В ритме чужих правил

Свет мягко струится сквозь полупрозрачные занавески, окутывая комнату нежным, едва осязаемым светом. Он проливается на простыни, заливает стены, но, как и всё вокруг, остаётся холодным, строгим, будто вписанным в общую атмосферу порядка. Это утро всегда начинается одинаково, словно по сценарию, где нет места спонтанности или случайным ошибкам. Я медленно открываю глаза, чувствуя, как в груди возникает знакомое давление. Новое утро — новый день, где всё должно быть выверено до мельчайших деталей. Сквозь тишину комнаты доносятся звуки с кухни, где уже разгорелась рутинная симфония утра. Тихий стук ножа, как метроном, отсчитывает каждый миг, шорох посуды и приглушённые голоса — всё это вместе складывается в единый ритм. И этот ритм требует абсолютного подчинения. Мама стоит у плиты, её фигура идеально собрана, с той холодной утончённостью, к которой я привыкла с самого детства. Каждый волос на своём месте, строгий взгляд подчеркивает её безупречность. Она смотрит, как домработница осторожно переворачивает тосты, её движения точны, словно это не просто завтрак, а что-то куда более значимое, не терпящее ошибок. — Ты положила достаточно масла? — её голос звучит, как отточенный инструмент, проникающий в пространство с той же прохладной строгостью, что и её взгляд. Это простой вопрос, но в нём — приказ, контроль. Домработница кивает, стараясь не поднимать глаз, и даже сквозь расстояние я чувствую её напряжение. Здесь каждый в этом доме понимает, что мамин голос — это закон, и малейшая ошибка может стоить укора. Всё вокруг выглядит безупречно — идеально нарезанные фрукты, ровные ломтики хлеба, поджаренные до золотистой корочки. Но это совершенство кажется ледяным, оно обязывает. Это не уютный домашний завтрак. Это ещё одно испытание, где недостаток масла может обернуться чем-то большим. Мама ненавидит недостатки, даже самые крошечные, и её взгляд мгновенно схватывает их, как прожектор выхватывает пятна в темноте. — Доброе утро, — приветствует меня мама, её голос звучит как строгая команда, а не как обычное утреннее приветствие.Я отвечаю тихо, с ощущением, что мой голос как будто теряется в хаосе утренних приготовлений. — Элизовета, ты снова не достаточно учила? — Мамин голос разрезает тишину, как острый нож, прерывая привычный утренний ритм. Слова звучат резко, почти болезненно, как удар хлыста. Я чувствую, как холодок пробегает по спине под её проницательным взглядом — она будто насквозь видит каждый мой недостаток, оставляя за собой лишь холодные, острые иглы критики. — Четыре по математике! Ты понимаешь, насколько это недопустимо? — её тон наполняется гневом и разочарованием, и я понимаю, что упрёк касается не только меня, но и всей нашей семьи. Её глаза сверкают, как стальные лезвия, и в них нет ни капли сочувствия, только безжалостное стремление видеть результат — идеальный и безукоризненный. Каждый её укор резонирует во мне, как отзвук грома, оставляя невидимые, но глубокие царапины на душе. Её разочарование становится не просто моментом — это целая вселенная, полная ожиданий и невыносимого давления, которую я должна пронести в себе и оправдать любой ценой. Я словно не дочь, а сложная мозаика, которую мама пытается выстроить до идеального, незамутнённого блеска, избегая трещин и недостатков. Моё сердце сжимается, внутри поднимается чувство беспомощности, но я прячу его, стараясь не выдать страх. В этот момент мне ясно, что мама видит во мне не человека, а лишь отражение своих ожиданий и амбиций. Я стою напротив мамы, ощущая, как слова вязнут в горле, будто застревают на пути от сердца к устам. Её лицо — напряжённое, сдержанное, наполнено строгостью, которая давит на меня, как груз, не позволяя вздохнуть полной грудью. Я пытаюсь найти оправдание, объяснить, почему так вышло, но даже до того, как подумаю о словах, понимаю: ей не нужны мои объяснения. Она хочет лишь видеть, что я справляюсь с задачами, что я соответствую её идеалам. Каждая деталь маминого облика — от идеально уложенных волос до строго сжатых губ — создаёт вокруг неё неприступный ореол власти и контроля. Она не повышает голос, но её интонации холодные и резкие, как клинок. Я ощущаю себя обнажённой под этим взглядом, словно все мои ошибки и недостатки всплывают наружу, под её немым осуждением. Слова «недопустимо» и «разочарование» словно заполняют пространство, повисая в воздухе между нами. — Ты должна понимать, Элизавета, — продолжает она, и в её голосе звучит нотка упрёка, которую невозможно не заметить. — В этой семье нет места для ошибок. Ты должна стремиться к лучшему, всегда и во всём. Я надеюсь, ты понимаешь, какую ответственность несёшь, и не только за себя, но и за нашу репутацию. Её голос звучит так, словно на кону стоит не просто оценка, а вся моя жизнь. Каждое слово отдаётся эхом внутри меня, как если бы она напоминала мне о непреложных истинах, о тех правилах, что давят на меня, принося с собой неуверенность и чувство вины. И пока она говорит, я ловлю себя на мысли, что уже даже не чувствую обиды — только усталость от её вечных требований. Я смотрю в её холодные глаза и пытаюсь подавить поднимающееся чувство горечи. Её идеалы словно размывают мои собственные желания и амбиции, оставляя за собой только долг — долг быть той, кем она хочет меня видеть. Мои пальцы слегка сжимаются в кулаки, но я тут же себя одёргиваю. Её внимательный взгляд моментально цепляется за это едва заметное движение, и я стараюсь выглядеть спокойной. Нельзя показать ей ни капли слабости, потому что её реакция на это будет немедленной и жестокой — не в виде крика или грубости, а в её холодной, равнодушной манере. Я пытаюсь найти оправдание, объяснить, почему так вышло, но ещё до того, как подумаю о словах, понимаю: ей не нужны мои объяснения. — Я не хочу слышать эти жалкие оправдания! — Она смотрит на меня, словно проникает взглядом в самую душу, а ведь я ещё не сказала и слова в своё оправдание. — Чтобы сегодня было пять с плюсом, ты меня поняла? — Да, мама, — едва слышно отвечаю, чувствуя, как сердце ускоряется. Её глаза не отпускают, ожидая большего. — Я не слышу, — её голос звучит резче. Я вздрагиваю и заставляю себя говорить громче, хотя каждый звук даётся с трудом: — Сегодня исправлю оценку. — Так-то лучше. Кстати, — добавляет мама, не сводя с меня проницательного взгляда, — у тебя сегодня репетитор по английскому и математике. Наталья, как всегда, заберёт тебя после школы, отвезёт и привезёт обратно. Наталья была с нами уже много лет — тихий, внимательный, почти незаметный человек, но её присутствие всегда ощущалось. Она не просто водитель, она словно тень, незримо следит за каждым моим шагом. Я не могла сделать и шага без того, чтобы она не знала, куда я направляюсь. Мама решила, что личный водитель мне необходим, и Наталья подходила идеально. Возможно, лучше было бы нанять мужчину, но мама даже думать не хотела об этом. Мужчина рядом со мной, да ещё и так часто? Нет, она считала это недопустимым. — Кстати говоря, что на тебе надето? — её взгляд оценивающе скользит по моему наряду. — Этот жёлтый пиджак тебе не к лицу, он тебя бледнит. И юбку подлиннее надо было надеть. Я ощущаю, как сжимаюсь под её взглядом, как будто каждый её комментарий — это штрих, которым она подправляет моё отражение, делая его ближе к своему представлению об идеале. Домработница наконец накрывает на стол, аккуратно расставляя тарелки и приборы с такой точностью, что они кажутся частью одного целого, как хорошо слаженный механизм. Я смотрю, как она бережно раскладывает фрукты, каждый ломтик словно срежиссирован для идеального утреннего спектакля. Солнечные лучи пробиваются сквозь окна, освещая стол, и я не могу избавиться от чувства, что всё это — лишь оформление внешней стороны нашей жизни, скрывающей внутреннюю пустоту. Мы с мамой садимся за стол, и я невольно отмечаю, как её строгое выражение лица остается неизменным, даже когда она берёт в руки вилку, её движения четкие и аккуратные, словно выверенные до миллиметра. Напротив меня, на том самом месте, где обычно сидит отец, лишь пустота. Этот стул, выполненный из темного дерева с мягкой обивкой, кажется лишним в нашем семейном кругу, в то время как его отсутствие создаёт в комнате ощутимое ощущение неловкости и ожидания. Взгляд на это место вызывает у меня щемящее чувство, напоминая о том, что наш дом всегда полон людей, но при этом удивительно пуст. Я понимаю, что отец снова ушёл ещё до того, как я проснулась. Это происходит каждое утро — его тень постепенно становится частью нашего распорядка. Он не просто на работе — он был там, где его требуют, где его достижения становятся залогом нашего будущего. Мысль о том, что он выполняет свои обязательства, давит на меня не меньше, чем строгий взгляд мамы. Я чувствую себя, как если бы часть нашей жизни была вырвана, оставив только формальности и обязанности. Это место за столом не просто пустое — оно словно светофор, который говорит мне, что мой отец занят важными делами, но его отсутствие всегда оставляет пробел в нашем круге. Мама замечает мой взгляд на пустом стуле и, приподняв подбородок, говорит с ноткой безразличия: — Твой отец снова ушёл с утра пораньше. — Её голос звучит так, будто она объясняет очевидное, как будто в этом нет ничего странного. Я вижу, как её губы сжимаются в тонкой линии, когда она продолжает: — Ему нужно управлять городом, нести ответственность. Он делает всё, чтобы у нас была лучшая жизнь, чтобы ты ни в чём не нуждалась. Эти слова для неё почти священные, как будто она повторяет мантру, чтобы заглушить чувство пустоты. Я знаю, что он работает над важными делами, но его отсутствие всё равно давит на меня, как утренний туман, заполняющий каждый уголок комнаты. Вся обстановка вокруг кажется застывшей, словно время замедляется в ожидании его возвращения. Мама, вероятно, не замечает, как её руки сжимаются вокруг чашки, словно она пытается удержать не только её, но и наши отношения в целом. В этот момент её взгляд становится более суровым, и в нём читается требование, подобное тёмной тени, проскользнувшей по комнате. — Ты должна понимать, Элизавета, — продолжает мама, не отрывая от меня пристального взгляда, словно сканируя каждую мою мысль. — Наши усилия — это наша гордость. Мы не можем позволить себе быть посредственными. Её слова звучат сурово, но ещё больше они режут из-за того, как часто их приходится слышать. Мне кажется, что они впечатываются прямо в сердце, словно оставляя там рубцы, которые невозможно залечить. Глубоко внутри меня нарастает глухое чувство протеста, но оно, как всегда, остаётся внутри, скованное её ожиданиями и моим страхом. — Я это понимаю, — отвечаю я сдавленным голосом, не поднимая глаз, ощущая, как мамино внимание становится ещё более обострённым, как будто вся комната теперь сосредоточена только на мне и моём недостатке. Вокруг нас звуки утреннего завтрака постепенно затихают, создавая гнетущую тишину, в которой каждое слово и каждое движение кажется преувеличенным и весомым. — Тогда не делай такое лицо, глядя на стул отца, — резко отрезает она, словно ловя каждую малейшую мою реакцию. — Ты должна контролировать своё выражение, Элизавета, — её тон неумолим. — Ты молчишь, но по твоему жалкому лицу всё сразу становится ясно. В этих словах — холодная категоричность, и она напоминает мне, что даже молчание — не способ скрыться. Её ожидания обволакивают меня, словно невидимая сеть, от которой невозможно сбежать. Каждое движение, каждый взгляд за этим столом просчитаны заранее, подчинены её контролю, и даже то, как я чувствую, тоже, по её мнению, должно быть подчинено правилам. — Да, мама. От этого разговора в груди остаётся тяжесть, как будто со мной только что вынесли приговор, а впереди — бесконечные дни, в которых придётся соответствовать ей снова и снова. Закончив завтрак, я аккуратно промакиваю губы салфеткой, поправляю волосы, чтобы ни один локон не выбивался из прически, и наношу ровный слой блеска на губы. Стараюсь держать осанку, как учила мама, ведь внешний вид для неё — это ещё один способ показать нашу "идеальность". Собравшись, я хватаю рюкзак и направляюсь к выходу, чувствуя на себе её взгляд до самого порога. — Прощай, — говорю напоследок, закрывая за собой дверь. На улице меня уже ждет Милана, стоящая у ворот в ярком брючном костюме. Она машет мне рукой и улыбается — её энергия, как всегда, немного сбивает меня с ритма и заставляет на мгновение расслабиться. Мы с Миланой дружим с детства, и наши родители — особенно мамы — поддерживали эту дружбу, будто изначально решив, что так должно быть. Наши семьи знакомы давно, и из-за тесной связи между мамами нам с Миланой пришлось привыкнуть к роли лучших подруг. — Замечательно выглядишь, пиджак тебе очень идёт, — говорит Милана, обнимая меня в знак приветствия. Её голос наполнен искренним восторгом, и в её глазах светится искра дружеской поддержки. — Ага, — лишь отвечаю я, украдкой бросая взгляд на злосчастный пиджак. Наверное, следовало снять его. Милана, заметив моё сомнение, поднимает брови и слегка наклоняет голову. — Ты что, переживаешь из-за пиджака? — её тон становится игривым. — Неужели ты думаешь, что это мешает тебе? Наоборот, ты выглядишь стильно! Я слабо улыбаюсь, хотя внутри меня всё ещё звучит тревожный голос. — Может быть, я просто не уверена, что он мне подходит, — говорю я, отводя взгляд к окну, где по утреннему небу плывут серые облака. — Эй, ты же знаешь, что тебе идёт абсолютно всё! — отвечает она, подмигивая. — Расслабься, и наслаждайся комплиментами. Уверена, тебя сегодня ими завалят! Её слова звучат как попытка меня подбодрить, и хотя они вызывают лёгкую улыбку, я всё равно не могу избавиться от ощущения, что мой внешний вид слишком очевиден. — Ладно, ладно, — говорю я с лёгким вздохом. — Давай просто поедем, не будем терять время. Мы садимся в её машину, а Милана, как обычно, начинает рассказывать истории из жизни, делая утро чуть ярче. С ней я на мгновение забываю про строгие ожидания и постоянный контроль дома. Но даже в её жизнерадостном тоне есть что-то, что напоминает: наше общение — это тоже часть плана, ещё одна деталь маминых идеалов. — Слушай, ты в курсе, что Лёша устраивает день рождения сегодня? — её голос звучит так, будто это новость месяца, и в нём ощущается легкая искра возбуждения, которая непроизвольно передаётся и мне. — Что ещё за Лёша? — спрашиваю я, пробежав взглядом по её лицу, пытаясь понять, насколько это важно. — Ну, тот симпатичный парнишка из восьмого, — продолжает она, её глаза сверкают, будто это обсуждение имеет значение. — Я тебе рассказывала, Маринка ещё с ним встречается. — А-а, вспомнила, — киваю я, хотя в голове всё равно остаётся лишь смутное представление о Лёше, его образ сливается с множеством других лиц, которых я едва знаю. Я пожимаю плечами, глядя на неё с лёгким скепсисом, как будто она предлагает мне участвовать в чем-то нелепом. — И что мне с того? — бросаю я, чувствуя, как во мне нарастает лёгкая волна недовольства. Милана вздыхает, будто я не понимаю очевидного. Её вздох полон разочарования, как если бы она разговаривала с глухим. — Ну как что? — её голос полон энтузиазма, который вызывает у меня противоречивые чувства. — Там будет классная тусовка! Все из нашей школы туда собираются! Я не могу удержаться и закатываю глаза, чувствую, как губы сами собой изгибаются в ироничной улыбке, в то время как внутренний голос тихо протестует. — Ладно, давай перефразирую: что мне делать среди толпы пьяных малолеток? — моё сомнение выражается в каждой фразе. Милана качает головой, притворно закатывая глаза, как будто я говорю что-то невыносимо глупое. — Эй, ну они не такие уж и малолетки, — её голос вдруг становится более таинственным, она наклоняется ближе, как будто раскрывает какой-то секрет. — И, кстати говоря, там будет компания Артура, — она многозначительно улыбается и подмигивает, словно это уже всё меняет. Я отвожу взгляд, чувствуя лёгкий холодок, пробежавший по спине. Артур… сын одного из близких друзей отца. Мы уже несколько раз пересекались на разных мероприятиях, и я каждый раз ловила его на себе взгляд — тяжёлый, уверенный, будто он знает что-то, о чём не знаю я. Теперь, когда он перевёлся в нашу школу, эти взгляды стали ещё более явными, и это придаёт мне ощущение странной неловкости. — Мил, — я делаю вид, что это меня не задевает, но даже я чувствую, как немного выдала себя. — Он всего лишь несколько раз посмотрел в мою сторону. Это ничего не значит. Милана улыбается так, будто знает больше, чем говорит, её взгляд полон игривого насмешливого света. — Ага, конечно, — она ухмыляется. — Просто посмотрел, а ты сидишь тут и делаешь вид, что тебя это вообще не волнует. — Мил, я серьёзно, — вздыхаю я, окончательно разочаровав её надежды. — Во-первых, меня совсем не интересует Артур, даже если ты считаешь, что он как-то на меня смотрит. Во-вторых, я уже вижу, что там будет сплошной хаос с кучей подвыпивших ребят. И в-третьих… — делаю небольшую паузу, как будто это очевидный довод, — мама меня точно не отпустит на такую тусовку. Милана закатывает глаза, её лицо искажает игривая усмешка, будто ей смешно, что я всё ещё прислушиваюсь к родителям, как маленький ребёнок. — Ой, перестань! — восклицает она, её голос полон обожания к беззаботным ночам. — Скажи, что ночуешь у меня, и делов-то! Мама не узнает, — её хитрая улыбка подсказывает, что у неё есть план, который она хочет, чтобы я приняла. — И ты думаешь, она мне поверит? — усмехаюсь я, ощущая, как мрачные тени недоверия накрывают меня. — Она тут же позвонит твоей маме, чтобы всё проверить, — представляя себе этот сценарий, мне становится не по себе. Милана ненадолго задумывается, её глаза на мгновение теряются в пространстве, и затем она вздыхает с притворной трагичностью. — Да что ж с тобой делать… Всё усложняешь! Это ведь всего одна вечеринка. Может, тебе стоит немного расслабиться? Мы просто потанцуем, выпьем лимонада и вернёмся домой. Тебе бы понравилось, если бы ты только захотела, — её голос становится более нежным, как будто она пытается загладить мой страх. — Может, и понравилось бы, если бы это было чем-то другим, — отвечаю, пожимая плечами, не желая давать ей надежды. — Но весь этот шум и подвыпившие старшеклассники? Уволь. У меня уже есть представление о том, как это выглядит, и мне это не интересно. Она долго смотрит на меня, словно пытается прочитать мои мысли, затем вдруг меняет тактику и снисходительно улыбается: — Ладно, ладно. Всё понимаю, мисс Ответственность. Но знай, что когда ты всё-таки захочешь веселиться, я буду рядом. — Договорились, — отвечаю я с улыбкой, чувствуя облегчение от того, что этот спор наконец-то закончился. Милана тяжело вздыхает, явно разочарованная моим упрямством, но, похоже, решает оставить эту тему. Мы просто идём дальше, болтая о чём-то совершенно незначительном, и её настроение начинает немного подниматься, когда разговор переходит к последним новостям из школы. Машина плавно подкатывает к школьному двору и останавливается у тротуара. Я уже собираюсь открыть дверцу, как Наталья чуть поворачивается ко мне и строго напоминает: — Элизавета, не забудьте, после школы у вас репетиторство. Я буду ждать вас у ворот. Её голос звучит уверенно, но в нём слышится и нотка заботы, как будто она стремится защитить меня от самих себя. Я киваю, стараясь скрыть лёгкую досаду, которая накатывает на меня, словно неприметное облако. Наталья, как всегда, выдерживает секундную паузу, уверившись, что я поняла её слова, и только потом позволяет мне выйти. Мы с Миланой выскакиваем из машины, и свежий утренний воздух бьёт в лицо, наполняя лёгкие энергией. Я оглядываюсь вокруг: школьный двор уже заполнен учениками, кто-то громко смеётся, кто-то спешит к входу, не обращая внимания на окружающих. Шум, гам и привычная суета — всё как обычно, и это придаёт мне чувство спокойствия. Рядом со мной выскакивает Милана, её волосы развеваются на ветру, как флаг, а глаза блестят от возбуждения, и мы обе смотрим вслед машине, пока она не скрывается за поворотом. — Вот же, ни шагу без контроля, — фыркает Милана, её голос полон недовольства. — По мне так это уже слишком. Постоянные репетиторы, чёткий график… Просто золотая клетка, честное слово! — её интонация полна сарказма, и я понимаю, что это лишь способ сбросить напряжение. Я пожимаю плечами, стараясь перевести разговор на что-то другое. Не хочется углубляться в обсуждение родительского контроля, который мне кажется привычным, как одежда, и я отвожу взгляд на трёх стоящих впереди одноклассников. Они смеются и переговариваются, окружая себя ореолом уверенности, которого мне иногда так не хватает. В этом безмятежном школьном хаосе я чувствую себя немножко в стороне, и всё же, в какой-то момент, это ощущение начинает слегка развеиваться. — Смотри-ка, — говорит Милана, указывая вперёд. — Закрашивают граффити! У стены школы стоят трое наших одноклассников — Виталик, Миша и Егор. Они с интересом наблюдают, как рабочие закрашивают яркую надпись, оставленную на стене. Ещё вчера вечером там крупными красными буквами было выведено «Школа — тюрьма». Это послание, словно крик души, выделялось на фоне тусклой стены, но теперь его активно уничтожают. На глазах у всех последняя буква медленно исчезает под слоем бежевой краски, которая словно гасит протест, оставляя лишь безликую поверхность. Запах свежей краски смешивается с утренним воздухом, создавая особую атмосферу, которая одновременно притягивает и отталкивает. Миша, которого все зовут Фунт — не знаю, почему, но это прозвище прилипло к нему с первого класса — с руками в карманах усмехается, провожая взглядом кисть рабочего, который тщательно закрашивает последние штрихи. — Эх, красота какая была! — вздыхает он, его лицо выражает неподдельное сожаление. — Прямо символ нашего учебного года, — добавляет он с лёгкой иронией, обдумывая, как это граффити отражало настроение многих из нас, заполненных юношеским бунтом и недовольством. — Да уж, — подхватывает Виталик, известный в нашей школе как Жучок. Он заработал свою популярность благодаря тому, что сдаёт информацию своей маме, Ларисе Петровне, учительнице химии. — Теперь всё снова станет скучно-бежевым, — говорит он, и в его голосе слышится нотка разочарования. Виталик всегда был тем, кто любил порядок, но этот акт вандализма его всё равно вдохновлял. Егор стоит чуть поодаль, молча смотрит на стену, будто обдумывая что-то своё. Его кудрявые волосы слегка колышутся на ветру, а на лице — задумчивое выражение, будто он размышляет о глубоком смысле того, что происходит. В его глазах читается смесь недоумения и осознания того, что перемены, как ни странно, могут быть не только внешними, но и внутренними. — А кто вообще это нарисовал? — спрашиваю я, не удерживаясь от любопытства, словно этот вопрос может открыть завесу таинственности над происходящим. Миша поворачивается ко мне с озорной ухмылкой, его глаза искрятся игривым светом, и заговорщицким тоном говорит: — Говорят, это некто, скрывающийся за маской. Он такой бунтарь, не боится высказывать своё мнение, даже если это просто надпись на стене. Его слова наполняют атмосферу легким напряжением, будто разговор касается не просто граффити, а чего-то более значимого. Милана смеётся, но в её голосе слышится лёгкая зависть, как будто она мечтает быть на месте этого анонимного художника: — Вот дурак! — смеётся она, её смех резонирует с окружающим шумом школьного двора. — А вообще, нам не хватает таких смельчаков! Мы здесь только и делаем, что учимся и подчиняемся правилам, а они рискуют и выражают свои мысли! Герои нашего времени, считай. Я кидаю на них взгляд, полон сомнения. — Ага, герои, — фыркаю я, не сдерживая иронии, которая с лёгкостью проникает в мой голос. — Испортили лишь стену, а теперь школе придётся её закрашивать. Да и красивого там ничего не было, лишь пара глупых мазков, которые ещё и потекли, оставляя за собой следы недоделанного искусства. Егор, до этого погружённый в свои мысли, вдруг оживляется, как будто его внутренний мотор завёлся. Его глаза блестят, а на лице появляется ухмылка, которая выдает его истинное возбуждение. — Ты действительно так думаешь? — спрашивает он, поднимая бровь, словно его задело моё недовольство. — Это не просто мазки! Это крик о помощи, выражение недовольства. Может, кому-то из них действительно нужна свобода, а не просто очередной урок в этой серой школе. Я невольно поднимаю подбородок, чувствуя, как внутри меня загорается искра раздражения, как будто его слова являются искрой, которая может разжечь пламя. — Свобода? Так они же просто портят чужую собственность! Это не смелость, а безответственность, — отвечаю, чувствуя, как мой голос становится чуть более резким. Егор начинает активно жестикулировать, его голос становится чуть громче, как будто он старается достучаться до меня. — Безответственность? А что, по-твоему, более ответственно — просто сидеть и молчать, как всё это говно вокруг нас? Или всё же попытаться что-то изменить, даже если это выражается в граффити? В его словах звучит риторический вопрос, который проникает в самую суть. Милана, заметив напряжение между нами, пытается вмешаться, её голос звучит как попытка сбалансировать ситуацию: — Ребята, давайте не будем спорить. Мы все понимаем, что у каждого есть своё мнение. Егор не успокаивается и продолжает, словно не слышит её: — Лиза, ты сама говорила недавно, что у нас не хватает возможностей высказаться! И вот кто-то пытается это сделать, а мы тут с сарказмом комментируем их действия. Я ощущаю, как меня начинает раздражать его упорство, и меня подгоняет желание доказать свою правоту. — Слушай, Лебедев, я не против выражения мнений, но есть более конструктивные способы. Граффити — это просто крик. Смысл должен быть в чем-то большем, чем просто испорченная стена. — Мои слова звучат как вызов, и я надеюсь, что они заставят его задуматься. — А кто определяет, что такое «большее»? Если они могут сказать, что думают, почему бы им не делать это так, как считают нужным? Иногда важно быть услышанным, даже если это происходит на стене! Хотя о чём это я, ты ж Воронова, та, кто определяет, что правильно, а что нет. Тебе ж виднее. Я чувствую, как его слова задевают меня, словно он попадает в самую точку. Поднимаю брови, отказываясь сдаваться. — Да, я знаю, что такое правильно, — отвечаю я, стараясь говорить спокойно. — Я просто считаю, что важно уважать чужую собственность и мнение. Если у них есть что сказать, пусть найдут способ сделать это, не разрушая то, что уже есть. Егор вздыхает, словно потеряв терпение: — А как насчёт того, что они не чувствуют себя услышанными в других местах? Ты думаешь, им не приходилось сталкиваться с безразличием? Граффити — это один из немногих способов привлечь внимание. Я, например, поддерживаю их. Я обдумываю его слова, но остаюсь при своём мнении. Внутри меня что-то начинает дрожать, но я не готова сдаться. — Может, и так. Но я считаю, что протест должен иметь смысл, а не превращаться в акт вандализма. Это просто отвлекает от настоящих проблем. Егор смотрит на меня с удивлением, как будто я открыла перед ним неизвестный мир. — Ты всё время думаешь о «настоящих» проблемах, Лиза. Но что, если их проблемы — это и есть настоящие проблемы? Не забывай, что мы все разные, и у каждого своя правда. Егор стоит передо мной, его взгляд словно проникает в самую суть, и я чувствую, как всё внутри натянулось, будто струна. Наверное, он ждет, что я наконец соглашусь с ним или хотя бы уступлю. Но я молчу, обдумывая его слова, и внутри меня шевелится какое-то непонятное чувство. Что если он прав? — Ладно, — наконец вздыхает он, замечая, что я не собираюсь уступать. — Просто… иногда, Лиза, мир не такой простой, каким его пытаются представить. Бывает, что свобода — это всего лишь пара мазков, которые всё равно закрасят. Его слова задевают меня больше, чем я хотела бы признать. Милана, заметив смену в настроении, быстро заступает между нами, хлопая меня по плечу, словно возвращая к реальности. — Ну, хватит вам, философы, — её голос снова становится лёгким и задорным. — Утро только началось, а вы уже готовы к политическим дебатам. Пошли лучше в школу, пока не опоздали. Она разворачивается и тянет меня за собой, её смех раздаётся над школьным двором, словно солнечный луч, который рассекает хмурые облака. Этот звук уравновешивает напряжённость нашего спора, наполняя атмосферу лёгкостью. Я бросаю последний взгляд на Егора, который всё ещё стоит у стены с руками в карманах. Его фигура кажется слегка отстранённой, словно он застрял в своих мыслях, обдумывая всё сказанное. Может, для него это действительно важно — гораздо больше, чем я могла предположить. — Ты думаешь, он прав? — спрашиваю я у Миланы, когда мы уже подходим к ступенькам школы, укрытым утренним солнцем. — Кто, Егор? — Она пожимает плечами, и её лицо становится серьёзным лишь на миг. — Знаешь, Лиз, он из тех, кто привык смотреть глубже. Может, ему просто не хватает терпения, чтобы жить по чужим правилам. Я киваю, задерживая взгляд на её лице, и чувствую, как внутри меня что-то дрогнуло. Неужели я правда так упряма? Пытаюсь загнать всё в рамки, где всё делится на «правильное» и «неправильное»? — Иногда мне кажется, что я живу с шорами на глазах, — тихо признаюсь я, скорее даже самой себе, мой голос становится едва слышным на фоне школьного гомона. — А люди вроде Егора видят что-то другое. Что-то, что выходит за пределы того, что я привыкла считать важным. — Ой, Лиз, только не начинай эти свои речи о смысле жизни, — закатывает глаза Милана, усмехаясь, и в её тоне звучит привычное дружелюбное подшучивание. — Ты же знаешь, как я их не люблю. В этот момент раздаётся пронзительный звонок, разрывающий тишину двора, и меня снова накрывает реальность. Я поднимаю голову и, уловив спасительный момент, перевожу разговор: — Пошли скорее, не хочу опоздать на литературу. Милана усмехается, бросает на меня лукавый взгляд, но молча разворачивается и направляется ко входу. Мы обе знаем: наш разговор никуда не исчез — он просто отложен на потом.