Позади крутой поворот

      В Праге наступило очередное очень беспокойное утро. Пусть война шла полным ходом, на фронте за короткий срок погибло больше тысячи солдат. Многие потеряли конечности, остальные же пропали без вести. Желающих вступить в немецкую армию с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Люди не хотели идти на верную гибель, ведь здраво понимали то, что кровопролитие ни к чему хорошему не приведёт. Но власти думали иначе, и им, вероятнее всего, было плевать на судьбы простых смертных. «Это пушечное мясо!» — говорили одни. «У них нет никаких прав!» —заявляли другие. Теперь уже добровольно-принудительно забирали на фронт — в лапы самой старушке с косой. И теперь путь смельчаков был лишь один — на небо, прямиком к Богу. Штирлиц глядел на всё это и понимал, что ему этой участи тоже не избежать. Повестка должна была прийти со дня на день, и даже оккультист Юрайда ему предсказывал, что получит он эту бумагу прямо на работе. Штирлиц усмехался и отвечал, что власти здесь не настолько глупы. — Пеняйте на себя, пан Штирлиц. Карты не лгут, — отвечал Юрайда с кривой улыбкой. Теперь ясно стало, что план по отправке в Брюнн понемногу срывался. Штирлиц мог купить билет и рвануть туда, он собирался это сделать после работы... Но всё окончательно сорвалось утром, в трактире «У чаши».       В этот день трактир почти пустовал. Посетителей было немного, а если они даже и были, то это были в основном пьяницы или простые гражданские. Проигнорировав предостережение пана Юрайды, Штирлиц направился на свою последнюю смену. Это был очень большой риск для него, ведь он и так очень долго тянул резину. Его абсолютно не волновала повестка, ведь он даже не был местным. Надеясь, что неудача обойдёт его стороной, Штирлиц продолжал работать как ни в чём не бывало, но это его не спасло. В ту же минуту, на пороге трактира появился мужчина в военной форме, и коричневой тканевой сумкой, которую обычно носили военные почтальоны. — Ну всё, — выдохнул Штирлиц. Он мог бы выругаться по-русски, но не стал. Почтальон подошёл к барной стойке и спросил кружку пива. Штирлиц с каменным выражением лица отдал ему заказ, а почтальон в ответ хлопнул перед ним конверт. — Пан Отто Штирлиц, надеюсь, вы всё понимаете. Почтальон допил кружку и ушёл. Пани Юрайда за столиком хлопнулась в обморок, пан Юрайда громко выругался, пани Паливцева чуть не выронила блюдо с кнедликами. — Что стряслось?! — в ужасе воскликнула она. — Это крах... — прошептал Штирлиц. Его призвали на фронт. Не видать ему поездки в Брюнн. Потеряв дар речи, он предпочёл молча выйти на улицу. Он доигрался, теперь его билет отправлялся в один конец. Возможно, скоро он составит компанию пану Паливцу на кладбище, если удача повернётся к нему спиной. Но это уже не имело значения. Он должен был умереть в Германии, а значит — с оружием на перевес. В конце концов, он был военным и знал всё про боевые действия. И знал, что на самом деле это совсем не так страшно — умирать в бою. Но всё равно было очень неприятно: Штирлиц, как шпион, привык считать войну чем-то далёким, но касавшимся непосредственно и его самого, ведь от действий разведки зависел исход того или иного боя. А теперь он должен был оказаться на передовой, где люди жили не больше минуты. Нет, страшно ему не было, он надеялся, что его не отправят на передовую.       В тот же день Штирлиц начал собираться на комиссию. Пани Мюллерова призналась, что каждый божий день за него тревожилась, и помогла ему собрать вещи. Юрайда к тому времени подлечил свою раздробленную гранатой грудь и тоже должен был вернуться на фронт, а перед походом на медкомиссию заглянул на Старофонарскую, 17. Он ругался, проклинал власть и императора, собирался нагадать ему на картах мучительную смерть от дизентерии, но Штирлиц только смеялся. Его уже ничего не удивляло в жизни, даже то обстоятельство, что он должен был умереть на фронте и стать частью какой-то немецкой машины смерти. То было неизбежно. Но он знал, что это не навсегда и всё образуется — как всегда бывает на войне... Когда Штирлиц уходил от пани Мюллеровой в военкомат со своим маленьким чемоданчиком из коричневой кожи с золотым тиснением, она долго стояла у окна его комнаты. — Только не дайте им себя унизить, пан Штирлиц, — советовал ему Юрайда по дороге. — Я знаю, что говорю. Вы должны быть готовы к самому худшему... А вы знаете лучше меня — это может случиться очень скоро и именно здесь. Так бывает в жизни: ты не можешь знать заранее ни одного своего шага; всё зависит от случайностей или того самого «авось». И только когда случается самое плохое из возможных вариантов развития событий… Только тогда понимаешь значение слова «судьба», которое так часто употребляют наши газетчики! — Не спорю, пан Юрайда, — отвечал Штирлиц прохладно. — Я всё понимаю. Но если мне суждено погибнуть на фронте, я буду сражаться до последнего и постараюсь сделать как можно больше для своей страны. Конечно, медкомиссию Штирлиц проходил и в СССР, поступая в разведку, но не предполагал, что в Австро-Венгрии её проводят с таким скотским отношениям к будущим солдатам. Призывников брили наголо и раздевали до того же состояния, позволяя лишь полотенце обмотать вокруг себя. Штирлиц до такого скотства себя опустить не позволил и вместе с Юрайдой остался в одних кальсонах. — Всяко лучше, — вздохнул тот, вставая около линейки роста. Врач обратился к Юрайде: — Болеешь чем-нибудь, дрянь? — Осмелюсь доложить, грудь раздроблена, — отвечал тот мрачно. — Годен! — рявкнул врач. — Следующий. Штирлиц в ответ на все вопросы о здоровье отвечал, что с ним всё прекрасно. Он чувствовал себя хорошо — и не только физически, но также духовно. У него было ощущение того самого «авось», о котором говорил Юрайда: что он будет жить долго-долго. Врач же ругался и проклинал призывников: — Вас бы к доктору Грюнштейну, он мёртвого из могилы подымет и поставит в строй! И не думайте, что он вас пожалеет. У него своих идиотов хватает... А теперь в душ и переодеться! Да быстрей же вы! Лучше, чтобы гибли калеки и больные, чем здоровые! Их всех быстро переодели в форму и выдали ночные рубахи. Юрайда пояснил, что временно их будут держать в казарме, пока срок не подойдёт. На самом деле они должны были отправиться на фронт уже сегодня, но им дали ещё несколько дней отдохнуть и прийти в себя.       Казарма стояла неподалёку от военкомата, но назвать её казармой было бы слишком оптимистично. Это место напоминало скорее дом скорби, где содержались душевнобольные и люди с проблемами в поведении. Вероятно, здесь проходили лечение будущие солдаты. Штирлицу и Юрайде было невыносимо находиться в этих мрачных стенах, которые и без того вселяли в душу безысходность. Окна были за решётками, как в тюрьме, железные кровати вызывали лишь чувство апатии. Но разве это было нормально? Штирлиц был встревожен такой атмосферой, а Юрайда лишь презрительно осматривал всё вокруг. Им выделили две койки, и они наконец-то смогли прилечь. — Мразь… Мразь… — тихо шептал Юрайда, уставившись в потолок. — Посмотрим, как эта мразь на тебя порчу нашлёт! До десятого колена прокляну гниду… — Эй, о чём ты там шепчешь? — настороженно спросил Штирлиц, слегка приподнявшись с кровати. — Да так… О своём шепчу, тебе знать не надо. Но дня через три их нахождения в казарме случилось непредвиденное событие. В комнату ворвался начальник казармы и рявкнул: — Живо по койкам! Сюда идёт баронесса! Юрайда юркнул под одеяло и пояснил: — Баронесса фон Боценгейм заходит к нам каждый год. Мы её называем «Слуга добродетели». В прошлом году она навещала нас, прочитав про Швейка. Дескать, калека проявил патриотический пыл и поехал на фронт с костылями. Сама великая княгиня не могла бы войти более торжественно, чем баронесса фон Боценгейм. Это была маленькая, сухонькая женщина в большой шляпе, с острым лицом и приторно-добрыми глазами. Штирлиц испытывал не слишком большую симпатию к таким слугам добродетели, как эта баронесса. Ещё с юности помнил он этих богачей, которые чисто из чувства красования перед другими попытались представить себя как особ благочестивых и сострадательных. Да только сострадание их зачастую состояло в простых словах похвалы и избитого «да хранит вас Бог». — Вот он, госпожа баронесса, — указал на Штирлица человек в ливрее, похожий на слугу. — Трактирщик, переносит всё в высшей степени мужественно. Баронесса заговорила на ломаном чешском, и Штирлиц в глубине души захотел отвернуться. Сам он за месяцы жизни в Праге говорил по-чешски даже лучше, чем она, ведь чешский очень напоминал родной русский. — Чешский зольдат, хороший зольдат! Я любила чешский австриец и читала о вас в газете... Скоро молодой зольдат пойдёт воевать за император... Я принесла... Штирлиц краем глаза углядел жест от Юрайды: «заткни её, Отто, заткни, ради всего святого» и не нашёл ничего лучше, чем ответить ей по-немецки и припечатать русское бранное: — Сударыня, вы, blyat, издеваетесь? — что ж, это наверняка ударило по его репутации. Но как говорится, русский человек мог бросить пить и курить, а перестать ругаться обстоятельства ему теперь вряд ли позволяли. Баронесса вмиг перестала ломано тараторить и кликнула своего слугу: — Иоганн, поди ко мне! Он поставил около кровати большую корзину с вином, пачкой сигарет, несколькими коробками конфет, шоколадом и сухарями. Юрайда на соседней койке сделал вид, что его тошнит. Припомнил, наверное, тот случай. Штирлиц же не смог не вспомнить Маркса: «Благотворительность — это отрыжка, которой рвёт богатого». — Благодарю, сударыня, — Штирлиц продолжал говорить с обескураженной баронессой на немецком, — но будет предпочтительнее, если я передам эту корзину своей тётушке. Она наверняка из этого всего что-нибудь изобретёт. Баронесса раздала сладости другим больным и провозгласила: — Храни вас Бог, храбрые зольдатен! Едва она ушла, как Юрайда впечатал себе ладонь в лоб. — Бьюсь об заклад, она говорит это каждый раз. Лучше действительно отправь это своей тётушке, она готовит прекрасные кексы из конфет. — Постой, Юрайда, мне не показалось, или она действительно сказала, что видела Швейка? — тихо, почти шёпотом спросил Штирлиц, стараясь, чтобы его слова не достигли чужих ушей. — Значит, Швейк успел побывать и тут? — Я знал Швейка, а значит, не мне судить о его личной жизни, — сухо ответил Юрайда, отворачиваясь. — Хотя я могу попробовать погадать на картах. — Три месяца прошло с тех пор, как он исчез, а люди всё ещё о нём говорят! — с упрёком заметил Штирлиц, глядя в потолок. — Мне кажется, каждый житель Праги знает этого человека! — Да уж. И как назло, эта проклятая война! — И не говори. Штирлица раздражало воспоминание о Швейке, ставшем для всей Праги настоящей бедой. Он никогда бы не подумал, что книжный герой может быть таким реальным. Но на деле Швейк оказался настоящим подлецом. Всю ночь Штирлиц не мог уснуть, и ему мерещился мундир барона Швальцкопфа за стеклом, точь-в-точь как на фотографии.       Наконец по истечении так называемого отдыха солдат погрузили на фронтовые поезда. С ними прощалась вся Прага — Штирлиц видел среди толпы женщин и стариков лица пани Мюллеровой, пани Паливцевой, пани Юрайда. Пастор Шлаг тоже стоял там и крестил проезжавший эшелон. Девушки из дома терпимости во главе с фрау Заурих махали поезду вслед алыми шёлковыми платками. Солдаты сидели на полу и смотрели в окно. Они не разговаривали, только изредка кто-нибудь из них бросал короткий взгляд через плечо назад: а как там? Штирлиц тоже глядел туда же — он старался увидеть хоть что-то знакомое… Но поезд увозил его далеко от Праги. Он знал уже всё про войну — это было самое главное; но ему хотелось знать больше всего именно о том месте мира или страны за окном вагона. — Куда мы едем? — спросил он. — На западный фронт, — ответил Юрайда. — Там у нас сейчас самый центр событий. Говорят, что на днях русские перешли в наступление и прорвали Восточный фронт… Но это пока не точно... А я тебе так скажу: всё равно мы победим! Я уже вижу этот день. Штирлиц понял, что в Брюнн ему теперь никак не попасть. И не то чтобы он боялся этого. Просто в голове у него была пустота, а на сердце — тяжесть. Но он решил не показывать своего отчаяния и сказал, что будет молиться. Юрайда кивнул в ответ на его слова: «Да поможет нам Бог» — но больше ничего сказать по этому поводу было нельзя. В дороге они почти совсем перестали разговаривать — каждый думал о своём. Потом Юрайда заснул, а Штирлиц стал думать о Швейке. Но думать оказалось не о чем — вагон трясло и подбрасывало, как будто поезд летел сквозь пространство. На какой-то станции поезд остановился. Юрайда открыл глаза и пробормотал: «Сколько таких остановок ещё будет...» А через несколько минут уже спал как младенец. Штирлиц вышел в тамбур покурить и огляделся — вокруг были незнакомые ему люди: солдаты-румыны с винтовками наперевес, чехи и венгры в расхристанных шинелях, люди в касках, солдаты без оружия и просто зеваки — все они глядели на него с таким любопытством. — На следующей же остановке прыгаем, — пробурчал кто-то. — Но сначала надо доехать... Штирлиц не понял, о чём они говорили. Он вернулся в вагон и сел рядом с Юрайдой — но тот спал крепко; Штирлиц решил не мешать ему спать дальше. Потом он увидел за окном какой-то лес, а потом — город. В вагоне опять заговорили о предстоящем наступлении, и Юрайда сказал: «А знаешь что? Я тебе скажу. Вот мы сейчас едем на западный фронт — так вот в этой самой Румынии уже идёт наступление русских! И они нас просто не видят!» Он засмеялся своей шутке; Штирлиц тоже улыбнулся — а потом его вдруг словно ударило током. Перед глазами встала Кэт в сером платье, с двумя свёртками на руках. И он понял, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться с ней рядом. Перед обоими солдатами лежала пугающая неизвестность, одновременно манящая и завораживающая. Звёздное небо, усыпанное тысячами крошечных светил, лишь добавляло этой ночи загадочности. Всё плохое осталось позади, и впереди их ожидала неизвестность, но Отто не боялся её, веря только в лучшее. И хотя внутренний голос говорил ему совсем другое, вскоре чувство тревоги и отчаяния навсегда исчезли. Он вновь обрёл покой, наслаждаясь свежим воздухом.       На следующей остановке провели перекличку, и Штирлиц понял, что те солдаты в тамбуре имели в виду под словами «на следующей остановке прыгаем». Они попросту дезертировали, выскочив из вагона. Штирлица осенило — они с Юрайдой могли поступить точно так же, только нужно было рассчитать все риски. Их могли обнаружить при попытке побега, при продвижении в стороны Праги, в самой Праге. А за дезертирство карали строго, дело доходило до казни. Болтаться в петле или лежать с филигранно пробитым лбом Штирлиц совершенно не рассчитывал, но шёпотом сообщил Юрайде о своих домыслах. — Я бы рискнул, — пробурчал тот. — Пока что не знаю. Дураку ясно, что умрём. Неважно, когда, неважно, как. — С каких это пор вы такой фаталист, пан Юрайда? — полюбопытствовал Штирлиц, не собираясь его осуждать за такой ход мыслей. Юрайда с опаской оглядывался по сторонам, боясь, что их разговор могут услышать другие солдаты или даже высшие чины. Но, хвала картам Таро, его никто не услышал. Их риски были слишком велики, и действовать нужно было крайне осторожно. Каждая секунда была на счету, и медлить было нельзя. Усевшись по вагонам, Штирлиц и Юрайда продолжили в тишине смотреть на ночные окрестности Чехии. Было довольно холодно, хотя на дворе стояло лето, а не суровая зима. Спать не хотелось. В сердцах обоих царила тревога, а в душах — пустота. Юрайда был немного раздражён, но Штирлиц сохранял спокойствие даже в такой ситуации. Мысленно он корил себя за то, что так долго откладывал решение, и вот к чему это привело. Вместо того чтобы отправиться в Брюнн, он ехал на фронт, откуда, возможно, уже не смог бы вернуться. И в этом не было его вины. Просто он слишком привык к спокойной жизни и хотел насладиться ею напоследок — а это могло случиться только на фронте, где каждый день был последним. Как сказал Юрайда: «Мы сами делаем себя несчастными! А потом удивляемся, что жизнь не удалась!» Это было верно, но не совсем. Штирлиц чувствовал, что в его душе есть ещё какая-то часть души — та самая частичка «я», которая всё время хотела чего-нибудь странного и непредсказуемого. На утро поезд остановился на границе с Германией. Поезд стоял долго — до ночи. Пока длилась стоянка, Штирлиц и Юрайда стали свидетелями странной сцены. У пограничного столба стояло несколько человек, в которых Штирлиц узнал офицеров из своего полка. Они курили и о чём-то оживлённо беседовали — по всему было видно, что их разговор не касается дел на фронте или вообще военных проблем: все разговоры были про политику, с оттенком лёгкого цинизма — но без злобы; а один офицер даже шутил со своими собеседниками насчёт того как будет выглядеть Германия после победы над Россией. Один из старших офицеров, с лицом, искажённым странной ухмылкой, подозвал Штирлица по-немецки: — Я вас давно приметил. Вы, кажется… тот самый пражский трактирщик? Штирлиц, успев подстроиться под грубоватый говорок солдат, кивнул. — Осмелюсь доложить, да, — он быстро перешёл на немецкий, и офицер уставился на него с удивлением. — Вам от меня что-то нужно? — Я понял, что в выпивке вы сведущи, так что хочу вас попросить вот о чём. Вы не могли бы раздобыть бутылку коньяку? В долгу не останетесь, вашему другу-повару тоже будет поручение. Штирлиц узнал этого офицера — то был командир части, где должны были служить они с Юрайдой. Он кивнул. Офицер повернулся к своим подчинённым и что-то им сказал. Они засмеялись, один даже хлопнул командира по плечу, и тот захохотал в ответ — видимо, это был знак согласия. Подчинённые разошлись, а офицер добавил: — Только прошу об этом не болтать, так как это, строго говоря, дело запрещённое. — Разумеется, господин поручик, — ответил Штирлиц холодно. — Это будет в высшей степени конфиденциально. — Вот вам десять крон. Удачи, — кивнул офицер и пошёл по своим делам. Юрайда и Штирлиц посмотрели ему вслед, потом повернулись друг к другу. Их лица выражали удивление от того, что это произошло на границе, в присутствии чужих людей. Но ни один из них не сказал ничего — каждый думал о своём. — Пан Штирлиц, лучше нам провернуть это побыстрее и не попасться на глаза лейтенанту Руллеру. Он даже хуже, чем подпоручик Дуб, я вам клянусь, — сказал Юрайда. — Это не только моя оценка, это мнение многих людей в полку. — Тогда поторопимся, — сказал Штирлиц. — А то мы ещё опоздаем.       Другие офицеры продолжали оживлённо беседовать. Вскоре на перроне появилась монахиня в чёрной накидке, с пышной грудью и неестественно бледной кожей. Она шла одна, гордо держа в руке маленький чёрный чемоданчик. Озираясь по сторонам, она прошла мимо офицеров. Те игриво заулыбались. — Ой, взгляните, поручик Дойцев, какая красавица! — прошептал один из офицеров, не сводя глаз с монахини. — Ага, ты прав, — подтвердил Дойцев с игривой интонацией, не отрывая взгляда от монашки. — Спорим на ящик коньяка и пачку немецких сигарет, что с ней пересплю. — Да она же монахиня, — возразил другой офицер, нервно оглядываясь по сторонам. — А она всё равно женщина! — решительно возразил Дойцев. — Как и все женщины, она не лишена недостатков. Поверьте мне, господа офицеры, у меня был опыт общения с монахинями в семнадцать лет. Меня всегда тянуло к скрытным и неприступным женщинам. Последнее слово поручик Дойцев произнёс с маниакальной интонацией, словно это говорил не пражский офицер, а озабоченный, прожжённый похотью насквозь завсегдатай публичного дома.       Денег у Штирлица и Юрайды хватило даже на две бутылки коньяка. Они сунули их под шинели. Штирлиц поспешил к вагонам, а Юрайда остановился, чтобы глотнуть из своей фляжки. Вдруг ему навстречу вышел тот самый лейтенант Руллер — тот, который поначалу не хотел идти на войну и потому так долго валял дурака в тылу. Он был в штатском, но Юрайда сразу узнал его по странной походке: он всегда шёл чуть впереди всех офицеров полка, как человек пожилого возраста или больной туберкулёзом. И вот теперь этот человек шёл навстречу ему. Что могло заставить этого старого хрыча выйти из вагона? — Что несёшь, негодяй? — сурово спросил он, и Юрайда понял, что он не шутит. Но он знал, что в такой ситуации нельзя отвечать грубостью. Он молча кивнул на свой вагон и вдруг понял, что ответить: — Осмелюсь доложить, господин лейтенант, в бутылку из-под коньяка я накачал немного воды, жажда взяла ужасная. Правда, привкус у неё странноватый, как будто железистый... Плюс нужно было взять рома для солдат, а то у нас кончился... — Я тебе дам ром! — рявкнул Руллер. — Я тебе покажу ром, скотина! Выдуй всю бутылку! Юрайда подчинился и пробормотал: — Да, вода и впрямь железистая... — Я тебе покажу железо! — снова рявкнул Руллер. — Показывай, где взял воду! Юрайда провёл его к колодцу. Лейтенант Руллер налил себе стакан и выпил залпом.       Штирлиц ждал Юрайду в вагоне. Тот зашёл внутрь на ватных ногах и проговорил ровно и чётко: — Карты говорят, друзья мои, что через пять минут я буду совершенно пьян, — и мешком рухнул на матрас. Штирлиц подбежал к нему и присел на корточки. От повара-оккультиста хорошо пахло коньяком. — Коньяк... — процедил Штирлиц сквозь зубы и разлил всем по кружке кофе и рома. Буквально через полчаса в вагон ввалился лейтенант Руллер, весь багровый и взмокший. — Юрайда на месте? — Осмелюсь доложить, господин лейтенант, он здесь, — ответил Штирлиц, допивая кофе. Положенную командиру части бутылку коньяка он отнёс без проволочек. Юрайда приподнялся на койке, глаза его расфокусировались и смотрели за пределы пространства. — Дыхни! — скомандовал лейтенант и тут же рявкнул: — Вот ты и попался, дрянь! Знаешь, что ждёт солдата, который надирается в дороге? ВИСЕЛИЦА! — Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — встрял Штирлиц, — мы уже выпили положенную кружку кофе и рома. Юрайда выпил прежде нас. Взбешённый до хрипоты лейтенант Руллер вышел из вагона, оглушительно хлопнув дверью. Штирлиц был рад, что всё обошлось, и хотя он не слышал их разговора, но сумел сложить два и два. Он не был глупцом и сразу понял, что всему виной был лейтенант Руллер — настоящий негодяй.       На перроне стояла монахиня. Трое статных офицеров подошли к ней и смотрели на неё игриво, словно пытаясь мысленно раздеть. — Добрейший день, прекрасна пани! — бодро воскликнул офицер Дойцев, бесцеремонно обнимая монахиню. — Куда держит путь такая райская красотка? Офицеры смеялись и шутили, но монахиня оставалась холодна и невозмутима. Но когда офицер Дойцев попытался поцеловать её в щёку, монахиня резко оттолкнула его руку. — Что за манеры! Я не шлюха, чтобы позволять с собой такое, — ответила она, и офицеры засмеялись ещё громче. — Я еду в монастырь на богомолье. Прощайте, господа! Желаю вам хорошего дня и доброго пути к вашей цели… Но офицеры, не слушая её больше и продолжая смеяться своим хриплым смехом, встали в кружок вокруг неё — а она, как и подобает женщине в подобной ситуации — отошла к стене вокзала. — Но я вынуждена здесь остановиться вот по какому вопросу, — сказала она. — Мне нужен некто Штирлиц. Отто Штирлиц. Вы его знаете? — Нет-нет, любезная сестра, мы такого не знаем! — ответил офицер Дойцев. — А вы кто такая будете? Монахиня пожала плечами и ответила: — Я не могу вам этого сказать, господин офицер… Мне приказано молчать об этом до особого распоряжения начальства!  И она быстро пошла к поезду; её длинная ряса колыхалась от движения воздуха за спиной, словно паруса невидимого корабля в открытом море под лучами яркого солнца. — Вот так всегда с этими монашками-шлюхами! — воскликнул Дойцев ей вслед. — Вот, пожалуйста! Только что была тут… А теперь — фьють-фьють! Как будто и не было ничего.  Он посмотрел на своих спутников с некоторым сожалением в глазах: ему очень хотелось спросить их о том же самом; но он понимал всю бессмысленность этого вопроса при таких обстоятельствах. И они тоже промолчали.  На вокзале было шумно — в это время сюда прибывали поезда, и на перроне стоял шумный говор: офицеры пили кофе из больших жестяных кружек с надписью «Ritter Sport» или просто курили сигары; некоторые говорили по-русски.       Бледнолицая красотка влетела в вагон, предназначенный для высших военных чинов, как вихрь. Пройдя по длинному, словно бесконечный коридор, она заметила приоткрытую дверь купе. Внутри сидел статный мужчина в мундире, украшенном орденами и лентами. Он читал газету, не замечая ничего вокруг. Астарот, демонесса с хитрой улыбкой, не могла удержаться от соблазна. Ей хотелось не только расспросить этого красавца о своём друге, но и испытать свои чары в образе монахини. Не теряя ни секунды, она стремительно направилась к нему. — Добрый день, прекрасный пан, — проворковала она нежным голосом, принимая игривую позу. — Да хранит вас Бог! — Здравствуйте, сестра, чем могу помочь? — вежливо спросил генерал, глядя на вошедшую монахиню. — Если у вас есть какие-то вопросы, я могу на них ответить. Но только не здесь и в данный момент… У меня много дел!  — Как вам будет угодно, — сказала Астарот тихо. — Но сначала я должна спросить вас кое о чём. Вы знаете такого немецкого офицера по имени Отто Штирлиц?  Генерал, который только что читал газету с таким интересом и увлечением, что даже не заметил её появления, вздрогнул. Он оторвался от чтения и посмотрел на монахиню — она была так прекрасна в своём тёмном одеянии. Но потом он вспомнил о своих делах. — Нет, сестра, я о нём ничего не знаю. Вы думаете, что я всех солдат здесь знаю поимённо? Я даже не знаю, кто это такой.  — И всё-таки, — продолжала Астарот. — Мне надо его найти и поговорить с ним по важному делу…  — Но я не могу, сестра. Я уже сказал вам: у меня много дел! Вы можете обратиться к начальнику эшелона… А сейчас простите — я очень занят…  И он снова углубился в газету. С раздражением выдохнув, Астарот покинула купе генерала и отправилась искать начальника эшелона. Но едва она переступила порог тамбура, отделяющего офицерский вагон от вагона с солдатами, как услышала голос офицера Дойцева. Чтобы избежать встречи с этим усатым, как ей показалось, странно глядящим на неё офицером, она быстро превратилась в летучую мышь и вылетела через открытую дверь.