shackles of freedom

      Подземный город – не место для детей. Да и для людей, если уж на то пошло. Здесь нет солнца, тепла, света. Только тьма, сырость и вечный холод.       Это город отбросов. Преступников, насильников, убийц. Или тех, кому не повезло появиться на свет под толщей земли, в недрах, где всё, что осталось от человечности, — лишь зыбкий призрак. На поверхности их зовут грешниками. Вера, вбитая в головы с самого рождения, утверждает, что под землёй находится Ад. А раз ты в Аду — значит, грешен.       Подземный город — это город болезни, голода и смерти. По иронии судьбы, место, созданное как убежище от титанов, стало собственной могилой для тех, кто в нём укрылся.       Ава бежала, что есть сил, босые ноги стирали кожу до крови, а худые колени уже не держали от усталости. Руки, ободранные и усеянные алыми каплями, казались красивыми только на мгновение — до тех пор, пока боль не возвращала её в реальность.       — Отдай! — грязные руки потянулись к её спутанным волосам, но девочка ловко увернулась, нырнув под чужую руку, и пнула преследователя в колено. Её дыхание сбилось, глаза застилал пот, но она не останавливалась. Колени дрожали, сердце билось, словно хотело вырваться наружу, а трое мальчишек за её спиной всё приближались. Они почти догнали бы её, если бы не спотыкались друг о друга, падая в грязь.       — Стой, мерзавка! — раздался хриплый выкрик.       Но она не остановилась. Она вырвалась.       Дети подземного города не знали ни жалости, ни доброты. Здесь могли убить за кусок чёрствого хлеба или за дырявую обувь. Здесь выживали, платя за жизнь чужими. Чтобы добыть себе одежду, нужно было раздеть кого-то догола. Чтобы утолить голод, приходилось обрекать других на смерть.       Аве пока везло. Она ещё не убивала. Это делал за неё отец. Ей не приходилось добывать пищу или одежду — мама брала на себя эти заботы.              Мама.       В этом тёмном, гнилом месте она оставалась единственным светом. Её руки были мягче подушек, которых Ава никогда не видела. Волосы пахли цветами, которых она не знала. Её глаза зелёные, как трава — но и травы Ава никогда не видела. Мама была теплом в холодном аду, в котором они жили.              Ава добежала до своей улицы, ноги подкашивались, и она грузно осела на грязную землю. Несколько глубоких вдохов — выдохов. Потом она надела свои старые, тесные ботинки, которые жали так, что бегать в них было невозможно.       Дверь в дом протяжно заскрипела, выдавая её позднее возвращение. Ускользнуть незамеченной не получилось. Мама ждала у порога.       — Где ты была?! Я обыскалась тебя по всему городу! Сколько раз говорить – не покидай район! – мама тут же притягивает её к себе, нежные пальцы гладят по спине, нос уткнулся в светлую макушку. Мать тяжело дышит, сжимая в крепком коконе рук.              С боку недовольно цыкнули, и этот цык был столь неожиданным, что девочка завертелась в объятиях, выворачивая голову в сторону звука. Папа. Что он здесь делает? Руки по старой привычке отряхнули испачканную одежду. Рукавом рубашки Ава вытерла лицо, уткнувшись взглядом в пол.       — Я ходила к лестнице! – Ава вырывается из рук матери и протягивает ей розу, которую прятала под рубашкой. Многочисленные шипы были испачканы в маленьких алых каплях, а живот неприятно зудел от мелких царапин. Но ведь это того стоило? — Это дал мне сержант Джейсон! Сегодня наверху их раздавали в честь дня рождения короля!       Сержант Бран Джейсон – единственный представитель доблести, чести и достоинства среди жеманных полицейских. Он – свежий глоток воздуха, чистейшая вода, добро в изначальном его виде. Даже жестокость Подземного города не оставляла на его светлом лице морщин недовольства, ибо он был искреннейшим из единорогов. Чумазые выродки подземелья для него – несчастные и неспокойные души.       — Ты что?! – наигранная обреченность на лице мамы обратилась к отцу. — Я ведь говорила тебе не ходить, почему не слушаешь? - а словами она продолжала обращаться к дочери.       — Не маленькая уже, сама разберётся, - отстранённо произнёс отец, хмуро оглядев с ног до головы.              Ава вновь зарделась из-за заляпанного лица и грязной одежды. Папа не любил грязь, не любил и грязных людей.       — Видишь, мам, папа сказал, что я совсем взрослая! Ещё чуть-чуть и буду сама зарабатывать! – грусть, отобразившаяся на прекрасном лице матери ввела Аву в ступор. Разве она сказала что-то плохое? Оглянулась на папу, но вместо него увидела на столе горстку монет и несколько батонов хлеба. Ава то думала, что папа соскучился по ней. Глупая, когда такое было? И вновь месяцы отсутствия возведут между ними стены, словно снаружи их не хватает. — Пап, а ты придёшь ещё? – Аве не нравится собственный голос, пропитанный надеждой. Так жалко. За папой отвратительно скрипнула дверь, щепетильный отец не выдержал:       — Смажь эту дверь в конце концов, - ушёл.       В доме вновь остались только они с мамой. С её лица исчезли последние эмоции — в слабом свете лицо казалось статуей, прелестной, но лишённой жизни. Пустые глаза задержались на входной двери всего на мгновение, прежде чем она отвернулась и занялась хлебом. Острым ножом мама нарезала батоны на ровные ломти, складывая их в старый шкаф. Скрипнула одна дверца, а вторая и вовсе отсутствовала, как и многое в их доме.       Ава замерла, словно приросла к полу. Она крепко держала в руках розу, её пальцы впивались в стебель так сильно, что шипы вновь впивались в кожу. Мама не обратила внимания.       Иногда девочке казалось, что мама замечает её только тогда, когда с ней случается что-то плохое. Поэтому Ава всегда возвращалась с разбитыми коленками, содранными ладошками и порванной одеждой. Ради материнской заботы — ради мимолётного прикосновения к её мягким рукам или короткого поцелуя в лоб — стоило терпеть боль. Это было её маленьким счастьем, её смыслом.       Двери дома, ржавые и скрипучие, когда-то были клеткой, запирающей её внутри. Но с тех пор, как одна из них сломалась, они больше не могли удерживать её. Мама тоже больше не могла. А вместе с этим исчезло и их хрупкое чувство безопасности. Теперь любая опасность могла ворваться в их дом, но Ава об этом не думала.       Добиться внимания мамы было всё сложнее. Она редко говорила, чаще молчала, погружённая в свои мысли. Бывали моменты, когда она вдруг гладила Аву по волосам или тихо целовала в лоб, но девочка так и не смогла понять, что вызывает эти редкие проявления нежности.       Роза выпала из её пальцев и с глухим стуком упала на старые доски пола. Ава ничего не сказала, лишь тихо направилась к себе в комнату.       Прошло несколько часов. Факелы давно погасли, и дом погрузился в темноту. Но Ава знала, что скоро услышит скрип двери. И точно — он раздался, такой тихий, почти украдкой.       Мама выходила из дома. Её губы, казалось, светились алым, а на плечах лежало её любимое белое платье. Точнее, единственное платье.       Ава никогда не спрашивала, куда она уходит, а мама никогда ничего не рассказывала. Но даже в этом холодном, тёмном месте мама была для неё самой-самой. Её самым тёплым воспоминанием и единственным светом в вечной тьме.

***

      — … был-л при-го-во-рён к-к смерт-ной каааз-ни! Ура! Я правильно прочитала? – огонёк радости мелькнул в серых глазах, либо это был слабый свет вонючих факелов. Ава вновь перечитала текст, что уже расплывался на незнакомые каракули, уже быстрее и увереннее. Притащенная через весь город газета была старой, порванной, мятой и высветленной.       — Правильно. Ты уже так резво читаешь. Молодец, Ава! – Волосы растрепались под сильной рукой полицейского, жесткие пряди сбились в кучу, которую распутывать придётся часами. Плевать. Девочка со смехом отмахнулась от его рук и вскочила на твердую землю, размахивая едва живой газетой. Ава молодец! Вот мама обрадуется, когда узнает, что она уже научилась читать!       Неправда. Мама даже не посмотрит на неё. Сержант появлялся на посту каждые три дня. В эти редкие часы он никогда не отказывал Аве в внимании и ни разу не прогнал её прочь. Будто из порыва доброты или какого-то необъяснимого вдохновения, он учил её буквам — терпеливо, шаг за шагом. Сначала она запоминала формы, потом начала складывать их в слова. Затем он взялся за числа: Ава научилась считать по пальцам и теперь гордо заявляла, что может досчитать до тридцати.       И не понятно, почему полицейский встречал её с распростертыми объятиями. Аве казалось, что он слишком добр для этого мира - жестокого и безнравственного, как любила тараторить под нос мать. Мир создан для таких, как папа - бесчувственных - так его называла мама,- и решительных - так о нём отзывалась Изабель.       — А что такое смертная казнь? – Ава склонила голову набок, и светлые пряди волос, словно нарочно, прилипли к её губам. Конечно, она знала, что такое смертная казнь.       — Н-да, не стоило читать эту газетёнку, - мозолистые пальцы сержанта гладили редкую темную бороду. — Узнаешь, когда вырастешь.       — Я уже взрослая! – воскликнула девочка, отплёвываясь от жёстких, как солома, волос, которые всегда напоминали ей набивку из старой подушки. Цветом они тоже были похожи — блеклые, неживые.       — И сколько же тебе лет? – полицейский беззлобно усмехнулся.       Ава задумалась на секунду и нахмурила тонкие брови. Маленькие глаза забегали, губы поджались. Щеки вдруг стали впалыми, больше, чем были. Девочка закусила щеку изнутри и жевала, точно вкуснейшую еду на свете. Задумалась.       — А какой сейчас год? — наконец спросила она.       — Восемьсот сорок второй, — ответил Джейсон, чуть прищурившись.       Ава медленно вытянула ладошки, начав считать на пальцах.       — А что идёт после тридцати? — спросила она после недолгого молчания, немного смущённая, но настойчивая.       — Сорок, — ответил сержант, не удержавшись от хриплого смеха.       Она уже загнула пальцы на одной руке и продолжила счёт на второй. Но, дойдя до тридцати двух, сбилась. Она остановилась, думая, правильно ли идёт: после тридцати - тридцать один. Джейсон снова тихо хмыкнул, и этот звук задел Аву, как острая иголка.       — После тридцати — тридцать один, тридцать два, тридцать три... Тридцать пять — год моего рождения, значит, его пропускаем... тридцать шесть, тридцать семь... — она говорила вслух, точно старалась убедить себя в правильности. — Сорок... сорок один, сорок два... — Шесть... семь! Мне семь лет! — воскликнула она, подняв глаза на Джейсона с победным блеском.       Сержант присвистнул, изобразив удивление:       — Вот это да! И уже читать умеешь, и считать. У нас на поверхности дети в твоём возрасте и близко до такого не дотягивают.       — Правда?! — её лицо просияло, словно поблекшая лампа вдруг нашла силы зажечься ярче. Девочка подпрыгнула на месте и закружилась, поднимая пыль с холодной каменной лестницы. — Я, получается, крутая? Я же крутая, да?       — Ты очень крутая, Ава, — серьёзно сказал Джейсон, но глаза его улыбались.       Одежда на неё мала, местами в не отстиранных пятнах, но аккуратно зашитая и чистая. Волосы её всегда собраны в тугой хвостик на затылке, лицо умытое и светлое. И всё же она оставалась ребёнком подземелья. Болезненно худая, с сероватым оттенком кожи, слишком маленькая для своих семи лет, с впалыми глазами и потрескавшейся, иссушенной кожей.       Неожиданно раздавшиеся шаги прозвучали с раздражающим ритмом, передавая отчётливое нежелание и презрение. Каблуки военных сапог цокали по каменным ступеням лестницы, разрывая тишину. Воздух, редкий для подземелий своей чистотой, наполнился резким, тошнотворным запахом. Каждый шаг звучал громче предыдущего, пока в проходе не появился полицейский, пришедший сменить Джейсона на посту. Его лицо исказилось гримасой отвращения, едва он заметил девочку. Он громко сплюнул на пол, будто перед ним было не живое существо, а жалкий отброс. Глаза Авы мгновенно сузились, став острыми, как лезвия. В зеркало давно смотрел, подонок?       — Опять возишься с отребьем, Джейсон?       Услышав хриплый, пропитанный винными парами голос, Ава резко отвернулась. Её тонкие брови сошлись на переносице, а серые глаза застыли, напоминая грозовые облака, полные напряжённой тишины перед бурей. Губы упрямо скривились, выдавая обиду и гнев, и она, не сказав ни слова, сделала несколько шагов назад, увеличивая расстояние между собой и новым полицейским.       Иногда она забывала, что мир не наполнен добрыми единорогами, как сержант Джейсон. Не все могут быть такими. Не все хотят быть такими хорошими.       Или глупыми.       — Что ж, Ава, мне пора.       — Увидимся через три дня?       — Верно, - сержант вновь растрепал её уже неаккуратный хвост. Лёгким толчком в спину он подтолкнул её в глубь города. Ава, широко улыбнувшись, энергично помахала ему рукой и тут же исчезла в лабиринте узких улиц, растворяясь среди мрачных домов и серой толпы.       — Тебе самому не мерзко? –раздался за спиной насмешливый голос, заставив сержанта раздражённо вздохнуть.       — Этим детям можно лишь посочувствовать.       — Сочувствуй ты им в действительности, не стал бы давать ей ложную надежду. Эти дети как клещи, сержант, — полицейский сел на его место и вытянул длинные ноги. От его резкого, прерывистого дыхания смердило алкоголем. Бран промолчал. Привычный к подобным разговорам, он лишь коротко кивнул и направился вверх, туда, где его ждала прохлада свежего воздуха и солнечный свет. — Она уже называла тебя папой? — лениво бросил напоследок его сменщик, с кривой усмешкой провожая взглядом удаляющуюся спину.       Нет. Не назвала. И не назовёт, потому что она слишком любит своего. О храбрости, смелости и доброте своего отца она слагала легенды, сравнимые с подвигами Сины, добротой Розы и справедливостью Марии. Его любовь к её матери столь сильна, что даже святые завидовали её чистоте. А сержант знал, что в Подземном городе подобные люди не водятся. Знал, но в молчал в угоду своей благородной души.       Ава лежала на кровати вытянув ноги к потолку. Трещины на нём складывались в причудливые узоры и с каждым днём увеличивались, создавая новые картины. При довольно сильном шуме потолок крушился, а её лицо обсыпали мелкие крошки. Голова Авы свисала с кровати, ноги опирались о стену. Шершавые стены царапали ноги, но противостояние с гравитацией было интересней. Она продолжала вновь и вновь загибать пальцы, которых в темноте комнаты видно не было. Факелы уже давно не горят, сообщая о наступившей ночи. Девочка не знает, сколько времени она пролежала, но сон никак не шёл. Она снова и снова считала, азарт захватил её с лихвой, ведь теперь она умеет считать до сорока. До сорока девяти! Взгляд зацепился за окно. Оно было в трещинах, старая белая краска давно облупилась, открывая обзор на дерево под ней. А за окном не видно ни-че-го. Даже сырой земли над головой.       На поверхности, должно быть, не так. Там ведь их любимое, горделивое небо. Посчитало ли оно, что подземные жители не достойны его? Или это сделали Богини, что проживали там? Говорят, небо голубое днём, и темное-темное ночью. Очень хочется посмотреть. Сержант Джейсон говорил, что ночью на небе видны звезды - маленькие огоньки далеко в небе, даже дальше солнца. Ава не знает, что такое солнце, и не знает, что такое звёзды. И вообще, как небо может быть голубым? Как на нём может что-то светить? Кто-то повесил туда солнце и звезды? Как их зажигают, если они очень далеко и высоко? Ава считала всё это глупым. Неправдивой сказкой, ложью. А любимый сержант просто решил поиграть с ней и влить в уши сказку. Горло запершило от желания срочно высказаться ему. Ава ему доверяла. Она раздраженно потоптала по стене и рыкнула.       — Ава! — внезапно раздался крик из соседней комнаты. Сердце девочки едва не выскочило из груди, она застыла, как вкопанная, и на мгновение даже забыла, как дышать.       — Ой! — Мама дома? Она разве не на работе? Ава мгновенно вскочила с кровати, запутавшись в простынях и падая на порог. Подскочив к двери маминой комнаты — маленькой и без окон, с тесным дверным проёмом — она осторожно просунула голову и, едва шевеля губами, шепнула: — Мам?       — Почему ты ещё не спишь?       — Не спится, — ответила она, топча ноги и сминая в руках подол рубашки. — А можно с тобой лечь? Пожалуйста - пожалуйста!       В глубине комнаты вздохнули очень устало. Тишина затянулась, и Ава, опустив голову, уже поплелась обратно к себе.       — Можно, - тихо ответили ей. Ава радостно вздрогнула. Молниеносно впорхнула в комнату и плюхнулась рядом с мамой, головой зарывшись в одеяло и уткнувшись куда-то в грудь. Мама раздражённо выдохнула, но притянула за макушку ближе и чмокнула в лоб. — Теперь спи.       Тихо. Очень.       За окном раздавалась ругань и пьяный хохот. Мама рядом размеренно дышала.       — Мам? – нет ответа. — Ма-маа.       — Что? — резкий шёпот раздался у уха, вызвав табун мурашек и щекотку. Девочка хихикнула.       — Ты ведь любишь меня? – и снова тишина. — Люблю, - Ава взвизгнула и крепче сжала маму в тесных объятиях. Конечно любит! Мама ведь самая добрая и самая любимая! И Ава тоже любимая.       — Маам?       — Ава, - более громко и строго.       — Да?       — Спи!