Until the end

      Пронизывающий до костей холод превращал крупные, горячие слёзы в лёд. Эти солёные капли застывали морозом на коже, отражаясь маленькими стёклышками, если бы направить на них свет — они бы переливались, игрались красками изнутри. Игрались цветом, на фоне побитых глаз и пролёгших синяков под глазами.       Лёд не жалел ни покрасневшего лица девочки, ни эмоций, которые рвались наружу судорожными рыками раненого животного. Он уничтожал последние, живые куски её избитого тела. Безжалостно избавлялся от неё, как весь мир вокруг: как тренировки, как федерация, как судьи, как ISU, как спорт — как вся жизнь в целом. И лёд, раньше манящей своим блеском и гладкостью, стал переливаться совсем иным цветом. Цветом блефа, цветом лжи и обмана, на который глупый, наивный ребенок повелся и побежал, вытянув руки вперёд.       Который по этим же рукам получил хлёсткий удар судьбы, что невидимым лезвием вспарывал кожу.       Лёд, как-то в детстве дал Саше задышать. Лёд сделал из Трусовой человека, лёд сделал из неё — её саму, построил на карачках её личность, а затем за пару минут превратил в памятник. В неживую память живому, в графитовый камень — холодный, жесткий и никому ненужный.       Лёд в детстве казался раем, оазисом среди монотонной школы, обязанностей дома. Катку спортсменка отдавала всю себя, оставляла последние силы в зале, буквально поселилась в коридоре, ведущем на арену, где вбивала четверные, как сумасшедшая, умалишённая. Саша не представляла, да и представить себя не сможет без скользкой поверхности под тонкими, стальными лезвиями. Это все равно, что остаться без памяти, когда ты не помнишь кто ты, зачем ты, как ты? И имеешь только синяки, гематомы и шрамы, раскиданные по всему телу, как звезды в космосе.       Их — только пальцами коснись, проведи вдоль, очерти, почувствуй, как маленькое тело билось о лед раз за разом, эти шрамы — россыпь ее глупости вперемешку с мужеством, эти шрамы — что ни на есть мужские, но и по критериям красят они только мужчин.       Не Сашу.       Не Сашу уж точно.       — Это хорошим не закончится.       Говорили той Трусовой, которая сжав кулаки, заезжала на очередной квад, падала и вскакивала на очередную попытку, даже не стараясь игольчатые следы снежной пыли на одёжке. Той Трусовой, чей взгляд прямо и бесповоротно кричал — «а я сделаю», на все «не получится». Той Трусовой, которая рвала и метала на всех стартах. Той Трусовой, чья амбициозность ослепляла людей за километры, заставляя крутить пальцем у виска да цокать языком в не довольствии. Той Трусовой, в которую никто не верил, но она доказывала. Той Трусовой, чьи зеленые глаза горели азартом и желанием побеждать. Трусовой, которая преследовала цель. В конце концов, это говорили Трусовой — машине, королеве четверных, ракете, девочке победившей гравитацию.       Той Саше.       Другой Саше.       Но тьма, сторонник страхов, отчаяния и боли поглощала другую. Каждую ночь, каждый раз, когда фигуристка оказывалась одна, её душила чернота, выступая на коже испариной, выгнутой поясницей и резких мотаний головой по спальному белью в попытках избавления от вечных химер в царстве Аида. Каждый день напоминал кошмар, из которого выбраться было не суждено и каждый день перед ней, будто надсмехаясь, блестит ненавистная, серебряная медаль Олимпиады. Каждую минуту перед глазами — невинными свидетелями убийства стоит та жуткая картина, когда лезвия под Трусовой разъехались, лёд раскололся и она упала в эту чудовищную тьму. И омерзительно холодная жидкость черного цвета начала проникать в организм, окрашивая мертвые органы в соответствующий цвет.       Саша слишком долго смотрела в эту тьму, зарываясь с головой. И настал тот момент, когда пора бы ей и поглотить её полностью.       Саша — слабая, наивная Саша просыпалась. Пальцы судорожно хватались за простынь, сжимая её чуть ли не до сломанных ногтей, глаза искали включатель света, а мозг пытался осознать, что черная жидкость, дышащая её во сне, как наяву — собственные, огненно-рыжие волосы.       Она сползала с кровати, хромая на одну ногу доходила до ванны, где шумом воды пыталась оглушить кричащие воспоминания. Её тошнило от бледной кожи, синяков под глазами, и выпирающих костей в отражении зеркала.       Может перевесить?       Может вообще убрать все прозрачные предметы в доме, чтобы как можно реже видеть себя. Ненавистную себя.       Такую мерзкую и беспомощную.       Уже не ту.       Полгода небольшой срок для человека, которого посадили на пожизненное, но он сойдет с ума, к чему Саша подошла крайне близко. Казалось, ещё день и она будет говорить, что Трусовой не было вовсе, что это смесь иллюзий и смрадных снов в её больной голове, а кто тогда видит и устрашается себя? Кто она? Что это нечто стоящее напротив неё, смотрящее пустыми, почти бесцветными глазами на неё? Разве же это она?       Я не знаю       Не знаю кто я       Не знаю, как я       Это её жуткое прошлое. Оборачивается назад, встречается глазами с плиткой — вот её настоящее. Скрытое за белым, глянцевым бетоном, то есть такое же неизменное, как фундамент дома. Смотрит вбок — её будущее. Такое же пустое, как гардероб при входе. Все банально просто, но невероятно страшно. Настолько, что Трусову бросает в дрожь и мурашки покрывают спину с бешеной скоростью, они колются до боли, но это боль уже — спасающая, отвлекающая.       — Саш, — Левито печально склоняет голову к правому плечу, смотря за тем, как Трусова опустошенно разглядывает стену напротив, — Саш, ты же сама на себя не похожа.       Не похожа сама на себя…       А на кого она похожа?       На кого должна быть похожа?       Кто она?       Ей все говорят — Саша, так нельзя.       Нельзя? Тогда скажите, черт возьми, как можно.       Так странно слышать про несхожесть Саши сейчас и Саши тогда от девочки, чьи ярко-синие глаза стали чуть ли не черными, фарфоровая бледность затянула лицо, а губы все редко стали шевелиться. Так странно, что человек замечает то, что принадлежит ему в других, от других. Ведь, Левито никогда не была легкомысленной, никогда не была глупой, напротив она умна не по своему возрасту, рассудительна, чуть ли не более чем все старшие в группе и мало кто заметил, что Изабо изменилась.       Заметили те, кто замотивировал эти изменения — Саша, несущая смерть всеми живому, что оказывается рядом; Илья ставший наглядным примером, как из жизнерадостного, беззаботного ребенка стал таким же, как все — сдержанным, сначала думающим, а только потом делающим. Но они же, все троя, раньше были другими.       Живым воплощением себя.       Тайфунами. Детьми.       Людьми.       Саша с Изабо сидели перед тренировками, в перерывах и после на улице, перед небольшим футбольным полем и спортивной площадкой, свалив на траву учебники и сумки, скрещивая уставшие ноги по-турецки, обсуждая всех подряд, как те самые «бабки у подъезда». Зимой, когда даже в солнечной Вирджинии было холодно и противно, подруги занимались этим же в столовой, выбирая жертвой на этот раз хоккеистов или массовые. Было весело, обе хохотали до боли в животе, но и этого было им мало. Иза откровенно плакала, бья стол рукой, или хватаясь за Сашкино плечо, тряся, сквозь приступы выуживая из себя шутку, которая вообще бы их прибила бы, Саша чуть ли не ложилась на полу и хваталась за ножку стола, как за спасательный круг в море смеха.       Нейтан иногда скромно подсаживался, пытаясь влиться в безудержное веселье, быть на молодежной волне, но девочки поспешно замолчали, чуть придвигаясь друг к другу. Тогда старший залезал телефон, вернее открывал какой-то рилс в инсте и видя, что спортсменки снова захихикали внимательно слушал о ком, или о чем идёт речь и периодически сам улыбался, сдерживая смех. Но Чен умел не только веселиться. Он часто оттаскивал за шею, к чему Трусова редко была причастна и в основном все доставалось Малинину, хотя иногда прилетало и ей.       Чен в целом отличился своей дружелюбностью к младшим фигуристом сборной. Он помогал и поддерживал Сашу с Изабо, давал пинки Илье, как младшему брату, да и осложнения в виде Олимпиады, которая разрушила всех спортсменов, как-либо связанных с ней, не сильно задели Чемпиона. По сравнению с Трусовой и Малининым — не сильно.       У эти двоих не изменилось только отношение к друг-другу. Только это служило якорем в прошлое, в детство, в свободу, но и Саша крайне сильно этого избегала. Больше ненавидела воспоминания, хотя каждый день, на ночь, перед тем как потонуть в своем кошмаре, она прокручивала все моменты в голове, сунув руки под голову. Она понимала, что все, что есть у Саши теперь от той Трусовы — эта память, надгробиями выделяющаяся в её подсознании, формируя кладбище, на которое цветы она уже давным-давно не приносила. Но нужна ли ей она, дорожит ли ей и хочет ли сохранить — не понимает. А любом случае от дежавю не сбежишь, Илья, как и она ходит по коридору между льдом и залом, сидит в столовой, периодически крадя Левито и недовольно цокает каждый раз когда Саша появляется в радиусе двух метров от него, закатывая глаза и морщась, словно его бедного тошнит от одного её вида рядом и непонятно, как его до сих пор не стошнило на светлый линолеум.       — Эй, Трусова.       С ощутимым наездом обращается младший, когда старшая прошла рядом в компании Левито. Саша привыкла к тому, что «эй, Трусова» её имя, ей было крайне все равно, что новоиспеченный «взрослый» в их группе цепляется к ней. Это лучшее, что тот мог предложить, за что рыжеволосая могла сказать спасибо. Не пихнул, не подставил подножку и не сорвал прыжок — вот и отлично, спасибо, Илья.       — Ты не могла бы обходить чуть более тщательно. — Саша остановилась, поднимая безразличные зеленые глаза, на все те же острые, ослепляющие голубые и сложила руки на груди в излюбленной, чуть мальчиковой манере. — Видишь ли, в Пекине коронавирус крайне часто показывался, мало ли ты меня заразишь. А трупа нам тут одного достаточно.       Иза тут же схватила подругу за плечо, утягивая в сторону, бросая Илье, что-то по типу: «заткнись, Малинин, отстань», но вице-чемпионка Олимпиады остановилась, спокойно коснувшись ледяными кончиками пальцев Забиной поясницы. Что-то родное, старое, что вселилось в стены и сейчас отдавало свой аромат остановило её, придало сил и желания ответить.       — Я хотя бы была там. — рыкнула рыжеволосая, видя, как наливается кровь не забывшей раны в глазах ненавистного фигуриста. — Я хотя бы была достойна там оказаться, — ей нравилось видеть, как сжимаются от ярости и боли кулаки Ильи, как выступают скулы от сильного сжатия челюсти. Он был тем человеком, которому боль было, в целом, приятно приносить.       Отыгрываться.       Трусова и дальше бы наслаждалась действием её слов на мальчика, чьи русые волосы снова спутались, взлохматились слишком по-детски, да и лицо у него такое же — детское совсем, напоминая того нестабильного юниора, который недокручивал тройные, но Левито все-таки удалось утянуть за собой старшую подругу, чтоб хоть как-то спасти положение такого же друга.       Илья бы ответил, точно бы ответил что-то. Кинул бы какой-то нож в спину который обернулся бы слезами на покрасневших глазах той, рявкнул бы что-то, что Сашу бы сбило с толку, ввело в ступор, как его, но впервые он не видел в этом толку. Кто такая эта Трусова? Да получается никто. Нет у неё ничего, что могло бы заставлять её отвечать на подножки и толчки, как раньше. Нет у неё ни карьеры, ни семьи получается, так смысл Илье измываться над ней ещё больше? Будто этот труп не знает без него насколько ничтожно его существование, и он сам. Знает, конечно знает. Именно поэтому Илья молчит, не из-за жалости. Конечно, не из-за неё.       Илье Сашу не жалко, ни капельки.       Илье было плевать, когда он откровенно воровал её любимые шоколадки в детстве, которые мама девочки клала дочери, как перекус между тренировками. Илье было все равно, когда Саша из-за него опознавала на тренировки, ища потерянные коньки, а после психовала и срывала каждый элемент. Илье было не холодно, не жарко, когда Трусова сломала ногу перед Олимпиадой. Илья было всегда плевать на Сашу. Единственное, что он к ней чувствовал — это злоба.       И Илья её ненавидел.       Илья честно ненавидел Сашу Трусову.       — Вот, Илья, смотри, — указывает Татьяна Валерьевна на русоволосую девочку, что с удивительной легкостью и смелостью заходила на четверной и приземляла его, — даже девочки квад пробуют, а ты все боишься.       Мальчик недовольно закатывал глаза, получая подзатыльник от матери, которая должна была поддержать, а не сравнивать, по его мнению. Малинина раздражало, что эта Трусова во всем лучше его, везде говорят о ней, на все соревнования едут с ней, хвалят её, а Илья в сторонке, на скамейке запасных.       Семья Малининых и Скорняковых, Рафаэль Владимирович души в ней не чаяли. Даже дома, где разговоры о тренировках должны быть редкостью, имя Саши проскочит раза 3 за день точно. Илья не знал, куда деться от этого, всем нравившегося вундер-кинда, ведь даже в школе перед ним красовалась длинная, русская коса. Все друзья, включая мальчиков и брата-Чена перебрались поближе к ней, оставляя Илью одного в углу раздевалке.       Дочь маминой подруги — уж точно.       — Илья, ну ты чего? — вопросительно смотрел на него Винсент, — Саша же классная.       — Малинин, бери пример с Трусовой, — тыкала носом, как щенка, учительница биологии, когда он в очередной раз не смог вспомнить, что такое этот чёртов гипофиз. — Она, в отличии от тебя, все успевает.       — Эй, бог квадов, — с издевкой кричит Раф, — тебя обгоняют, смотри, как бы не пришлось поклонятся богине.       — А вот Саша, — заладила Лиза, ещё раз пихая брата в плечо, — со мной болтала, а она мне даже не сестра.       — Илья, не надо, — прикрикнула Левито, когда старший уже обхватил тарелку супа и приготовился швырнуть её в Трусову, сжимая зубы до скрежета и подрагивающего века правого глаза. — ты совсем с ума сошел, тебе лечиться надо, понимаешь? Саша бы с тобой так не поступила.       Саша бы так не поступила — и Илья истерично испускает смешок. Ну конечно.       Она же сама идеальность, эта ваша Трусова. Вечно у неё всё чистое, прибранное, все уроки выучены, всегда и во всём первая — что на классной доске, что в книге Рекордов. Это он всегда виноват — что носки у него вечно разные, что на башке бардак, что алгебру ненавидит всем своим существом, что он, в отличии от святой Трусовой — размазня, не умеющая сдерживать собственные эмоции — конечно, это его, только его чёртова вина!       Да что же в ней такого хорошего — не может он понять год за годом, становясь её тенью, её фантомом, вторя каждом шагу, копируя во всём, ощущая ярую потребность стать лучшей версией её, чтоб мать смотрела такими же блестящими глазами на него, а её — все забыли, словно и не было её. Его внутренности и гормональный фон шалил с каждым годом, переливаясь ярко-красным вперемешку с чёрным, когда то ли хотелось крепко влепить ей затрещину, то ли крепко сжать чужое лицо в руках и зубами вгрызться в пухлую нижнюю губу, вечно кровоточащую под гнётом передних верхних клыков, иногда же вовсе просыпаясь в поте лица с ярко-рыжим пятном перед глазами, что раскинулся на его простынях, тоже — в растрёпанном состоянии, и обладательница их — с шумным дыханием и попеременным мычанием, тоже с прокусанной губой. Но с затуманенными глазами. И не из-за усталости на тренировках и приземлённых квадов.       Её облик преследовал его.       — Да вы все достали меня, — рявкнул Малинин, не имея больше возможности сдерживаться. Злоба прилила к вискам, начиная пульсировать, словно заведенная пружина. — Саша то, Саша сё, понял, я, что вы так любите её! Но она, блять, она… — он растерялся, видя как серьезно на него посмотрели друзья, но заметив пряди рыжих волос вновь, с новой силой налетел. — Она — жалкая, никчемная, уродливая, троешница, не способная успевать везде, вылезающая только за счёт подлизывания и прыгающая пока не наступит пубертат и она не превратиться в инвалида. И вообще, она — мерзкая лицемерка, не показывающая свою наружность, которая вечно всем врёт и не способная даже рта открыть, чтоб сказать, что она на самом деле думает и чувствует!       В глазах полыхало пламя, руки дрожали, чувствуя, что сила некогда скрытая за маской терпения слетела к чертям и огромным потоком, всепоглощающей волной накрыла всю столовую. Небольшая компания, разинув рты обомлела, уставившись на Илью, не узнавая в нем веселого, дружелюбного товарища. У Изабо задергался глаз, что Малинин сразу заметил, а лицо её побледнело чуть ли не до синевы. Нельзя не заметить тот ужас, которой она испытала смотря куда-то сквозь Ильи, куда смотрела большинство.       Малинин неохотно обернулся, ему было просто интересно понять, что так сильно испугало друзей и с другой стороны, было бы не плохо убираться от сюда, но спортсмен поспешил.       В дверном проёме, по привычке заламывая пальцы, стояла Саша. Волосы её рыжим водопадом ядовитой воды падали на плечи, затем на грудь и руки, к чему глаза Ильи невольно прилипли. Опять. Трусова не шевелилась, видимо пытаясь сделать вид, что на все это ей плевать и который раз проигнорировать, но слезы подкатились к уголкам глаз и одно невольное движение непременно бы уничтожило её.       Илья смотрит на неё, и лучше бы она кричала. Лучше бы прямо сейчас подошла, взяла бы в удушающий захват или огрела хлёсткой пощёчиной, да хоть бы наорала — он к этому привык, привык к злобе во взгляде и вспышкам агрессии.       И лучше бы она правда кричала, а не смотрела в пустоту, одновременно сливаясь с ней.       Саша делает это движение, шагает назад и скрывается за поворотами коридора, лестницами и залами, туда, где она считала себе невидимой. Она думала никто не знает где она — это правда, никто не знал, никто не видел. Только Илья всегда находился в паре метрах, выбрав противоположный тупик таким же убежищем, как и Трусова.       Саша смотрит на Илью. Смотрит на Илью, который год назад недокручивал тройные, а сейчас заходит на квад аксель. Смотрит за тем, как не на шутку изменившееся тело одновременно взрослого, по категории соревновании и ребенка, по настоящему, взлетает на за предельную высоту, крутится четыре с половиной оборота и коснувшись зубцом льда падает, не сумев побороть силу давления.       Саша смотрит, и Саша чуть не хмурится. Что-то не так. У Ильи было замедленное взросление, особенно в физиологическом плане — в пятнадцать он выглядел дай Бог на одиннадцать, тогда откуда то, что она видит?              Это явно не тело ребёнка, к которому она привыкла.       Саша усмехается, облокачиваясь на спинку стула. Того же стула, за который когда-то раньше цеплялась руками, сидя на полу.       Саше нравится видеть, как неоднократные попытки и падения доводят Малинина до трясучки и психоза. Её глаза следят за каждым дерганым движением, насчитывая количество ямок, оставленных им после удара коньком по льду. Её губы изогнулись в самодовольной, противной ранее улыбки, когда он заезжает ещё, и ещё, а затем падает- падает — падает.       Саша протирает глаза. То ли стекло стало отражать, то ли просто в глазах помутнело, но вот она — русая, упрямая, нервная после неудач, яростно сжимающая кулаки несется на огромной скорости. И ведь знает, что сделает сейчас полный бред, что упадет, так ещё и на самое больное место и все видит. Вот ударяет кулаком по льду, ненавидит все и всех, обвиняя катающихся рядом девочек, за все в голове, а потом рычит.       Саша открывает глаза. Нет, её бледные, зеленые глаза смотрят на совсем другого человека. Её голова и память просто взбудоражены недавней панической атакой, поэтому часто ошибаются, принимая галлюцинации за реальность, а Илью за саму себя. Ошибка. Диктует своей голове, отдавая команду всем шестеренкам, которые задвигались и зарядили током провода у робота.       Это блик. Блик прошлого, которое до сих пор не отпускает.       Как там говорят врачи?       Фантомная боль — боль в культе. Да, точно, именно так. Запишите.       Арутюнян за бортом качает головой, подзывая к себе неугомонного, яростного спортсмена, что словно бык лягал лёд и борты. Малинин не охотно ползет к нему с повинной, тут же получая выговор за поведение, за отсутствие формы и четверного акселя. Саша не слышит, но уверена, что все прозвучало именно в таком порядке.       Саша явно видела, как он отъехал от бортиков, вновь нащупывая какую-то кнопку на беспроводных наушниках — Илья все тренировки был всегда в наушниках, и Саша знала — звук на максимуме, и песни такие, что чем чёрт не шутит — один русский рэп с отборным матом чего стоит. Саша не знала — как он так делал, чтобы слушая это из его ушей не текла обильная кровь.       Безусловно, от Ильи требовали максимума, но из него ничего не выжимали, что оставляло спортсмену хоть какое-то здоровье. В своей ошибке, в стрессовом переломе Трусова виновата сама — Илья прав, он каким-то образом угадал. Спортсменка просто хотела выиграть, тогда для неё эти пять четверных были базой, то чем она обязана обладать, если претендует на золотую медаль и выполнять их она согласилась любой ценой. Собственноручно накинула на себя петлю. Умерла она от чужих рук.       — Интересно? — Саша вздрагивает, подпрыгивая и оборачиваясь назад, где Чен улыбаясь вовсе не радушной улыбкой, пододвигал второй стул ближе к ней, после — положив свой локоть на её макушку, придавливая. — Нравится четверной аксель?       — Нет, вовсе нет, — возмутилась младшая, поспешно качая головой, словно трясясь.       — Да ладно тебе, Илье не скажу, — усмехается Нейт и подталкивает Трусову плечом, — я же видел, как ты улыбалась.       — Единственное, что мне нравится это прыжок, а не его наличие у Малинина, — строго, поджав губы, будто сдерживая рык ответила Саша.       — Конечно, — кивнул Олимпийский чемпион еще больше усмехаясь, — но заметь, я про наличие и Илью ничего не говорил.       — Иди ты, — на этот раз толкает Саша, ударяет локтем под ребра и старший, задыхаясь в своем смехе завыл. — Лучше бы разбился на этом акселе.       — Ч-ч-ч, тише, тише, — не успокаивается Нейтан, играючи обеими руками гладя по волосам. — Я все понимаю, гормоны, всё-таки возраст — не шутка. Да и вы с Ильей не плохо таки смотри…       — Нейт! — перебила Трусова, со всей силы заряжая другу по затылку, и тот жмуриться, впервые затихая.       — А ну, смотри. Всё-таки он вполне себе симпатичным вырос, весь в меня, — вдруг подпрыгнул тот, — Малина, то аксель приземлила.       У Саши глаза вышли из орбит, она подпрыгнула вместе с Ченом и вцепившись в стол, уставилась на длинный выезд. Её самообладание окончательно рухнуло. Сердце забилось в тысячу раз сильнее, веко задергалось вместе с каждым ударом ладоней Нейта, что безудержно аплодировал. Но самое страшное — мозг отключился.       Она не контролировала себя, когда Нейт тащил её по лестнице, по коридором, выпихивая на лёд там где все восторженно встречали первый в мире четверной аксель. В тот момент все забыли про Юдзуру, чья цель была такая же, как у Ильи сейчас, и может он выезжал его на тренировках, но старты… что было на стартах. Так умер легендарный спортсмен, такую смерть предвещала Саша Илье, когда он скакал, как ребенок, бросался в руки всех подряд, не различая лиц.       Так, в оцепенении, в ужасе, перед тем, что человек, с которым она боролась с двенадцати, если не больше лет её обыграл.