Позади крутой поворот

Прага, май 1914 года       Рассветало. В окна домов, словно щупальца, проникали солнечные лучи. Они будили горожан, но те не спешили вставать. По улицам катились повозки, запряженные лошадьми, и автомобили, истошно сигналя. Лошади ржали, машины гудели. Утро было шумным, и большинство пражан направлялись в церковь святой Людмилы на утреннюю молитву. Швейк лежал в кровати, под теплым одеялом, в белоснежных кальсонах и белой рубашке. Он обнимал подушку и не спешил вставать. Швейк редко бывал в церкви, а если и ходил, то с неохотой. Покойный Швейк-старший пытался приобщить сына к праведной жизни, но строгость священника только отталкивала Йозефа от религии. Швейк выбрал свой путь — полный крови и зла. Для него человеческая жизнь ничего не значила. В комнату вошла пани Мюллерова с подносом. Она неизменно готовила ему вкусный завтрак из мяса и хлеба, иногда добавляя к этому бутылку вина. Швейк любил её за то чувство заботы о нём — словно она была его матерью или сестрой в одном лице. Он всегда просыпался под звуки весёлой музыки из кухни: это пани Мюллерова пела какую-нибудь песенку, и он понимал, что день начался удачно. Но сегодня она была мрачна, и Швейк понял, что у него есть повод для беспокойства. Пани Мюллерова поставила поднос на стол рядом с кроватью. — Пан Швейк, я всё понимаю, — сказала она, — но не могу молчать. Я обнаружила сто крон в квартире. Если память меня не подводит, то у вас нет никакой возможности зарабатывать. — Так это моё пособие, пани Мюллерова, — ответил Швейк. — Государство платит мне пособие. Я получаю его уже много лет, и за это время скопил некоторую сумму денег — вот они лежат в конверте под матрацем… Пани Мюллерова посмотрела на него с подозрением.  — Это я знаю. Я спрашиваю, где вы их взяли? Швейк вздохнул и сел на кровати: — Да как сказать. В банке, наверное… Я их там в последний раз оставлял на неделю — чтобы не украли раньше времени из-за инфляции и прочих трудностей военного быта! — Я не об этом. Как вы их получили? Швейк пожал плечами: — А я вам откуда знаю, пани Мюллерова?! У меня же на лбу ничего нет! В банке сказали просто так положить… И потом эти сто крон мне в прошлом месяце прислали из дома за работу по хозяйству; и это всё мои деньги были. Пани Мюллерова спустилась в гостиную и вернулась с газетой. — Пан Швейк, вы ведь каждый день получаете пособие от государства, не так ли? — её голос звучал слегка обеспокоенно. Швейк, сделав задумчивое лицо, ответил ей с притворным возмущением: — Пани Мюллерова! Кто вам позволил лезть в мои карманы? — он изобразил гнев, словно хозяйка сунула нос в его личные вещи. — Но они торчали у вас из правого кармана! — уточнила пани Мюллерова, стараясь охладить его пыл. — Пан Швейк, если вас отстранили от службы и вы получаете пособие... — Да, за кретинизм нынче хорошо платят! — задумчиво пробормотал Швейк, глядя в потолок. — И что у нас сегодня на завтрак? Он пытался сменить тему, чтобы отвлечь подозрения. Неприятности ему были ни к чему, но лёгкая нажива всегда манила. — На завтрак как обычно, без излишеств, — буркнула пани Мюллерова. — Не забывайте, пан Швейк, в стране война.  Вы же понимаете, что мы сейчас должны экономить на всём. Я даже не уверена — можно ли нам сегодня покупать мясо... — Мясо? — Швейк насторожился. — А что это за мясо? — Свинина, как обычно... Но не знаю даже можно ли её покупать сегодня в мясном магазине на улице Йозефа Бенеша: там очень много военных и они могут быть подозрительными. — Понятно, — сказал он задумчиво. — Я бы всё-таки купил кусок свинины для разнообразия! И колбасы тоже неплохо было б купить с утра — чтобы сразу два вида мяса съесть... — В наши дни неспокойно, пан Швейк, — произнесла старушка, ставя поднос с завтраком на прикроватную тумбочку рядом с кроватью Швейка. — Особенно сегодня, когда горожане отправляются на утреннюю молитву. Вы составите мне компанию в церкви? — Утренняя молитва? — переспросил Швейк, недоверчиво глядя на пани Мюллерову. — Зачем мне туда идти? Мы же были там вчера, одного раза мне достаточно. — Но, пан Швейк, настоящий пражанин должен посещать храм три раза в день: утром, днём и вечером, — возразила набожная пани Мюллерова. — Сегодня с проповедью снова будет выступать патер Кац, как и всегда. Ах, надеюсь, в этот раз он не будет в состоянии алкогольного опьянения. — Маловероятно! — резко ответил Швейк, взглянув на хозяйку квартиры исподлобья. — Почему городские власти закрывают глаза на все его выходки? Священник — это представитель Бога на нашей грешной земле, пани Мюллерова. И если этот наставник Божий позволяет себе наслаждаться мирскими удовольствиями, то какой же он тогда священник? Лицемер он, вот как это следует понимать! Швейк встал с кровати, натянул штаны и принялся одеваться. Он был полон решимости, но в его глазах читалась усталость. Он знал, что его ждёт долгий день, полный лицемерия и притворства. В конце концов, не в этом ли состоит предназначение человека — лицемерить и притворяться. Но если он будет слишком долго играть эту роль перед людьми или даже Богом? Ведь всё может измениться… А что это изменит по-настоящему?.. Да ничего! Разве можно всерьёз говорить о Боге после того как человек так много лгал Ему всю свою жизнь?        В церкви святой Людмилы собрались все жители Старофонарщины и прилежащих улиц, и Швейк с пани Мюллеровой заняли места в заднем ряду. Швейк не верил в Бога, но чувствовал себя здесь как дома — он знал каждую трещинку на стене и мог часами сидеть у окна или смотреть вверх. Пани Мюллерова тоже чувствовала себя здесь как дома. Патер Кац снова появился на кафедре, пошатываясь и держась за стену. Пани Мюллерова даже испугалась — она не ожидала, что священник будет настолько пьян в этот раз: он еле держался на ногах, а его лицо выглядело как будто помятым и опухшим. — Ещё раз говорю вам: кто из вас умер, пусть явится в течение трёх дней в штаб корпуса...  — пробормотал он, и его лицо исказилось гримасой. — Но почему же? Почему по воскресеньям? Утверждаю, почему, добрые мои господа: воскресенья — дни скорби, а мы должны утешаться в печали. Таков наш удел… В воскресенье вы будете молиться и просить Всевышнего о прощении грехов своих перед ним лично! И он не останется равнодушным к вашей мольбе об искупление греха своего! Он сделал драматическую паузу, прокашлялся. — Хочу вам напомнить об особом событии этой недели… Вы слышали новость? Убили генерала Хойна? Это правда! И не просто убили — его застрелили. Но я хочу напомнить, что он был великим солдатом и патриотом своей родины… — тут он захрапел снова. Пани Мюллерова раскрыла брошюрку, какие обыкновенно раздавали в церкви, и прочла вслух: «Именем Его, клянусь вам: если вы будете выполнять приказы и не станете роптать на судьбу — я спасу вас от смерти!» Она захлопнула брошюру. — Дикость какая-то, — пробормотала она. — Я думала, он будет говорить о Боге. А этот… Что это? Опять его пьяная болтовня? — Предлагаю подискутировать о насущном, — предложил какой-то гражданин в котелке. — Слышали о забастовке в Баку? Что-нибудь слышали о забастовке бакинских нефтерабочих? Они объявили бессрочную голодовку! А ведь их деньги идут нам сюда! — Боже мой... — воскликнула пани Мюллерова, — да ведь это же… Это бунт! Бунт против правительства. А мы сидим здесь и молимся... И что нам теперь делать? Как быть? — Если Бог не поможет нам, обратимся к Сатане! — произнёс Швейк уверенно, пытаясь встать со скамейки. Но пани Мюллерова, испугавшись его слов, схватила его за руку и удержала на месте.       Однако слово было уже сказано, и его нельзя было взять назад. Люди, сидевшие рядом и на предпоследних рядах, посмотрели на Швейка как на сумасшедшего. Пражане начали тревожно перешёптываться, одна старушка трижды перекрестилась. Подвыпивший патер Кац заметил эту тихую сцену. Икнув, он опёрся обеими руками на трибуну и презрительно взглянул на людей. — Так, значит, Дьявол вас спасёт? — спросил Кац с презрением в голосе, ухмыляясь и хихикая себе в усы. — Вам это кажется смешным? Неужели вам не обидно, что всевышний страдает от ваших грязных слов и поступков? Вам не обидно, нет? В зале повисла напряжённая тишина, и Швейк стал вести себя тихо. Но фельдкурата эти слова так сильно задели, что он, яростно стукнув кулаком по трибуне, произнёс: — Признавайтесь, грешники! Кто только что упоминал Дьявола в храме Божьем? Пани Мюллерова опустила голову в ладони: — О, Боже мой, прости этого дурака, прости... Ой, дурак... Зал наполнился шумом и криками. Пражане всегда были честными людьми, и поэтому мужчина в котелке рявкнул: — Да нашёлся тут один, которому лет триста назад вырезали бы язык! Пан Швейк, встаньте и повторите святому отцу, что вы сказали! Медленно вставая с лавки, Швейк без колебаний повторил: — Ну, допустим, я сказал, и что? — его голос звучал спокойно, словно он не стыдился своих слов. — Если Всевышний наш бездействует, значит, вся надежда на дьявола. Если бы Господь существовал, допустил бы он войны? А эпидемии и смерти таких прекрасных людей, как Наполеон или Отто фон Бисмарк? Они могли бы ещё жить! — Прекратите нести чушь, пан Швейк! Бог вас за это накажет! — воскликнул мужчина с моноклем, сидевший на предпоследнем ряду. — Да ваш Бог просто бездеятельный и хладнокровный судья, который защищает негодяев! — закричал Швейк, не осознавая, что говорит. — Скажите мне, если бы наш Господь Бог был добрым и целомудренным, позволил бы он случиться той трагедии в Сараево? Нет! Вместо этого он допустил это убийство, раз оно произошло. — О, у меня сейчас сердце остановится! — в ужасе закричала сорокалетняя женщина в сиреневом платье, почти теряя сознание. — Чему суждено случиться, то и произойдёт, — возразил рыжий господин, садясь во второй ряд. — Даже Господь не сможет этого изменить, если мы сами не возьмёмся за голову! Это мы обидели Бога, а не он нас! Это нам должно быть стыдно, а не наоборот. Патер Кац снова ударил кулаком по кафедре. — Будь моя воля, я бы выгнал этого еретика. Но вынужден закончить проповедь, добрые пражане. Простите меня, дурака грешного. Пражане расходились. Швейк уходил последним, и патер Кац окликнул его. — А вас, пан Швейк, я попрошу остаться. И захлопнул перед ним дверь церкви, не давая уйти.       Швейк вздрогнул и перепугался не на шутку. Густые брови патера Каца мгновенно нахмурились, и он сердито стиснул белоснежные зубы, погрозив ему кулаком. Невоспитанный прихожанин сделал неуверенный шаг назад, почувствовав, как его ноги невольно подкосились. — Чего будет вам угодно, господин фельдкурат? — дрожащим голосом спросил Йозеф Швейк, выдавив из себя ехидную улыбку во все тридцать три зуба. — Не стройте из себя идиота, пан Швейк, у вас это плохо получается, — ответил патер Кац сурово. — Я хоть и блудный выпивоха, но до такого не опускаюсь. За блуд меня медленно поджарят на адской сковородке, но вас за поклонение Сатане бросят в котёл. А пока этого ещё не произошло, я обязан спасти вашу душу. Очищение часто приходит через страдание, боль и муку, верно? Патер Кац неспешно подошел от дверей церкви к кафедре. Швейк стоял неподвижно, пытаясь угадать, к чему клонит священник. — Все верно, ваше превосходительство! — с запинкой произнес Швейк, с виноватым видом глядя на патера. — Но к чему все эти вопросы? — Эхе-хе, узнаешь! — с ехидством прошипел святой отец, потирая руки. — А ну, негодник, сын собаки, падаль неверующая! Пошли за мной, живо! Кому сказал! — захмелевшим тоном приказал патер Кац, подзывая Йозефа Швейка к себе зазывающим жестом. По спине Швейка пробежалась толпа мурашек. Он уже десять раз пожалел о своих словах, сказанных несколько минут назад. С одной стороны, он был обижен на Бога, а с другой — не верил в него. Предпочитая служить Дьяволу, Швейк разрушал все границы дозволенного, но раньше он делал это осторожнее. Какая муха его укусила?       Но он всё же последовал за фельдкуратом Кацем, и тот провёл его за кафедру, в свои покои, если так можно было назвать алкогольный притон с приколоченным к стене распятием. Швейк сглотнул: это ничего хорошего не предвещало. Он сел на табуретку, а фельдкурат Кац подошёл к распятию и стал его рассматривать. Потом он поднял на Швейка глаза и сказал: — Ты меня очень разочаровал, сын мой. Ты не просто зашёл в церковь — ты её оскорбил. Это преступление перед Господом, и за это полагается суровое наказание. Но я не стану его назначать сразу — сначала ты ответишь на несколько вопросов… Я хочу понять тебя как человека из плоти! Как человек может так поступать? Что заставляет тебя верить в Сатану?! Швейк в ответ улыбнулся, но его улыбка вышла кривой и жалкой. Он не знал ответа на этот вопрос — да если бы он даже был у него в голове… А вот патер Кац явно имел какие-то свои мысли по этому поводу: с каждой секундой лицо святого отца становилось всё мрачнее, Когда же оно стало совсем серым от злости, Швейк понял — наказания не избежать. Он вспомнил, что когда-то видел в одном из фильмов такой приём: священник берёт человека за шиворот и начинает бить его головой об стол. В фильме это выглядело довольно смешно — но сейчас было совсем не до смеха…  Он даже не представлял, что с ним сделают — может быть, повесят на кресте. А ведь он ещё ни разу в жизни никого и пальцем… Но фельдкурат Кац уже поднял руку для удара. Швейк зажмурился: сейчас его голову разобьют о доски пола или ударят по лицу чем-то тяжёлым вроде медного блюда из сервиза «Бехеровка»… Нет. Швейк просто упал с табуретки, сокрушённый крепкой пощёчиной. И сразу же почувствовал, как его голова ударяется о каменный пол. Он ещё не успел испугаться, как почувствовал сильную боль в голове. Она пульсировала где-то под правым глазом и постепенно разрасталась по всему телу — сначала на затылке с правой стороны головы. — Через боль да достигнем мы очищенья,  — пробормотал фельдкурат Кац.  — И если бы я знал, что ты так легко поддаёшься соблазну… Но сейчас тебе придётся ответить. Я спрашиваю тебя в последний раз: как можно верить Сатане? Ведь он не Бог и даже ни один из ангелов его! Как это возможно?! Отвечай мне без утайки или пеняй на себя. И он снова швырнул Швейка на пол, вниз лицом. Пусть этот негодяй разобьёт себе свой проклятущий нос. После этого патер Кац устроился у Швейка за спиной и начал стаскивать с него брюки. Ни капли похоти в этом действе патер Кац не видел, он собирался отыметь негодяя до крови, чтобы тот потом вообще не смог прийти на проповедь. Пусть уж лучше вообще сидит дома, чем приходит в святое место и оскорбляет его. — Что вы делаете, святой отец? — вскричал Швейк. — Ничего особенного, — процедил патер Кац. — Так тебя сейчас, что света белого не увидишь. — Знаете что, дорогой фельдкурат, а я буду кричать от удовольствия, назло вам! — прошипел Швейк, словно змея. — Пусть вся Прага услышит, как я кричу от самого страстного мужчины! Швейк злорадно хихикнул, играя бровями. Это лишь сильнее разозлило патера Каца, хотя в глубине души он понимал, что любой человек может ошибаться. Он церемониться не стал и бросил его на пол. Но не для того, чтобы избить и унизить — он хотел причинить ему боль от всей души: если уж бить человека до смерти за оскорбление религии или Церкви… Патер Кац знал по опыту несколько способов умерщвления плоти без крови; они были довольно болезненными даже при первом соприкосновении с телом врага рода человеческого в любом положении тела — но именно этот способ был самым действенным во всех отношениях. Он вошёл в Швейка сзади без всяких ласк и без всякой нежности, не испытывая никакого наслаждения. Швейк закричал что есть сил, но его крики не произвели на патера Каца никакого впечатления. Этот негодяй должен был понять, что в святом месте нет места наслаждениям.  Но тот только громче кричал. Патер Кац решил, что это будет самым лучшим способом умерщвления плоти — и с этими словами вонзил в Швейка своё оружие без всяких церемоний… Это было жестоко даже для такого опытного человека, как он: пастор не был уверен до конца, что сможет выдержать. Но Швейк не переставал кричать — а когда патер Кац вытащил из него свой жезл и выпрямился, то обнаружил перед собой только неподвижную фигуру в чёрном сюртуке. Это было похоже на то, как если бы человек был мёртв и в его глазах застыл ужас. Кац был в ужасе, ибо не желал убивать своего прихожанина, умножая свои грехи на ещё один тяжкий груз. Священник быстро склонился к телу и аккуратно приподнял его, одновременно поворачивая лицо Швейка к себе. — Проснись, сын мой! Проснись! — приказал патер Кац, начиная трясти тело Швейка. — Довольно тебе притворяться, довольно! Теперь-то ты поймешь, что грешно говорить такие слова в этом святом месте. — Простите, пан фельдкурат, — тихо прошептал Йозеф, не открывая своих глаз. — Больно... — Ты же знаешь, болью мы искупаем страдания, — ответил Кац. — В этом наша высшая сила и мудрость, чтобы быть ближе к Богу... И всё случилось снова, когда патер Кац снова вонзился в него, но уже с меньшей силой. И тогда, когда он уже не чувствовал боли и был близок к тому состоянию экстаза или блаженства, которое испытывал только в самые святые мгновения своей жизни, он вдруг понял, что в этот самый миг и происходит его встреча с Богом. Это было так неожиданно — как будто его ударили в живот и вывернули наизнанку. Он вонзался в Швейка беспощадно, сношал его до крови, но всё же это было лучше, чем ничего. Осторожно обхватив своей рукой шею патера Каца, бывший вояка Швейк нежно провёл своей бледной ладонью по его гладко выбритому лицу. Он сладко застонал, словно перестав чувствовать боль. Кац удивился такому исходу событий и даже немного растаял от такого жеста доброты. Однако смягчать свой темп отнюдь не перестал. Продолжая поглаживать слегка морщинистое лицо мужчины, Швейк внезапно соприкоснулся с патером Кацем губами. Это было неожиданно, страстно и грубо. Кацу внезапно начала нравиться такая настырность и грубость со стороны своего осмелевшего прихожанина. Ранее он никогда не встречал столь смелых и дерзких мужчин в своём храме. Да что уж там говорить, если даже самые заядлые негодяи и паршивцы старались вести себя в храме как можно праведней. Постепенно в их действиях и ощущениях начала проглядывать та самая нежность, которую воспевали в непристойных романах, только патера Каца всё ещё воротило от того, что имел он не бордельную красавицу в корсете, а толстяка слишком миловидной внешности. Ему всерьёз хотелось кинуться в уборную и вывернуться наизнанку. Патер Кац совершенно не оценил соития в то место, коим добрые пражане обыкновенно сидят, но до конца дело всё же довёл. — А теперь уходи, грешник. Мне уже противно видеть твою мерзкую улыбку, мне противен ты по определению, — процедил патер Кац, дурея от приступа тошноты и дрожащими руками застёгивая брюки. Ему определённо нужно было сходить к фрау Заурих. Её красавицы мигом разлили бы живительный бальзам на его раны. Никогда, ни в жизнь больше он не будет сношаться с мужчиной. Тому Господь свидетель. Швейк, натягивая белоснежные кальсоны, а затем и брюки, прошипел: — Ох, как же я не хотел в эту проклятую церковь! С самого утра я чувствовал, что что-то не так, но нет же… Во всём виновата эта набожная пани Мюллерова! Когда вернусь домой, я ей так всыплю! — Не смей! — патер Кац грозно взмахнул кулаком перед упитанным лицом Йозефа. — Только тронь пани Мюллерову, и я тебя так отстегаю розгами, что ты пожалеешь, что родился! Ты меня понял? А теперь убирайся! — и патер Кац демонстративно топнул ногой. Выйдя из ложа фельдкурата, Швейк бросил злобный взгляд на кафедру, где тот вещал, сплюнул и направился к выходу. На улице уже стемнело, фонарщики зажигали фонари, освещая ночные улицы Праги. Было девять вечера, и люди, не торопясь, гуляли.       Дома Швейка ждал скудный ужин. Пани Мюллерова снова сослалась на то, что переход экономики на военные рельсы сильно сократил поступление продовольствия. Она даже не поинтересовалась, что так долго Швейк делал в церкви, а лишь презрительно поджала губы. В её лице читалось презрение и отвращение — не зря говорилось в священном писании: «Мужеложца не оставляй в живых», или что-то вроде этого. Швейк не помнил точно. Она и говорить с ним за ужином не стала, лишь выпила чаю и ушла к себе. Швейк ощущал на себе взгляд хозяйки, тяжёлый и липкий, как смола. В её глазах читалось недоверие, смешанное с подозрением. Она говорила скупо, но её вопросы о деньгах в кармане пиджака были как гвозди, вбиваемые в крышку гроба. Швейк был искусным лжецом, но этот взгляд, полный сомнения, вызвал у него холодный пот. Он чувствовал себя запертым в клетке, словно зверь, жаждущий свободы. Ему нужно было совершить что-то, чтобы вырваться на волю, но сделать это так, чтобы никто не догадался. Боль в груди стала невыносимой, словно на неё положили груз в пятнадцать тонн. Дышать было трудно, сердце сжималось, как в тисках. Швейк посмотрел на свои руки и увидел, что они стали мохнатыми кошачьими лапами, покрытыми чёрной шерстью. В глазах мерцал жёлтый огонь, а лицо превратилось в морду с большими ушами. Он снова превратился в того чёрного кота. Ну и ну... И что же ему делать с этим? Чёрный кот приносит несчастья, следовательно, нужно поступать по существу. Принести несчастье кому-нибудь в этом дрянном городке. Только кому? Он пока не знал. В этот момент в душе Швейка, как в болоте, боролись два желания: одно тянуло его на дно, другое поднимало к свету. Существо, что жило внутри, с каждой секундой всё больше подчиняло его тело, и Швейк уже не узнавал сам себя. С силой выбив окно, чёрный кот выскочил на улицу и побежал, как тень, в неизвестность. После того, что Швейк устроил в церкви, слухи о нём поползли по городу, как чума. Эти слухи, словно змеи, пробирались в дома горожан, и вскоре достигли ушей супругов Паливцев. Они были шокированы, не могли поверить, что их сосед, некогда уважаемый человек, способен на такое. Пани Паливцева несколько раз теряла сознание, её лицо становилось белее мела, а глаза наполнялись слезами. Но Швейку было всё равно, что о нём думают. Он хотел лишь одного — смыть с себя этот день, утопить его в крови или в чём-то другом, что могло бы очистить его душу.       Он задумал первее всего отомстить именно пану Паливцу. Жажда крови пересилила жажду плотского сношения, и Швейк решил, что трактирщик заплатит именно кровью и заплатит непомерную цену. Он пока не прикинул, как можно было бы это устроить. Разорвать семейство Паливец в клочья, а потом поджечь дом, заметая следы? Было бы неплохо. Или же выбрать способ поизощрённее. Швейк знал, какая тяжёлая судьба бывает у вдов и сирот, и нисколько их не жалел. Быть может, ударить побольнее пани трактирщицу и её выводок? Такая месть уже выглядела острее и циничнее, но как напитать её кровью, Швейк пока не представлял. В образе огромного чёрного кота он перенёсся на улицу На Боишти, где располагался трактир. Там пока что горел свет, значит, действовать нужно было после закрытия. «Ты был мне другом! А теперь кто ты для меня? Францишек, мы знали друг друга с малых лет. Я смог простить тебе твою женитьбу, но твоё недавнее предательство я никогда не забуду!» — на глазах Швейка навернулись слёзы, он не хотел причинять боль возлюбленному, с которым они так часто наслаждались в укромных уголках трактира. Когда-то, в молодости, именно Паливец стал инициатором их первой близости. Он лишил Йозефа невинности в съёмной квартире, которую снимал у ныне покойной пани Маули. Тогда Францишек только что закончил службу и вернулся к гражданской жизни. Только пан Паливец давно раскаялся в этом грехе своей юности и давно жил почти праведной семейной жизнью, воспитывая троих детей, и о том случае больше не вспоминал. Можно было сказать, что он искупил этот грех сполна. Но Швейк помнил всё. Он не мог простить, что пан Паливец когда-то предал его дружбу и даже любовь. У него была и другая причина для обиды: Паливец женился на женщине — тоже из хорошей семьи; она родила ему троих детей, и Йозеф считал себя обделённым. Поэтому он и не мог простить своего бывшего друга. Но в этот раз ему было особенно больно — потому что Паливец женился по любви. Он не мог простить себе, что так и остался для него всего лишь одним из многих. Он был готов простить Паливцу всё, кроме этого. «Мне придётся хорошенько подумать, чтобы осуществить свою кровавую месть в полной мере! — размышлял Швейк, величественно виляя своим пушистым чёрным хвостом. — Скоро трактир закроется, и тогда можно будет приступить к расправе над этим ничтожным трактирщиком!» Швейк знал, что после закрытия трактира Паливец обычно оставался за барной стойкой. Он наводил порядок в зале, пересчитывал деньги и протирал стаканы и бокалы. В это время Эржбета укладывала детей спать. Плющ, обвивавший стену трактира, казался живым. По нему чёрный кот легко взобрался на просторную крышу. Полная луна уже выбралась на звёздное небо, предательски подсвечивая зловещую фигуру демонического кота Швейка. Паливец, сидевший за стойкой бара с бутылкой водки в руке и задумчиво глядевший на улицу через окно, его не заметил. Швейк медленно и величественно прошёл по крыше, спрыгнул на задний двор и сразу же бросился к двери. Он дождался, когда Паливец выйдет на задний двор покурить. Он стоял спиной к двери, и его силуэт был хорошо виден на фоне луны. Швейк с минуту колебался — нападать или нет? Но он слишком долго думал о своей мести Паливцу: в конце концов было бы глупо просто так взять да убить трактирщика. «Я убью тебя медленно!  — решил он. — Я буду мучить тебя, чтобы ты не смог уйти от моей мести!» Швейк медленно двинулся к Паливцу, выставив вперёд свои когти. Он уже видел, как Паливец обернётся к нему и увидит его в свете луны… Но трактирщик не обернулся. Швейк почувствовал себя обманутым — он так долго готовился осуществить свою месть. «Негодяй! — с отчаянием подумал чёрный кот-демон со светящимися глазами из преисподней. — Я убью тебя быстро!» Он сделал ещё несколько шагов и прыгнул на спину Паливцу. Трактирщик закричал от боли. Швейк почувствовал, как его когти вонзаются в плоть Паливца — он видел, что трактирщик не может сопротивляться. «Как это просто! — подумал Швейк с восторгом. — Теперь я знаю все тайны смерти!» Он почувствовал, как что-то тёплое и липкое потекло у него по спине. «Это кровь!» — подумал он с восторгом. Паливец громко застонал и рухнул на колени. Кошачья огромная лапа обхватила шею трактирщика. Швейк с лёгкой улыбкой на морде повернул его к себе. — Ну что, голубчик, — сказал он, резко откидывая Паливца на спину. — Решил, значит, на меня донести? Думаешь, не знаю, что это ты подослал ко мне троих служивых? Трактирщик не успел ответить — адский кот с яростью впился когтями в его горло. Несчастный захрипел, задыхаясь от невыносимой боли. Хлынула алыми струями кровь из вспоротого горла пана Паливца, и он скончался мгновенно. Но простой смерти Швейку было мало, он намеревался теперь испить его крови и попробовать на вкус человеческую плоть. Когда глаза пана Паливца конвульсивно закатились под веки, а тело его перестало дёргаться, Швейк острыми когтями вспорол ему вены на руках и принялся жадно пить кровь. В трактатах по демонологии многое говорилось о чудодейственных свойствах крови, даже о способности возвращать молодость или наделять пиявца силами жертвы. Только Швейк понимал, что от пана Паливца он не получит ни того, ни другого, потому предпочёл просто наслаждаться солоноватым металлическим привкусом крови, вырвавшейся из плена жил. Право же, он никогда не мог предположить, что слова Иисуса «Пейте вино, ибо это кровь моя» он будет понимать настолько буквально. После того, как руки пана Паливца побелели и посерели, совершенно обескровленные, Швейк перебрался на его ноги, где вены и артерии были ещё толще и длиннее. Попутно с этим он уже лакомился человеческой плотью, откусывая куски с икр и бёдер трупа. Это не напоминало ему любое другое мясо, которое он когда-либо пробовал, и Швейк не смог даже прикинуть, на что этот вкус мог походить. Но мясо оказалось довольно жирным и жёстким, и Швейк жевал его, лишь запивая большими глотками крови из пробитых артерий, припадая кошачьей мордой к алым фонтанам. Крови в теле в скором времени совершенно не осталось, и Швейк перешёл целиком на пожирание плоти. Он рассудил, что нужно будет оставить полиции на утро хоть что-то, и поэтому грыз только конечности, а во внутренности закапываться пока не стал. Тело он тоже предпочёл оставить прямо на заднем дворе, полагая, что пани Паливцева не услышала последний крик своего ненаглядного мужа. Её и трактирских выродков Швейк не жалел и подумывал в будущем полакомиться и ими. Он предположил, что женское мясо куда мягче, а детское вовсе тает на языке, как свиные шкварки. Было бы неплохо на самом деле. И ведь никто потом не найдёт преступника, им придётся отправить на виселицу кого-то невиновного. А потом, в случае чего, Швейк планировал закусить и этим невинно осуждённым тоже. Из милосердия, так сказать. Кот, закончив трапезу, изящно перепрыгнул через забор заднего двора трактира. Но вдруг, зацепившись рукавом пиджака за гвоздь, торчащий с той стороны, он резко остановился, зашипел и выругался на себя. Быстро попытавшись освободить рукав, он дёрнул его слишком резко, и ткань треснула. Однако Швейк не обратил на это внимания, потому что его чуткий слух уловил вечерние разговоры двух патрульных, направлявшихся в его сторону. Плавно приземлившись на лапы, Швейк помчался в противоположную сторону, свернув в подворотню, ведущую на Старофонарскую, 17. Уже у дверей дома на Старофонарской он пришёл в себя, но не стал принимать человеческий облик, а быстро спрятался за стеной. Можно было бы ещё что-нибудь натворить, но светало, и нужно было спешить домой.