shackles of freedom

      Первый день за стеной Роза стал настоящим адом.       Крики, стоны и рыдания эхом разносились по опустошённой равнине, словно сама земля под ногами стала зеркалом всеобщего отчаяния. Казалось, она пропиталась кровью и болью, вобрав в себя каждую утрату, каждую слезу. Сироты с выпученными глазами цеплялись за матерей, хотя те давно уже не могли ни защитить, ни утешить их. Вдовы, потерявшие последние крупицы надежды, шептали бессвязные молитвы, обращаясь к пустому небу.       Среди хаоса неподвижно сидела мать Руби. Её взгляд был стеклянным, словно жизнь покинула её тело, оставив лишь скорлупу. Руби с ужасом подумал, что она умерла. Но нет, она не могла уйти. Не так быстро. Не после того, как её спасла мать Авы, пожертвовав собой ради чужой жизни.       Крогг, широкоплечий мужчина с грубыми чертами лица и заскорузлыми руками, вытащил Аву из повозки. Её тело безвольно свалилось на грязные тряпки.              — Да уж, сильно досталось девчонке, — пробормотал он, нахмурившись, и сунул свои грязные пальцы к её ране.              Руби почувствовал, как внутри всё вспыхнуло, как гнев и страх разом наполнили его до краёв. Едва понимая, что делает, он схватил за руку Крогга. Его собственные пальцы дрожали, но хватка была твёрдой.        — Не трогайте её, — сказал Руби. Голос дрожал, как натянутая струна, но он не отводил взгляда от грозного лица мужчины.       Крогг прищурился, и на его губах появилась кривая усмешка.       — Ну-ну, защитник нашёлся, — он усмехнулся и бросил на мальчика испытующий взгляд. — Тогда сам за ней смотри. И рану обработай. Не хватало тут ещё мертвецов.       Он развернулся и ушёл, оставив Руби одного посреди этого безумия. Мать мальчика по-прежнему сидела, словно застывшая в скульптуре отчаяния, а Ава лежала неподвижно, с лицом, лишённым цвета, и кровоточащей раной, которая напоминала Руби об их общей хрупкости.              Это была первая ночь без дома.       Когда-то он мечтал о другом будущем. О жизни в родной деревне. Он представлял, как станет фермером, разводя овец, коров, свиней. В его мечтах был уютный дом, где каждое утро пахло бы свежеиспечённым хлебом. Там были бы собаки, охраняющие стадо, и лошади, каждая из которых имела своё имя. Однажды он даже представлял, как женится на Аве. Не на глупых девчонках, которые всё время смеялись, а на той самой Аве, которая, несмотря на свою суровость, всегда оставалась его лучшим другом.       Теперь же эти мечты были не просто далёкими. Они казались воспоминаниями из мира, которого больше не существовало. Всё, что осталось, — это страх, боль и борьба за выживание.       Внезапно он почувствовал, как что-то тяжёлое легло на его плечо. Это была его мать. Она опустила голову ему на плечо, и её глубокий, надломленный вздох казался попыткой выдохнуть весь этот разрушенный мир. Она задрожала, и её горячие слёзы скатились по щеке, оставляя тёмные пятна на грязной рубашке сына.       Руби сидел неподвижно, пытаясь найти в себе силы, которых у него никогда не было.              Ему казалось, что с этой ночи он больше не ребёнок.       Утро встретило их с радостной вестью о том, что отец жив. И с его возвращением страх, казалось, слегка ослабил свою хватку. Его уверенные шаги и спокойный голос, как якорь, притянули их к зыбкой иллюзии безопасности. Мама словно ожила: её глаза, ещё вчера потухшие, снова обрели искру. Её голос звучал увереннее, а руки, трясущиеся от усталости, наконец смогли обнять Руби с какой-то новой теплотой.       Но Ава… Ава становилась всё больше похожей на тень самой себя. Она не просто была тихой или грустной — она выглядела выжженной изнутри. Блеклая, словно её цвета стерлись, и сломанная, будто из неё вытащили всё, что когда-то делало её живой. Она не плакала больше, не кричала. Просто сидела, глядя в никуда, и это молчание было страшнее любого из её рыданий.       Каждый её взгляд, каждое вздрагивание от чужого прикосновения будто кричали о боли, которую она больше не могла выразить словами. И это разбивало Руби сердце. Раз за разом. Он ловил себя на том, что смотрит на неё слишком долго, и не мог отвести взгляд, утопая в чувстве вины.       Она топила его в этом чувстве. Тонкие пальцы, сжатые в кулак, подрагивающие губы, сломанный взгляд — всё это было обвинением, даже если она не произнесла ни слова. Её горе становилось его бременем.       — Ава… — голос Эммы прозвучал мягко, но с той болью, которую невозможно скрыть. Девочка вздрогнула, но даже не повернула голову. Она сидела неподвижно, сгорбившись, словно стараясь стать невидимой. Её голос, когда он всё-таки прозвучал, был таким же тихим, как шорох сухих листьев, и хриплым, будто слова причиняли ей физическую боль.       — Оставьте меня, — прошептала она, еле слышно, но в её тоне звучала непреклонность. — Я устала. Просто… хочу спать.       Эмма сделала шаг ближе, её рука чуть приподнялась, будто она хотела утешить девочку, но застыла в воздухе. В этот миг стало понятно, что Ава не нуждается в утешении. Она словно выстроила вокруг себя стену, настолько плотную, что пробиться сквозь неё было невозможно.       Руби молчал, чувствуя, как в воздухе повисла тяжесть, куда страшнее кровожадных титанов.       Самое страшное было осознание, что всё это — лишь начало. За их дрожащими спинами глухо захлопнулись массивные ворота стены Роза, отсекая не только кровожадных людоедов, но и разрывая последнюю, едва ощутимую связь с домом. Это был не просто конец привычной жизни — это был разлом, за которым начинался настоящий кошмар. Руби никогда не думал, что однажды ему придётся с яростью, почти животной, сражаться за кусок хлеба. Ава наверняка сказала бы, что этот сраный ломтик не стоит таких усилий. Но она молчит. Она молчала, но один лишь её взгляд говорил больше, чем могли бы выразить слова. Глаза, покрасневшие от слёз и бессонных ночей, смотрели на него так, будто каждое её страдание было его виной. Этот взгляд, полный боли и невысказанного гнева, был как удар в самое сердце.       Руби всё чаще начинало казаться, что он теряет рассудок. Ава с безжизненными, широко раскрытыми глазами словно стеклянная кукла, сидела в углу и твердила нечто бессвязное. Слова путались с рыданиями, захлёбывались в её горле, словно ей не хватало воздуха.       По ночам её тихие всхлипывания становились почти невыносимыми. Лагерь, окутанный липкой тишиной, словно нарочно усиливал каждый звук. Её бесконечное раскачивание, лицо, зарытое в колени, пальцы, впившиеся в волосы, которые она выдирала из головы.       Сон стал для лагеря роскошью, которую никто больше не мог себе позволить. Те, кто ещё помнил, что значит спать, мечтали об этом так, будто грезили о далёком и недостижимом рае. Но Ава лишала его даже крохотных мгновений забвения. Её горе, её неистовая скорбь были словно ядовитая река, которая текла через весь лагерь, разрушая всё на своём пути.       Руби чувствовал, как терпение испаряется, оставляя после себя только ярость. Она накатывала волнами, слепая и горячая, когда он видел её скорбь, её дрожащие плечи, слышал её рыдания. Но её горе — это не нечто захватывающее, требующее к себе всеобщего внимания. Будто только она имела право скорбеть, будто только её потери что-то значили.       И всё же, в самой глубине этой ярости теплился другой, куда более страшный страх. Руби боялся, что Ава — это зеркало, отражение того, что ждёт всех их. Потеря рассудка, боль, которая никогда не уйдёт, которая станет частью их самих. Она была тем, во что они все превращались. Руби подумал, что титаны снаружи, возможно, были не так страшны, как отчаяние, которое теперь обитало внутри этих стен.       — Хватит! Прекрати! — Руби, из последних сил собрав всё, что осталось в его исхудавшем теле, повалил подругу на землю. — Ты умрёшь, если не съешь этот проклятый хлеб! Не ты одна, слышишь? Не ты одна потеряла маму! Все здесь кого-то потеряли!       — Заткнись! — взорвалась Ава, её гнев был почти осязаем, как раскалённый воздух перед бурей. В этот миг она напоминала титанов, и хотя Руби видел их лишь издали, он знал, что огонь в её глазах был столь же свиреп и беспощаден. — Тебе легко говорить, да?! Твои родители живы и здоровы! — Она скинула его с себя, одним движением придавив его руки коленями. Её лицо, перепачканное грязью, перекосилось от злости, а в покрасневших глазах блестели слёзы. — Почему Недд не спас мою маму? Они же были вместе в том аду, разве нет?! Почему твой отец жив, а моя мама мертва? Твоя мать обязана ей жизнью, Руби! Так почему, скажи мне, почему твои родители живы, а моя мама нет? Ведь твой отец мог умереть вместо неё! Тогда бы всё было справедливо.       — Мой отец не виноват, что твоей мамы больше нет! — выкрикнул Руби, срываясь. Он готов был стерпеть всё: её злость, боль, оскорбления. Но не обвинения в том, что его семье стоило умереть. Даже от неё. Особенно от неё. — Она просто не успела пройти через ворота…       — Завались, Руби, — отрезала Ава, резко поднявшись. Её голос прозвучал словно удар. — Моя мама мертва. И я осталась одна.       — У тебя есть отец…       — Нет у меня никого! — внезапно весь её яростный пыл улетучился, и она осела под тяжестью собственной боли. Из её глаз снова брызнули слёзы. — Он бросил нас. Всегда бросал… — Она отвернулась, шагнув прочь. — Не подходи ко мне больше, Руби. Я не хочу видеть тебя. И твою семью тоже.       Верно, Ава сходила с ума. И её безумие, словно зараза, прорастало в сердцах окружающих. Отец всё чаще срывался, теряя терпение и себя. Мама едва держалась на ногах, её округлый живот всё чаще сводили спазмы. Иногда она хваталась за него обеими руками, стиснув зубы, и издавала тихий стон, который пронзал Руби до самых костей. Позорная пелена слёз застилала его глаза каждый раз, когда он слышал её болезненное дыхание.       Но Руби верил, что всё наладится. Мама поправится, отец найдёт работу, пусть даже самую тяжёлую, но она даст им возможность начать новую жизнь. И их семья наконец обретёт долгожданное пополнение. Её — младшую сестру с яркими рыжими волосами и глазами, сияющими, как солнце. Мама называла её надеждой, началом нового этапа их жизни.       Пусть их дом остался за непреодолимой стеной. Пусть стена Мария никогда не откроется для них вновь. Пусть деревня, где они жили, была захвачена ужасом и кровью, а на плодородной земле теперь воцарилась смерть. Пусть Ава больше никогда не взглянет на него.       Он не виноват, что её мама не выжила.

***

      Лучше бы весь мир сгорел в адском пламени.       Лучше бы земля разверзлась, поглотив всё живое. Лучше бы они так и остались в Подземном Городе, где пахло сыростью, где не было солнца, где грязь становилась частью твоей кожи. По крайней мере, мама тогда осталась бы жива. А может, Ава всё-таки нашла бы выход из подземелий. Хотя, если честно, теперь ей казалось, что лучше было бы никогда этого не делать.       Хотела ли мама этого? Прожить всю жизнь в тени, без солнца, травы, свежего воздуха? Конечно, нет. Джия любила деревню. Она любила свободу. Этот год — единственный, что они провели вне земли, — стал её самым счастливым. Но именно он отнял её у Авы. Этот мизерный кусочек свободы стоил слишком дорого.       А отца снова нет.       Его никогда нет. У него могла быть другая семья. В Шиганшине. Дети, которые видят его каждый день, которых он обнимает, целует перед сном, желает сладких снов.       Эти мысли заставляли грудь Авы сжиматься от злости. Ищет ли он её? Жив ли Леви вообще? Или Ава осталась полной сиротой?       Аве не нужна новая семья. Не нужны чужие улыбки, чужие руки, чужая забота. Она хотела только одно: вернуть маму. Только мама могла успокоить её плач, только мама могла вытереть слёзы и сказать, что всё будет хорошо.       Но мамы больше нет.       И отец ничего не сможет изменить.       Слёзы вновь наполнили глаза, но Ава стиснула зубы. Ей нельзя было плакать. Она не хотела, чтобы кто-то видел её слабость. В такие моменты она чувствовала, как ярость заполняет пустоту, оставленную утратой.       Нужна ли она была матери? Джия так легко выпрыгнула из повозки, словно ничего в этом мире больше её не держало. Ни любимые платья с рюшами, ни алый оттенок помады, который так гармонировал с её улыбкой. Ни яблочные пироги Эммы, ни ночная тишина деревни, когда мама, укрывшись тёплым шерстяным одеялом, сидела на кухне с чашкой горячей воды. В такие моменты Ава даже дышать боялась громче обычного. Мать казалась такой хрупкой, такой уставшей, будто каждое слово могло окончательно сломить её. В последний год её лицо осунулось, взгляд потяжелел, а улыбка становилась редкостью.       Но именно в эти ночные часы, в одиночестве, Джия была… собой. Сломленной и потерянной, но всё же настоящей. Её силуэт, окутанный тусклым светом лампы, напоминал ангела. Эти моменты заставляли Аву чувствовать, что решение оставить подземелья было ошибкой. Там, под землёй, они были в безопасности. И даже если воздух был тяжёлым, а свет ламп — холодным, мать не выглядела столь… опустошённой.       Неужели в этом мире её мать не держало даже собственное дитя? Ава сжала руки, прогоняя мысль, которая прожигала душу. Неужели она была настолько плохим ребёнком, что Джия предпочла смерть жизни рядом с ней?       Чем мать Руби была лучше? Тем, что носила в себе новую жизнь? Тем, что у неё ещё был повод бороться? А Джия… у неё не было даже этого?       Её последним решением было оставить родную кровь. Оставить на милость малознакомых людей в переполненной повозке, на грубого Крогга и на семью Руби. Ава сидела, пытаясь понять: какой частью себя мама руководствовалась в тот момент?       Она всегда казалась загадкой, двуликим существом. Порой Джия становилась тёплым солнцем — её прикосновение, взгляд, даже голос были укрытием от всего мира. В эти мгновения Ава чувствовала себя любимой и защищённой, будто весь мир мог рухнуть, но в их маленьком уголке всегда будет свет.       Но в другие дни Джия была иной. Ледяной и отстранённой, как зимняя ночь. Она смотрела на дочь так, будто Ава была чем-то невыносимым — досадной помехой, мелкой неурядицей, ненужным бременем. Это отчуждение разрывало сердце.       Ава думала, что всё дело в её отце. В его чертах, что, как отражение в зеркале, читались в её лице. Может быть, это напоминание было для Джии невыносимым. Может быть, каждый взгляд на Аву воскрешал то, что Джия так отчаянно пыталась забыть.       Но тогда почему были те тёплые моменты? Те редкие дни, когда Джия, казалось, не замечала этого сходства и дарила дочери настоящее, чистое счастье? Эти противоречия разрушали Аву изнутри.       Может, Джия бросила её потому, что считала себя плохой матерью? Может, она верила, что Аве будет лучше без неё, чем с женщиной, которая не могла справиться с собственными демонами? Или, наоборот, Джия всегда любила только себя и, когда пришло время выбирать, она выбрала собственную свободу, оставив дочь в чужих руках.       Ава не знала. Она не могла знать. И не хотела знать. Тогда это разбило бы её сердце сильнее.       Стоило извиниться перед Руби. Он был ни при чём в её разрушенных мечтах, в потере, что расколола её мир на части. Он был всего лишь мальчиком, которому пришлось повзрослеть слишком рано, взять на себя больше, чем должно было вмещать его хрупкое детство. Ава знала, что должна сделать этот шаг, но горечь внутри удерживала её, как тяжёлые цепи.       Она всё ещё беспокоилась за Эмму и её ребёнка. Её мысли возвращались к женщине, чьё лицо было измучено, но всё ещё полное жизни, что сейчас росла под её сердцем. Забота о них жила где-то на задворках сознания, едва различимая за плотной пеленой её собственной боли.       Но горе внутри разрывало её на части. Это чувство было таким осязаемым, будто в груди открылась настоящая рана, зияющая, как глубокая пропасть. Ава снова ощущала себя на том ужасном кладбище, где земля впитывала отчаяние вместе со слезами. Горе вцепилось в неё когтями, а боль утягивала за собой всё глубже, будто сама земля звала её к себе.       Но мама… Мама никогда не будет похоронена. Её тело не будет покоиться в тени деревьев, не будет оберегаться цветами и тишиной. Её плоть станет кормом для зверья, если титаны оставят после себя хоть что-то. Эта мысль заставляла Аву содрогнуться.       Джия выбрала жизнь Эммы, а не свою. Это был её выбор, неправильный и мучительный. Но разве могла Ава ненавидеть её за это? Она пыталась найти в себе это чувство, но вместо ненависти наталкивалась лишь на пустоту. Почему мама так решила? Почему не боролась до конца?       Джия была взрослым человеком. Ава всё чаще понимала, что взрослые далеко не всегда поступают так, как хотелось бы детям.       Маленькие царапины, оставленные в драках с другими детьми, всё ещё болезненно жгли кожу. Эти раны стали такой же частью её жизни, как и потеря, которая с каждым днём становилась всё более непреодолимой. Люди вокруг, борющиеся с болью и утратой, старались справиться с этим, перекрывая внутренний ад внешним. Они искали выход в том, чтобы выпустить гнев, но Ава не нуждалась в таком поводе. Для неё было достаточно одной случайной стычки, чтобы свалить мальчишек на землю и провести пару минут в этом бессмысленном, но привычном жестоком взаимодействии. А потом, когда все оставались на земле, задыхаясь и потирая ушибы, наступала странная тишина.       Они сидели рядом, не глядя друг на друга, возились с порезами и ссадинами. Мутная вода из лужи, жалящая раны, и надменное молчание — всё это было их языком, их способом убедить себя, что ничего не произошло. Что это ничего не значит. Только Ава знала, что эти минуты притворства не стирают внутреннюю боль.       Шла вторая неделя с падения стены Мария, и хаос по-прежнему захлёстывал всех, кто оказался в его эпицентре. Стена Роза трещала под тяжестью беженцев, словно не способна была выдержать это нескончаемое море отчаяния. Каждый день военные, с холодными лицами и надменным видом, разбрасывали черствый хлеб, как будто делали величайшее одолжение. Они смотрели сверху вниз, будто были богами, решающими, кто достоин выжить, а кто нет.       Ава стояла в стороне, наблюдая за этим театром унижения, сжимая кулаки так сильно, что ногти впивались в кожу. Возможно, где-то в этом хаосе её отец искал её. Если он был жив. Если ему было хоть немного до неё дело. Но она сомневалась. Как он посмотрит ей в глаза, если они встретятся? Сможет ли сказать хоть слово? Или задохнётся в собственной вине? Хотя нет, она знала, что таким, как он — разведчикам — понятие вины чуждо. Они жили, следуя приказам, оставляя за собой лишь горе и опустошение.       Однако выбора у неё не было. Слухи шептали, что скоро большую часть беженцев отправят в Подземный Город.       Ава содрогнулась. Она не хотела туда. Не теперь. Уж лучше она умрёт с голоду в этом лагере смерти. Город, скрытый во тьме, был символом безнадёжности.       Ава не хотела туда. В то место, что олицетворяло собой чистое отчаяние Она не выживет там. Не одна. Без мамы, которая когда-то умела даже в самой тёмной ночи найти огонёк надежды, она была как заблудившийся путник в лесу, не видящий дороги и не зная, куда ведёт следующий шаг.       Ведь никто больше не будет освещать ей подземную тьму. Никто не посмотрит на неё с огромной долей раздражения за то, что она вновь сбежала из дома.       — Эй, кроха! — знакомый грубый голос Крогга вывел из себя Аву, заставив её вновь ощутить волну ярости, которую она с трудом подавляла. Она сжала челюсти, выдохнула с раздражением, не обратив внимания на мужчину, усевшегося рядом. С какой-то стати он решил, что теперь ответственен за неё. Аву бесило его своеволие. — Ты ещё не ужинала?       — Тебе то какое дело, старик? — прошипела она, отодвигаясь подальше. Но Крогг лишь рассмеялся. Этот хриплый смех был почти издевательским.       — Плохое дело — морить себя голодом. Разве ради этого погибла твоя мать? — Эти слова стали для неё ударом, который она не ожидала. Она вскочила, все внутренние стены, которые она так долго пыталась воздвигнуть, рухнули. Каждый. Руби. Эмма. Недд. И теперь этот мерзкий Крогг. Каждый из них чувствовал нужду напоминать ей о том, что её мать мертва, будто она сама этого не осознавала.       — Не смей. Не смей даже вспоминать о ней! Из-за тебя она мертва. — процедила она, злобно нависая над ним. Крогг, казалось, не замечал её гнева, откинувшись на сено, как будто всё, что она говорила, было ерундой.       — Благодаря мне ты жива, — его слова были как удар в лицо. Это было так холодно и резко, что она почувствовала, как её душу пронизывает ярость.       В этот момент ей действительно было бы легче, если бы она вместе с мамой ушла из этого мира.       — Надо же, как быстро зажила твоя рана! Жаль, шрам останется, — Ава инстинктивно провела рукой по лбу, ощущая, как тянет свежий шрам, пересекающий её кожу. Она не видела, как выглядит её лицо, но точно знала: этот новый шрам не делает её красивее. И был лишь напоминанием её слабости. Напоминанием, который ей оставил Крогг.       Что-то всепоглощающее, бурное и разрушительное поднялось в её груди. Ярость охватила её, заставив почувствовать, как вся кровь словно закипела в венах. Глаза застилала алая пелена, и лишь одно желание кипело в ней — уничтожить.       Собрав всю свою ярость, она с размаху ударила Крогга по носу. Он откинулся назад, и из его носа потекла кровь — красная, горячая, знакомая. Слезы накрыли её глаза, и та же кровь как будто заполонила её сознание. Пелена исчезла так же стремительно, как и появилась, но злость осталась. Она не могла остановиться, не могла сдержать этот поток злости, который бушевал в её душе. Ава пнула Крогга в живот, и он согнулся, издав болезненный, обрывистый выдох, проклиная её.       И тут произошло нечто странное. Крогг вновь рассмеялся. Смех был громким и искренним, в нем не было ни зла, ни издевательства, только какая-то невообразимая беззаботность, будто для него это был просто момент, не более. Он вытер кровь с носа грязным рукавом и снова заговорил, как будто ничего не случилось.       — Полегчало? — спросил он, вытирая нос грязным рукавом.       — Немного, — Ава вновь окинула взглядом мужчину и устало села напротив него. В её груди как-то сразу стало легче, но эта лёгкость была обманчива. В душе осталась пустота, которая, казалось, поглотила её. Словно все чувства, что терзали её все эти дни, исчезли со внезапным приступом ярости.       — Ну, со своим дружком подралась. Мне лицо набила. Есть еще, кого хочешь проучить? — Крогг произнес это с таким простодушием, что Ава не сразу поняла, что он вообще имеет в виду. Она бы никогда не подняла руку на Эмму, хотя в первые дни всё её существо кричало, чтобы она сделала это. Хотелось выплеснуть всю ту ярость и боль, что разъедала её изнутри, и с каждой секундой она чувствовала, как эта ненависть растет, как она не в силах сдержать её. Хотелось пнуть Эмму, заставить её пожалеть, что она выжила, что осталась. Но… затем на мгновение просветился свет здравого смысла, тихий, как утренний рассвет, и Ава осознала: никто не виноват в смерти Джии. Это не её вина, и не вина других.       — Нет, — тихо прошептала она, словно слова эти были тяжёлым камнем, который она только что скинула с плеч.       Крогг хмыкнул и по-своему оценил её молчание, а затем, как будто забыв, что за всем этим стоит, добавил:       — Отлично! Значит, теперь можешь с чистой совестью съесть свой ломтик хлеба, офицерская дочь.       — Что? — спросила Ава, не веря своим ушам. Ей же послышалось?       — За тобой отец пришёл, — последовало краткое, чёткое сообщение, которое застало её врасплох. Эти слова вывели её из равновесия.