Позади крутой поворот

      В трактире «У чаши» дела оставались прежними. Пани Паливцева уже провожала своих троих ребятишек, бодро шагавших в школу, махая им рукой, а сама уже пристраивалась у барной стойки. Штирлиц подождал, пока её дети выбегут из трактира, и вошёл туда сам. — Доброе утро, пани Паливцева! Ну как там ваши? — Да как всегда... Франц-младший повадился проказничать, подложил учителю кнопку в пятницу, а сознался только сейчас, — рассмеялась та. — Какие у меня замечательные дети, жаль только, что непохожи они на моего мужа. Ладно, хватит, — она махнула крепкой рукой в плену закатанного рукава. — Дерзай, Отто, скоро придут посетители! Зайдя за барную стойку, Штирлиц уже был настроен на хороший день. В этом трактире даже самые заядлые пьяницы вели себя воспитанно, что уж говорить о простых пражанах, зашедших в трактир «У чаши». Для них это место было своеобразной обителью покоя, где можно было отдохнуть от политики, войны и прочих дел. Вскоре в трактир начали заходить первые посетители, заведение стало наполняться звонким гомоном и смехом. Люди были в восторге, освежаясь прохладным чешским пивом и любимыми сосисками. Штирлиц уже вовсю трудился, стоя за барной стойкой. Шум наполнил это место жизнью, даже несмотря на войну. — Для вас, пан Штирлиц, нет прекраснее работы! — радостно воскликнул мужчина в чёрном, залпом осушив целую кружку пива. — Красиво жить не запретишь; что уж можно сказать о вас? — Это вы сейчас к чему? — напрягся Штирлиц, недоверчиво посмотрев на гостя. — Да смотрю, не торопятся вас на фронт отправлять, — усмехнулся человек в чёрном. — Я-то по уважительной причине не иду, мне лёгкие газом своротило, но вы! — Вы бы ещё сказали, что у вас ревматизм! — огрызнулась пани Паливцева. — У нас это как насморк, не отвертишься! Лёгкие ему своротило, понимаешь... Дышите, смотрю, очень вольготно для отравленного! — Молчи, женщина! Твоё мнение здесь не уместно! — злобно огрызнулся человек в чёрном, поворачиваясь к ней. — Я всё ещё верен государю императору, в отличие от вас, женщин… — Замолчите, сударь, — оборвал его Штирлиц, внезапно охрипнув горлом. — Вы не солдат, если оскорбляете женщин. Вы — ничтожество и самый жалкий паж своего господина, который тявкает, как трусливая гиена, — он облокотился о барную стойку, расставил локти в стороны и прищурился, не отрывая взгляда от незнакомца. — Я не боюсь войны и сам служил в Берлине. Но солдат, оскорбивший слабого человека... Неважно, кого, будь то бездомного, мать, старушку или ребёнка. Не солдат вы, а трус и слабак! — под конец тирады Штирлиц уже почти перешёл на крик. Так часто он в своей жизни ещё не повышал голос. — Вот как, — оскалился человек в чёрном. — Трус и слабак... Жили бы мы с вами, сударь, чуть пораньше, лет этак на сто, я бы бросил вам в лицо перчатку. Но эта женщина... Нечего женщине вести дело её мужа, не приспособлены они к этому! Тут в зале поднялся ропот. Возмутились студенты, дамы с алыми лентами, словом, все представители прогрессивной пражской молодёжи. — Перчатку, значит... А я бы не отказался. А я смотрю, вы, пан, хвастаетесь тем, что вас призвали на фронт? — подколол его Штирлиц. — Вы такой же осёл, как и я, сударь. А может, вы даже глупее меня. — Да как вы смеете оскорблять меня! — возмутился гость, не найдя подходящих слов. — Тьфу на вас! Тьфу! — начал плеваться он, позабыв про всякий стыд. — А-а, кажется, я понимаю, почему в общественных заведениях цепляют табличку «Не плеваться», — снова сострил Штирлиц, здраво рассудив, что противника выводит из себя не откровенный гнев, а метко брошенные словесные шпильки. — Виною этому — вы. И тут весь трактир покатился со смеху, только одному человеку в чёрном было совершенно не до смеха, он даже побагровел от злости. — Пани Паливцева, уймите его! — прикрикнул он на неё. — Это уже просто невозможно! Не город, а сплошной произвол! Мужчины не идут на фронт, женщины лезут не в своё дело! — Бывал мой муж на вашем фронте, — нахмурилась пани Паливцева. — Дезертировал, мне пришлось его в подвале с винными бочками прятать... Бедный мой Франц... — Очень я сомневаюсь, что сегодня человек сам, добровольно, может пойти на фронт, где с очень высокой вероятностью станет грудой отпиленных конечностей, — ответил Штирлиц мрачно. — Прекратите! — прошипел незнакомец, вставая с места. — Я воевал за нашего государя императора и за нашу родину! А если вы не любите свою родину, значит, вы неблагодарная скотина, пан трактирщик... Штирлиц промолчал, но человек в чёрном не унимался и обратился снова к пани Паливцевой: — Муж ваш, конечно, тот ещё фрукт, сударыня... И мухи у него на императора гадили, и со Швейком он блудил... — JDI DO PRDELE! — рявкнула нечеловеческим голосом пани Паливцева. Штирлиц со своими пока ещё неглубокими познаниями в чешском перевёл это как «Проваливай к чёрту», но почему-то был уверен, что выразилась трактирщица своему покойному мужу под стать, то есть куда грубее, чем положено женщине её возраста и положения. Человек в чёрном при виде этой красивой, но жуткой в своём гневе женщины содрогнулся, но с места не сдвинулся. — Отто, разберись с этим идиотом, иначе я точно приложусь к рюмке до конца рабочего дня, — процедила пани Паливцева, успевшая остыть. Штирлица не пришлось долго уговаривать. Он закатал повыше рукава, деликатно извинился, схватил незнакомца за шиворот, подтащил его к выходу и вышвырнул прочь, отчего незнакомец даже стукнулся головой о фонарный столб. — В следующий раз ведите себя приличнее, — с этими словами Штирлиц захлопнул дверь и вернулся к барной стойке. Снова они вспомнили об этом Швейке, словно он был выше по званию, чем покойный государь-император. Встретиться бы с этим негодяем вживую, да насадить на красноармейские штыки. — Какой же идиот... Пани Паливцева, его поведение выведет из себя любого здравомыслящего человека. Да и моя покойная бабушка всегда говорила: про мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. Он полагает, что если ты служил, то тебе всё позволено. Ха-х, да ни черта подобного, — усмехнулся Штирлиц и только спустя секунду обратил внимание на то, что пани Паливцева уже давным-давно ушла на кухню.       Дальше никаких курьёзов не стряслось, посетители вели себя тихо и никаких разговоров о политике не заводили. Пани Паливцева окончательно успокоилась и снова сделалась добра и весела, болтала с посетителями, обсуждала последние новости: кто какую шляпку заказал, где взял новую трость, разорился ли аптекарь Дитрих на своём Бользене. Штирлиц лишь изредка вставлял в разговор свои пять копеек, но продолжал заниматься всё тем же —записывал заказы, разливал пиво и протирал стаканы. Ситуация складывалась, как в сочинённой пражанами поговорке «Не ходите, юноши, на фронт, вас там плохому научат». Штирлиц снова увидел в зале супругов Юрайда, причём платок у жены повара-оккультиста был теперь повязан не так плотно, и ясно стало, что пани Юрайда такая же огненно-рыжая, как и её муж. Теперь они сидели за столиком у окна и гадали на картах всем желающим. — До сих пор помню эту дурацкую историю, — рассказывал Юрайда. — Приезжала к нам какая-то баронесса, важная птица, птица высокого полёта! Кормила нас, Иисус-Мария, как птенцов, с руки... Конфеты, карамель... Нелепо и дико, клянусь. Вот за что я не люблю всех этих аристократов, они относятся к нам, простым людям, как к детям малым. Особенно это касается немецких дворян, у них это особенно в почёте! — О, какие люди в трактире! — радостно воскликнул Штирлиц, моментально обратив внимание на супругов Юрайда. — Какими судьбами к нам?! — Да вот, соскучился по жизнерадостной атмосфере любимого трактирчика! Налей мне тёмного пива, и про сосиски не забудь! — воскликнул Юрайда, присаживаясь за барную стойку. — Сейчас, сейчас! — отозвался Штирлиц. С заказом для супругов Юрайда он расправился быстро, подал им по кружке пива и по тарелке сосисок. Пражане оказались в еде вообще неприхотливы, пили пиво и ели сосиски почти ежедневно. Для Штирлица эта рутина сделалась так же привычна, как и его прежняя работа в СС, но и встречи с демонами и постоянные разговоры о Швейке стали для него привычными. — Слышали, нынче как Биглер подумал на фронт податься! — шепнул Юрайда на ухо Штирлицу, словно бы это была какая-то очень страшная тайна. — Вот только Грюнштейн-то в лазарете сейчас. А Биглера с такими травмами только на гражданке держать… — Он совсем безумен? — переспросил Штирлиц. — Простите, что вмешиваюсь, господа, — послышался голос пани Паливцевой. — Да, Биглер очень стремится стать офицером даже в ущерб себе. Бедный мальчик... Видала я таких, пока в Берлине работала... — Вы работали в Берлине? — округлил глаза Штирлиц. — Прости, Отто, совсем забыла рассказать, — потупила тёмные глаза пани Паливцева. — Вместе с Францем мы действительно служили в Берлине, а на гражданке работали в пивной. Франца призвали на службу, а я, как верная жена, не могла его оставить. Ребятишек моих я оставила на попечение монастыря, но только потом поняла, какую дурость совершила. Демобилизовалась... Штирлиц был очень поражён такой новости, он даже не знал, как на это реагировать. Однако сейчас можно было подробней расспросить о Швейке и его бравых похождениях в Германии, дабы разузнать всё более тщательно: — Поговаривали, что пан Швейк практиковался в Берлине, это правда? — решил осторожно расспросить он, зная, как сильно Швейк обожал ходить по разного рода забегаловкам. — Расскажите, а вам знаком некий Швальцкопф? Я слышал, что это очень важный человек в Берлине. — Право же, с ним я незнакома, — ответила пани Паливцева. — О нём много говорили мои посетители, но лично я его не знаю...  Штирлиц всё думал о её рассказе. Какая же должна быть преданность супругу, чтобы детей на гражданке оставить, подумал он невольно. Но судить эту женщину он не смел, ни к чему это было. Он сам по факту оставил Кэт и маленьких, хоть те и не были его детьми по крови, сколько бы Кэт не твердила, что маленький Макс очень похож на самого Штирлица. Чем, он до сих пор не понимал. Матери, как говорится, виднее. У матери связь с детьми куда крепче, она их не оставит. Пани Паливцева — наглядное тому подтверждение. — Материнские чувства заглушили идиотский патриотический порыв, сударыня? — спросил Юрайда с усмешкой. — О да, — рассмеялась она. — Когда едешь в теплушке и видишь Родину, которую нужно защищать, ты действительно преисполняешься чувством долга. Когда ты понимаешь, что ты едешь защищать свой дом, свою улицу, своих детей... Но стоит тебе вспомнить личико государя-императора, которого тоже нужно защищать, тебе становится тошно... — Иисус-Мария, Эржебет! — воскликнула пани Юрайда, тряхнув своими амулетами. Только сейчас в её голосе Штирлиц расслышал странноватый акцент, не немецкий и даже не славянский. А по форме имени пани Паливцевой он догадался, что пани Юрайда родом откуда-то с востока Австро-Венгрии. — Ты заговорила о политике! — Пришлось, Гелена... Франц запрещал говорить об этом из безопасности для нас и наших детей, но теперь, когда его нет... Всё пошло прахом, — грустно ответила пани Паливцева и тут же спохватилась: — Тысяча чертей, вы меня заболтали, а у меня шкварки пригорают! И она унеслась на кухню. Похоже, прав был её муж, о котором она всё время говорила и не гнушалась его цитировать — цена всему этому... Штирлиц старался крепко не ругаться по пустякам, но порою нервы его всё же подводили. Что уж говорить, стаж работы разведчиком тоже сказывался. Когда ни в коем случае нельзя допустить лишнего движения, лишней мысли, такая свобода, как здесь, в Праге, очень кружит голову. Штирлиц теперь прекрасно понимал профессора Плейшнера, который явился в квартиру с проваленной явкой. Ему свободный воздух Швейцарии точно так же вскружил голову, и старик не заметил отсутствия цветка на окне. — В следующее воскресенье должны на танцы пойти... — сказала вдруг пани Юрайда. — А в честь чего? — поинтересовался Штирлиц. — Очередной забег нашей любимой игры «Откоси от армии» и, вдобавок, народу просто хочется веселиться, — ответила она. — Даже несмотря на то, что вокруг бушует война. Оркестр сколотим, гирлянды повесим, и будем веселиться! Что ж, это был хороший плевок в лицо правящему режиму. Как пир во время чумы, только танцы во время войны. Штирлиц за этот месяц сполна понял, насколько абсурдна была Первая мировая война и насколько по сравнению с нею была разумна Вторая. Рассказывали, что чехи и словаки дезертировали целыми батальонами, и никто не мог ничего с этим поделать. Люди были готовы на всё, лишь бы не идти на фронт, и игра с криками в губную гармошку под аккомпанемент ударов различной тяжести это сполна доказывала. — Знаете, что, добрые пражане? — воскликнул вдруг Юрайда. — Не приведи господи, если я оклемаюсь и меня снова отправят на фронт. А если такое всё же случится, я соскочу с этого эшелона, даже если мне придёт конец! Геленка, заклинаю, в подвале меня спрячь, если примчусь живым!       В Праге близился очередной вечер, на сей раз Штирлица отпустили с работы пораньше, и он решился вновь наведаться к пану фельдкурату. Теперь он не загадывал наперёд, а просто смиренно ожидал дальнейших событий, ибо в прошлый раз ему не удалось попасть к омерзительному садисту, искусившему пана Швейка. Хотя... Кто там ещё кого совратил, подумал Штирлиц с усмешкой. Вечер казался ранним, небо только начинало желтеть, улицы постепенно пустели. Зелёные листья на деревьях рыжели в свете заката. Стоило побыстрее найти машину времени и отправиться в Германию, понимая, какая же чертовщина творится там сейчас… Швейк, полагал Штирлиц, уже сверг фюрера и подчинил всю Германию себе, а от СССР, наверное, не осталось и следа... От этой мысли он похолодел. Нет, всё должно случиться. Нельзя вмешиваться. Без Первой мировой не будет Октябрьской революции, не будет социализма. И неясно стало, опаснее ли Третий рейх, чем кайзеровская Германия. Рейх пугал своей суровостью и беспощадием к врагам, Германская империя и Австро-Венгрия бросали в дрожь чистым солдафонством и абсурдом происходящего. Штирлиц рассудил, что ему явно недостаёт умения ценить то, что он имеет. Он практически не жил при социализме, не знал советского быта, ведь очень долго, с самой революции, прожил за границей. Штирлиц чувствовал себя тем самым русским солдатом Первой мировой, который не знает, зачем ему проливать кровь ради какого-то конфликта на Балканах. Сравнивать Гитлера со Сталиным он совершенно не мог, а уж представить Швейка в роли диктатора — тем более. В этот раз попытка увенчалась успехом. Штирлиц на пару минут забежал на Старофонарскую и применил способ, которым воспользовался, когда налаживал контакты с партайгеноссе Борманом — переменил внешность, подрисовав себе сыроватую щетину и надев очки с тёмными стёклами. В таком странном виде, сопровождаемом кепкой и широким пальто, он поймал извозчика и назвал ему адрес лечебницы. На сей раз ему попался весьма молчаливый извозчик, что лишь больше обрадовало Штирлица. Теперь ему только оставалось добраться до лечебницы, а дальше дело оставалось за малым. Вся Прага удивлялась, как пан фельдкурат ухитрился в обход каторги вступить в содомскую связь со Швейком и при этом усыновить пятерых детей. Врагу такого не пожелаешь.       В лечебнице Штирлиц представился двоюродным братом пана фельдкурата, и это сработало. Сестра-хозяйка провела его к палатам пациентов, в одной из которых и находился пан фельдкурат. Вид у него был, мягко говоря, не лучший — голова и лицо выбриты, больничное облачение серое и тусклое, давно не знавшие обуви ноги порядком загрубели. — Господин фельдкурат, к вам гости! — позвала его сестра-хозяйка и шепнула Штирлицу: — Если он впадёт в буйство, кричите «Охрана!» Не знаю, что вам от него нужно. К нему уже год как никто не заходил. Она оставила их наедине. Фельдкурат выглядел действительно скверно, если подойти к нему поближе — лицо исхудалое, с глубокими провалами щёк, с тёмными тенями вокруг глаз, сам взгляд тёмных глаз был словно затуманенный. По поводу второго пункта Штирлиц не думал ничего — с его плотным графиком работы тёмные круги вокруг глаз были лишь вопросом времени. Он деликатным жестом поправил очки и оценивающе улыбнулся: — Господин фельдкурат... Ну наконец-то я вас нашёл. Наконец-то я вас вижу. — Кто вы? — спросил пан фельдкурат, оборачиваясь к нему. Видно было, что он под сильным успокоительным. Он был несколько заторможен, говорил растянуто, словно язык его был налит свинцом. — Я? — Штирлиц сдвинул кепку на затылок и припомнил один из своих псевдонимов. — Герр Юстас. Меня прислали к вам из прихода святой Людмилы, хотели справиться, как ваше здоровье. Вас не оставили в беде. — Спустя год обо мне вспомнили... — пробормотал фельдкурат, еле ворочая языком, но постепенно разговорился. — Какое счастье, какая надежда... Разве не прекрасно звучит это слово из уст человека совершенно отчаявшегося, не так ли? — Как часто мы беседовали с паном Швейком о вас... — Штирлиц сел на стул у самой стены, как можно дальше от койки пана фельдкурата. Он умел держать лицо и мог говорить о человеке, которого ненавидит вся Прага, весьма тепло. — Он любит вас всей душой и заставил меня проникнуться к вам уважением. — О-о, пан Швейк... — фельдкурат, словно обессилев, устроился на койке полулёжа. — Не знаю, что то была за дьявольщина, но... Как жаль, что я не смог увидеться с вами раньше. Увы, у меня полетел рассудок. Уверен, вы поймёте. О, неужели не завяла ещё под его ногами весенняя трава? Неужели солнце, которое так ярко всё освещает, бросает свои лучи и на него? Клянусь, я денно и нощно упрашиваю господа нашего, чтобы провалился он внезапно сквозь землю, — фельдкурат помолчал немного, а потом вдруг встрепенулся: — Или он взмахнёт крыльями летучей мыши и улетит, становясь тем уродливее и страшнее, чем выше он будет подниматься к небу? Грех иль нет, но я ненавижу этого человека! Да, я ненавижу его! Фельдкурат уронил голову в ладони. Штирлиц подождал, пока он придёт в себя и успокоится. — Это грех, я знаю, это просто нужно преодолеть, — бормотал фельдкурат. — Это просто ещё одно испытание, которое господь наш послал мне. Да, надеюсь, тех детей вернули в приют общественного призрения, там им точно будет лучше. — Как они вообще попали к вам? — спросил Штирлиц безучастно. — Глупая была затея, глупая... Я подумал поправить репутацию, прослыть человеком богобоязненным и милосердным, я собрал все деньги, что у меня были... Пан Юстас, я искренне раскаялся, я действительно хотел быть хорошим пастырем, но понял, что мне это не по плечу. Дурак я был, большой дурак. Штирлиц между тем скупо записывал слова фельдкурата к себе в тетрадь. «Усыновил пятерых детей, но пожалел об этом. Вступал в содомскую связь со Швейком, но теперь ненавидит его». — А как вы попали сюда, господин фельдкурат? — спросил он, уже не заботясь о том, что разговор их походит на допрос. — Дикий случай, совершенно дикий... Сами понимаете, Швейка вся Прага знает как человека беспощадного, злого и развращённого, и меня эта участь не избежала. Я устал терпеть его выходки и набросился с кулаками... — фельдкурат вдруг замолчал, сделал вдох-выдох. — Помутнение случилось уже тогда, а когда я очнулся, то понял, что пан Швейк уже не дышит. «Слава тебе, господи, что я избавил мир от такого блудника, как ты,» — подумал я, а людям сказал, что пана Швейка апоплексия ударила. Ну и сразу же начал готовить его к похоронам, чтобы побыстрее на тот свет его спровадить. Всё по уставу устроили добрые пражане — гроб, чёрные одежды, обмывание... Мне же его отпеть осталось. Три ночи отпевать поручили. Штирлиц усмехнулся: ему это напомнило старую украинскую легенду о девушке, которая попросила монаха читать молитвы возле её гроба три ночи, а сама пугала его и приводила в церковь нечисть. На третью ночь монаха нашли мёртвым. Даже сам Гоголь эту историю в своём «Вие» изложил. Фельдкурат же продолжал: — Отпевал я его, отпевал, попутно шнапса прихлёбывая. Сами понимаете, пан Юстас, поправить здоровье... Только выпала у меня фляжка, как пан Швейк глаза открыл! Из гроба поднялся... Иисус-Мария, я думал, рядом лягу. В первую ночь в церкви слышали крик... На вторую я поседел, как старик! Третью ночь за кругом отчаянный вой, перед рассветом смерть пришла за мной! Это действительно походило на ту старую легенду, в этом уже нельзя было сомневаться. — Если вы ищете пана Швейка, прошу, не связывайтесь с демонами! — простонал фельдкурат. — Демоны выберут жертву и будут играть с ней! Вдруг он прислушался. Штирлиц услышал бой часов, пронзительно расколовший тишину громким гулом. — Приближается полночь, время быстро бежит... — прошептал фельдкурат. — Вхожу в старую церковь, где тело лежит... Бесы дьявольским хором обрекают на смерть, и мучительно долго не приходит рассвет! Он начал впадать в какое-то исступление, что-то бессвязно бормотать, молиться и кричать. Штирлиц похолодел. Похоже, пора уходить. Время позднее, и неизвестно, сумеет ли он поймать извозчика в такой час. Он постучал в дверь, прикрикнув: — Охрана! Тут же в палату вошла сестра-хозяйка, кликнула санитаров, чтобы они принесли успокоительное. Штирлиц между тем быстро покинул лечебницу. Фельдкурат знает, что Швейк пропал? Это вызывало лишь больше вопросов, а ответов особо и не было.       На улице стало совсем темно, и Штирлиц снял чёрные очки. Нет, извозчика в столь поздний час он не найдёт. Придётся идти пешком, что он и сделал, направившись вдоль дороги и плотнее закутавшись в пальто. Темноты он не боялся. Глупый страх, откровенно говоря. Все страхи его, возможно, остались в юности, когда это ещё не приносило последствий. Пойти на фронт и увидеть ужасы Первой мировой своими глазами? Так и быть. Лёгкую тревогу это вызывало лишь поначалу, но вскоре стало ясно, что этого не избежать. Страх смерти? В какой-то степени он рационален. Страшно умереть не под своим именем, не в своём времени и в чужой стране. Второй пункт тревожил Штирлица особенно сильно. Сейчас он готов был даже побиться об заклад, что сейчас встретится с каким-нибудь демоном. Если такое произойдёт, он вместо Старофонарской, 17 пойдёт к чёртовой матери на кладбище и заночует в том склепе. И плевать будет, что люди скажут. Что ж, в жизни пана Швейка случилось так называемое погребение заживо, только до собственно погребения не дошло дело. Избить человека до смерти вполне реально, но похоже, что это была потеря сознания, нежели настоящая смерть. Когда Штирлиц почувствовал, что ноги его начали уставать, то добрался до ближайшей скамейки. Фонари уже не горели, тьма вокруг стояла кромешная. Обыкновенно в такой час могут ограбить, избить или даже ткнуть ножом под рёбра — всякое бывает. Быть может, даже его самого в таком мраке не видно. Глаза к темноте привыкнуть успели, но всё равно Штирлиц потерял ориентиры. Куда ему идти дальше, он помнил, но сомневался, сумеет ли он в темноте опознать ту или иную улицу. Ночь была не слишком тёплая, но и не слишком прохладная. Никакого страха не было, просто холодное отчуждение, просто мрак вокруг, что поглощал даже руки. Спать не хотелось. Он просто смотрел на простиравшуюся вокруг тьму. «Бодрствовать по ночам так странно. Словно дышится свободнее. Возможно, это от того, что весь мир спит, пока я не сплю» Он не знал, сколько времени прошло, прежде он ощутил, что готов идти дальше. Интересно, был ли в его жизни хоть один человек, который пошёл бы искать его? Поднялся бы с тёплой постели около полуночи, оделся, взял фонарь и пошёл бы искать его по всей Праге? Штирлиц подумал было про Кэт, но рассудил: нет, она не станет. Оставлять маленьких одних дома смертельно опасно. Пани Мюллерова? Тоже нет. У неё и так проблемы со сном, она частенько посылает его в аптеку за Бользеном, и у неё нет абсолютно никакого резона его искать. Таким старушкам, как она, лучше спать крепко. Несмотря на июнь, ночи в Праге были достаточно холодные, чего не скажешь о днях. Штирлиц желал всеми силами поскорее отыскать заветную машину времени, дабы вернуться в будущее, пусть даже и слегка изменённое. Он понимал, что пространственно-временной континуум мог запросто нарушиться и создать так называемый эффект бабочки, о котором постоянно твердили писатели фэнтезийных книг. Штирлиц всегда считал это бредом, но что, если это являлось правдой? Медлить было нельзя, нужно было выпросить у пани Паливцевой зарплату, купить билет на ближайший поезд, а затем отправиться в Брюнн, туда, где должна была находиться машина времени. План хороший, спору нет. Только его придётся отложить на неопределённый срок, ведь до следующей зарплаты ещё не скоро. А пока что Штирлица волновало, даже если очень слабо, другое - ему нужно было где-то переночевать, ведь к этому времени он сполна осознал, что заблудился. Он пошёл наугад, и даже кованые указатели на столбах не стали для него ориентиром. Он был готов согласиться даже на кладбищенский склеп, даже на свежевырытую могилу, куда ещё не положили покойника. Иногда ему казалось, что именно этого он и заслуживает. Да даже статуя Девы Марии в центре кладбища могла бы подойти. Пани Мюллерова рассказывала, что патера Каца однажды обнаружили вдрызг пьяным, спящим на руках у каменной богоматери.       Ближайшее кладбище обнаружилось едва ли не вслепую, оповестило о себе затхлым воздухом с едва уловимым флёром мертвечины. Штирлиц свернул влево и стукнулся о кованые ворота. Он ощупал их, словно слепой — те оказались открыты, дальше снова следовал непроглядный мрак, и лишь на ощупь можно было понять, что идёт он мимо могил. Под ладонью чувствовался холод кладбищенского камня, под ногами слегка проваливалась почва, смрад мертвечины лишь усиливался. Бывало и хуже, верно? Только вдруг он наткнулся на яму особенно глубокую, где-то по колено, едва не оступился и не упал. Быть может, наметили могилу и ещё не раскопали? Прекрасно. Штирлиц не раздумывая ощупал края ямы, удостоверился, что может в ней устроиться, подобрал края пальто и лёг прямо в яму. Что ж, если он проснётся утром весь в цветах, у него это даже улыбки не вызовет. Как в том анекдоте: «Меня что, уже похоронили? А, это просто клумба». Ветер зловеще выл над его головой, словно требуя поскорее убираться отсюда. Пытаясь сомкнуть глаза, Штирлиц изредка озирался по сторонам в надежде не встретить какую-либо опасность. Тревожность овладевала им совершенно ненавязчивая, будто бы он сам вконец раздразнил себе психику. Конечно, Штирлиц был весьма хладнокровным человеком, для него жизнь в Праге стала обыденной, но страх перед неизвестностью всё же несколько пугал. Но почему его так пугало кладбище? Ведь не вылезут покойники из своих могил, да и не побегут на него с воплями. Хотя после встречи с демонами Штирлиц уже ничему не удивлялся. Но задремать ему в столь необычной обстановке снова удалось, и снова во сне он видел Кэт и маленьких. Снова он видел тот домик под Парижем, видел, как Кэт воркует с детьми, как качает их на руках и иногда даёт подержать ему. «Подумать только, они уже улыбаются. Нам, друг другу... Я уверена, у нас всё сложится. Только меня мучает одно» «В чём дело?» «Стоит ли им говорить, что мы им не родные по крови? Макс — сын Эрвина, не твой. Урсула — дочь Гельмута, солдата, который спас меня. Я ей никто, ты никто им обоим» «Это уже неважно. Всё будет, я подпишу прошение об усыновлении, и мы станем семьёй. Настоящей» Кэт только мягко улыбалась, и эта улыбка вмиг молодила её измождённое лицо. Они все потеряли что-то на этой безумной войне, так что теперь за это потерянное цепляться. Как обгорелые крылья у птиц, право же. Сон подкрался незаметно, вскоре Штирлиц наконец-то уснул. Посторонние звуки больше не тревожили его, он сделался совершенно неподвижен, подобно мертвецу. Среди всего этого непролазного мрака он ощутил, как к его лицу внезапно потянулись чьи-то полупрозрачные, окровавленные руки. Глазницы его были пусты, из них непрестанно текли крохотные струйки крови. Его некогда красивые усы словно бы потрепались от времени, а его костюм был изношен. Штирлиц узнал этого человека. То был муж трактирщицы, пан Паливец. Его Штирлиц видел лишь на фотографиях, а теперь будто бы даже наяву. Душа тянула к нему свои руки, но медленно растворялась в тумане. Штирлиц на секунду приоткрыл глаза, но никого перед собой не обнаружил. Это был сон… А может, и видение. «Хороший был человек, хоть и сквернословил» Сон сморил снова, света вокруг всё так же не было. Длинные же в июле ночи, длинные... Штирлиц чувствовал, как могильный холод пробирает его до костей, но подниматься даже не думал. Это уже напоминало апатию. Он как будто нашёл место, где действительно был в безопасности. Это было странное чувство, но отделаться от него он не мог. Холод уже не пугал, а словно стал его частью, естественной составляющей. «Наконец-то. Прощай, увидимся никогда. Я убегаю прочь от всего этого. Я молился, молился и молился. Никто не ответил. Ненавидишь ли ты нас, господи? Где был ты, когда объявили войну? Ах да, тебя не было. Тебя нет. Тебя не будет»       Проснулся Штирлиц от сильной боли, словно кто-то с ожесточением бил его лопатой. Разлепив глаза, он понял, что над недорытой могилой склонился человек весьма неряшливого вида и с косматой бородой. Человек с лопатой взвизгнул: — Иисус-Мария! Что за дьявольщина? — и аж на землю сел. — Нет никакой дьявольщины, сударь... — Штирлиц поднялся и зевнул, прикрыв лицо. — Или вы привыкли считать, что в могилах спят только покойники, а? С этими словами он выбрался из ямы и отряхнул костюм. Сложившаяся ситуация отдавала тем самым швейковским абсурдом, только окрашенным в совсем уж мрачные тона. — Да, я часто об этом думал... — пробормотал поражённый могильщик. — А я и не сомневаюсь, что вы будете выше всех земных утех, — Штирлиц зашагал вдоль рядов надгробий и бросил, не оборачиваясь: — В крайнем случае поддержите себя молитвой, и тогда будете работать куда спокойнее, чем я. А-га... — Ну, насчёт местечка на кладбище я вам не обещаю... — могильщик пришёл в себя и заговорил даже спокойнее. — А насчёт всего остального, о чём вы изволите говорить... Я не святой Амвросий и не блаженный Августин. А вы столь очаровательны в вашем сумасбродстве... Штирлиц круто остановился и выдохнул: — Да. — ...что я оставлю, пожалуй, вам весёлое воспоминание... О простом могильщике, попавшем по вашей милости в ад. И человек с лопатой сунул ему в карман что-то небольшое так быстро, что Штирлиц даже не понял, что именно, но из вежливости откланялся и покинул кладбище.