Until the end

      Лёд ведь в каком-то смысле — жизнь.       Жизнь, кующая железный каркас из костей, жилистых рук, жизнь, вплетающая под кожу субстанцию металла, что твердея разбухала в мышцах, отравляя внутренности, жизнь ведь — та самая шалава, плохим даёт, хороших окунает лицом в грязь.       Всё что делать можно — так это смирится, смирится и смотреть на то, как дома в фундаменте дают трещины, такие незаметные, но каждая может стать последней. Каждая тренировка — испытания на прочность, она — с привкусом бронзы, серебра и крови на языке.       Каждая тренировка — на грани себя, за гранью своего тела и за гранью разума, навязанные стены в коем медленно, но верно начинают осыпаться к её ногам, оставляя её без принципов, без медалей, и главное — без веры в то, что правильно, а что нет.       Вся проблема то в этом — всё здесь относительно до невозможности.       Нету в мире чёрного и белого.       Мать говорила ей. Много и долго, долго и громко — нравоучала, наказывала, а бедная, шестилетняя Саша сидела перед ней у стола, сжав руки перед собой в замок, и правильно ли это — загнать ребёнка в такие рамки, в такие обстоятельства.       Марку же она была не нужна.       Илья был прав — она проиграет.       Вернее, она уже проиграла.       Взгляд у него на неё — вечно расширенные зрачки и распахнутые глаза в его детской привязанности к ней, и Саша принимала его. Приняла таким, каким он являлся — она окунулась в его мир, и раскопала всему причину.       Нельзя же человека тыкать носом в другого, без понимания того, что это ранит. Ранит так сильно, как ранила её Щербакова — подруга, чей образ прахом осыпался ей в ноги, оставляя ни с чем.       Просто нужно было поговорить нормально. Было. И без издёвок.       Человек же в общем и не плохой человек.       Но было в нём что-то такое… грустное. Где-то в глубине глаз — нераскрытая боль, в его зрачках, в его жестах — он грустный именно, и в Саше что-то колит, больно колит в груди, у района сердца.       Он будто всё время что-то играл. Кому-то пытался что-то доказать.       Саша знала.       Саша ведь так же.        — Скажи, Саш, — сипло говорит Илья, голос у него — севший совсем, глаза — застывшие, на лице — маска, маска словно бы посмертная, такая — что к коже прилипшая, и она садится рядом, покорно складывает руки на коленях, когда лицо его — в другую сторону от неё повёрнуто, смотреть на неё — то ли не хочет, то ли боится вовсе. — Что ты почувствовала? Когда увидела золото у Щербаковой в руках?       Саша не отвечает тогда — не ответит и сейчас, сидя около него, смотря на то, как солёные слёзы медленно капают с бледной кожи лица на кафельную плитку, и весь он такой — надрывной, будто сейчас в нём всё развалится, на кусочки порвётся без шанса на восстановление, от Ильи же требуют.       У Ильи же нет шансов на ошибку.       — Я же всё пониманию. Ты моя лучшая подруга.       Ей хочется его утешить — по волосам погладить, сказать хоть что-то такое, выудить из себя клешнями, вытянуть — да вот сама Саша не понимает, что сказать не понимает — в первый раз в жизни, а ведь успокаивала, столько слов девочкам говорила, когда они к ней льнули, ища поддержку, а сейчас перед ней он — такой же как и она, с лицом — осунувшимся, глазами — как у загнанной лани, и он будто…       Будто жертва.       И никакой не стальной.       — Илья, ты… — Джун за их спиной материализовывается непонятно как — он стоит, весь замявшись, такой высокий — как Бог, да вот только сам ребёнок, талантливый ребёнок с эталонной внешностью корейца, Саша сама отрицает — но пару раз на него заглядывалась во время тренировок. Джун — его друг, названный брат, да вот что сейчас — синие глаза сплошной тьмой ярости наливаются, а пальцы на руках сжимаются до хруста костяшек — ведь Джун же даже не первый, на строчку одну выше — но Илью всё равно изнутри дерёт от жестокой несправедливости и зависти.       Саша вытягивает правую руку, перерождая путь корейцу к Малинину, головой качает, смотря на Чха и тот кивает, даже не спрашивая — нутром чувствует, ничем хорошим это не закончится, отступает — сначала на шаг, потом на два, перед тем как совсем исчезнуть из их поля зрение, и Саша чувствует, как Илья ей в рубашку головой упирается, и влага промокает ей одежду до тёмных нитей, когда она бухается у лестницы, и Илья обхватывает её руками, к всем телом прижимаясь.       Саша много плакала.       И плакала бы ещё, лишь бы он не плакал больше.       — Вот и у меня так же. — тихо отзывается она, складывая руки у него на лохматом затылке.        Она привязалась — ввязалась по уши, привыкла, и теперь одной быть — тело отвергает, кулаками молотя внутренности и вереща имя собственного друга, лишь бы был рядом и продолжил смотреть на ней удивительно синими глазами — чистыми, такими редкими, в них — смотреть и смотреть да поражаться.       А шоколад она есть всё-таки начала.       И цветы он ей всё-таки приволок, скотиняка.       Саша знала всё — за рамках это дружбы, но не могла ничего предпринять и прекратить — ведь стоило длинным пальцам скользнуть по её волосам, а глазам заглянуть в её — она застывала, всё в ней рушилось и обрывалось, а сердце билось, раз за разом, озвучивая четыре буквы имени.       Они ведь такие похожие — оба русоволосые, оба голубоглазые.       Да вот только в фундаменте они отличаются — в отношениях они отличаются.       Но она всё не могла смирится.       — То что я парень, значит то, что буду игнорировать то, что у тебя что-то в волосах? — Илья осторожно берёт первую прядь волос, наматывает на палец, и кровь у неё в висках бьёт, вздувая венку, и ему ни капли не жаль так её смущать — он знал, что и какое действие на неё производило. Знал, какое действие он на неё производил. — Мы переходим за рамки, из-за того что я хочу к тебе прикоснуться?       Мягкая подушечка пальца скользит у неё по щеке, останавливается в уголке рта, и ещё бы чуть-чуть — она бы приоткрыла губы, лишь бы его ощутить, в себе, изнутри…       Внутри.       И Саша чувствует себя…       …грязной.       Без него даже на этих пятидневных сборах отвратительно.       — Ну вот короче. — Саша чешет затылок, водя телефоном из стороны в сторону, делая очередной рум тур. — Здесь комната, там ванная. Маленькая. Нормально, по крайней мере, спасибо и на этом.       Илья 10:00       Нормально, жить можно.

      Саша 10:01

      Да, я ж говорю

             С ним так легко.       С ним так… Странно.       С ним хорошо.       С ним не страшно, ведь неведомое до этого чувство защищенности, обнимает Сашу своими теплыми руками. Всегда — всегда, настолько часто, что Трусой кажется не прекращая, фантомно встраиваясь в неё, объямляя.       Ведь, никто больше спортсменку так не обнимает. Вокруг неё, в воздухе ветают горечь, боль, несчастье, которым все боятся заразиться. Что Изабо, невесомо касаясь её позвоночника, тут же, спешно отбегая, чувствуя мертвенный холод, ведь Саша ледяная — Саша черт возьми, сама как лед — все в ней по дурацки там им пропитано, что Эмбер, старающая максимально деликатно обойти объятия стороной — она скорее по лицу погладит большим пальцем, за руки возьмёт, с волосами поможет справится. Но не Илья. Илья прижимает к себе, в волосы рукой зарывается, словно пытался впитать все эти мерзкие чувства в себя, забрать их у Саши и хранить внутри себя, хранить, разделить и вместе прожить, ведь боль только так и отходит в сторону. Илья сжимает ткань кофты рукой, аккуратно убирая рыжие пряди волосы, резко переставшие краснеть до бордового, вновь начиная приобретать русые оттенки.       У Саши руки чешутся, протягивая объятия Изабо, словно та могла восполнить эту ежедневную дозу тепла и нежности. Но девочка на неё косо смотрела, аккуратно прихлопывая по спине, когда Трусова клала голову на плечо той, врываясь лбом в тёплое тело, прикрывая глаза. Что за бред? С чего в ней проснулась такая тяга к тактильности? Чем Саша заболела?       Чем или кем?       У неё диагноз — Илья Малинин. Вирус, поселившийся под кожей, от которого шли мурашки по всему телу, пока волосы электризовались, а жар приливал к щекам. Илья, как бы тупо это не звучало, стал её болезнью — из клеток органоидов не выводимой, он в бронхах скапливался, и Саше так сильно завывать хотелось, лишь бы всё это прекратить, лишь бы все закончилось. Той болезнью, о которой никто не знает, той, от которой Саша лечится не собирается, все больше, и больше впуская вакцину себе в кровь. Эта вакцина убивала так же, как и лечила, врывалась ногтями в грудь, в голову, и Саше физически больно, потому что мосты и принципы рушатся. Пусть течет. Пусть течет дальше, по её венам, этими светлыми, добродушными глазками, лучистой улыбкой и нежными касаниями. Трусова хочет чтобы она никогда не выздоровела, ведь здоровой себя чувствовать, как оказалось — гораздо хуже.       В Сашу попал камень.       Его кинула она.       Шляется мумией по коридором незнакомой арены, пока желаемая вакцина занимается своими делами. Ходит на тренировки, за сестрой приглядывает, в футбол гоняет и на скейтах разъезжает. Девочка зубы крепко-крепко сжимает, ломая ногти от острого желания, даже от необходимости чтобы эта болезни занималась только ей. Заражало, покровительствовало, впитывалось только в неё.       Личная зараза.       Саша готова и винить себя не будет, ведь она больная. Людей с поехавшей головой судят не так строго, как разумных. Даже сама Трусова себя судит не так тяжко, откровенно пропуская мимо своей головы то, что это не адекватно. Что это ужасно, но пока семья не знает, не все так плохо.       Она ведь знает, что будет. Что крики будут стоять гулом в ушах, что братья потом будут проходить мимо неё с чуть сжатыми плечами, боясь как-то задеть, а сама Саша — снова в ванной запрется, с облепленными по телу мокрыми волосами, уродливыми волнами цепляющимися к коже, и снова она будет умирать — тихо, совсем незаметно, снова незаметная часть её души отомрёт, покрываясь пеплом.       Трусова обнимает подушку, утыкаясь носом в её белоснежную наволочку, так и не понимая, что с ней происходит. Какие-то ничтожные месяцы с Ильей приводят её чуть ли не в депрессивное состояние подавленности, когда ни один прыжок на нежеланных тренировках не выходит, а всё на руках разваливается до агрессивных цветастых пятен перед глазами. Так и знала, что ничем хорошим эта «дружба» не закончится, лишь выработает ненужные привычки, привычки под кожей, привычки на губах. Ведь, теперь Саша чувствует дискомфорт недосказанности, льет слёзы, смешивая их с проточной водой и от телефона не отходит, дожидаясь, когда Малинин ответит. Побочка?       Пять дней текли, как пять лет. Саша приведением существовала, зачастую уходя на улицу ночью, лишь бы не засыпать. Сон — это кошмар. Сон — это то, что дышит её в одиноком номере и никто к ней на помощь не придет. Нет того светлого ангела, нет её защитника и покровителя, кто мог удержать в этом мире, кто заставлял хоть что-то почувствовать, обращая обратно в человека и согревал. Нет того, кто положил бы руку нагрудь в области сердца, тихо говоря, что да, что жива, что да, она существует, с тонкой кожей полопавшихся капилляр и сосудов, но существует. Без него Саша — лёд, каменная статуя, ничтожное существо, вот только с ним что менялось? Почему ей вдруг хотелось улыбаться, почему хотелось зацепиться, держать у сердца и не пускать от себя?       И это так мерзко.       И это так приятно.       Чувствовать, что тебя кто-то держит, что он не уронит, а на ноги поставит, выходит, даже если больше никуда от себя не отпустит.       Саша выдыхает.       — Нет, я не истерю, — рычит Трусова в трубку, когда слёзы накатывают изнутри, внушительно прорываясь наружу. — Я просто устала.       — Отчего? — фыркает Кондратюк, и Саша чувствует, как кривая усмешка просияла на его лице. Противный. Настолько, что Трусова скрипит зубами — ей ненравится. Ей отвратительно. — Напомнить, ты свое на Олимпиаде уже показала? Всё все увидели, медали раздали и видео сохранили. Чем таким ты можешь занимать там, в своей Америке?       Трусова, под страхом ближайшей кончины, боится переезжать в Россию. Да, корни там. Да, Марк там. Там и тренеры не плохие, то есть «да» собрать можно было много, так ещё и пинки от родителей, накалательно советующих переехать, и у Саши предчувствие очень плохое меж костей собирается и в спину отдаёт режущей болью. Избавиться от старшей дочери, видимо, было их планом. Но всего этого Саша не просто не хотела, а страшилась, ведь знала она, поняла давно уже — нет у неё будующего никакого. Не там. Не с ним.       Уехать в Россию это значит окончательно покончить с карьерой, поставить на своем будущем крест, но так и не откинуть тягостное прошлое. Переехать и покинуть свой дом, это лишится всех друзей и знакомых, которые понимают её с полу слова, которые знают её, как сестру, облупленную, и Саша по природе не предательница — ведь любит она их. Эмбер, Нэйта, Мэр, Изу, Камдена. Переехать — это значит окончательно потерять только что найденую ниточку к освобождению и возрождению, полному её исцелению, тот шанс, что все нити выудить из-под кожи и связи оборввть до мяса, да, с кровотечением, с невыносимой болью внутри, но разорвать. Переехать — это, как не странно, но потерять Илью… хотя Саша клянется, что если бы ей сказали об этом год назад она бы поднялась с места и захлопала в ладоши.       Но только ей предлагают это сейчас. Когда, она сжимается колачиком, грызя колени от недостающего, ломающего тепла и нежности, и это не круто. Когда, Илья для неё уже не просто задиристый мальчик, враг, или одногруппник, а друг, лучший друг. Пусть, и с цветами, и с шоколадом, и с болезненной заботой, что отражалась болью и судорогами в сердце, от того что никто до этого её так не трогал, так не говорил, так не смотрел, так не делал.       — Представляешь, я хотя бы пытаюсь что-то сделать, — с надрывом в голосе рявкает младшая, и ногти кожу ладоней рвут до мяса. — Я хотя бы стараюсь, в отличии от тебя, что только и может ныть.       — Что? — недоумевал Марк, и голос его поднялся на несколько тонов выше, а бровь ощутима поползла вверх, — Что ты сказала, истеричка? Не услышал, повтори. — и Сашу трясет, она сжимает кулаки, и боже, как она ненавидела, как ненавидела эту фразу.       — Что из нас двоих истериками и ничем более занимаешь ты. — Трусова смотрит в зеркало в ванне. Это же не та Саша, что висла на Кондратюке, прощая каждую выходку, каждую фразу, каждое назойливое касание в тех местах, где она меньше всего хотела, это уже Саша со стальным взглядом зелёных глаз и крепко сжатыми губами, это та, кто сдохнет — но выполнит.       — Ты, я вижу, осмелела. Но надолго ли, твой Малинин рано или поздно наиграется и кинет, куда ты поскачешь? — ухмыльнулся спортсмен. — Логично, ко мне. Но знаешь, что сделаю я — нытик. Я тебя не пущу. Будешь также смело развлекать людей на улице, а я буду утешаться над твоей жалкостью, Трусова.       — Тогда как же получилось, что такое ничтожество как я ты не смог удержать? — вслух говорит она, и трубку бросает.       Боль.       Её много.       Трусова. Яростное, ненавистное, злое.       И…       …Сашенька?..       — Привет, Сашунь, — улыбается Илья, что стоял, окруженный друзьями по середине раздевалки и уже шагнул навстречу.       Навстречу. Он не бежал от неё, не стоял, а шел на встречу, все больше, и больше раскрывая руки перед оцепеневшей девочкой, такой сильно запутавшейся, которая только что и может делать — это голову в песок прятать да слезы в себя глотать. Грудь охватила неведомая до этого истома, корнями впутываясь в бронхи, цветами распускаясь внутри Саши, чьи глаза заискрились непотдельным, детским счастьем и Саше визжать от счастья хочется, кинуться, руками и ногами обнять да не отпускать никогда. Что-то внутри заколотилось, задавая бешеный ритм, только Трусова не знает, что. Сердце? Но его у неё нет. Оно умерло, раскололось, чуток заранее, хотя пульс был весьма внушительным, заставляющим замереть и перестать дышать.       Что с ней происходит?       Как же много вопросов и мало ответов.       Пальцы все также, крепко сжимали ручку двери даже когда Илья подошел вплотную, оставляя мизерное расстояние между ними. Малинин сделал девять шагов, остался один, и он видимо ждет. Чего? Того чтобы Саша шагнула, перешагнула и через себя, и через расстояние, и через свою семью. Вроде бы, всего лишь шаг. Один, небольшой шаг, но Трусова содрогается при мысли, что он может значить. И это слишком тяжело.       Она — мерзкая предательница. Стоит и ещё думает о том, вступить ли на встречу Ильи, который не давил, не просил, а слабо улыбался, смотря своими через чур добрыми глазами на такую противную, мерзкую Сашу. Снова эта нежность, убийственная для Саши забота и тепло, которая её корку разламывает, и её саму изнутри ломает. Саше даже без касания тепло, может и не надо так себя мучить, но Илья… неужели, он не может заслужить даже одного шага.       Бессовестная.       Эгоистка.       Малинин, еле качнувшись, почти не заметно делает пол шага, на что спортсменка растерянно рассматривает его кошачье лицо. Довольный, как Чеширский кот, улыбается, аккуратно обхватывая её ледяные пальцы, своими горячими, словно успокаивая. «Тише, не бойся» — светится у того в глазах, когда Саша с опаской взглядывает в них и он ведь ждёт, ждёт сколько надо, и сделает всё, всё что от него зависит — будет рядом, отогреет, спасет, чего бы не стоило и вытащит.       Сделай же хотя бы пол шага.       Шагни.       Шагает.       Шагает, упираясь носками об кроссовки напротив, самостоятельно, без предложения сцепляя руки у него за спиной, вжимаясь, вклеиваясь и слёзы на ресницах у нее выступают, увлажняя. Тепло равномерно потекло по артериям и венам, приливая к щекам краской, из-за чего она сильнее нос в мягкой толстовке прячет, стесняясь, да мятный запах жвачки обонянее щекочит. И сердце — настоящее, живое, как у человека, у него стучит, Саша слышит, когда голову чуть пододвигает ближе к левой стороне ребер.       Такое странное чувство овладевало ей с каждым днем все больше, и больше. Мягкое, приятное и светлое, не сравнимое, наверное, больше ни с чем, приносящее удовольствие, хоть все это было не правильно. Плевать.       Саше впервые в жизни забивает на все эти «неправильно», «нельзя» и прочие программы в её голове. Надоело, что всунутые ей в мозг устои делают её пустой, несчастной, если можно прикрыть глаза, прятаться, затаиваться, но заботится. Действительно, стараться сделать кому-то хорошо, хотя бы немного помочь ему, через себя переступить и отдать что то изнутри.       Кому-то?       Нет, Саша бы не стала заботится о ком-то, кого не знает и на улице подобрала. У Саши любви и заботы внутри дефицит и раздавать всем нуждающимся направо и налево, она не может, как бы не хотела. Но если существует круговорот воды, когда капли попадают туда откуда они упали, то почему Саша не может вернуть свой долг? Всего лишь долг, если уж так говорить. Оправдание у неё есть, желание скрыть тоже, только нет железного алиби, подтверждающего, что Трусова всего лишь возвращает долг и это не на шутку тревожит, ведь не шутки это, вообще нет.       Она и сама не понимает почему ей вдруг захотелось подавать ему чехлы, кофты, помогать застёгивать сумку, убирать чёлку, да что угодно. Не знает, зачем выносит ему чай и мармелад, который он как самый настоящий хомяк тут же прячет за щекой, когда тот гуляет с её собаки доходя до того же магазина. Саша не знает, лишь предположить может, что ей стыдно.       Щеки горят, заливаясь краской. Губы дергаются в попытках улыбнуться, а взгляд падает в пол, когда Илья вручает ей то сделанные уроки, то поводки, то одежду, то еду, а то вовсе предлагая завязать коньки, она же устала. Устала, — хмыкает Саша. Только устала она не физически, а устала чувствовать себя беспомощной, наглой эгоисткой. Илья для неё готов горы принести, имя на солнце написать, что с каждым днем выходило все больше, и больше, а Саша что? Саша кивает, стыдясь. Саша какие-то чехлы ему в руки кладет. Что за ерунда? Несправедливость.       Всё ведь между ними такое… односторонее. Илья всё для нее сделает, четыре буквы впечатывая на подкорке сознания, и Саша… а Саша ничего.       — Сань, все в порядке, честно, я быстро дойду до дома и там переоденусь. — отмахивается Илья, уже совершая шаг от Трусоврй, но тонкие пальцы ухватили его за рукав.       — Нет, ты зайдешь, я тебе дам зонт и налью горячего, — приказывает Саша, и в глазах у неё блестел тот Круэльчиский азарт, да прядки лицо облепляют до того, что желание руками собрать да вбок отвести невозможно. — Это не вопрос, это я тебя ставлю перед фактом.       Илья закатывает глаза, цокает, в догонку слыша «у мамы на кухне будешь глаза закатывать», но спортсменке поддается. Ползет за ней, как одна из Сашиных собачек, что беспрекословно её слушались. Только Малинин не живет с ней и лишен возможности видеть расслабленную, проснувшуюся Сашу, если та спала. По крайней мере, ему хотелось бы верить, что она спит, хотя бы немного, он ведь этой привелегии лишен уже давно.       — Стой тут, я быстро. — бросает девочка, в буквальном смысле поставив Илью у небольшой табуретки, на коврике, что с каждой каплей, спадающей с него, становился мокрым. — Если хочешь — присядь.       Трусова скинула с себя джинсовку, откинула промокшие пряди волос и выскочив из обуви, помчалась на кухню. В комнате, как слышал спортсмен, играли младшие братья девочки, отец смотрел телевизор, а мама была на кухне, звеня посудой. Илья не решился сесть, все в этом доме было, словно электрезовано, заполнено страхами, слезами, упреками и недоверием, тишина, но одновременно каждый грубый звук сдавливал изнутри, и он ёжится.        У него дома по-другому.       — Ты чего это носишься с чайником? — скорчилась Светлана, взглянув на дочь как-то более презрительно. — Саша, ты меня не слышишь?!       Трусова, нажав на кнопку, согревающую воду, обернулась на женщину, что уже была чем-то недовольна. Ничего удивительного и потрясающего.       — Слышу, я хочу сделать чай другу, он промок, и я не хочу, чтоб он заболел, — безразлично процедила Саша. Ноготь стучал по столешнице, отсчитывая секунды до конца кипячения, но тут скорее до повторной вспышки ярости.       — Другу? — подняла брови мама. — Это что же у тебя за друг такой?       — Лучший друг, он погулял с собаками, пока я делала уроки. — и опять в голосе ни эмоции, только плечи поджались, задавая вопрос. — Что опять не так?       — Что не так, глупое создание? — уже более громко рявкнула женщина, на что Саша вздрогнула. Поскорее бы докипятился чайник. — А то что ты шляешься с какими-то мальчиками, когда тебе Марк названивает, волнуется, браться ждут сестру и собаки хотят есть.       — Ты врёшь мне, — рычит Саша, крепче сжимая стиснутые зубы, молясь о том чтобы Илья ничего не слушал. — Не волнуется твой Марк, И собаки не голодные, я их покормила перед улицей…       — Молчи! — тряпка, что все это время была в руках Светланы ударилась об плиту. — Заткнись, бестолочь. Кто этот друг, что твой язык поганый развязал? Вот сейчас отца позову, тебе мало не покажется. А то оборзела совсем, ни стыда, ни совести, таскать в дом парня, когда твой любимый тебе названивает.       — Зовите. — Саша дёргается, когда видит Илью, спокойно прижавшегося к проёму меж комнатами. — Что не так? Вот я, тот друг, который развязал ей язык. Ещё вопросы?       Женщина не остановилась, замерев, когда после услышанных возгласов подошел и папа, и братья, уставившись на крепко сжавшую челюсть Сашу. Илья не мешкался, а напротив внимательно и рассудительно осмотрел каждого члена семьи Трусовых и никто кроме Саши, держащей кружку с горячим напитком рядом, не вызвал в нем положительных чувств.       — Вот же ты, дрянь, — вспылила женщина, что выхватив стакан из рук дочери со звоном поставила его на табуретку. — Пока тебе говорят в Россию переезжать, пока семья тебя дома ждет, матери помочь, ты с этим… разгуливаешь, идиотка?       — Мам, — постаралась возразить Саша, когда ток страха и отчаяния окончательно поразитировал весь её организм и слюна горечью отравляла гортань, не давай даже слова выдавить.       — Что мам? — вмешался отец. — Мама права, что за проститутку мы вырастили? Позорище.       — Какая проститутка? Мама, папа, вы про что? — дрожала Саша, стараясь хотя бы спиной ощутить, что Илья здесь и если что поможет.       Хлесткий удар бы отозвался гулом в ушах, если бы Илья резко не загородил пространство между членами семьи, отступив назад, сжимая Сашу за собой, когда лицо отца исказилось от злобы и ярости. Трусова склонила голову, и поежилась, ведь холод… Мерзкий, страшненейший холод детских воспоминаний начал её душить, морать изнутри.       — Вы что творите? — рявкает Илья, двумя руками зажимая Сашу за собой, давай спрятаться, и ногти цеплялись за его толстовку в отчаянных попытках ухватиться. — Это же ваша дочь!       — О нет, сударь, — фыркнул Вечеслав. — Моя дочь не прячется за своим любовником, не обманывает семью и близких. Я всего лишь показал твари, кто она такая. И тебе не советую вмешиваться.       — А знаете, я теперь понял. Я вот думал, почему она дергается постоянно, почему боится всего. — кивает Илья, не выпуская из рук Сашу, чью дыхание и существование сошли на ноль. — А ещё мне интересно, знаете ли вы с кем, как, где этот ваш Марк? Нет, вы не знаете. — рычит Илья, чьи зрачки сузились, как у зверя при нападении, готовящегося ценой собственной смерти защищать свою территорию. — А я знаю. Вы знаете что ваша дочь любит? Нет? А я знаю. Вы знаете, что Саша не спит по ночам, буквально задыхаясь в слезах? Знали? Знали же. Но вам плевать.       — Ну всё, пора прекращать этот цирк, — завопил мужчина напротив, чуть ли не насильно выдирая девочку из рук её ангела хранителя.       Да вот тот оказался сильнее.       Илья Сашу держит, как сокровище, найденное спустя множество тысяч лет, что хотят у него забрать. Схватился руками за толстовку, плечи, прижимая к себе чуть ли не до боли, но так Трусовой хотя бы не холодно. Её не пытаются прибить, ей не так страшно, остается только глаза прикрыть и вот она жалкий, беспомощный птенец, спрятавшийся под мамой — наседкой, что бьется с коршунами.       — Действительно, пора прекращать уже. — с той же интонацией ответил Илья. — Пора наконец осведомить вас о том, что ещё чуть-чуть и вы потеряете единственную дочь, всех внуков, которых вы от неё хотите, и деньги, на которых держится ваше существование в принципе. Саша с Марком не будет. Ни о какой свадьбе и переезде можите и не мечтать. Саша будет со мной. — сложил по слогам Малинин, накидывая на плечи девушки её джинсовку, крепко застёгивая пуговицы, и руки у неё дрожат до сплошных спазмов в лице.       — Скажи же, Саша, скажи, — рычит мать, — что он гадкий мерзавец, что обвел нас всех вокруг пальца, что ты любишь Марка и завтра же уедешь в Россию.       Но у Трусовой и слова, и вздоха не получается сделать, под гнетом всего выше стоящего. Она знала, что придется выбирать, но не знала, что сейчас, что вот таки навсегда.       — Да, Саша расскажи, что с тобой происходит ночью, как ты читаешь новости, видя множество фоток Валиевой и Марка, расскажи кто изнасиловать тебя который раз хочет, расскажи, Сашуль. — Илью самого трясет, как бы тот не старался держаться, хотя бы ради того чтобы держалась Трусова, что вцепилась руками за его мокрую толстовку. — Расскажи о всем, что было в номере, о том, что ты боишься и хочешь.       — Что ты молчишь, дура? — взревела мать, вновь предпринимая попытку выхватить дочь из рук ненавистника. — Говори и ноги твоей в этом доме больше не будет.       — Вообще не беда, — фыркает Илья, — потрясающая семья, ничего не скажешь.       — Я… я… — трясется Саша, судорожно хватая руку Малинина, сжимая её в нескольких местах одновременно.       — Ты завтра же улетаешь к Марку.       — Никуда она не улетает, если не захочет этого сама. — вновь оскаливается, как лев, фигурист, обхватывая её ладони другой рукой, и того прошибает от того, насколько она холодная.       — Ты заткнешься уже, нет, придурок? — цокает отец, переводя взгляд на дочь. — Ну, дрянь, отвечай.       Ни слова, ни буквы нет у неё в голове, только бегающие со скоростью торнадо картинки в голове. Короткие фразы, впитавшиеся в её организм, как дерево впустив корни.       Трусова.       Сашенька.       И сейчас.       Илья не уходит.       Илья ведь почти что уверен, что сейчас будет вынужден уйти навсегда, хоть по отсутствию ожидания в его глазах все понятно.       Он уверен, а Саша его не отпустит. Ни за что.       Не сейчас.       Она обхватывает ледяными пальцами его до удивления гладкую, мягкую кожу лица. На секунду бросает глазами спасительный знак, умоляющий спасти, помочь и едва ли нагнув голову Ильи чувствует, как влажное тепло плюша тает у неё сладкой ватой на губах. И руки с головы сползают, когда Илья сам к ней склоняется, вжимая в себя сильнее.       Внутри все разваливается, кидая камни, мешавшие дышать на пол, ведь поцеловала его не Саша, а Илья поцеловал её, отвечая помощью на помощь.       Она забывает, что рядом семья, что рядом те, кто готовы ее напополам разорвать, забывает обо всём, только лишь он, он важен, тот, кто держит над пропостью и до боли сжимает пальцы, тот, кто дарил эту надёжность, и её трясёт от наслаждения, ведь ей чуть ли не больно — эта боль спасающая, эта влага — слюна на губах, это яд, яд необходимый.       — Хватит уже. — рявкает он, смотря на её родню людей, кто убивал, кто ничего не давал, а тянула лишь она, — Хватит, поезд ушел. Не будет у вас внуков от Марка, не будет, успокойтесь, единствнное, от кого они в теории могут быть — это от меня, и тогда поверьте мне на слово — я лично буду контролировать то, чтобы вы к моей семье на шаг не приблизились. Мы с ней, — резко говорит он, срубая все шансы восстановления до нуля, без страха глядя на них, — переспали на Чемпионате Мира. Так что по моему ваша дочь сделала свой выбор.       Крики гулом стоят в ушах, когда дверь дома за её спиной захлопывается.       Он обрубил все нити.       Сам, не оставив ей выбора вернуться.       И Сашу свербит до судорог, когда болезненный стон срывается с её губ и она бросается на него, хватает за плечи, одежду, пытается впечататься, её изнутри трясёт, пока она пытается до губ его дорваться, но он кладёт ладонь на её губы, чуть отстраняя.       — Так, стоп-стоп-стоп. — четко говорит он, качая головой. — У тебя сейчас дикий адреналин. Ты не можешь нормально сооброжать. Вот так, постой, подыши, — он прислоняет её ладонь к прохладному металлу перилл, и Саша кивает балванчиком, раздувая ноздри, вбирая в сабя влажный воздух дождя, пока тёплые руки греют изнутри.       — Илья, но… где я… где я буду жить? — шепчет она, лихорадочно сглатывая. — как я… как?       — Чш-ш-ш, — шепчет он, кладя руку ей на голову, прибирая мокрые волосы. — Всё хорошо. Ты пойдешь со мной.       Илья на удивление спокоен, мягок, даже какая-никакая улыбка у него на губах проявляется, когда тот поднимает мокрых, Сашиных и похоже, с какой-то стороны его собак, проводя рукой по влажной шерсти. Глаза у него смотрят куда-то в асфальт, но они вновь небесные, светлые, хоть и переливаются чем-то Трусовой неизвестным. Она почему-то уверена, что даже спустя время, когда внутри уляжется буря эмоций, голова придет в свое рабочее состояние, спортсменка все равно не поймет и не узнает. Чему младший так, умиротворенно радовался, взглядывая на неё совсем другим, неопределенным взглядом. Саша описать его не может, как бы не присматривалась.       — Промокнешь совсем, — заключает Илья, когда собирает взъерошенные рыжие волосы, аккуратно пряча их под одеждой. — Не хочу чтоб ты заболела.       Илья прячет под толстовкой питомцев, посматривая за девочкой, что все также, не отрываясь смотрела на него. Словно пыталась изучить, разобрать по кусочку, угадав, что же все-таки у него в голове, но тщетно. Она отворачивается, смотря вдоль улицы, где за серыми домами горели теплые фонари, лишь слегка изредка дергаясь от холодных капель, падающих ей на лицо, смешивающихся со слезами.       От туши не осталось и следа, она полноценно стекла, чуть ли не ручьем по бледной, фарфоровой коже. Рыжие волосы небрежно, хаотичными изгибами оковали лицо, шею, ныряя под такую же промокшую джинсовку.       — Саш, — тихо, почти не слышно, по сравнению с разыгравшимся дождем, обращается Илья, делая шаг к ней, боязливо кладя руку на плечо. — Пойдем домой?       — Это так глупо, — сквозь бьющие через край эмоции вырывает Трусова, видя, как волнуется Илья, стоящий рядом, все еще не исчезнувший. — Я год назад думала, что ты разрушил мне жизнь, а сейчас… сейчас ты разрушил моё выживание? — у Саши улыбка больше похожа на улыбку псих больного, что только вышел на свободу.       — Да, Сань, — кивает Илья, вновь позволяя прижаться к промокшей на сквозь одежде, пока животные, сидящие у него на руках вылизывали влажные руки. — Сейчас все будет, как ты хочешь. Но для начала пойдем домой, тебе нужно погреться, высохнуть и… ты ела? — обращается Илья, слегка поворачивая голову когда оба неспешно зашагали по лужам. — Значит, еще поесть.       — А что дальше, как, где? — тараторит Саша, но Илья останавливается.       У него непостижимое удовольствие на лице, будто тот выиграл все титулы мира, стал абсолютным Чемпионом Планеты. Наверное, это именно так, ведь у него есть возможность сейчас потянуть Сашу на себя, невесомо касаясь губами её губ, тут же смотря, как растерянно бегают зрачки между его глаз.       — Ты, вроде, хотела, — пожимает плечами младший, продолжая вести Сашу, к собственному дому, — остальное получишь, как только придем. Понимаю, романтично — дождь, мы одни, но всё-таки хочется в тепло, что скажешь?       — Оно у меня есть, — выдыхает Трусова, невольно прижимаясь к Илье сильнее, ближе.       — И будет всегда, — заключает Илья. — если ты этого захочешь.

**

      Стоило Саше перешагнуть порог Ильиного дома, как мягкий, теплый свет врезался в глаза, вместе с приятным, сладким запахом чего-то родного, домашнего и только что испеченного. Большой, светлый дом, не заставляющий почувствовать себя ничтожной, по сравнению с его размерами, а наоборот, создающий уют и свободу, в которой Трусова хотела утопиться.       Почти сразу же с кухни послышались приближающиеся шаги, торопливые, но те, которых Саша шугалась, отбрасывая телефон куда подольше, или прочие свои занятия, а те, которые говорят, о ожидании. Татьяна Валерьевна показалась сбоку, сразу же протягивая сыну руки для объятий. И лишь когда выпускает того, замечает стоящую позади, вжатую в дверь, Сашу.       — О, Сашенька, здравствуй, — улыбается женщина, действительно, удивленная её появлением. — Илья, ты не говорил, что будут гости, я бы накрыла ужин на пятерых.       — Мама, я думаю представлять не нужно, это Саша, — чуть отшагнув он бросил взгляд вниз, на таких же испуганных зверьков, как их хозяйка, — эта Селма, Элла и Лана, и можно тебя на пару слов?       — Конечно, — все еще не отошедшая от удивления Малинина, поспешно кивает, — Сашуль, ты пока раздевайся, не стесняйся, промокла вся, поди.       Саша кивнула, улыбнувшись и промямлила «спасибо». Нехотя, больше из уважения и благодарности, Трусова стянула с себя джинсовку, вешая её на свободный крючок, когда из-за угла вышла девочка — сестра Ильи.       Трусова видела её пару раз, на тренировках и в коридоре, пока та ждала брата и родителей. По сравнению с братом, она была больше похожа на отца, хоть характер был мамин — несгибаемый и изначально Саша эту девочку зауважала больше, чем наглого брата.       — Илья, тут твоя королева пришла, — не отрываясь от телефона кинула спортсменка, поздоровавшись с Трусовой на Английском.       Саша не сдержала улыбку, когда перекошенная голова Малинина высунулась с другой стороны, хватая сестру за руку.       — Лиза, — рыкнул тот, — Саша по русски говорит.       — Ой, — вздрогнула младшая Малинина, когда улыбались уже и Саша, и Татьяна, и вышедший Роман. — Прости, Илюш. — усмехнулась она, поднося руку ко рту.       — Привет, Саш, — здоровается Скорняков, искренне улыбаясь, хотя вопрос в его глазах стоял ясно. На что жена тут же повела его на разговор.       — Ты чего встала там? — отходя от сестры, спрашивает Илья. — Проходи, ты же первый раз у меня.       — Да, да, — поддакивает Лиза, — и надеюсь не последний, это он при тебе такой добрый, так бы я уже тут не стояла.       — Сочту за честь, — усмехается Саша, пока Илья цокает и глаза закатывает.       — В общем, посмотрел я одно видео-румтур, научился, сейчас тебе его проведу. — отмахивается Илья, закидывая руку плечо Саше и так хорошо...       Спокойно?...