюсь, что мне придётся выбирать, — шепчет Сергей, закрывая лицо руками, а она вдруг замирает от ужаса, потому что из-под манжета белоснежной рубашки виднеется неровный край бинта. — Но Олег катастрофически не хочет с тобой знакомиться. Он изменился. Он не похож на себя. Я не знаю что с этим делать. В ее голове наконец-то вырисовывается план дальнейших действий. Получить доступ к личному делу Волкова чтобы составить психологический портрет, и, возможно, получить возможность поговорить с кем-то кто знал его по военной среде. Найти самого Волкова. Разбить ему лицо до кровавой каши. Поговорить. Действовать по ситуации. Официальный запрос будет идти примерно с месяц. Это слишком долго, и к тому же, может вызвать нежелательный интерес у тех, кто совсем не должен об этом знать. Нужен человек со стороны. Такой, чтобы знал свое дело, шарил в технологиях и умел доебываться до правды. Она даже знала одного такого. Такую. Не то чтобы Ингрид была в восторге от этой кандидатуры, или считала, что Пчелкина согласится, но других вариантов у нее не было, как не было времени на то, чтобы искать их. Не Разумовского же ей просить об этом, в самом то деле. — Мы с тобой — взрослые люди. В их семье эту фразу всегда говорила мама. Каждый раз, когда у нее или папы случались какие-то неприятности, мама упирала руки в бока и не допускающим возражений тоном заявляла, что они тут все — взрослые люди, а значит — справятся. Даже если перед этим ворчала что у нее не муж — а сущая катастрофа, или не дочь, а наказание за грехи, непонятно за что отправленное небом по ее грешную душу. И каждый раз, как бы хреново не было на душе, они с папой знали: до тех пор, пока звучит это «взрослые люди. Справимся.» мир будет стоять. Мама… В последнее время Ингрид как никогда раньше хотелось снова оказаться в объятиях мамы. Уткнуться носом в шею, закрыть глаза и вдыхать запах — ненавязчивые пудровые духи с легким оттенком розы. Может быть даже поплакать самую малость. Признаться в наличии проблем, но не рассказывать об их сути, чтобы поберечь нервы. А мама бы перебирала её кудряшки («ведьмины лохмы», как она постоянно говорила, не одобряя пристрастие дочери к распущенным волосам), сварила бы какао с добавлением розмарина и повторяла бы тихим, ласковым голосом: «Всё будет хорошо, милая, ты обязательно со всем справишься». Но мама сгорела от рака в течение года, когда Ингрид было шестнадцать; и с тех пор наступил её черед напоминать отцу (а потом уже и самой себе), что каждый из них — взрослый человек, а значит они прорвутся, потому что смерть жены подкосила его слишком сильно для того, чтобы он смог стать опорой… Ингрид вдруг понимает, что кажется она отыскала причину, по которой Сергей оказался на ее лестнице. Ему нужен был кто-то, кто мог бы стать для него опорой. А может быть даже (эта мысль ни капли её не порадовала, скорее наоборот — слегка расстроила) родительская фигура, на роль которой она, как бронепоезд в человеческом теле, отлично вписывалась. А тот факт, что Волков появлялся в их взаимоотношениях исключительно фоном и мимолётно, хотя и с достаточной яркостью демонстрации уровня пиздеца, говорил о том, что их общение не было манипуляцими. Что мотив, который его на это общение сподвигнул, был исключительно подсознательным. Что он не врал, когда говорил, что не понимает почему ее присутствие в его жизни настолько важно. — Прорвёмся. И пускай она была абсолютно не готова вписываться в родительский архетип; у них отлично получалось быть друзьями.