Взрослые люди

— П-подождите, майор! Майор полиции Ингрид Константиновна Гром подавила тяжелый вздох и крутанулась на месте, жестом отослав навязанного ей начальством (в качестве наказания за историю с мусоровозом, не иначе) стажера вызывать лифт. Вообще-то, она считала свои дела в этом здании оконченными. Объявившийся в Петербурге убийца под псевдонимом Чумной Доктор сжег отпущенного из-под стражи сына миллионера и выложил трансляцию в недавно запущенную в массовый оборот социальную сеть Vmeste (какая ирония, что соцсеть, завязанная на свободе слова, стала идеальной сценой для трансляции преступлений). Именно это и привело Ингрид в высокую башню из стекла и металла, в офис создателя и владельца соцсети — Сергея Разумовского, в надежде на то, что получится отследить изначальный ip-адрес трансляции, но надежды не оправдались: Разумовский оказался бесполезен. Ингрид сделала мысленную пометку, выбрасывая его из необходимых для расследования элементов, и собралась уходить. Ей нужно было сгонять ещё в несколько мест, чтобы провести парочку допросов по этому делу, и уделить внимание другим — серийному убийце, за которым она гонялась уже полтора месяца, двум изнасилованиям и нескольким кражам, к одной из которых прилагалось три трупа с огнестрельными. Но Разумовский окликнул ее, и пришлось задержаться. Вдруг он все-таки сможет чем-нибудь помочь ей? …В панорамное окно заглядывают лучи солнца. Они падают на и без того яркие волосы миллиардера, превращая их в настоящее подобие пламени. Ингрид мельком оглядывает кабинет еще раз. Окно шириной в стену — расширение пространства и возможность наблюдать за городской панорамой. Возвышение. Чувство полета. Но рабочее место стоит около стены, так, чтобы она была четко за его спиной. Это дает возможность видеть кабинет целиком и полностью. Контролировать. Значит, любит держать все под контролем. И не любит когда кто-то подходит сзади. Боязнь удара? Панели искусственных каминов на стенах — любовь к огню. Теплота. Иллюзия теплоты. Попытка создать уют. Компенсация? Ему этого не хватает? Или просто любит огонь? Стол-ноутбук — самые передовые технологии. Возможно даже собственной разработки, ведь он — технический гений. Автоматы со снеками — очевидная компенсация какой-то нехватки из детства. Но основное ее внимание почему-то получает «Рождение Венеры» Ботичелли. В принципе, ничего особенного — явно символизирует любовь к искусству, как и статуи. Истинную или показную — неважно. Хотя, выбор картины интересен. Ингрид не очень разбиралась во всем этом, но находящаяся в центре всеобщего внимания воплощенная Любовь рождала в голове странные, но так и не оформившиеся до конца ассоциации. Тонкая душевная организация, однозначно. А может быть ему просто нравится любоваться голой женщиной. Или это какой-нибудь личный символ… — Почему «Рождение Венеры»? — спрашивает она, вместо того, чтобы спросить то, что планировала изначально. Но ответа не получает — Разумовский смотрит на неё с не очень успешно скрываемым удивлением и ничего не отвечает. Ингрид поспешно прокашливается и приступает к вопросам по делу Чумного Доктора. Ингрид зевнула и перевела взгляд на хозяина помещения. Разумовский, тем временем, выглядит как-то странно — он мнется, бледнеет и как-то излишне нервничает, хоть и старается этого не показывать. А потом произносит: — Если вам вдруг понадобится моя помощь — обращайтесь, я всегда готов оказать содействие. — Вы уже посодействовали, — саркастично фыркает Ингрид, не считая нужным скрывать свое раздражение. — Благими намерениями… Не стоило тратить лишние минуты времени ради подобной ерунды. — Ладно, если вдруг у вас появятся полезные для расследования новости… — она лезет во внутренний карман своей куртки и вынимает потрепанную жизнью визитку. — Позвоните мне. Только… перепишите сейчас номер и верните мне её обратно, пожалуйста. Она у меня одна. Разумовский если и выглядит удивленным, то никак не подает вида. Он послушно переносит данные в свой ежедневник из пафосной черной кожи (странный какой-то, разве не проще было бы сфотографировать, с его-то техникой?), и возвращает визитку. — Приятно было познакомиться. Она не уверена, что может ответить ему тем же, но протянутую руку, тем не менее, пожимает, невольно испытав лёгкий укол симпатии — за все то время, что она работала в полицейской системе, он был одним из 0,1% мужчин, кто выказал ей свое уважение подобным образом. А потом наконец-то покидает офис, и уже выходя из автоматически разъехавшихся стеклянных дверей башни, напрочь забывает обо всем, что касается Разумовского. …Вспоминает она про него только поздно вечером следующего дня, на пороге своей квартиры. Потому что время — двадцать три часа и четыре минуты, а на грязных ступеньках в её парадной, расположился не кто иной как огненно-рыжий миллиардер, филантроп и изобретатель, благими намерениями замостивший идеальную сцену для выступлений психопата. Фанфары. Туш. Занавес. Блядский цирк. — Ты чего тут делаешь? — обалдело произносит Гром, замерев как вкопанная. — Почему… — Я вспомнил, что я забыл, пока вы были у меня в офисе. У Разумовского улыбка — робкая, извиняющаяся. Как у мальчишки, которого застали за какой-то нелепой шалостью. Он напоминает ей мягкого, голого моллюска, потерявшего свою раковину и понятия не имеющего, где он и что ему делать дальше. — У вас выключен телефон, поэтому я решил подождать здесь, но я не… — А… — Ингрид достает из кармана телефон, но понимает, что тот, кажется, разрядился. — Как… И осекается на полуслове, осознав глупость своих расспросов. У Разумовского куча денег, а ещё он — технический чертов гений. Не так то сложно отыскать её адрес в обход неё. Было бы желание. — Вот, держите. Майор моргает недоуменно, на всякий случай протирает глаза руками, но видение не исчезает — Разумовский улыбается тепло, но немного нервно, почему-то невероятно нелепый в своем классическом черном пальто, и тянет ей… — Извините, что не предложил вам вчера. — С…пасибо, — Ингрид принимает стаканчик с кофе, на долю секунды соприкасаясь с самыми кончиками мужских пальцев. Они холодные как у трупа и почему-то это никак не стыкуется в ее сознании с его огненной шевелюрой. Она не очень понимает, что происходит. Она не понимает, что ему нужно. Или он решил, что если она увидит его на своих ступенях, то растает и подляжет под него? Или для чего обычно парни еще приходят к едва знакомым девушкам на ночь глядя? Или ему что-то от нее надо? Но тогда для чего вся эта кофейная поебота? А ведь на какой-то момент он даже показался ей нормальным… — Спокойной ночи, майор. У него получается выбить ее из колеи. Типа… он это сейчас… серьезно? Вот так вот без попыток получить от неё чего-то большего? Нет, она конечно была благодарна ему за это, но человеку с его социальным статусом проторчать кучу времени на лестнице в спальном районе Петербурга, при наличии множества вариантов для куда более приятного проведения вечера… Нахрена? Какой в этом вообще был смысл? — И что, тебя не смущает тот факт, что ты просидел под этой дверью целый вечер ради того, чтобы переброситься парой фраз? Миллиардер только пожимает плечами и улыбается как юродивый. — Спокойной ночи, майор, — еще раз говорит он и сбегает по лестнице вниз — к выходу, словно заключённый, избежавший каким-то чудом смертной казни и теперь мечтающий оказаться как можно дальше от тюремного здания. — Чокнутый, — хмыкает Гром себе под нос и наконец-то входит в свою квартиру. Где-то позади нее слышится ругань — это мужик этажом ниже проснулся и теперь, выглянув зачем-то на лестницу, изрыгал проклятия в пустоту. Ну и денечек. Писец просто. Она залпом опустошает подарок, ставит телефон на зарядку, и, не раздеваясь, падает на диван. *** — Не знал, что именно вам понравится — чрезмерно внимательно рассматривая свои руки говорит основатель Vmeste, когда на следующий вечер она снова находит его у себя на лестнице. — Но подумал, что вы оцените. Ингрид Гром хлопает глазами и надеется, что все это — дурацкий сон. Но это не сон. Сергей-мать-его-Разумовский действительно сидит на её ступенях (снова). А теперь ещё и дарит ей… — Пистолет? — живот предательски урчит от голода, но Ингрид не обращает на это внимания, буравя сердитым взглядом горе-дарителя. Она совершенно не понимает, что происходит, но это происходящее нравится ей все меньше. Он что, подкупить ее решил? — Вы полицейская, — он нервно облизывает губы и оттягивает ворот виднеющейся из-под пальто белой рубашки. — Обычно вы все… — Я не все, — раздраженно прерывает его Ингрид, непроизвольно отмечая что его пальцы — длинные и изящные, словно у музыканта. — И мне не нужны от вас никакие подарки. Я не продаюсь. Её накрывает дичайшее раздражение от того, что он уже вторую ночь шляется сюда как к себе домой. И чего ему в башне своей не сидится? Что ему от неё надо вообще? Почему нельзя просто взять и сказать сразу — без выебонов? Считает, что раз она — женщина, то ее так легко сделать пешкой в достижении своих целей, в которые он даже не думает посвящать ее? Бесит. — И да, кажется вы не в курсе, — злость сдавливает ей горло. — Я не использую оружие, потому что людей убивать нельзя. А теперь проваливайте. — Нельзя… — эхом отзывается парень. Его взгляд устремляется в одну точку и становится каким-то… пустым. — Нельзя… Мне не следовало… Его начинает подтрясывать. Обдолбанный он что-ли? Впрочем, неважно. Время — двадцать три часа и тридцать девять минут. Она устала. Она потесняет незванного гостя плечом и вставляет ключ в замочную скважину, даже не думая вслушиваться в то, что он бормочет себе под нос. А Разумовский вдруг успокаивается, замолкает, и смотрит на неё странным, пробирающим до самой печёнки взглядом. — Ты молодец, — его голос совершенно не похож на его обычные интонации. — Жаль, что только твоих усилий для пожранного чумой коррупции, алчности и беззакония города недостаточно. — Прорвёмся, — отмахивается Гром, мысленно поторапливая его свалить и оставить ее в покое. Уже поздно, она уже в прямом смысле едва стоит на ногах, ей завтра на работу, её мозг уже практически полностью отключился, а желудок свело от голода. Неужели он не видит, что она никак не заинтересована в разговоре? Она ведь даже указала ему на выход, прямым текстом… Он странный, навязчивый и безумно ей надоел. — Спокойной ночи, майор. Разумовский поворачивается и уходит, а Гром закрывает дверь изнутри, старательно игнорируя тот факт, что ей очень не по себе от того, как именно он сказал свою последнюю фразу. Да и мимика была какой-то совсем… другой. Совершенно не похожей на ту, что она видела у него вчера. — Ну и что это нахрен такое было? — спрашивает себя Ингрид, на скорую руку заваривая купленный Доширак. Нужно бы в магазин пожалуй сходить, но вот когда… Ощущение горячей еды в желудке прогоняет агрессию, и перед тем, как наконец завалиться спать, она признаётся себе, что Разумовский, в целом, ей не так уж и неприятен. Он протянул ей руку. Он назвал ее полицейской. А еще он, кажется, был первым парнем, который ориентировался в своих подарках ей не на гендерные стереотипы. Пусть даже и в каких-то собственных, корыстных целях. И эти его рыжие волосы… интересно, красит? Или свои? *** Обнаруживая на своих ступеньках Разумовского в третий раз, Ингрид Гром поймала себя на том, что ни капли не удивляется. Ну а чего удивляться — просто один из самых богатых и влиятельных людей страны сидит на грязных ступенях возле её квартиры посреди ночи, сжавшись в подобие клубочка и…спит, то и дело вздрагивая, словно ему снятся кошмары. Подумаешь, событие века. Ничего нового. — Вах, девющка, — она наклоняется и от души хлопает это рыжее недоразумение по плечу. — Па-а-ачем спичкой таргуешь? На долю секунды ей кажется, что она обожжется от близости его волос, но этого не случается. Зато Разумовский просыпается — он вздрагивает (Ингрид отшатывается машинально и тихо шипит ругательство себе под нос) и широко распахивает глаза, заглатывая ртом воздух словно несостоявшийся утопленник. Ингрид даже немного стыдно за свою выходку, но не сильно. У неё сегодня был дурацкий, но продуктивный день, так что настроение качается на грани между «приемлемо» и «хорошее», а благодаря спонтанной шутке-минутке оно так и вовсе повышается до отметки «просто отличное». — Доброй ночи, соня, — ворчит девушка, старательно давя улыбку. — Что, прописаться ко мне решил? — Что… Нет, вовсе нет! — он моментально бледнеет до такой степени, что мертвецы обзавидуются, резко вскакивает и, кажется, пытается дать стрекача, но при первом же шаге оступается и путается в собственных же ногах, не полетев вниз башкой только потому, что Ингрид успевает поймать его. — Не ну в окно аки Ромео к Джульетте ты под ночным покровом точно к своей пассии не залезешь, — не удерживается она от ерничания. — Хотя ты и сам со своей башней как принцесса. Пока только не могу определиться — Фиона, или Рапунцель. Или у тебя просто беды с башкой раз ты так странно реагируешь на все и вся? Разумовский вдруг как будто становится меньше ростом. Он съеживается, сжимается, и девушке приходится приложить усилия, чтобы не потерять равновесие из-за смещенного центра тяжести. — Я не слишком хорошо умею находить контакт с людьми. Я просто… Он говорит это тихо, почти что шепчет, но его слова действуют на Ингрид как ведро ледяной воды. А ведь Прокопенко уже много раз говорил ей, что ее манера общения доведет ее если и не до Киева, то до беды точно. Хотя это не беда, конечно. Даже не неприятности. Но от самой себя все равно почему-то безумно тошно. — Тебе то за что извиняться, ты же не знал, что я такое хамло вокзальное, — говорит она на полном серьезе, и только сейчас понимает, что до сих пор не разжала руки. И что это, кажется, единственная причина по которой он вообще до сих пор здесь. — Просто я майор полиции и это… очень дурацкое оправдание, знаю. А самое смешное, что это правда. Но правда и то, что мне очень-очень стыдно. Ты это… пардонь короче, так получилось. Меньше всего ей хочется расходиться с ним на такой вот дурацкой ноте. Да, они друг другу никто, но это ведь совершенно не повод для хамства. Тем более, что он старался, пусть даже и непонятно для чего… — Дурацкое у нас вышло знакомство, правда? — неловко улыбаясь говорит Гром, разжимая свою знаменитую «стальную» хватку. — Мне кажется, нужно начать сначала. Разумовский смотрит на нее недоуменно и опасливо. Девушка замечает, что глаза у него — самую малость покрасневшие. И как он только поднял из нуля целую корпорацию с таким характером? А может быть просто притворяется? Девушка внимательно смотрит на ночного визитера ещё раз. Нет, вряд ли. — Ингрид Константиновна Гром, майор полиции. Шутки насчёт фамилии прошу присылать мне почтой, без адреса получателя, — говорит она, протягивая ладонь. — Сергей, — отзывается он, глядя куда угодно кроме как на неё. Но потом все-таки пересиливает себя и на долю секунды смотрит ей прямо в глаза перед тем, как принять предложенное рукопожатие. — Просто Сергей. — Отлично, — преувеличенно бодро рапортует Ингрид, поворачивая ключ в замочной скважине и чувствуя себя полнейшей дурой. — Заходи, обмоем. У меня есть чай. — Тебе точно удобно? Время… — Точно, — кивает Гром и решительно указывает ему на дверной проем. — После вас. Парень что-то бормочет себе под нос и просачивается в квартиру. Ингрид заходит следом, защелкивая замок на двери, мешкает пару минут в прихожей — снять кепку, и с тоской размышляет о том, что она опять не помоет голову. Решение позвать его к себе было спонтанным и опрометчивым, но раз уж она позволила втянуть себя в эту странную, совершенно нелепую игру, то по крайней мере будет задавать свои правила. Тем более, что он по своему даже милый, хотя и совершенно непонятно чего добивается. Хочет посмотреть материалы по делу Чумного Доктора? Так она глаз с папки не спустит. Хочет чего-то ещё? Она выбьет ему все зубы, и ей будет абсолютно насрать на те проблемы с законом, которые обязательно повлечет за собою ее поступок. Ингрид зевает и переводит взгляд на своего внезапного гостя, оглядывающего ее логово с таким восторгом, словно ребенок, впервые очутившийся в Диснейленде. Она крутит головой, пытаясь отыскать источник его восхищения, но не может — вокруг всё та же требующая ремонта халупа с душем на кухне, осыпающейся с потолка штукатуркой, отсутствующей дверью в туалет и ветхой мебелью. Вот разве что окно красивое, это да. Но пыльное. И очень грязное. И совсем не такое роскошное как та стеклянная панорама у него в башне. — У тебя очень красиво, — говорит наконец парень, и Гром почему-то кажется что ещё немного — и он начнет светиться, точно лампочка. — Мне очень нравится. — Если ты пытаешься подлизаться, то зря. Жалко выглядит. — Но мне… — он ссутуливается и безвольно опускает руки. — Правда нравится. Тут есть душа. — А у тебя в башне что, нет? — она пытается свести все в шутку, пока судорожно ищет на полках хоть какую-нибудь заварку. Если он не гениальный актер, то точно юродивый. Но её детектор фальши молчит, и Ингрид просто смиряется с ситуацией. Странный — и ладно. Главное, чтобы не агрессивный. — Если я правильно помню, у нее даже имя есть. — Марго это искусственный интеллект, — качает головой компьютерный гений. — Это другое. Я имел в виду, что старые дома всегда особенные. Современные в большинстве случаев однотипны и лишены индивидуальности, не говоря уже о том, что построены с грубыми технологическими нарушениями. И мне от этого очень грустно, потому что в погоне за наживой уничтожаются мастерство, искусство и память. Гюго считал, что книга убьет здание*, но он ошибался. Здание убьет жадность. Жадность вообще всё убивает. — Да ты философ. На этот раз Ингрид Гром улыбается совершенно открыто. Вот теперь ей действительно становится интересно. — Мне кажется, что каждый из нас по жизни немного философ. Вот ты например. — Что я? — У тебя есть своя философия? — Я бью людей, но не убиваю их. По крайней мере — физически. Его волосы огненно-рыжим пятном контрастируют с тусклостью ее квартиры. Девушка мотает головой, отгоняя минутное наваждение, заливает кипяток в кружки и в два стакана с растворимой пюрешкой, одна из которых изначально планировалась про запас, но нужно же ей соблюсти законы гостеприимства. — Только на стул не садись, — предупреждает она, кивая головой в сторону дивана. — Там… Ну, в общем, ножка может сломаться. Починю потом, как руки дойдут. Удивительное дело, но она вдруг ловит себя на том, что совсем не ощущает дискомфорта от присутствия чужого в своей квартире. Неловкость — да, не без этого. Ну, может ещё смущение самую малость. А вот дискомфорт — нет, не испытывает. В этом как будто даже есть что-то правильное — в его присутствии под этой крышей. Глупости конечно. Чисто влияние момента, не более. Сейчас они выпьют по кружке воды и разойдутся… Как вышло, что кружка чая превратилась в целую череду кружек, а потом так и вовсе отпала за ненадобностью, отследить у Ингрид не получилось. Удивительное дело, но оказалось, что ей действительно интересно с ним разговаривать. Да и ему с ней, кажется, тоже — он начинает говорить и держаться увереннее, у него загораются глаза и появляется жестикуляция. Ингрид машинально отмечает темп речи — быстрый и сбивчивый. Как будто давно хотелось поговорить с кем-то, да возможности не было, и теперь он каждый раз пытается успеть высказать как можно больше прежде, чем получит приказ заткнуться. А ещё он даже не косится в сторону папки с делом Чумного Доктора, которую она взяла домой чтобы было чуть больше времени на подумать. И не пытается делать сальных намеков, или еще как-то склонить к физической близости. Он даже не произносит уже ставшими привычными за жизнь ремарок на тему ее принадлежности к женскому полу, разговаривая с ней на равных. Ощущение времени пропадает. Они выясняют, что оба любят Гюго, но она — Отверженных (все началось с того, что в детстве она прочитала книжку про девочку по имени Козетта, а в подростковом возрасте случайно выяснила, что это была небольшая выжимка из романа. И понеслось.), а он — «Собор…». Что ему нравится Ботичелли, а ей — Айвазовский (Ингрид разбирается в искусстве весьма поверхностно и не любит музеи, но картины главного русского мариниста зачаровывали ее с самого детства). Что он в детстве завидовал обеспеченным детям, а она — мальчишкам, потому что в их жизни не было нелепых социальных установок и кучи несправедливости, основанной только на том факте, что они родились такими, какие есть. Что они оба всегда были белой вороной в обществе. Что ей нравятся Григ и Мусоргский (у первого она слышала только «В пещере горного короля», а у второго — «Ночь на Лысой горе», но они действительно ей очень нравятся), а ему — Бетховен и Бах. И что оба считают, что людей убивать нельзя, даже если они по настоящему этого заслуживают. Приговоры преступникам должно вершить правосудие. По закону. Точка. Никак иначе. Ингрид внезапно чувствует внутри себя теплоту, признавая, что если все так пойдет и дальше, то она совсем не прочь повторять подобные посиделки. Да и просто продолжать общение — тоже, хотя вряд ли получится общаться часто — у каждого из них своя жизнь, и в ее жизни самое важное — ее работа. Скорее всего все очень быстро сойдет на нет, превратившись в теплое воспоминание. Не самый плохой исход. В какой-то момент она понимает, что ей осточертело сидеть, и, взвесив все возможные вариации, с хозяйским видом оккупирует головою его колени, не удержавшись от улыбки, когда бедолага от шока резко замолкает на полуслове. — Ничего личного, только собственный эгоистичный комфорт, — с довольным видом оповещает майор. — Но если тебе неудобно, ты можешь озаботиться собственным комфортным расположением. — Я не настолько инертен, как ты думаешь. — Милый мой, — Ингрид возвращается в сидячее положение и смеривает его сердитым взглядом, наплевав на феерическую фамильярность своих манер. — Если бы я считала тебя инертным, ты бы сейчас не сидел здесь, потому что я себя уважаю. Не нужно додумывать за меня о моих мыслях, только потому… — Я совсем не это имел ввиду. — Знаешь, что я думаю? — говорит она, возвращая голову на мужские коленки. — Нет, потому что ты не любишь, когда за тебя додумывают, — в его голосе звучат вопросительно-шутливые нотки, как будто он ещё не решил — стоило ли ему пытаться свести все в шутку. — Так вот, я думаю, что тебе чертовски идёт уверенность. Это всё звучит и выглядит пиздец двусмысленно, — мимолетно думает Ингрид, прикрывая глаза и вслушиваясь в мягкий баритон рыжего гения, вернувшегося к рассказу про то, как он думает апгрейднуть свою Марго. Она мало что понимает в этом повествовании, но ей нравится его слушать. И потому, что ей действительно интересно, и потому, что у него действительно красивый голос. Ингрид прокручивает в голове всю историю их короткого, но очень странного знакомства, а потом вдруг до нее доходит: да, он был нервным, неуверенным в себе и интровертом на грани хикки*, но это не помешало ему поднять с нуля целую корпорацию. Это… впечатляет. Она зевает ещё раз, и вдруг понимает, что внимать некому. Потому что он заснул, сам не зная того оккупировав тем самым единственное спальное место в её квартире. — Ну и что ты теперь думаешь с этим делать? По хорошему ей стоит разбудить его и отправить домой. У него наверняка есть собственная машина, даже не придется тратиться на такси… Но она не делает ничего. Только поворачивается на бок, устраиваясь поудобнее. Они, в конце концов, взрослые люди. А мужские колени вместо подушки — не самая плохая альтернатива. *** Ингрид просыпается от ощущения, что за ней наблюдают. На долю секунды отбрасывает его как бредовое, потому что ну кому здесь этим заниматься вообще, но потом мозг всё-таки запускается, любезно подкидывая картины: Ночь. Лестница. Задушевные разговоры. Разумовский… Девушка распахивает глаза. Разумовский действительно находится здесь. В её квартире. Он сидит на полу рядом с диваном и смотрит то на нее, то в свой ежедневник и быстрыми движениями водит карандашом по его страницам. Он так увлечен процессом, что не сразу замечает, что она больше не спит, а когда замечает, то тушуется и поспешно захлопывает блокнот — ровно через секунду после того, как Ингрид умудряется подглядеть его содержимое и осознать, что видит там очень талантливый набросок… себя. И это здорово выбивает из колеи, потому что она никогда не являлась привлекающим художников типажом. Она хочет пошутить про то, не хочет ли он, раз уж возникла такая пьянка, нарисовать ее как Джек Доусон — Розу Дьюит Бейкер*, но вовремя осаживает себя. И без того уже вчера хватило двусмысленностей, спасибо. В небе над Петербургом — солнце, его лучи проникают в квартиру сквозь окно. В их золотистом свете волосы парня напоминают горящий факел. Неужели это такой природный цвет? Впрочем, какая разница? — Доброе утро. — Доброе, — Ингрид поворачивается на бок и подпирает рукою голову. Они улыбаются друг другу самыми кончиками губ и в этом есть что-то до абсурдности сюрреалистичное. Словно из кино, а не из жизни. И кстати, о жизни… — ПИЗДЕЦ НАХУЙ! Ингрид вскакивает как ошпаренная, потому что понимает вдруг, что забыла кое-что очень важное. Время. За их ночной трепотней она совсем забыла поставить себе будильник. — Неужели ты не мог меня разбудить?! — Я думал, что ты поставила себе будильник и не хотел тревожить тебя до него, — рыжий виновато косится на нее, но майор Гром этого уже не видит — она матерится как заправский художник и судорожно мечется по квартире, в попытке не опоздать на работу ещё сильнее. И злится. На свою дурость. Потому что если ты возвращаешься домой в без пятнадцати минут час, то долгие задушевные разговоры — самая хреновая идея из всех возможных. Телефон оказывается выключенным — отвлекшись на Разумовского она совсем забыла поставить технику на зарядку. — Пиздец, — повторяет Ингрид, поспешно втыкая аппарат в розетку. Время — тринадцать десять, в телефоне — куча пропущенных от Прокопенко, а ещё она так и не успела помыть голову. Это катастрофа. И ведь надо же было именно сейчас, когда с неё требуют неизменного прогресса по делу Чумного, будь он неладен, Доктора, как будто смерть мудака Гречкина — самая страшная жизненная невзгода. И ведь никто не снимал с неё ещё и серийщика. А также одно (после вчерашнего дня — уже одно) изнасилование и несколько краж, одна из которых, сопровождается еще и тремя трупами с огнестрелом… — Тебя подвезти? — спрашивает Разумовский, с интересом наблюдая за тем, как она пытается отыскать кепку, которую надела себе на голову минут примерно пять-семь назад. Гром ещё раз смотрит на часы и тяжело вздыхает. — Да. Пожалуйста. *** До управления доезжают в молчании. Ингрид старается скрыть тот факт, что она ощущает себя пиздец неловко, исподтишка наблюдая за причиной по которой она вообще оказалась здесь — на сидении дорогой тачки. Разумовский смотрит в окно, на проплывающий мимо город, с таким же восторгом, как вчера (точнее, сегодня) ночью осматривал ее квартиру. Гром на секунду даже думает снова — а не актерствует ли он, но сразу же отбрасывает мысль в сторону. Интуиция шептала, что такое невозможно сыграть, а Ингрид привыкла своей интуиции верить. — Все хорошо? Ингрид выныривает из размышлений, и вдруг замечает что у него глаза — голубые, широко распахнутые. Она видит в его зрачках свое отражение. А еще у него ресницы — длинные, как у коровы. Сердце пропускает удар. Она мысленно фыркает и отправляет этот момент туда же, куда и вообще все, что ее не устраивает — в игнор, сосредотачиваясь на работе. Хочешь поймать убийцу — пойми причину, по которой он пошел на это. Триггером Чумного Доктора стала история с Гречкиным. Как он там сказал? «Я не успокоюсь, пока не выжгу эту заразу дотла». Значит, будут ещё убийства. — Да, вполне. Машина мягко тормозит и останавливается. — Спасибо, что подвез. — Я же говорил — обращайся, если понадобится. Ингрид улыбается ему, ощущая себя максимально неловко. На самом деле она даже благодарна ему за вчерашнее. Ей было хорошо в своем одиночестве, но благодаря ночным посиделкам она чувствует себя отдохнувшей. По крайней мере — морально. А потом, поддавшись спонтанному порыву, подается вперед и мимолетно касается губами его щеки, после чего поспешно выходит (почти выбегает) из машины. Ингрид не знает, нахуя она это сделала, и вообще оказалась совершенно не готова к подобному повороту. …И оказывается ещё более не готовой, когда Прокопенко, между швырянием на стол папок с делами и воплями о немедленном увольнении, вдруг понижает голос и спрашивает с лукавой улыбкой: — Ну и, когда ты собиралась сказать мне, а? — Что сказать? — севшим голосом уточняет Гром, потому что смутно догадывается о чем речь, но надеется, что пронесёт… — Жду на пельмени в ближайшее время, обоих. — Но… — Приказы не обсуждаются. — Да нет у нас с ним ничего, — шипит девушка, искренне надеясь, что их никто не подслушивает хотя бы в этот раз. — Он просто пару раз приходил, и подвёз меня до работы, потому что я проспала, и опаздывала, и… И тут же понимает, что попалась. Конечно же шеф ничего не знал, просто услышал сплетни про красную как рак Гром, выходящую из автомобиля экстра-класса, и решил расставить психологическую ловушку. Старый лис. — Ну, теперь точно жду. Ингрид понимает, что это конец. Он теперь не отстанет от неё, пока не познакомится с ее «избранником» (хотя какой из Разумовского избранник, ну в самом деле), но попыток исправить это досадное недоразумение не оставляет, честно рассказав все как было на самом деле. Про ночные бдения у своей двери, пистолет, собственное хамство, попытку это хамство искупить, как забыла поставить себе будильник… — Девочка моя, — с самым серьезным видом говорит ей Федор Иванович, по-отечески ласково сжимая её плечо. — Помнишь, о чем мы с тобой говорили совсем недавно? — Много о чем, — пожимает плечами Ингрид. — Перестань отталкивать людей. — Я не прогоняю Дубина, хотя мне хочется, разве этого недостаточно? — Гром! — Что? — Во-первых, не смей дерзить своему начальству. Во-вторых Диму к тебе приставили потому, что ты — профи. Разноплановый профи. И твоя задача — помочь ему. — Я работаю одна. — Молчать! Мне следовало уволить тебя ещё после мусоровоза! Нет, ещё раньше! — Но я… — Мое приглашение в силе, — шепчет Федор Иванович, шутливо погрозив пальцем. — ВОН ОТСЮДА! НЕМЕДЛЕННО ВОН! Ингрид корчит ему самую дурацкую рожу из всех возможных и с ноги открывает дверь кабинета. Коллеги как по команде устремляют на неё вопросительные взгляды. На столе уже лежит привычная куча денег — ставки на увольнение. Интересно, делали бы они эти ставки, родись она не девчонкой? Вероятнее всего — нет. Ну и похуй. Ингрид победно ухмыляется и привычным за многие годы движением вскидывает вверх кулаки с оттопыренными средними пальцами. *** Удивительное дело, но после ночных посиделок Разумовский перестает пастись у нее на лестнице. Ингрид на это только облегченно выдыхает и с головой окунается в работу. Она закрывает ещё одного насильника, а Дубин приятно удивляет, нащупав упущенную ею ниточку в деле маньяка, которого обозвал Мессией сразу же, как только увидел материалы дела. А вот по Чумному Доктору все глухо. Зато сам Доктор не заставляет долго ждать своего второго выхода, на этот раз отнимая жизнь обманывающей вкладчиков банкирши. Ингрид только вздыхает — пепелище выглядит удручающе, предвещая новую волну давления со стороны начальства. Легко им требовать моментальных результатов, сидя в своих кабинетах, а не бегая по городу в поисках даже самых микроскопических следов. А у неё теперь официально два серийных убийцы, а не один. А ведь она еще обещала этому мальчику, Леше, что навестит его. Нужно не забыть это сделать, потому что парень горячный, а горе от потери сестры до сих пор свежо. Как бы не натворил чего в порыве эмоций, ведь тогда она никак не сможет ему помочь… Она не была дома уже три дня, а когда была — приходила ещё позже, чем обычно. Весь ее мир сузился до управления, бумаг, следов, морга, мест происшествий, архивов, бесед с теми кто мог быть хоть как-то замешан хотя бы в одном из числящихся на ней дел. Ингрид относится к этому по философски — в конце концов, для нее это всё — уже обыденность. Она всегда знала, на что идет, и любила свою работу. Единственное, что идет не так, как обычно — навязанный ей стажер. Дубин неизменно крутится рядом — слушает, смотрит, записывает, изучает материалы, пишет отчеты и подаёт версии. Ингрид признает, хоть и про себя, что с ним процесс идёт самую чуточку быстрее. А ещё её дико смешит, что он, кажется, решил взять на себя амплуа заботливой мамочки, как только понял, что их контакт более менее налажен: он таскает ей еду, читая лекции о том, что нельзя совсем забывать про свое питание, ворчит, что больше спать было бы эффективнее, нежели сидеть на кофе и энергетиках, и что даже ей иногда нужно отдыхать. Ингрид неизменно посылает его подальше (но еду, тем не менее, милостливо принимает), потому что его поставили к ней для работы, а не игры в няньку. Но Дубин непробиваем. — Мы ведь напарники, — говорит он и улыбается как дурак. — Это наша обязанность — заботиться друг о друге. — Напарники это про работу. Только, — она особенно выделяет голосом это слово. — Про работу. — Но ты не сможешь работать, если не будешь поддерживать надлежащее состояние. Ингрид вздыхает, думая о том, стал бы он так суетиться будь она парнем, а не девушкой? Она почти уверена: нет, не стал бы. Его осадить бы, но и хамить не хочется. С неё вполне хватило той истории с Разумовским. Да и за что осаживать? За попытки приносить пользу так, как он это понимает? Поэтому она игнорирует его последнюю фразу и просто вываливает на стол обновлённые и дополненные материалы: — Отставить разговорчики не по делу. Вот, давай-ка, пиши отчет. А я, пожалуй, ещё раз посмотрю результаты вскрытия. Разумовский все это время никак не проявляется в ее жизни и Ингрид принимает это как данность: ничем другим их короткие и странные взаимоотношения кончиться попросту не могли. Хотя и жалко немного, где-то в глубине души. Они ведь только только поладили. Но они — взрослые люди и у каждого — своя жизнь… …А потом, в пятнадцать часов и семь минут понедельника, к ней внезапно подходит Марина Сизова, с очень странной улыбочкой на лице. — Гром, там к тебе, — говорит она. — Какой-то свидетель по Чумному Доктору. Он сказал, что ты в курсе, но заходить отказался категорически. Ждёт на улице. Такой симпатичный… — Что? Но Марина уже отправилась дальше, насвистывая весёлый мотивчик себе под нос. Ингрид откладывает бумаги в сторону и направляется к выходу, судорожно пытаясь сообразить, о каком таком свидетеле идёт речь. Неужели она назначила встречу и забыла о ней? И к чему было это «симпатичный»? Она выходит на улицу, спешно запрятав под кепку грязные волосы, и замирает как вкопанная. Пиздец. Блять. Нахуй. Это все что она может думать, глядя на стоящего возле крыльца Разумовского, явно чувствующего себя не в своей тарелке, ведь каждый выходящий и входящий в полицейское управление неприкрыто пялился на него. Что ж, это объясняет странную улыбку Марины. Отлично (на самом деле — нет), теперь ей не отвертеться от приступа ее расспросов. Придется ткнуть куда-нибудь побольнее — чтобы отстала. Нехорошо конечно, но спокойная рабочая атмосфера куда дороже. А с этим типом они всего-то видятся пятый раз. А нормально поговорили так и вообще — один. Нахрена его вообще сюда принесло? — Я вспомнил, что я забыл, — выпаливает Разумовский почти что скороговоркой прежде, чем Ингрид успевает его спросить о том, что он тут делает. — Я забыл ответить на твой вопрос. Ситуацию это ни капли не проясняет, и, кажется, он наконец-то замечает её лицо. — Мне не стоило приходить, да? Ингрид не очень уверена, но кажется, он выглядит… расстроенным? — Я не… просто позвонить было бы гораздо быстрее, тебе не кажется? — У тебя выключен телефон. — Что? Девушка вынимает аппарат из кармана куртки и с удивлением понимает, что он разряжен. Ах да, точно. Она совсем про него забыла. — Ты спрашивала меня, почему «Рождение Венеры». Ингрид смотрит на него как на умалишённого. Он это сейчас серьезно? Он действительно приперся к управлению ради этого? Но Разумовский, кажется, более чем серьезен. — Это было давно, ещё когда я учился в школе. Нас повели на экскурсию в музей, и там как раз приехала экспозиция из галереи Уфицци. И там была «Рождение Венеры» от Ботичелли… Она меня поразила. Я стоял и не мог отвести от неё глаз. И когда встал вопрос об оформлении кабинета, то просто не удержался и заказал копию. Ингрид молчала, анализируя услышанное. Значит, всё-таки личный символ. — …мне кажется, что она что-то изменила внутри меня. Я потом даже нарисовать её пытался, — его губы раздвинулись в какой-то едкой, полной затаенной злости ухмылке. — Учительница нашла рисунок. Она увидела только голую женщину, а на мои оправдания сказала, что такого художника не существует. Одноклассники были в восторге. Я их ненавидел. — Когда… мне было тринадцать, я ходила на кружок по шахматам. У меня получалось, я мечтала, что получу разряд. А потом, однажды, я поехала на районный чемпионат и победила. Но победу дали мальчику из соседней школы. А когда я попыталась возмутиться, мне сказали, что я все равно выскочу замуж и мне это не пригодится, а он не научится чувствовать себя лидером, если проиграет… — голос предательски дрогнул. — А самое отвратное было, когда моя учительница узнала об этом, но сказала только «ну что, ты теперь наконец-то станешь нормальной девочкой, поздравляю». И всем было так смешно. Я ничего не сказала родителям, но и шахматы забросила в дальний угол. Просто не смогла заставить себя прикоснуться к ним. Да и на учебу тоже — забила. В голове мелькает, что это очень забавно. С их последней встречи пролетело чуть больше недели, а нормальный разговор по прежнему был всего один — тот, ночной. И хотя они тогда много говорили о своих вкусах и предпочтениях, но делали это исключительно в безличных и общих чертах, чисто по форме и содержанию. А теперь вот стоят под прицелом любопытства проходящих мимо сотрудников управления и сыплют друг другу откровенности. Ну ладно, не сыплют. Но откровенности же. Разные по форме, но (вот ведь ирония) такие похожие по существу. И все-таки, ей приятно его видеть, хотя Ингрид не может не думать о том, как же глупо они смотрятся со стороны. Он — с чистыми, небрежно стриженными рыжими волосами и дорогим парфюмом, в своем пафосном черном пальто, из-под которого виднеется ослепительно белая рубашка. Она — в куртке из дешёвого дерматина, не самой свежей одежде, грязных, стоптанных почти в ноль за полтора года кроссовках (нужно бы новые купить, но уж слишком они удобные), и в мужской кепке на мытых черт знает когда волосах. Вот же нелепость. И все-таки… все-таки… — Знаешь, если вдруг ты все еще хочешь продолжать этот разговор, — говорит она, — То давай не здесь и не сейчас. Слишком высок риск, что кому-нибудь все-таки удастся нас подслушать. Лучше вечером, после работы. Или на выходных… В общем, ты мне звони, ладно? Я постараюсь лучше следить за техникой. *** Все происходит неправильно и слишком быстро, — думает Ингрид, пока они сидят на её излюбленной крыше в компании лучшей шавухи во всем Питере. — Ты не бойся, она свежая, — успокаивает майор с подозрением косящегося на начиненный лаваш рыжего гения. — Сегодня утром еще мяукала. Разговор, начавшийся три дня назад, сегодня не клеится. Сегодня вообще никакой разговор не клеится, поэтому они просто сидят и залипают на освещенную рыжими фонарями панораму ночного города. Ингрид выхватывает взглядом бледно-зеленый купол Казанского Собора и усмехается. Ей не нравится понимание того, что она, кажется, действительно умудрилась привыкнуть к присутствию в своей жизни этого рыжего недоразумения, хотя с момента их знакомства еще и нескольких недель не прошло. Да и к присутствию Дубина, этой дубины светлоголовой, чем-то похожей на Шурика из советских фильмов — тоже. И это — очень и очень плохо. Тридцать два года, майор, никогда не испытывала проблем с дистанцированием от людей, а тут — нате. …Папа однажды сравнил её с бронепоездом. Таким, титановым, с пулеметной установкой «Максим» на бронеплощадке и адским пламенем в топке; по какой-то нелепой случайности облачившимся в тело девочки. Ингрид очень понравилось это сравнение, особенно на фоне того, что окружающие ее люди почему-то массово пытались внушить ей что-то про легкость, скромность и женское предназначение. Ингрид Гром выросла грубой, въедливой и агрессивной; она горела своей работой и отдавала ей всю себя, смирившись с тем, что ей нужно пахать вдвое, а то втрое больше, чтобы достичь такого же признания как и коллеги-мужчины, выслушивая при этом кучу моральной грязи, даже при том условии, что у нее была небольшая фора в лице Федора Прокопенко, прочно занявшего нишу ее покровителя. Она с бешеной скоростью неслась туда, куда считала необходимым, пробивая стены и сметая силой инерции всех, кто совался туда, куда не следует. Её боялись, ненавидели, презирали и уважали. С ней считались — она просто не оставляла другого выбора. Федор Иванович в ужасе хватался за голову и говорил ей, что она должна отдыхать, что она должна относиться к своей жизни хотя бы самую чуточку аккуратнее, что она не должна отталкивать от себя людей, что он, в конце концов, плюнет однажды на все и наконец-то уволит её к чертовой бабушке, вот прямо сейчас, сразу, в эту секунду… Ингрид только благодарно улыбалась, кивала и продолжала делать как делала, кайфуя от собственного одиночества — так было эффективнее, безопасней, надежней, проще… И вот вам пожалуйста — эти двое. Присутствие Дубина в ее жизни причиняло ей дискомфорт. Но дискомфорт этот мерк и бледнел по сравнению с тем фактом, что сейчас, здесь, в компании Разумовского, она вдруг впервые почувствовала себя… уязвимой. Эту хрень нужно было немедленно прекращать. Она даже несколько раз открывает рот, чтобы это сделать, но так ничего и не говорит. От Разумовского пышет жаром. У него огненные волосы, тепло в глазах и улыбка тоже — теплая. Да, он странный, нервный, неуверенный в себе, с откровенно сталкерскими замашками, но у них похожие раны, и ей любопытно. Её притягивает. Но и о цене не думать она тоже — не может. У всего в этом мире есть своя цена, а миллиардеры не сваливаются на лестницы простых полицейских ради того, чтобы приволочь стаканчик с остывшим кофе. Но с другой стороны — как она выяснит его мотивы, если прервет сейчас общение? Пойдет к гадалкам? Ингрид никогда не верила в такие вещи. А может быть, все ее нынешние метания — просто влияние момента и новизны, ведь она до этого никого сюда не водила. Они оба — взрослые, почти чужие друг другу люди. У каждого своя жизнь, и в центре ее жизни — ее работа. Разумовский поднимается со своего места и подходит к краю. Ингрид думает о том, что сейчас он почему-то упорно напоминает ей большую черную птицу — из-за пальто. И эти огненно-рыжие волосы… совсем как пламя. В голове мелькает и тут же проваливается в забытие какая-то невнятная ассоциация. У Чумного Доктора — фиксация на справедливости… Что-то она упускает. Какую-то маленькую, но невероятно важную деталь. Он транслирует свои убийства через соцсети. Значит, хорошо разбирается в технологиях. — Слушай, а скажи мне пожалуйста, чисто теоретически Vmeste способна собирать некое подобие статистики, если это делает не ее владелец? — Что? — он разворачивается в ее сторону. Налетевший холодный ветер играется с его огненно-рыжими прядями, обрамляющими лицо. Он выглядит удивленным. — Ну… Там есть возможность создавать опросы, но я не уверен, что это то, что тебе нужно. А что? — Нет, ничего. Я просто подумала… неважно. Отойди пожалуйста от края, мне совсем не хочется идти свидетельницей по делу о твоём самоубийстве. Разумовский расплывается в улыбке и послушно отходит. Ингрид не может не признать, что он чертовски органично выглядит в такой обстановке. Он спрашивает ее про то, как она нашла это место, и она позволяет ему втянуть себя в беседу, но не может перестроить мозг с размышлений про рабочие тонкости. Чумной Доктор призвал других писать о несправедливости в соцсети. Какова вероятность, что он выбирает жертв исходя из количества комментариев? Но ведь их нужно для этого подсчитать… Но тогда Разумовский сейчас сказал бы ей о такой функции. Разве что кто-то всё-таки взломал его систему, но тогда это должен быть просто монстр своего дела. — Когда окажешься дома, посмотри пожалуйста, не взломали ли сервера. Я не успокоюсь, пока не выжгу эту заразу дотла… Выжигание значит очищение. Может быть его фиксация — очищение? Очищение от несправедливости… Справедливость… Гром с облегчением понимает, что снова начинает чувствовать себя собой… И сразу же внутренне замирает от ужаса. Если Доктор выбирает свою жертву по комментариям, то где гарантия, что кто-нибудь не решит последовать его примеру, ведь у народа он вызывает пока что только горячее одобрение. У нее совершенно нет никакой уверенности, что одним из этих людей не окажется мальчишка, потерявший некоторое время назад свою сестру, и уже привлекавшийся по делу Чумного Доктора… Ингрид резко подрывается с места, собираясь рвануть в направлении детдома вот прямо сразу, сейчас, сию же секунду… Но спотыкается о валяющийся с незапамятных времён неподалеку от края кусок поребрика и отчаянно взмахивает руками, в попытке вернуть утраченное равновесие. А потом вдруг понимает, что всё закончилось, потому что вокруг — все ещё крыша, а саму ее крепко фиксирует кольцо из мужских рук. В голове пролетает совершенно неуместная мысль о том, что как все-таки правильно она вчера поступила, когда заставила себя вымыть голову перед тем, как завалиться спать. — Никогда больше так не делай. Тон Разумовского — невероятно серьёзен и больше тянет на приказной, но Ингрид даже не думает с ним спорить — она, если честно, перепугалась до чёртиков, хоть и не собирается демонстрировать это миру. Вместо этого она разворачивается к нему лицом и утыкается лбом в мужское плечо, чтобы хотя бы немножко унять разыгравшееся воображение. Она уже не в первый раз оказывалась близко к смерти, но, кажется, впервые по настоящему осознала ее близость. — Мне нужно съездить в детдом, — зачем-то поясняет она. — Там мальчик. Мне нужно поговорить с ним. Её начинает подтрясывать. Она пытается отстраниться и вывернуться из объятий, потому что ненавидит демонстрировать свою слабость, но терпит поражение и сдается. В конце концов, ее просто немного трясет от шока. Это не страшно. Это ситуативно. Это не дает никаких возможностей для удара исподтишка, если вдруг ему нужно будет это сделать. Зато у нее появилось знание, что он не теряет голову в экстренных ситуациях и быстро двигается, ведь она находилась довольно далеко от него… Что ж, интересные детали к характеристике личности. Даже очень. — Если хочешь, могу тебя отвезти. Только завтра. Сейчас уже поздно и ты только всех поднимешь и напугаешь. Об этой стороне вопроса Ингрид, конечно же, не подумала, но зато теперь она знает, что от Сергея пахнет апельсинами, и совсем немного — костровым дымом. …и ее мозг не имеет ни малейшего представления, что теперь с этой информацией делать дальше.