Until the end

      — Нормально мне объясните, что значит — слетела бронь? — озверела Трусова. Брови поднялись так, что вот-вот пропечатают морщины на бледном лбу, губы искривились, словно на языке, что-то омерзительно-кислое.       — Саша, ты думаешь нам всем от этого легче и никого это не тронуло кроме тебя? — Малинина ведет головой в сторону небольшой толпы таких же возмущенных, озадаченных спортсменов и тренеров, сопящих и недовольно сжимающих ручки сумок. — Нет, Трусова. Мы все в одинаковом положении, и раз так, то нам всем придется подстраиваться.       Слетели брони, ну так какого черта они слетели на ЧМ, где количество дней пребывания намного больше, чем на любых других стартах? Саша готова была душить — Хотя тут более подошло бы понятие раздирание кожу длинными ногтями на шее — не только федерацию, что так безответственно занималась организацией поездки, но и администратора, сидящего за стойкой и сообщающего эту трагедию так, будто они размещают не людей, а животных. Расселили вместе кролика и льва, мышь и слона, кошку и собаку, и всё равно улыбаются абсолютно одной, одинаковой, лживой улыбкой.       Отвратительно.       Честное слово, Саша держалась только за ручку собственных чемоданов, лишь бы не вцепиться им в глотку ногтями, разораться хорошенько, потому что в висках назойливо долбило раз за разом. Кажется давление даже блин поднялось. Но и она неожиданно и резко вырвалась из её рук. Трусова окончательно опешила, раскрыв рот, она уставилась на наглого Малинина, которому хватило смелости не просто стоять рядом, но и как-либо показываться. Тогда все планы на убийство изменились на 360 градусов.       Первая жертвой уж явно была выбрана.       Может быть Трусова бы выдохнула и не обратила внимание на произошедшее, если бы её зарегистрировали с Изабо, Эмбер, — может, это было блин даже не плохо в какой-то степени, поселив бы их даже втроём в одну комнату — ну вместе поржали бы над краном и ванной, побранили бы холод и администраторов, но всё равно — пребывание с одногруппницами и тиммейтами её расслабляло, а тут непонятно — проснётся ли она вообще на следующее утро, или её же найдут удушенной во сне. Может с кем-то из парников, да даже если с какой-нибудь русской.       Ладно, с кем не бывает, ошиблись.       Но засунуть фамилию Трусова с фамилией Малинин в один номер на десять, адовых дней, поселить двух, ненавидящих друг-друга людей, и без общего пространства готовых зарезать друг-друга в углу в коридора… это было грандиозной ошибкой.       Малинин с чемоданами по обе стороны, с лицом, выражающим нечеловеческие муки, стоял рядом и нетерпеливо нажимал на кнопку Сашиного чемодана, что поднимала или опускала ручку, то ли пытаясь набраться спокойствия, то ли вновь вторгнуться в её личное пространство, что начал делать в последнее время с поразительной частотой. Его непринуждённый вид во всей этой ситуации не сулил для Саши ни одной позитивной новости. Или он уже придумал план по её убийству ночью, как она и предполагала, или он только его разрабатывает. Трусова уверена, готова поклясться.       Да хоть почку даст.       — Куда? — нескромно, а больше с наездом прозвучало из его губ, пока глаза закатились и прокатились обратно.       — Второй этаж, 207 номер, пожалуйста, — вежливо протянула ключи одна из лицемерных администраторш на ресепшен и улыбнулась.       — Илья, Саша, умоляю вас, — вновь взмолилась женщина тренер, складывая руки, как это принято у азиатов, — не сделайте с друг-другом что-либо до соревнований. Вот откатаете и пожалуйста.       — Угу, пока, мам, — также монотонно, нагло упрекая, фыркнул фигурист, направляясь к лифту, пока Трусова, осознав, что другого выбора у неё нет не поплелась следом, нервно щёлкая суставами пальцев.

***

             Это было невозможно.       Он давил на неё.       Сашины губы судорожно сжимались, закусывались до первой крови, когда как сама она ещё чуть-чуть — казалось начнёт дрожать.       Она не знала, почему, что этому предшествовало. Просто, блять, результат таков, что сейчас они стоят в одном лифте, а он — сзади, слишком, катастрофически близко, чуть ли не вжавшись в неё сзади, хотя места было ой как много.       Он был другим. Не тем низеньким мальчиком-с-пальчиком, на которого дунешь — отлетит, которого толкнёшь — расплачется, или губы покривит. Он научился отвечать. Он научился действовать.       И он уже… не мальчик.       Илья слишком быстро рос. Уже сейчас он был выше её на полторы головы, и ей страшно представить, что будет в следующем сезоне. Она ведь так и не поняла, когда эта ненависть перелилась в что-то содержимое внутри, то, что она пыталась контролировать, чтобы не сказать лишнего, и когда…       В страх.        Саша буквально физически ощутила его усмешку на припухлых губах, когда краем уха услышала ещё один шажок в её сторону, что отозвался глухим шумом в её ушах.       Твою мать.       Почему этот долбанный лифт так долго едет?!       — Что Сашенька, страшно? — прозвучало прямо над её ухом, и всё внутри сворачивается, крутит, сжимается от тихого шёпота и горячего шёпота и Трусова против воли ощущает, как её голова подаётся от него в сторону, а колени на момент свелись сильнее, прижавшись друг к другу.       — Много берёшь на себя. — бросает Саша, дёргая головой в сторону, и голос даже слишком спокойный для такого состояния, в которое она впадает всё сильнее и сильнее.       Илья издевательски хмыкает, и она ощущает прикосновения к собственной пояснице, из-за чего шарахается от него в сторону, когда как грудь резко вздымается с каждым чёртовым вздохом.       И лифт останавливается, на что Саша чуть ли не бегом покидает замкнутое пространство.       И Илья усмехается, вальяжно засунув руку в карман.

***

      Номер оказался таким же небольшим, как настрой перед завтрашней тренировкой. Деревянный шкаф при входе, состоящий из двух-трех вешалок, выдвигающихся комодов; ванная комната, не отличающаяся от других, — хоть спасибо, что не одна, — гостиничных ванн; две небольшие кровати, больше похожие на раскладушки и поставленные на ничтожном расстоянии друг от друга, из-за объема комнаты, и большое, по сравнению со всем остальным, окно. Куда же выходит его вид разобрать с первого раза не получилось, да и ошарашенным компанией друг друга спортсменам было не до этого.       Илья кинул вещи на пол, включая свою куртку и кроссовки, и сразу же прошел вглубь. Его видимо больше всего вывел из себя объем комнатушки, чем все её остальное убранство. Саша же осталась в коридоре, пиная ногой черный чужой пуховик, поджимая губы из-за уже созданного беспорядка в считанные секунды.       — И это по-любому должна была быть моя комната, — выдохнул Малинин, рукой забираясь в волосы, пытаясь отвлечься от дурных обстоятельств. Он приземлился на матрас, чувствуя, насколько тот жесток и тут же завыл, резко топнув ногой в пол. — Ещё и матрас жесткий. Эй, ты, совсем поехавшая? Ты что мои вещи пачкаешь? — наконец обернулся младший, обратив внимание на Трусову, которая носком зацепила сумку, откинув в сторону.       — Надо поднимать свои вещи, если хочешь чтобы они были чистыми, — рыкнула Трусова, что тоже, хоть и медленнее разделась и шагнула вперёд. — Урод. — выплёвывает она, не смотря ему в глаза, и ощущает… её прожигало.       Что он хотел сделать? Для чего было это всё в лифте?       Он реально считает, что сможет сделать из неё прирученную собаку?       Не будет этого никогда.       — Эй, тише. — приказал Илья, что лег и заправил две руки за затылок. Для полной картины не хватало только соломинки. — я как бы, сплю в меньше метра от тебя, мало ли моя подушка случайно выскользнет и упадает тебе на лицо?       — Да уж лучше бы так, — вновь пявкнула Саша, глаза искали предмет, что мог бы больно прилететь по Илье, и глаза его нашли. — Чем жить с тобой, идиот.       — Да, ты права, лучше сдохнуть, чем жить с Труповой Истеречкой.       В этот же момент в лицо прилетел тот самый уличный кроссовок. Коснулся виска и щеки он вполне удачно, грязной, самой жесткой стороной, что непременно оставит на светленьком, смазливом личике не только грязь, но и синяк.       Нечего было выдумывать это херовое прозвище и нечего её провоцировать. Трупова, что по мнению Малинина описывала внешнее состоянии Саши после Олимпиады, да и к тому же было странно созвучны с Трусова. Всего лишь заменил одну букву, а уже ходит хвастается своим величайшим умом, которого нет.       Истеричка.       А про внутренне состоянии можно и нужно было просто молчать, ибо эмоции, за которые её захейтил весь мир, настолько отпечатались внутри, что больше Саша не проронила и слезы, такой же как там — прозрачной, пачкающий её в гнили, затекающей в рот, заставляющей срывать голосовые связки и чуть ли не бросаться на людей.       Даже малейшей, от боли. Нет.       — Да ты… — вскочил Илья, хватая свой же ботинок, и вновь замахиваясь. — Дура! — кроссовок упал куда-то в ноги, но вот мягкая, декоративная подушка попала четко в лицо.       — Да уж, девятнадцатый год, а ты все подушечками кидаешься, — цокает Саша, что направилась за чемоданами. — Наверняка, сюда попал таким же авансом, как на ЧСША 2021. Правильно же?       Малинин, который хотел было вновь лечь, прикрыть глаза и сделать вид, что Саши здесь нет, остановился. Бешеный огонек ярости вновь заплясал в его глазах, словно портал в преисподнюю открылся и он шагнул в сторону Трусовой. Рука мертвой хваткой ухватилась за хрупкую шею девочки, стоящей перед ним в немом удивлении.       Они никогда не переходили рамки. не так грубо, не так жёстко, но он… что он…       Что он, мать твою, творил?        Её схватили неожиданно, ударяя затылком об кафель, а воздуха стало меньше, когда губы приоткрылись, а пальцы пытались судорожно накрыть его ладонь, отцепить, дать кислорода, скрыться от него за дверью ванной, сполоснуть лицо и предотвратить хлёсткую волну истерику.       — Только попробуй сказать хотя бы одно слово про меня и ЧСША, про меня и Олимпиаду, поняла? — освирепел спортсмен. Но вот Саша молчала. — Поняла, я тебя спрашиваю? — и пальцы сжали вены ещё сильнее, а кислород застыл в ключице, и Саша…       Саша ненавидит его.       У него блять там что, наклонности к БДСМ с возрастом проснулись?       — Поняла, — прохрипела Саша, понимая, что так ей останется не много, а умереть в первый же день в её планы не входило.       Теперь все это напоминало игру, схватку, поединок. И того, кто выиграет определяет сила и жестокость.       И Саше очень не нравится, как карты ложатся на этот момент.              

***

      Они дети. Оба ребенка, с отсутствием детства, как само разумеющиеся.       Говорят, что у спортсменов нет этого счастливого, беззаботного времени, но нет. Оно есть, пусть и далеко не беззаботное, и счастливое только по праздникам. Их поломанное детство напоминает бой, тернистый путь и веет оно слезами, гематомами, страхами и ночными кошмарами, как подготовка к тому, что их ждет в будущем — то, что скрывается за завесой.       За завесой спорта. За завесой пубертата.       Саша уже ощутила все прелести послепубертатного периода, когда на тренировках сводит мышцы, спина безутешно ноет, а ночью её грызет то самое зловещее прошлое — детство. И теперь не известно, что лучше. Быть трупом или становиться трупом?       Илья же только-только вступил на порог этой жуткой черноты, что сражает всех, даже гениев. Они для неё десерт, вишенка на торте и Малинин стал забираться на его вершину. Совсем юный, амбициозный, сильный, что может быть слаще? Да только его прямолинейность, что который раз мешала и выбивала из привычной колеи.       Слишком он…       Сильный.       Оба бояться спать, бояться возвращаться, но почему-то натянув одеяло по горло, уткнувшись в холодные стены закрывают глаза. По спине крадется мертвенный холод, как на кладбище ночью, пальцы сжимают уголки одеяла, а глаза жмурятся лишь бы заснуть. Спать надо, это процесс жизнедеятельности, без которого последующие тренировки станут бессмысленными, а они нужны, и медаль золотая тоже нужна. По крайней мере, ничего другого спортсмены себе не простят. Даже малейшая неточность на выезде станет погубной для этих двоих.       Илья выдыхает, больше не имея возможности стараться. Его начинает трясти, словно в судорогах, когда голова поворачивается на лежащую рядом Сашу. Такую же. Убитую мечтой и целью.       Саша… да, Саша такая же.       Правда же, что он такой же сильный, что желания у них одни и тягостные пути те же? Малинин хотел бы быть как она. Смелой, уверенной, идущей и борющейся за свою свободу. Её голова и тело чисты, как слёзы, а биография запятнана только попытками самоубийства из-за пары тварей, что занимаются этим издевательством над квадистами и технарями. Она говорит прямо, не юля на камеру, там же не спрашивают про внутреннее состояние, и врет, когда разговор заходит о том, что ранит. И Саша, в конце концов, сделала все от неё зависящее идеально. Побыла на Олимпиаде, «выиграла» серебро, как не скажет ни Илья, ни сама девочка, приземлила пятиквадовку, единственную в женском одиночном и не закончила после окончания игр.       Нет, они разные. Саша взрослая, часто понимающая, что она делает и для чего, на льду уверенная и сильная вне, а Илья… Да кто этот Малинин такой? У него из наград один юниорский Чемпионат Мира, ЧСША и Skate America, его знают только из-за это квад акселя, а без него он, попрыгунчик станет, как и был — никем.       Уличный свет Сайтамы, бликом ложился на белоснежные простыни и почти такое же по цвету лицо старшей. В голубых глазах переливался этот свет, на русые волосы он ложился небрежно и не так красиво, как на рыжие, уходящие в красный пряди.       Илья, чей силуэт, словно призрак встал со своего места, аккуратно сел на соседнюю кровать, даже страшась разбудить, проминая её угол и наклоняется к ней лицом, с неправильной, такой нежной осторожностью поправляя одеяло, на миг касаясь пушистых волос.       Да, он понимает почему так часто стал смотреть на неё, наблюдать и все чаще цепляться. Дело было не в её эмоциях, который тот конечно же понял, не в их вражде и не в обдумывании новой издевки. Малинин смотрел на Трусову потому что ему это нравилось. Нет, не Саша, не её облик, а просто нравилось на неё смотреть. Тогда почему-то становиться не так страшно.       Её лицо при нём вечно искажалось в гримасе невиданной ненависти и раздражения. Он иногда смотрит на неё — следит, да, можно и так сказать, в обычных обстоятельствах, где она — сосредоточена, или вовсе — смеётся, зарываясь пальцами в гущу волос и залипает.       Его низ живота вечно сводит, стоит только краем глаза поглядывать на неё. На такую Сашу.       На Сашу.       Одержим он ей? Считывает ли каждый её шаг? Ходит по её слегка свежим, грязным следам? Пытается ли внюхаться в в воздух, заполняющийся сладким привкусом на языке после неё?       Да. Абсолютно точно да.       Его рука чуть ли не неосознанно медленно ведёт по волосам, и ему уже правда плевать, если она вдруг проснётся. Кожа правой ладони буквально чешется от желания провести по мягкой коже лица, коснуться губ, ключицы, шеи, которую он настолько сильно сжал до этого.       Он ненормальный, но… ему интересно, останутся ли следы?       — Ненавижу, ненавижу, я не буду. — задергалась Трусова, словно пыталась выплыть из-под одеяла. Илью, как кипятком окатили, он замер, боясь пошевелиться, чувствуя, как глаза забегали из стороны в сторону, пытаясь выяснить причину резкой перемены в её лживом покое. — Никогда, никогда больше не буду, не буду, я не пойду!       Сашу словно в припадке трясло, выворачивало. Алые, как кровь волосы путались, душили и вовсе не были сейчас такими красивыми. А руки… руки холодные, как у настоящего трупа, что выбирался из могилы, цеплялись за его руку и ногти царапали. Это страшно, видеть, как человек всегда державший над собой контроль, в секунду уничтожает его и россыпь осколков разлетается во все стороны.       — Саша, — шепчет Илья, пододвигаюсь чуть ближе, когда припадок становится все яснее и отчаяннее. — Ну тише же, вот-вот, — сует он руку, сжимая костлявые кисти и он пытается, пытается дать ей эту опору, дать возможность выбраться, лишь бы она, лишь бы эта чертовка вновь стала собой, лишь бы была с ним и так же смотрела с раздражением, — ты не одна. Я здесь.       Трусову или задушили, или утопили, ведь минуту-две она не шевелилась и даже не дышала. Илья крайне медленно положил руку на её одеяло около груди, медленно склоняясь к ней, приближаясь лицом, в мысленной истерике осматривая на признаки жизнеспособности.       Саша очнулась, что наверное было плохо… наверное.       — Ты…ты…- вне себя от страха и злобы мямлит Трусова и Илью отдёргивает назад. — Что ты творишь, придурок?              Растерянный Илья выпустил руку, встал и попятился назад, к своей постели. Оправдания, как и желания придумывать его не было, а сказать правду стало весьма привлекательно.       — Тебе было плохо, я испугался.       — Какой ты пугливый. — рыкает девушка, резко сдвигая одеяло, и он невольно цепляется взглядом за бледную кожу открытого плеча и сползшую по ней футболку ощущая ярое желание податься вперёд и вернуть её на место, лишь бы снова не почувствовать слюну поперёк своего горла. — Спасибо. — тихо добавляет она, пряча лицо в ладонях, проводя руками по болезненно-красным волосам.       И Илья вдруг осознаёт, почему они такие красные.       — Ты… воды хочешь? — чуть ли не ломко спрашивает он, и кажется, базовые инстинкты помощи и поддержки пострадавшего выплыли наружу. Ему хотелось хоть в десять одеял её завернуть, растирать ноги пока они не согреются, пока её глаза вновь не загорятся.       Пока эта боль не уйдёт.       — Всё нормально. — резко бросает Саша, вновь откидываясь на подушку.       Илья встаёт с уголка матраса, чапая к тумбочке с кувшином воды ей самой, наливая в пластиковый стаканчик, как какой-то пингвин, шаркая ногами приближаясь к ней, неуверенно протянув, уже даже ожидая того, что она вырвет его у него и выплеснет ему на лицо — он готов к этому.       Но скосив глаза на парня, она берёт предложенный стакан и выпивает его до дна, сминая после, словно стараясь выместить всю боль на пластмассу.       И он не знает что делает.       Просто помнит свой ступор, когда видит её слёзы на трансляции. И помнит, как медленно прячет уже свою голову в руках, тогда — борясь с подступающими слезами и тревогой к горлу.       Его бросает из края в край и он это ненавидит.       Ему не нравится быть таким.       Совсем не нравится.       И Саша ему не нравится.       Да такой степени, что хотелось кричать. Кричать в лицо, о том, какая же она дура, что постоянно всем улыбается, хлопает по спине, к себе не подпуская. Какая дура, если надеется на то, что другой сможет смягчить боль. Что дура, потому что улыбается, когда самой выть хочется.       Не нравилась до такой степени, желание броситься, схватиться за шею руками, прижать к себе, вжать в собственную грудь и касаться губами везде — слишком чистую, слишком безупречную, слишком холодную, слишком больную и слишком, слишком израненную.       Невыносимо.       И Илья знал, что происходит.       Не дурак он — отродясь не был. Слишком хорошо понимает такие изменения в собственной шкуре. И на гормоны списать не получиться — тоже. Желания заботиться, обогреть и приютить слишком сильно — оно билось и томилось в груди.       Да вот хорошего от этого ничего не будет.       Знал он это.       И её за это ненавидел слишком.       — Может ещё что-то сделать для тебя? — выжимается Илья, понявший, что о никакой дерзости и упреках речь не идет. — Скажи, я сделаю. Пожалуйста.       Темно, но Илья ясно видит, а может быть чувствует, как расширяются девичьи зрачки, и шуршание стаканчика выдает, то, как сжались пальцы. Малинин щурится, пытаясь разобрать, что застыло, на приоткрытых губах, ведь сил даже на односложное предложение у Саши не было.       И Илья себя ненавидел, потому что сейчас был похож на одну из её собак - смотрящую, как хозяйка обхватывает худые ноги, кусая кровоточащие губы и готовый сделать для неё буквально всё, что она попросит - лишь бы стало лучше. Лишь бы уголки губ не дрожали, опускаясь всё ниже.       С одной стороны здравый смысл. Ей же правда нужна помощь. Сидя на холодном полу в ванне, захлебываясь в слезах, спортсменка понимает, что вот так в одиночку не справиться, и что скоро слезы станут водой в душе. А с другой… совесть?       Трусову же учили быть хорошей, правильной девочкой. Не спорить с мужчиной, быть ему верной и не ждать чего-то от других, чужих. А Илья, хоть и буквально живет с ней с самого маленького возраста, но чужой. Просить у него эту помощь, протягивать руки и ронять слёзы — это явно удел каких-то шлюх. Так же, мама?       - Всё хорошо.       Её затылок вжимается в холодный кафель ванной, и она смотрит прямо на свет, вглядывается до тех пор, что глаза грозятся ослепнуть - но она молится, лишь бы он не угасал, ведь только он держал её в узде, не давай полностью провалиться в бесконечный поток черноты. Свет.       Ей нужен свет.       Ей нельзя спать.       Ей нельзя, нельзя-нельзя...       Но потом вдруг становится тепло на лице, и она последнее, что видит - это расплывающиеся черты лица младшего, когда тот накрывает ладонью её глаза, и всё в ней пополам скручивается, и ей хочется. Хочется, чтоб её прижали к себе, хочется, чтоб позаботились, чтобы бесконечно шептали слова о обещания того, что станет лучше, что будет всё хорошо, что она... Что она нормальная, что тоже достойна любви.       Ей хочется попросить его, собственного врага, того, кто этим же утром душил её - дотронься до меня. Дотронься, не оставляй, не уходи, да хоть исколоти меня - но не уходи, не надо.       Я ведь одна не справлюсь.       А слёзы капали...       - Ты же сказала, что всё хорошо. - тихо говорит он, выводя её из тёплой, влажной темноты, рассматривая слёзы на внутренней стороне ладони, после - переводя взгляд на неё.       Ну и что, что Кондратюк не любит эту соль на своих вещах и просит плакать без него? Ну и что, что так понравившийся семье Марк никогда не спрашивает у неё про самочувствие и помощь, что нужна была — критически нужна была? Ну и что, что её парень не знает сочетания слов «для тебя», как и все её близкие, от чего после вопроса Малинина, её сконфузило?       Ничего. Да, ничего же не поменялось. Саша все также любит его, все так же будет слушать про картины, считая это утешением и белым шумом, не дающим подумать о чем-то. Любит заботится и утешать его, когда у самой в уголках собираются капли.       Только так же безразлично на волнение и желание помочь Ильи отреагировать не получилось. Гораздо тяжелее для Трусовой знать, что кто-то хочет ей помочь, хочет чтоб ей стало легче, ровно также, как говорить нет.       — Я…я… — блеет старшая, опуская голову в пол, боясь, что внимательный спортсмен увидит, как она такая «сильная, смелая, уверенная» - ничерта не так - роняет себя в яму, хотя обещала.       Это блять невозможно.       Эта...       Темнота...       — Что, Сашуль? — Саша не выдерживает, внутри что-то падает, настолько быстро, что пропадает гравитация, а затем разбивается. И больно, больно, больно.       Ей не было так больно, когда она впервые столкнулась с реакцией на свои слезы, а сейчас готова соизмерить эту боль с ножевым ранением. Она роняет крупные, чуть ли не кровавые слёзы в руки, боясь вдохнуть и содрогнуться, но сейчас все страхи играют против неё. Илья садиться на корточки, теперь скрыть влагу невозможно.       Она не плачет - она ломается, она - кричит, хватается руками за пол, пытается выплыть, удержаться - у неё рябит перед глазами красными бликами и ей непонятно - кровь ли это, или её волосы - Саша ведь ненормальная. Она ненормальная, неадекватная, ей нужно обследование у врача в первую очередь и пропить курс мощнейших антидепрессантов - но всё, что она делает - это пытается боль заглушить.       Да вот заглушенное становится раз за разом всё сильнее.       Илья не просто садиться на колени перед ней, он протягивая руки. Собирает слёзы с лица вместо неё, пока собственные пальцы вышли из-под контроля и царапают кожу. Бережно стирает каждую каплю и дорожку с лица, руками двигаясь дальше, к волосам и он выглядит. По другому. Абсолютно.       Саша просто не понимает.       Он не говорит и слова, как бы сказал тот Малинин, что узнал об их совместном проживании и тот, который стоял за спиной в лифте. Он молча тянет на себя, вызывая ещё более яростный поток и обнимает. Так, как наверное не обнимал её ни один человек, и как не обнимет больше никогда.       Её голова откинута ему на грудь, и она чувствует его нос у себя в волосах, когда чужая рука гладит по животу, и он что-то шепчет - тихо, с надломом, и Саше кажется, словно ему больно, больно как и ей.       Не про это ли говорила Изабо? Не эту ли, настоящую версию она испытывает на себе?       - Я здесь, слышишь? - тёплые пальцы обхватывают её запястье, и он знает.       Знает всё про неё.       Может даже и больше.