Взрослые люди

В замощеных белой кафельной плиткой коридорах судебно-медицинского морга кипела жизнь. Туда-сюда сновали облаченные в зеленоватую форму сотрудники. Кто-то готовился к вскрытию и на ходу надевал фартук, кто-то катил каталки — пустые или с очередным «пациентом», кто-то просто шел по своим делам. Большинство из них, завидев на своем пути Ингрид расплывались в улыбке и останавливались, чтобы поздороваться — им нравился ее энтузиазм и искренний интерес к тому, что они делают, а кроме того — за годы работы в полиции она бывала здесь так часто, что старожилы уже давно начали считать ее своей. — Это наша младшенькая, — говорили они, а она и не возражала. Во-первых, это приносило свои плюшки, так как дела тех, кому в морге симпатизировали, имели весомый приоритет перед делами всех остальных. Во-вторых, ей было банально приятно подобное отношение и она искренне дорожила им, как лучиком света в пучине моральной грязи — это придавало сил и напоминало во имя чего она впахивала на работе круглыми сутками, без отпусков и выходных. — Ингрид Константиновна, какая честь, — двигающийся ей на встречу пожилой санитар отставил свою каталку в сторону (Ингрид заметила выглядывающие из-под простыни зеленоватые пятки с копошащимися в них личинками). — Ты, говорят, героиня? — Петр Степанович, ну откуда… — Все говорят, — назидательно поднял палец Петр Степанович. — Что ты опять полезла на баррикады без оружия и опять — успешно. Ну кто ты после этого, как не героиня? А я скажу кто. Чокнутая. Потому что сколько раз тебе говорили — себя надо беречь. — В этот раз стажёр отличился. Я не успела… — И хорошо что не успела, целее осталась. А то знаем мы вас… Кстати, где он? — Стажер? В управлении должен быть, с отчетами. Не нужно ему такое видеть. Сломается ещё, жалко будет. Он, в целом, хороший парень, я бы даже сказала — перспективный. — Ну, оно и правильно — нечего молодым водить дружбу со смертью. — А кто тут у вас? — девушка с неподдельным интересом заглянула под простыню, обнаружив там тело старушки, уже начинающее разлагаться. — Эксгумация, да? — Ага. Представляешь — вот вроде бабуля, девяносто лет, а дочка начала бучу поднимать. Мол, не могла мама сама скончаться. И добилась ведь своего в итоге. Вот, выкопали. — И как? — Ингрид склонилась над мертвой и внимательно осмотрела лицо и шею. — Странгуляционной борозды я не наблюдаю, хотя может это… — Так мы её ещё не смотрели, рыба моя. Вот, везу. Там скоро Декабрист должен подъехать, хочет самолично присутствовать. Молодежь! Вам бы всем жизни радоваться, детишек растить, а вы торчите тут с нами, хрычами старыми, водите дружбу со смертью и совсем забываете о себе. Эх!.. Ну, лети. — Удачного вскрытия! — Да что уж, это Декабрист пускай молится, чтобы ему работы не прибавилось. Наше дело маленькое… Ингрид рассмеялась и направилась дальше по коридору — в кабинет заведующего моргом, но уже почти у самой двери ее окликнул один из двух здешних криминалистов. — Здравствуйте, Евгений Борисович. — Никак по мою душу прилетела? — По вашу тоже. Мне ведь дело Каштанового Человека передали. Хотелось бы… — О-о-о, вот это я попал, — мужчина деланно-драматично схватился за сердце. — Мало мне выезда в ночную смену, так ещё и ты теперь из меня все остатки души моей грешной вытянешь. Кстати, ты уже слышала историю как у нас сегодня ночью труп ожил? — Это как? — А натурально! В три часа ночи дёргают меня на выезд, на набережную. Обычное дело — собачница гуляла с животным перед работой и наткнулась. На жмурика то. Ножевое, все как положено. Мы приехали, начали оформлять. Переворачиваем лицо посмотреть, а он вдруг говорит нам: помогите! Короче, подрался спьяну со своим собутыльником, словил нож, не заметил, ушел домой. Не дошел. Вот ты сейчас смеёшься, а у меня драгоценные минуты сна потеряны. Эх, помню были времена, когда в ночные смены ничего не происходило! Сидишь себе с покойничками философские беседы ведёшь, коньячок, сигаретка, бутербродики, сон здоровый — а там уже глядь! И утро. И ни одного происшествия. А потом вдруг все как с цепи сорвались. Одна ночка другой безумнее. Ладно, иди к старшому. Жду тебя, Кровопийца. Ингрид весело махнула ему рукой и постучала в дверь, на которой красовалась гордая табличка: «Заведующий моргом». Один из держащих её заржавевших болтов неплотно сидел в гнезде, и потому табличка слегка покачивалась каждый раз, когда закрывалась и открывалась. — Можно? — Заходи-заходи, — склонившийся над своим рабочим столом невысокий полноватый мужчина в круглых очках и с усами а-ля Эркюль Пуаро торопливо, но приветливо замахал ей. — Смотри, как я за хлебом сходил. Только теперь девушка поняла, что он склонился не просто над столом, а над коробкой. А в коробке… — Котята! — Ингрид поспешно запустила руки внутрь и осторожно вынула одного из трёх чёрненьких малышей, копошившихся внутри. Она прижала котенка к себе и тот тут же впился своими крохотными коготочками ей в рубашку, тыкаясь головой в основание шеи. — Видала, какие у меня тут теперь красавцы? Вот этот, самый мелкий — Вийон*, потому что уж больно голосит много. Вот это девочка, Елизавета Петровна, потому что ну огонь же была царица, ну огонь же. А ту что у тебя, я решил назвать Варюшей. — Как вашу внучку? — Зришь в корень, как всегда. Предложил бы тебе забрать… — Куда мне, при моем образе жизни, — Ингрид вздохнула и осторожно потерлась щекой о маленький пушистый комочек. — Какие славные… — Только давай ты теперь не будешь у нас селиться? — Ну дядь Саш, — ворчит майор, не скрывая, впрочем, улыбки. Дядь Саша, он же Александр Петрович Воронов, испытывал к ней сильную привязанность и ни капли не стыдился этого — они поладили ещё со времён ее практики, когда она приходила сюда в качестве стажёрки. А потом, спустя пару лет, она доказала, что Воронов не имеет никакого отношения к махинациям с трупами и подлогам их в чужие могилы в качестве «довеска» к тем, кто уже захоронен; и с тех пор Александр Петрович относился к ней почти как к дочери. — Дядь Саш, дядь Саш, — передразнивает её завморгом с деланно-серьезным видом. — Вот скажи мне, горе ты луковое — это что? — Начинается… — Нет, не начинается. Тебе тридцать два года, Инечка, твои шансы создать семью с каждым годом уменьшаются в геометрической прогрессии в кубе. А ты вместо того, чтобы этим озаботиться, снова нарываешься умереть раньше, чем положено. Шрамы украшают мужчин, если ты не знала, а не женщин. Хотя как по мне, так и мужчин тоже — не украшают. Но… — Что у нас по Майе Котовой, дядь Саш? — Ингрид поспешно положила Варюшу назад в коробку. Дядь Саша искренне проявлял заботу так, как он ее понимал, но Гром от его слов всегда ощущала неприятную внутреннюю душливость, именуемую также проявлениями добродушного сексизма, а потому предпочитала сразу сводить беседу в другое русло — Я ей про Фому, она про Ерему. Ладно уж, пошли. Неугомонная. Мазь нужна? — Да, пожалуйста. Некоторые работники морга предпочитали мазать себе мазь под ноздри, чтобы замаскировать специфический запах трупов — фишка, подсмотренная когда-то Вороновым у зарубежных коллег и с тех пор предлагаемая исключительно симпатичным для местных людям. Следующие два часа пролетают как одно мгновение: Ингрид внимательно осматривает трупы (зная ее характер, ей сразу предоставили для осмотра и двух предыдущих жертв), засыпает Евгения Борисовича вопросами и думает, думает, думает… …— Кстати, я вот что вспомнил, — говорит вдруг криминалист, устав наблюдать за ее кругами по помещению. — На каштановых человечках есть отпечаток пальца. — Вот как? — девушка резко останавливается и поворачивается к нему лицом. — Мишка-то отмахнулся — мало ли, где их там украли. А вот тебе я думаю будет интересно узнать, что пальчики эти принадлежат дочери одной очень популярной блогерши. Помнишь, той, которая полгода назад пропала без вести? Ингрид напрягла память. Она редко помнила не свои расследования, но это всё-таки не забыла: она хотела его себе, но на ней тогда висело шестнадцать дел и Федор Иванович оказался непреклонен. Ингрид пыталась было помочь назначенному на дело Олегу Дзотову, но получила только порцию морального дерьма на свою голову. Дзотов раскрыл исчезновение, переквалифицированное в убийство, в кратчайшие сроки и отправился на повышение. Последнее, что он сделал перед тем, как навсегда выйти из управления — подошёл к ее столу и с радостной лыбой презентовал пузырек снотворного, аргументировав это тем, что потерявшие нюх ищейки бесполезны для этого мира. — Ты хотела развести целую волокиту там, где настоящий профи управился за две недели. От тебя никакого толка, Гром. Пора на покой. — Лере Струминой? Вы хотите сказать, что она может быть жива? — Ингрид помотала головой, отгоняя неприятные воспоминания. У нее была чудесная ночь и, не смотря на полное невысыпание, не менее чудесное утро — с адекватными людьми и котиками. Ей совсем не хотелось испортить себе настроение. — Ты у нас полицейская, вот ты дальше и разбирайся. Все, что зависело от меня, я сделал. — покачал головой Евгений Борисович. — И не знаю как ты, но я вот не понимаю, для чего держать девочку в живых целых полгода, не затребовать при этом выкуп, да еще и подставить совершенно другого человека под убийство, которого в этом случае получается, что и не было. — Так, ну тела они тогда вроде так и не нашли, только топор с кровью… — Думай, Ингрид Константиновна. Думай. — Спасибо, Евгений Борисович. — Бывай, бывай… И давай там поосторожнее. Тебе конечно везёт по жизни, но Фортуна — дама очень капризная и изменчивая. Очень не хочется мне писать заключение по тебе. Лисьей стаи более чем хватило. Лисьей стаей в управлении называли семейную чету Лисовских. Евгения, Геня, Генька, влетела в управление со свежим летним ветром шесть лет назад. Она была рыжей, зеленоглазой, обожала фиолетовый цвет и действительно имела в чертах своего лица что-то неуловимо лисье, под стать фамилии. На нее заглядывались очень многие, но Лисовская с первого и взаимного взгляда выбрала Володю Войнаровича, и уже через месяц после ее прихода, эти двое подали документы в ЗАГС. Ингрид относилась к Лисовским с большим уважением, как вместе, так и по одному — они оба горели своей работой и посвящали ей всех себя. К тому же, в отличие от основной массы служащих в управлении, неизменно насмешничающих над молодым мужем, она искренне оценила тот факт, что это он взял фамилию своей жены, а не наоборот. Так они и жили. Горели, сияли, светили, несли справедливость. И всегда вместе: в управление, на задания, по жизни… И умерли три месяца назад они тоже — вместе, подорвавшись на кинутой преступником гранате. Ингрид практически не общалась с ними, но у нее все равно было чувство, будто погибли люди невероятно близкие, даже не смотря на то, что она до сих пор не смогла пролить по ним не слезинки, только просыпалась посреди ночи, когда их похороны приходили к ней в кошмарах. Настроение всё-таки испортилось. — Напишите мне новое заключение по делу, ладно? Нормальное, чтобы со всеми нюансами. — Ну само собой. Все, иди уже отсюда, Кровопийца. Ингрид с улыбкой кивнула ему и поспешно выскочила из комнаты — её здешние дела на сегодня были кончены. Она снова прошла по пропахшим формалином и смертью коридорам, и облегчённо выдохнула, захлопнув за собою входную дверь. — Что, майор, тяжёлое утро? — А? — Ингрид недоуменно повернулась и непроизвольно расплылась в улыбке, обнаружив стоящего неподалеку Декабриста. — Ну, можно и так сказать, майор. Как с эксгумацией? Вообще-то Декабриста звали Олегом Владимировичем Рылеевым. Но, когда восемь лет назад он пришел в управление, кто-то вспомнил, что среди восстания декабристов был участник с точно такой же фамилией. И тот факт, что новоиспеченный стажёр родился первого декабря, только забил последний гвоздь в прикрепившееся к нему прозвище. Рылеев не обижался и даже приволок горшок с одноименным цветком на свое рабочее место, аргуметировав это тем, что он и сам — тот еще цветочек. — Придушили старушку, — он кажется ни капли не удивился её осведомленности. — Мало мне трёх разбоев, двух служебных подлогов, изнасилования и восьми трупов, теперь вот ещё этот, девятый. А что поделать, Инечка, что поделать. Придется работать. — По крайней мере ты сохранил все свои дела. — Ой да брось, я ни в жизни не поверю, что ты не раскроешь дело Чумного Доктора. Никто из наших не поверит, а если поверит, то он не наш. Ингрид весело фыркнула. Ее отношения с Декабристом шли по тому же сценарию, что и с Лисьей стаей и с некоторыми другими, крайне немногочисленными коллегами: «привет-пока» и мимолётные разговоры в коридорах в те редчайшие моменты, когда никто из них не был занят своей работой. Но было в них и одно отличие: когда два года назад у него умер кот, проживший с ним не много не мало — двадцать с небольшим лет, именно она отпаивала его виски и слушала долгие бессвязные истории из жизни почившего питомца. Ингрид не то чтобы стремилась к этому, но заметила отсутствующие глаза коллеги и просто не смогла заставить себя идти на свое место так, как будто она ничего не видела. Пришлось взять его за руку и утянуть в ближайший к работе супермаркет — за выпивкой, а потом — в самый дальний из углов такого же ближайшего фудкорта. И хотя на следующий день они вернулись на привычные круги общения, это происшествие сделало их пусть и самую малость, но ближе, чем с остальными. К тому, же не считая завморгом, он был единственным, кому она позволяла столь фамильярное обращение со своим именем. — И учти, Инечка, Олег Рылеев будет тщательно следить за тобой в то время, когда не будет бегать за своими утырками, потому что отдать тебя на растерзание какой-то приезжей твари — просто немыслимо. — Не стоит, сама справлюсь. — Справится она, — проворчал Рылеев. — Вот скажи мне пожалуйста, куртка твоя — где? — Дома забыла. Ингрид не стала вдаваться в подробности о том, что из-за просыпа (она хотела не ложиться вообще, но в итоге проснулась в восемь) у нее не было времени заехать домой чтобы взять куртку и закрыть дверь — у нее было назначено время в морге и она не могла позволить себе опаздывать, раз уж приехать пораньше не получилось. — Во-от, а надо не забывать. Ты хоть завтракала? — Я проспала. — Вот и я нет. Ненавижу здешние эксгумации. Помню меня в Ивановскую область посылали — вот там да! Раз-два, песочек с крышки гроба смахнул и нате вам, пожалуйста. А тут, тьфу! Болота, Инечка, одни болота. Прямо как наша жизнь! — Но мы ведь знали, на что идём, разве нет? — Точно! Все, пошли, я тебя подброшу до управления. — Слушай, а можешь меня сначала домой подкинуть? Я куртку возьму. — Поехали. Ингрид послала ему благодарную улыбку. На улице было прохладно и моросил мелкий дождик (именно поэтому она и решила в конечном счете все-таки потратить время на короткий визит домой, раз уж есть возможность передвигаться быстрее чем на своих двоих), а в его машине было тепло, сухо и пахло мятой. Рылеев включил радиостанцию с ретро музыкой, а она откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза, чувствуя, как лёгкая дрёма уносит её в свои объятия. Нужно дождаться нормального заключения и съездить к этой блогерше, а до того — отыскать ее адрес и ознакомиться с делом о пропаже Леры… И ещё доехать до тюрьмы — оказалось, что именно туда поступил человек, которого она разыскивала как свидетеля по ограблению с огнестрелами. Каштановый человек убивает матерей одиночек с необычной работой… Блогерство — необычная работа, и Струмина-старшая — мать одиночка… Может быть имеет место личная месть? Но тогда почему именно таким образом? Но без заключения судмедэксперта на руках нет никакого смысла поднимать вопрос в таком ключе — ей никто не даст добро на дальнейшие действия без доказательств. Точнее, Федор Иванович может и дал бы, но ей нужно будет поговорить с убитой горем матерью, да и про Пидорскую Улыбку забывать тоже не стоит. Особенно про Пидорскую Улыбку. Игорь, которым она так и не родилась, может быть и смог бы пойти напролом сразу, но она пока что не могла позволить себе такую роскошь. Хорошо, что завтра суббота. Когда в управлении мало народу, работать проще. К тому же, завтра наверняка не будет московских, а это — отдельный жирный плюс. Двойной гроб Лисовских медленно опускается в землю. У него черная лакированная крышка и Ингрид почему-то почти уверена, что они на самом деле живые, а эти похороны — ошибка, громадная ошибка, ведь никто не хоронит людей заживо. Все ответы были там — внизу. В гробу. Ей срочно нужно было туда, она знала это. Она чувствовала, как они царапают свою обивку, она слышала исходящий от земли зов, она знала, что должна отдать себя за то, чтобы они могли выжить… Ингрид уже почти прыгнула следом, в бездну. Она чувствовала её слюну, чувствовала зловонное дыхание из осклабившейся земляной пасти, но тут что-то схватило её за руку и с силой дёрнуло назад — аккурат перед тем, как захоронение с громким щелчком сомкнуло крупные, белые, похожие на лошадиные зубы. — Ты могла погибнуть, — серьезным тоном сказал непонятно откуда появившийся тут Сергей, зарываясь лицом ей в волосы. — Никогда больше так не делай. Ингрид вздрагивает и просыпается. — Мы ещё не приехали, спи, — не поворачиваясь к ней доложил ситуацию Декабрист. — Представляешь, пять машин друг с другом столкнулись у въезда на виадук. Хорошо, что ДПСники встретились, предупредили, а то встали бы мы с тобой, Инечка, надолго и прочно. Ингрид с улыбкой замечает наброшенную на нее мужскую куртку и широкий, красный, шерстяной шарф, который он неизменно носил на шее с ранней осени по позднюю весну и закрывает глаза. Сон тут же уносит ее обратно в свои глубины, но на этот раз ей снится панорама Питера, залитая солнцем, и солнце это — огненно-рыжее. Прямо как волосы Разумовского. *** На следующее утро Ингрид просыпается от громкого и настойчивого стука в дверь. Время на часах — половина пятого, за окном — предрассветная серая хмарь, а до будильника целых девяносто минут. Ингрид проверяет телефон на всякий случай, но не находит там никаких звонков с работы и выдыхает. Наверное мужик пятью этажами ниже опять словил белочку и пошел в обход по квартирам — искать соль для того, чтобы изгнать на нижние уровни ада свою жену. — Да чтоб тебя… — бурчит она, шлепая босыми ногами к двери и мысленно благодаря себя за любовь к широким длинным рубашкам — нет нужды искать закинутые куда-то в угол джинсы, потому что такая рубашка вполне потянет на платье и никак не помешает ей хорошенько приложить блядского экзорциста о ближайшую стену. — Слышь ты, гнида, зенки свои сюда разу… ой. — Привет. Ингрид только молча кивает, на всякий случай протирая глаза руками, но картина не исчезает. Сергей действительно стоит на её лестничной клетке — встрепанный, бледный с горящими каким-то пугающе-болезненным огнем глазами. — Я боялся, что ты уже на работе. — Я… — она наконец-то смогла выдавить из себя хотя бы что-то. — Собиралась. Через полтора часа. Какого хрена? — Можно? Ингрид молча отходит в сторону, запуская его в квартиру. Она все еще не уверена до конца, что происходящее — не сон, а гребанная реальность. — Я постоянно думал о прошлой ночи. Ингрид вопросительно приподняла бровь. Видимо, сообразив наконец, как именно это прозвучало, Сергей залился краской так, что кажется даже вареные раки не смогли бы составить ему достойную конкуренцию. — Ты сказала, что кто-то должен рисковать. Я не хочу, ч-чтобы ты рисковала, я постоянно думаю о том, что мне придется прийти на твои похороны, а я н-не хочу на твои похороны, потому что не хочу тебя терять, и я… в общем… вот. — Это что? — обалдело спрашивает Ингрид впервые обращая внимание на объемный сверток в его руках. И теперь он протягивал его ей. — Я помню, что ты тогда сказала. Но пожалуйста. Это очень важно. Я… Ингрид, что это?! — Где? — Ингрид окончательно перестает понимать происходящее, но потом до нее доходит: рубашка хоть и походила на платье, но не закрывала колени. А это значит — он разглядел «подарочек», который преподнесло ей вчера посещение тюрьмы. Ингрид заподозрила неладное уже пройдя через КПП — мимо неё спешно неслась вооруженная охрана и ожесточенно лаяли охранные псы. Наверное, что-то случилось, но не настолько серьезное, чтобы приостанавливать посещение. Интуиция не подвела: все охранники стекались к одному из коридоров, где в зарешеченном пункте прохода стоял обезумевшего вида зек, прижимающий заточку к горлу какого-то тщедушного лысого мужичка в дорогом костюме. Ингрид отмахнулась от местного служащего, поинтересовавшегося, как именно он может обеспечить ее безопасность в таких условиях, и внимательно всмотрелась в открывшуюся перед ней картину. Зек жался спиной к углу решетки. Захваченный им заложник был бледен как мертвец и покрыт каплями крупного пота. Ингрид не могла осуждать его: тут любой бы испугался на его месте, если только он не являлся психопатом. Только вот и зек тоже — не являлся. И он… боялся. Она отчетливо ощущала этот животный ужас, притаившийся за показной яростью. Он знал, что он обречен, он не ведал, что творил, он сам не знал, чего пытался добиться своим поступком. Может быть надеялся, что его сейчас пристрелят, потому что жизнь — в разы ненавистнее смерти. Но никто не стрелял. Целая толпа вооруженных мужиков столпилась у зарешеченной клетушки и, направив на него оружие, ничего не делала. Они тоже боялись его — боялись этого безумного, полного звериной злобы взгляда, совершенно не замечая, как трясутся руки, сжимающие заточку. Их Ингрид тоже не могла осуждать: они боялись, что повредят заложнику. Но ведь так не могло продолжаться вечно, правда? Рано или поздно одна из сторон должна была сделать первый шаг. Позднее Гром так и не смогла вспомнить, что вообще послужило толчком к этому. У неё просто не было времени обдумать, потому что импульс к действию сработал подобно рефлексам. Она молча потеснила ближайших к ней охранников, и, отодвинув заслон (кто его только закрыл? Зачем?) вошла в клетку. Она совершенно не думала о том, что делает, только слышала, как колотится её собственное сердце, и как, кажется, сзади кто-то что-то кричал, но этот звук долетал до неё как будто сквозь толщу воды. Весь ее мир сузился до графитово-серых глаз обезумевшего от страха зека, чья рука с заточкой начала дрожать ещё сильнее чем раньше. Ингрид сделала шаг. Второй. Третий. Не говоря ни слова протянула руку и сжала пальцами мужское запястье, отведя его от шеи заложника. Заключенный выронил заточку. Она с громким лязгом упала на голый бетонный пол, но Ингрид не обратила на это внимание — она никак не могла перестать смотреть в эти расширившиеся глаза. Ему было так страшно, что серая радужка почти исчезла, затопленная чернотой зрачка. Он крепко вцепился в неё второй рукой. Ингрид приготовилась сопротивляться, но вместо этого тупо смотрела, как этот широкоплечий, тощий, изможденный мужчина опускается перед ней на колени, склонив голову. Стук собственного сердца куда-то исчез. Гром молча опустилась рядом и осторожно провела рукой по жесткому ежику светло-русых волос. Заключенный с надрывным вздохом прижался лбом к её плечу. Ингрид не знала кто он и за что сидит. Сейчас она видела только потерявшего всякую надежду человека и не могла делать ничего другого кроме как гладить его по голове, потому что это было тем единственным, что она могла для него сделать… А потом, вдруг, её грубо откинуло в сторону. Это охранники, поняв, что опасность устранена, ворвались в камеру и, хорошенько отпинав зека ногами, теперь грубо тащили его куда-то вглубь тюремного лабиринта, время от времени с силой опуская дубинки на его спину и голову. Ингрид не могла отвести от этого взгляд даже сгибаясь пополам от кашля — удар пришелся четко на и без того болящие ребра. Кепка слетела с головы и теперь как-то сиротливо валялась рядом. То, что она, ко всему прочему еще и до крови расшибла коленку, испачкав и порвав джинсы, обнаружилось позже, когда она наконец-то нашла в себе силы подняться на ноги. И хотя свидетель, к которому она приходила, обеспечил следствию очень ценные показания, предвкушаемой радости Ингрид так и не ощутила. Она не могла полноценно наступить на ногу, у неё болело ребро, а обезумевшие от ужаса серые глаза не выходили из головы. Ингрид Гром была в этом месте уже далеко не в первый раз. Но сегодня был первый раз когда она испугалась этого места по настоящему. — Приложило на службе, да? Ингрид только теперь поняла, что в голосе Сергея — неприкрытая грусть. — Ну, в общем… Это случайно вышло. Я просто неудачно упала. — Вот, возьми пожалуйста. И, может быть у тебя все-таки есть аптечка? Это нужно обработать. — Да вроде была тут где-то, — небрежно машет рукой майор, и, внезапно для себя, улыбается. В этом все еще есть что-то абсурдное — во всей их истории отношений, но она, внезапно, рада ему — в том числе и потому, что в её снах снова щелкала зубами могила, поглотившая Лисью Стаю, а красный, безумно теплый и мягкий шарф Декабриста (— Это мне сестренка старшая еще в честь окончания школы связала.) стекал по ней реками крови под обезумевшим от страха взглядом графитово-серых глаз безымянного (ей так никто и не назвал его имени) отчаявшегося заключенного. Ингрид послушно принимает сверток у него из рук и пытается прощупать, пока Сергей шебуршится в немногочисленных ящиках. Она вдруг понимает, что дверь так и осталась нараспашку и слегка припадая на поврежденное колено, закрывает её, нарочито громко поворачивая в замке ключи. Парень наконец-то находит аптечку (она покрыта многомесячным слоем пыли, как и почти все в ее квартире) и молча указывает ей на диван, зачем-то наполняя водой из крана первую попавшуюся кружку. — Я могу са… — Могла бы — сделала бы. Ещё вчера. Ингрид бурчит что-то невнятное себе под нос, но не спорит. А что спорить, когда это действительно так? Действительно ведь — могла бы, но она вернулась домой в двадцать три пятьдесят пять и впервые за долгое время попыталась напиться осознанно — помимо происшествия в тюрьме ей пришлось терпеть Стрелкова все то время, что она проторчала в управлении, когда выездные дела наконец закончились. Она не была уверена, но, кажется, Мистер Пидорская Улыбка едва не слетел с цепи, придираясь к ней по любому, даже самому дурацкому поводу и вообще вел себя омерзительнее некуда. Декабрист, зависший в управлении на остаток дня (что в последний месяц случалось с ним довольно редко), попытался вступиться за неё, но ситуацию это не облегчило. Однако, коллега все-таки смог поднять ей настроение — он по своей природе очень легко вступал в контакт с людьми и быстро выяснил одному ему ведомыми путями, что причина злости заезжей шишки — полный крах в допросе основателя социальной сети Vmeste. — Они говорят, — сообщил Рылеев, шаря по карманам в поиске мелочи пока они выскочили за шавермой, — Что Разумовский заблокировал двери и напрочь отказался разговаривать, аргументировав это тем, что уже говорил со следовательницей, которая ведет дело и считает свое участие в расследовании законченным. Говорят, что этого пидора, простите, гниду, едва удар со злости не хватил. Он так и не смог зайти в башню. Видишь, Инечка, даже миллиардер-меценат почуял, что тут какая-то фигня с тем, что дело ведешь не ты. Неожиданно конечно, но достойно. Я потом ему конфеток передам, в благодарность. Нет, ну вы только посмотрите на неё! Я ей тут тайны мадридского двора открываю, а она смеется! — Раковые шейки ему передай, — наконец выдавила из себя Ингрид, даже не пытаясь подавить хохот. Этот день, резко скатившийся в дерьмецо, все-таки смог доставить ей еще немного хорошего. — Или ирис «Кис-кис». Я не сомневаюсь, что он оценит. Но даже светлые моменты не помешали ей скатиться обратно в уныние сразу по выходу из управления. Она ничего не могла с собой поделать. Не могла перестать снова и снова прокручивать в голове тюремное происшествие. Оно буквально начинало сводить ее с ума. — Ты какая-то грустная, — выдергивает её обратно в реальность голос нежданного посетителя. — Просто сонная, — Ингрид дергает в подобии улыбки кончиком рта, не желая лить на него очередную порцию системной грязи. Да, ночью у нее случился сбой (снова), но он ликвидирован. Тем более, что ей и самой хочется наконец-то отвлечься от всего этого дерьма. — Спасибо. Она вдруг чувствует холод в районе колена и наконец-то понимает, для чего Сергей наливал кружку. Ну да, конечно. Рану нужно промыть прежде, чем обрабатывать. И, кажется, пока она летала в своих мыслях, он успел извести уже три ватных диска, но грязь и кровь так пока полностью и не вымылись. Наверное неудивительно. Какое-то время они молчали. Сергей пытался привести рану к устраивающему его уровню чистоты, Ингрид машинально перебирала ему волосы. Длинные, тонкие, мягкие. Огненные. Совсем не похожие на тот короткий, жесткий, светлый ежик. И запах. От него пахло апельсинами. — Знаешь, мне снилось что ты умерла, — вдруг сказал он, прижимаясь лбом к её коленке. Ингрид вздрогнула. Ей показалось, что у нее из легких резко вышибли весь воздух. — Я потому и… Я думал. Я хотел… Этот сон был таким отчетливым, что я даже не сразу понял где реальность. О-Олег сказал, что это рано или поздно произойдет, поэтому мне нужно привыкнуть, а ещё лучше прекратить все прямо сейчас, но я не хочу. Я не могу. Понимаешь? Ингрид не была в этом уверена. Она вообще перестала понимать происходящее, только чувствовала себя странно — словно в трансе, а ещё в голове почему-то крутилась назойливая, но неуместная мысль что он дышит — прямо на рану и что у него теплое дыхание, но это, вообще-то, нормально, потому что он — живой человек, а не мертвец. — Просто пообещай мне, что ты будешь себя беречь. — Я… — собственный голос звучит как совершенно чужой. — Попробую. — Сгибать нормально можешь? — его тон возвращается к деловому и девушка очень благодарна за это. Она все еще чувствует себя безумно странно, но, по крайней мере, может отвлечься. — Не совсем, — Ингрид до последнего собиралась сказать, что все хорошо, но не решилась. Ей, почему-то, совершенно не хотелось врать ему. — Но оно не слишком болит, так что думаю все в порядке. — Ты была у вра… хотя нет, не отвечай. — Ты что, ещё и медик по совместительству? — У Олега часто были мелкие травмы, когда мы были детьми, и он тоже относился к ним наплевательски, — его губы трогает полная ностальгии улыбка. — Совсем как ты. Ингрид морщится — зеленка болюче «кусает» кожу. И тут же снова теряет воздух из легких, когда чертов компьютерный гений, чья недавняя выходка с пусканием из окна самолетиков, сложенных из денежных купюр взбудоражила все Центральное Управление, осторожно дует ей на рану, а потом поднимает голову и улыбается, на этот раз — смущённо, как застуканный за какой-то шалостью мальчишка. — Ты, кстати, так и не посмотрела. — Что? А, ну да… Ингрид протягивает руку и наконец-то вскрывает сверток. И чувствует, как ее нижняя челюсть медленно сползает куда-то к полу. — Бронежилет? — спрашивает она севшим голосом, во все глаза глядя на залившегося краской дарителя. — Ты откуда его достал вообще? — Купил. Я же говорил — я не хочу тебя терять. Мне будет спокойнее, если я буду знать, что у тебя будет защита… если только ты конечно не кинешь его подальше после того, как я уйду. — Разумовский, — внезапно говорит Ингрид, переводя взгляд с бронежилета на него. — Скажи мне, ты существуешь вообще? Или это все — мои продолжительные заглюки? В голубых глазах Сергея плещется непонимание. — Ты врываешься в мою жизнь со своим кофе, а потом вот это все, и теперь ещё вот это вот… ты настоящий вообще? Или это все — хитроумная вербовка ради каких-то корыстных целей? Ты слишком идеален, а в жизни так не бывает. В чем подвох? — Я говорю людям ужасные вещи, когда злюсь, — отзывается он с какими-то странными интонациями. — Знаешь, когда Олег вдруг решил пойти служить… Я был в ужасе. Я был в ярости. Я почему-то решил, что это из-за того, что он больше не хочет со мной дружить… И я сказал… Его вдруг начало трясти. Ингрид испугалась, что сейчас случится припадок, наподобие позавчерашнего, но ошиблась. Припадка не было. Только слёзы. — Сказал, что если он сейчас уйдет, то пускай и не возвращается. Потом, конечно, одумался. Писал ему письма с мольбами о прощении, остававшиеся без ответа. Я несколько лет жил в настоящем аду и больше всего на свете боялся, что однажды получу похоронку. Мне кажется, я бы слетел с катушек, если бы получил её. Но год назад Олег вернулся, хотя так и не простил меня до конца. Он это отрицает, но я же вижу. Раньше мы всегда пили кофе утром, вместе. Это была традиция. А сейчас я делаю кофе, а он его игнорирует. Он перестал есть где-то, кроме всяких кафешек и всегда делает это в одиночестве, словно опасается, что я его отравлю. И он… изменился. И чем дальше, тем больше мне начинает казаться, что наша дружба трещит по швам. Мне страшно, Ингрид. Я совсем не знаю, что с этим делать. Но я очень стараюсь стать лучше, потому что я не хочу потерять тебя. Я не знаю почему, но мне действительно очень важно, чтобы ты присутствовала в моей жизни. — Это… очень странно слышать. Ингрид очень надеялась, что он правильно поймет то, что она пыталась до него донести. А вот что сказать по поводу Волкова она не знает. Она даже не знает хочет ли он, чтобы она что-то говорила на эту тему. — Если честно, — он наконец-то успокаивается, спешно стирая слезы сжатой в кулак рукой и выглядит при этом невероятно растерянным. — То я тоже впервые такое говорю. Тишина, воцарившаяся после его ответа показалась девушке какой-то излишне вязкой. Нужно было срочно чем-то ее занять. — Так, знаешь что? — Ингрид поспешно вскочила на ноги. — Сядь-ка ты на диван, пока я примерю это. В детстве она часто слышала, что девочки обязаны любить платьица. Ингрид Гром никогда не была девочкой, по крайней мере в общепринятом смысле этого слова. В пять лет она сиганула с сарая на даче Федора Ивановича, вообразив, что умеет летать. В шесть лет она впервые подралась с мальчишками. В восемь лет она твердо уверилась, что их соседка по лестничной клетке хочет отравить своего мужа и развела целую операцию по спасению ничего не подозревающего бедолаги. В девять лет её искали целый день после того, как она заснула в будке, которую жители их подъезда построили для приблудившейся собаки. В десять лет она впервые заявила, что хочет работать в милиции, а в одиннадцать — из интереса подожгла тополиный пух и едва не устроила пожар. И уж конечно она ненавидела платья всей душой, как и походы по магазинам. А когда нужда все-таки вынуждала, никогда не крутилась в примерочной перед зеркалом чтобы покрасоваться перед подружками или матерью — во-первых, она всегда ходила туда одна с тех самых пор, как мама наконец-то предоставила ей такую возможность, а во-вторых она считала такое поведение безумно глупым. Но сейчас, надев на себя бронежилет, кажется, самую малость поняла их — тех, других девчонок. Она все еще чувствовала себя невероятно глупо, но не могла перестать поворачиваться туда-сюда. И ещё краснеть. Потому что чувствовала себя глупо. И потому что ей было неловко от того, что у этой глупости есть наблюдатель. Господи, докатилась… Будильник на телефоне подал первые, но громкие признаки жизни. Шесть часов. Управление. Отчеты. Вероятно Стрелков. Бумажная волокита… Сердце колотилось как бешеное. — Знаешь, что, — говорит она, наконец-то придумав, чем именно себя отвлечь. — Во-первых, выключи будильник. Во-вторых — возьми в ящике нож. Небо на горизонте подергивается мутной розовой полосой, а Ингрид не может отделаться от мысли, что Сергею чертовски идет нож в руках. Это смотрится… органично. — А теперь ударь меня. — Что? Его глаза расширяются от ужаса. Они голубые, но чернота зрачков затапливает радужку почти также как у того бедняги без имени из тюремного корпуса. — Надо ведь проверить на прочность. — Ингрид… я… я не могу. — Ладно, прости, — она решительно забирает нож и тут же с силой бьет себя под ребро. Его выдох облегчения переходит в испуганный вскрик, почти заглушивший стук — это лезвие соприкоснулось с бронежилетом и тот выдержал. — Прости, — ещё раз повторяет Ингрид и откидывает ножик в сторону. — Но я же не могла не проверить. — Никогда больше так не делай. — Не буду, — улыбается она, удержав вторую часть фразы про то, что не будет исключительно из-за того, что вряд ли он еще раз подарит ей бронежилет. А ещё она чувствует себя сумасшедшей из-за того, что собирается сделать, но все-таки собирается с духом и произносит: — Ты когда-нибудь был в Русском музее? Я давно собиралась сходить, но как-то все не получалось. А тут вроде выходной и все такое, поэтому если ты вдруг… Ну, в общем, я не против. — Ты же не любишь музеи? — Музеи не люблю, — она еще никогда не чувствовала себя настолько глупо. — Но зато люблю Айвазовского. А сейчас не знаю, что ты будешь делать до открытия экспозиции, но лично я собираюсь спать. Чай вроде где-то здесь, если не кончился. Ну или ты можешь уйти и приехать позже. Раз уж я не иду сегодня в управление, то, по крайней мере, немного высплюсь. *** Эта суббота становится первой за долгие годы, когда майор полиции Ингрид Гром не появляется в управлении без веской на то причины, а именно попадания на больничную койку в состоянии разной степени паршивости. Ее просто нет, и те из работников, кто находится в управлении, чувствуют себя так, словно прямо к ним на голову вот-вот спланирует какой-нибудь апокалипсис. Еще сильнее они удивились бы, если бы узнали, что вездесущая, наглая, упертая и крайне далекая от всего прекрасного Ингрид Гром добровольно обрекла себя на Русский Музей, в котором последний раз была еще до школы: именно в тот визит и началась её любовь к главному маринисту всея России, но любовь эта оказалась неспособной перебить ту скуку, которую она испытывала все остальное время, бродя с папой по коридорам и залам, казавшимся бесконечными. О том, как так вышло, что она решила сменить игнор на милость, предложив Сергею составить ей компанию в на самом деле нихрена не планируемом посещении, она предпочитает не думать. А вот проклясть все на свете — предпочитает. Потому что в музее ей все так же скучно, потому что они оба чувствуют себя неуютно среди толпы других посетителей, но главным образом потому, что ходить по музею в компании Разумовского — катастрофа. Он вываливает на неё бесконечное количество информации, он способен зависнуть у того или иного экспоната на час и больше (она засекала), полностью потеряв связь с реальным миром, он твердо намерен обойти здесь все, то есть вообще все, а потому, когда они наконец-то выходят на улицу минут за пять до закрытия, Ингрид непреклонно сообщает, что больше ноги ее не будет в этих музеях, ни в каких, ни за какие коврижки, никогда. — Ничего не имею против твоей компании, — уточняет она на всякий случай. — Но больше никаких музеев. Все что касается музеев — без меня. Меня, пожалуйста, только если в уголок четырнадцатого зала корпуса Бенуа, к Айвазовскому. — Кофе? — Только если на вынос, — она с наслаждением вдыхает свежий городской воздух и привычно заходится кашлем под осуждающим взглядом. — О, кстати, тут как раз неподалеку, на Адмиралтейской, есть макдак. Я считаю, что звучит как отличный план, потому что уж что-что, а кофе у них отменный. Надеюсь, что там сейчас нет особой очереди. Я вчера, пока в тюрьму записывалась задолбалась стоять. Чертова бюрократия. — Куда ты записывалась? — В тюрьму. Ну, мне нужно было поговорить с одним заключенным, он свидетель. Жуткое место, — Ингрид невольно вздрогнула. — Никогда не попадай в тюрьму. Ни в тюрьму, ни в психушку. Лучше убейся. Я в свою бытность стажеркой как-то раз побывала в Форте, чтобы допросить одного субъекта. Мне потом это место полгода в кошмарах снилось. До сих пор иногда снится. Только три месяца назад перестало. О том, что место коридоров психушки прочно заняли похороны боевых товарищей Гром уточнять не стала — незачем. Это было то, что касалось только её и никого больше. Вообще никого, в том числе и Федора Ивановича. Остаток вечера они просто бродят по городу без наличия плана или конечной цели. В какой-то момент случайно соприкасаются костяшками и синхронно покраснев убирают руки в карманы и держат их там до самого конца прогулки, старательно делая вид, что ничего не было. Только вот разговор совсем не клеится, и Ингрид от этого чувствует себя не в своей тарелке, старательно заполняя голову мыслями о работе. После того, как будет заключение судмедэксперта нужно будет съездить к Струминой, а до этого — поднять дело из архива, разузнать ее адрес и нагрузить Диму ещё какой-нибудь волокитой. Хотя, наверное, к блогерше можно его и взять — ему полезно учиться разговаривать с людьми в рамках допроса. Ещё нужно будет попробовать предугадать, куда может прийтись следующий удар Чумного Доктора. Ей не нравится, что он набирает популярность. Ей не нравится, что в соцсетях, по словам Димы, очень многие призывают других последовать его примеру. Ещё только уличных банд, одержимых жаждою самосуда для полного счастья не хватало. Не помешает еще раз наведаться в морг — по огнестрелам. И ещё доехать до человека, на которого навел свидетель… Пахнет разборками группировок, и это плохо, но выбора то у нее все равно нету… …Домой она возвращается в час ноль пять. Точнее, к подъезду они подходят в половину первого, а потом она зачем-то решает слегка приобнять его на прощание, но её обнимают в ответ, зарываются лицом в волосы и выпускают «на волю» только через полчаса. Ингрид чувствует себя странно. Ей совсем не нравится происходящее. Она слишком расклеилась в последнее время. Она позволила себе роскошь расклеиться в то время, когда у нее целых два серийных убийцы и куча трупов. Она даже работу сегодня прогуляла. Ингрид с осуждением смотрит на себя в зеркало — раскрасневшуюся и растрепанную, и вдруг понимает, что неуловимо напоминает себе себя из времен молодости. Тогдашняя Ингрид Гром каталась по городу на мотоцикле, рисовала себе залихватские стрелки в виде молний, до хрипоты орала Цоя на лавочках, крышах и ступеньках парадных и гордо таскала мужскую косуху с кучей заклепок. А потом она устроилась работать в полицию и пришло время взрослеть. И она повзрослела. Те, кто хотят добиться многого, всегда взрослеют быстрее, чем остальные. Мотоцикл попал в аварию во время преследования преступника и разбился. На стрелки больше не было времени, а косуху она продала, когда им сильно задержали зарплату. А вот гитара до сих пор стояла у нее в шкафу, задвинутая в самый дальний угол. Повинуясь внезапному порыву Ингрид достала её на свет и расчехлила, проведя пальцами по струнам. Те откликнулись рассинхронизированным гудением. Ингрид вздронула и поспешно убрала инструмент обратно, придя к выводу, что завтра нужно будет вынести его к подъезду по пути на работу — кто-нибудь обязательно подберет. Нет никакого смысла продолжать хранить то, на что у нее больше никогда не будет времени. …На следующее утро гитара по прежнему остается стоять в шкафу. Ингрид оправдывает себя тем, что это — подарок папы, и полностью ныряет в накопившуюся работу, потому что благодаря её вчерашнему раздолбайству сегодня ей предстоит доделать в два раза больше.