Позади крутой поворот

      Близилась премьера очередного спектакля, народ уже вовсю ожидал заветного третьего звонка. Люди толпились в фойе и на ступеньках главного зала, обсуждая новый спектакль. Мужчины в элегантных фраках и мундирах громогласно обсуждали красоту молодой актрисы, которой предстояло сыграть Дездемону, а модные дамы и молодые девушки, обсуждали красавца Отелло. И вот, долгожданный третий звонок. Толпа зрителей столпилась у дверей к главному зрительному залу театра, дабы улицезреть шедевральную классику. Глупцы, они ещё не знали, что настоящее шоу их ожидает впереди, думал Швейк, протискиваясь в зал вместе с ними и пробираясь за кулисы. За кулисами театра молодые актёры и актрисы не на шутку переживали. Они шептались между собою, переживали и даже не догадывались, что это выступление станет для них последним. Ведь у Швейка были свои планы на этот счёт. Молодая девушка Виктория, что играла в данном спектакле Эмилию, уже почти закончила накладывать макияж, как вдруг в отражении зеркала гримёрной она лицезрела изувеченную вариацию себя любимой. — Марушка! Марушка! — закричала она. — Посмотри, что со мною стало! Марушка, её лучшая подруга и товарка по театру, подбежала к ней, взволнованная и ещё не причёсанная. — Виктория, что случилось? — Посмотри на меня, посмотри на меня! — близкая к истерике, кричала Виктория, указывая на зеркало около себя. Марушка прсмотрела в зеркало, но ничего особенного не увидела. — Всё хорошо, у тебя просто размазалась тушь, — ответила она бесстрастно. Девушка вновь взглянула на себя в зеркало и увидела своё истинное отражение. Однако паниковать она не перестала, поскольку заприметила позади себя невысокую тёмную фигуру. Несколько секунд, и та резко приблизилась к девушке. Глаза её горели ярким огнём, а морда отчётливо напоминала кошачью. Оно громко дышало за её спиной, больше не делая ничего. Девушка с криками выбежала из гримёрной, а Марушка лишь пожала плечами. Тёмная сущность, овладевшая Швейком, уже успела полностью его поработить. Теперь, когда он злился, сущность пробуждалась в нём полностью. Всё, что хотелось хаосу — это поработить всё живое. Но Швейк решил дождаться премьеры и отсидеться в зале для зрителей. Театр не был слишком роскошным, но ложа для важных персон в нём располагалась. Чаще в этой ложе сидела разного рода элита — немецкие бароны и баронессы, к которым пражане питали живейшее отвращение. Немцы относились к чехам скорее снисходительно, как господа — к слугам, даже не брезговали умилительными словечками при личном разговоре, и то, с такими словами они даже к собственным детям не обращались. Швейк сел там же, где и все добрые пражане — у самой сцены, в середине зала. Элита же, в своих фраках и пышных платьях, рассаживалась по балкону, с которого могла глядеть на выступление и прочих зрителей свысока. Пока что тёмная его грань в нём поутихла, снова он виделся всем обыкновенным толстеньким гражданином в шляпе-котелке и с тростью в руках. Он сидел в первом ряду и был этому несказанно рад. В зале царили громкие разговоры публики, но ушами Швейка они воспринимались как какой-то неразборчивый гундёж. Пытаясь вразумить злого себя, Швейк краем сознания понимал, что теперь у него возможное раздвоение личности и его второе «Я» только начинает зарождаться, подбирая себе правильный облик. В оркестровую яму потихоньку стали заходить музыканты, которые занимали свои рабочие места. Часть музыкантов проверяла свои инструменты, и звучание лёгких флейт, грубых туб и тромбонов заставляло многих замереть в предвкушении начинающегося спектакля. Но Швейк понимал, что сегодня на сцене прольётся не одна кровь, а возможно, и хаос примет в нём непосредственное участие. И вот оркестр полностью собрался, молодой дирижёр взмахнул своей дирижёрской палочкой, после чего заиграла весьма величественная композиция какого-то композитора, о котором Швейк, возможно, и не слыхал ранее, и занавес потихоньку начал открываться. На сцене показались красивые декорации двора и башня. Величественные статуи наблюдали за зрителями с дальнего импровизированного сада, который тоже являлся частью антуража. Уж чему Швейк отдал должное, так это красоте постановки: декорации, костюмы, игра актёров — всё это услаждало слух и взор, в историю Отелло и Дездемоны хотелось верить, и несомненно где-то на дне души шевелилось чувство, что всё происходящее — это только прелюдия, ступень к зрелищу иному, прекраснейшему и потрясающему. Швейк внимал сюжету с радостным, почти детским любопытством. Он то сжимал, то разжимал кулаки и вздыхал. Но вот трагедия старого англичанина подошла к своей развязке. Отелло произнёс своё легендарное: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Швейк уже предвкушал потрясающую сцену. А что если смерть Дездемоны будет самой настоящей, не театральной с искусственной кровью и полым кинжалом? Звучало неплохо. Однако, дабы посеять такой хаос, нужно было подобрать хороший момент. Почувствовав, как холодный поток крови бешено мчит по жилам, Йозеф Швейк заставил на какой-то момент замереть время. Он воспарил над оркестровой ямой и за долю секунды очутился на сцене. Его руки, шея и лицо вмиг покрылись густой чёрной шерстью. Теперь это уже был не толстенький человек с тростью, а огромный жирный кот в чёрном фраке. Своими мощными волосатыми лапами он в один момент отсёк артистке Дездемоне голову, и она покатилась по сцене, разбрызгивая алую кровь в разные стороны. Стоя на сцене, огромный чёрный кот хищно озирался по сторонам, элегантно размахивая своим хвостом. Публика вмиг пришла в ужас вместе с труппой, по залу прокатился ужасающий крик, всё пришло в движение. Ближайшие к сцене ряды сделались пробкой, но, судя по всему, кто-то из участников спектакля пришёл в себя и направил на кота пистолет. Это был комедиант, игравший мавра Отелло. Раздались выстрелы, но демонический кот не пострадал, только скакнул к выходу со сцены. Выпустив несколько пуль вдогонку, мавр выстрелил ещё раз. Было видно, он перестарался, потому что коту разорвало левый бок, из раны хлынула тёмная кровь, пробила чёрный фрачный пиджак и оросила половицы. Дездемону спасти уже не пытались, кровь неумолимо лилась на сцену, алые капли ударялись о пол, катились по краям сцены. Дамы кричали и падали в обморок, кто-то бежал звать полицию, за сценой началась паника, на подмостках поднялась невообразимая суета. Из-за кулис прибежали оставшиеся в живых актёры, занавес упал, спектакль был сорван. Актёр, игравший Яго, с простреленной грудью лежал на рампе. Шальная пуля от Отелло прошла навылет и попала в сердце, обеспечив англо-чешскую трагедию ещё более драматическим финалом. Закончив наводить хаос, кот с достоинством прошествовал за кулисы, небрежно помахивая своим хвостом, словно носовым платком. Запрыгнув на длинную штору, висевшую в коридоре, кот полез наверх. Под его весом штора начала трещать по швам, однако демоническая сущность лишь чудом не сорвалась вниз. Зацепившись за деревянную балку, кот полз по ней к небольшому выступу, на котором лежали сундуки с дамскими платьями, париками и прочей атрибутикой, которую явно давно не использовала театральная труппа или которая служила запасным одеянием для них. Чувствуя жгучую боль в боку, Швейк шипел и рычал от боли, проклиная всех этих человеческих нехристей. Однако надо было покончить со всем этим безумием, и чёрный кот своим огненным дыханием заставил вмиг вспыхнуть длинную деревянную балку. Ловко спрыгнув вниз, он пробрался в узенький проходик, после чего скрылся через чёрный ход. Пламя начало охватывать штору, а вскоре и всё остальное. Начался пожар. Но зрители этого уже, конечно, не увидели. Публика с криками бежала по проходам, создавая давку и хаос. Пламя настигло зрителей на верхних этажах и на улице, так что огонь перекинулся и на них, отчего многие погибли. Те, кого не охватил огонь, прыгали в ближайшие окна театра, надеясь убежать от страшного чёрного кота, слава о котором мгновенно разлетелась по городу. Кое-кто, рискуя жизнью, даже прыгнул в реку, чтобы спастись от огня, что их охватил. Многие были серьёзно ранены, пожар перекидывался из одного крыла театра в другое, рушились подмонтированные декорации и горели так, как, наверное, ничто никогда не горело прежде в Праге. Вскоре к пылающему зданию подъехала пожарная машина, пожарные в хаосе и сумасшедшем темпе разматывали длинный шланг: — Быстрее! Быстрее! Подсоединяйте его к бочке! — кричал во всё горло главный пожарный, пока его подчинённые в хаотичном темпе выполняли поручение старшего. Прохожие, как и пострадавшие зрители театра и актёрская труппа вместе с персоналом театра, столпились недалеко от горящего здания. Они молча наблюдали за всей этой хаотичной ситуацией и долго не могли прийти в себя. Но как бы пожарные ни пытались потушить бушующее пламя, оно никак не хотело угасать. Люди стали нервно перешёптываться между собой, многие сходились на том, кем же было то загадочное существо, очень похожее на кота в чёрном фраке. И ведь действительно, не могло же им всем привидеться одинаковая галлюцинация? Тем не менее, многим действительно стало казаться, что в городе орудовала настоящая нечистая сила. Странные смерти, трагедии и несчастные случаи… Вот только кто же за всем этим стоит?! ***       Пролетая над ночной Прагой, Швейк любовался её спокойствием. Позади остался пылающий театр с кучей погибших, а на остальных улицах царила вполне себе уравновешенная атмосфера. Вот только кровь из раны на левом боку мистического существа продолжала капать, обрушиваясь на холодную брусчатку улиц. Чёрные капли крови при падении на землю вмиг обращались в ядовитых чёрных змей. Стало быть, пора было возвращаться домой, дабы отвести от себя подозрения. Но мысли о недавней ссоре с трактирщиком Паливцем всё никак не давали Йозефу покоя. Он хотел поднапакостить своему другу детства и сделать это как-нибудь извращённо. На лету ему внезапно пришла в голову весьма гениальная, по его меркам, идея: «А что если я перевоплощусь в красивую даму, соблазню этого проклятого Паливца и таким образом заставлю его изменить своей супруге? — злорадствовал в своих мыслях Швейк, радуясь такому изощрённому плану. — В такое позднее время он работает один, без жены… Ну что, сладенький мой, я преподам тебе урок! Урод!» И он провернул эту гениальнейшую аферу — обернулся пышногрудой красавицей в скромном платье в пол и с прострочками на рукавах. А чтобы свершить свою маленькую месть фрау Заурих, он намеренно сотворил свой облик таким, чтобы в высокой белокурой причёске кровавым всполохом сверкала алая лента — тайный знак всех девиц из её дома терпимости. Впрочем, знак этот был тайным только для тех, кто в Праге совсем недавно и не знает всех тонкостей. Да и дамы с алыми лентами в волосах пользовались своеобразным уважением, их осуждали разве что закоренелые моралисты в чёрном крепе, готовые даже камнями их забросать. Благо, таких людей в Праге год от года становилось всё меньше. Швейк спустился с небес на землю, кокетливо покрутился, отчего взыилась вокруг его теперь уже стройных женских ног пена юбок. Он поправил на голове соломенную шляпку, что была закреплена на затылке замысловатой причёски, и элегантным шагом направился на улицу На Боишти, 13, где и располагался трактир «У чаши».       В трактире тем временем шёл своим чередом обычный трактирный разговор: толстый писарь на верхней площадке лестницы, перевалившись через перила, переговаривался с вышибалой. Как обычно, было много шуток, пан Паливец им подливал свежего чёрного пива, они забирали кружки и возвращались на лестницу. Писарь с перил не столько говорил с публикой в лице вышибалы, сколько оглядывался на толстый трактат, который около себя на перилах держал, прислушиваясь к долетавшим с нижнего этажа трактира пьяным выкрикам. — А я говорю, цена всему этому — дерьмо! — решительно выругался пан Паливец. — Вы бы, пан Янковский, послушали господ офицеров, когда они про это рассказывают. Начнут про Женевские соглашения, а сами всё время ухмыляются, честное слово! И трактат ваш — задница полнейшая, ни единой умной мысли! Не успели мы, значит, на Буковине подписать договор, как французы сразу нас всех и проебали… Как только в ворота постучатся, тут же поднимают тарарам — понимаете? — Какие французы, вы что несёте вообще? — смеялся вышибала. — Где мы, а где Франция? Чтоб французы договор подписывали? Да панна Жулия нас за такое в плевательницу засунет, это я вам говорю. Не то что договор — яйца им обратно за спиной вставит. И опять же, зачем нам французы... У нас своё, чешское... — Вот ведь гниды, — бормотал писарь пан Янковский. Поднявшись на верхнюю площадку лестницы и взявшись за ручку двери, он исчез в уборной. Оттуда доносился его жалобный стон, сопровождаемый металлическими звуками — писаря Янковского вырвало. После этого он, всё ещё держа в руке томик Эразма Роттердамского, спустился вниз и заказал у пана Паливца несколько бутылок рома, сыра и яблок. — Это вам за то, чтоб не отравились, пока с французами собачитесь, — пробормотал пан Паливец. — Что это за жизнь, если каждый день одно и то же? И так и будешь всю жизнь торговым агентом по фарфору. Чешским. Или французским. Дерьмо всё это, дерьмо! Но слово не воробей, никуда от него не денешься... Суки эти французы, между нами говоря... О политике я обыкновенно не люблю говорить, но другие народы для меня та ещё загадка. Далее продолжалось обычное пиршество, только писарю Янковскому приходилось все больше пить ром. Всё это время он невидящим взглядом глядел в окно, сквозь которое сочился серый вечерний свет и медленно, будто нехотя, проплывали по мутной улице грязные дома. Пан Паливец нарезал сало толстыми ломтями и отправлял его в рот с таким видом, словно это была важная и необходимая в хозяйстве вещь, непременно доставляющая массу удовольствия. Он мог себе это позволить — трактирщику тоже нужно ужинать, и никто не бывает обыкновенно против, если это он проделывает прямо на рабочем месте.       Вдруг двери трактира отворились с тихим скрипом, заставив некоторых посетителей поморщиться от столь противного и весьма раздражающего их слух звука. На пороге предстала молодая, ангельски прекрасная, пышногрудая и белокурая девица. Переступив порог трактира, она решительно зашагала к барной стойке: — Бокал пива! — воскликнула особа с немецким акцентом, присаживаясь на свободное место. — Да поживее! Я не люблю ждать. Пан Паливец засуетился, а некоторые посетители поморщились — немок здесь не слишком жаловали, особенно таких грубых. Вексель для оплаты за пиво был предусмотрительно отдан ей вместе с кружкой. Однако девица даже не поморщилась — привыкла уже, видимо. Следующие две-три минуты прошли в молчании, потом пан Паливец спросил: — Пани, вы что же так необходительны с простым чешским мужиком? Хотя чего это я? Все вы такие, дьяволицы. Пейте-пейте, сударыня, когда ещё я увижу такую даму в своём трактире... Обыкновенно мужья ваши заходят, молодёжь, студенты да девицы из красного квартала. А тут такая пава... Особа пила пиво из высокой кружки с изображением оленя, задумчиво поглядывая по сторонам, и перекинула ногу на ногу. При этом её белая юбка задралась и обнажила стройную ногу в расшитом серебряными цветочками чулке. Пан Паливец внимания на эту ужимку не обратил, зато на красавицу начали заглядываться другие посетители. Особенно троица, которая сидела в углу. Ресницы у девушки были длинные и волнистые, как у елизаветинской придворной, красота неописуемая, сама она была белокожая и синеглазая — красавица совершенно не вписывалась в окружающую её убогость, но её золотые серёжки, которые так привлекали внимание окружающих, придавали всему её облику какой-то особенный шарм. Она казалась пришельцем из другого мира, каким-нибудь розой из Северной Африки или лилией из Парижа. Опустошив почти половину кружки, девица весьма грубо поставила её на барную стойку, окинув ненавистным взглядом трактирщика Паливца. Тот от такой неожиданности вздрогнул, вытаращив глаза на дерзкую посетительницу. Другие же мужчины находясь под впечатлением — они хором ахнули. Дама не должна была себя так вести, ведь чехи всегда предпочитали в меру бойких дам, у которых свои причуды на уме, однако эта немецкая особа была совершенной противоположностью обыкновенной чешской девушке. Стиснув белоснежные зубы, белокурая красотка волком взглянула на усатого трактирщика. Тот уже было растерялся и не мог перестать полировать и без того чистый, пивной стакан. — Герр трактирщик, я есть немецкая графиня! И я не потерпеть такого скотского отношения к своей персоне, ибо вы меня ещё плохо знаете дорогуша, — угрожающе молвила она, опираясь обеими руками о барную стойку. — Я не любить говорить о политике, расовом и половом неравенстве, а также на дух не переношу пустую болтовню! — Тогда тем более... Политика, политика... Мы сейчас в таком дерьме, что вы себе и представить не можете! Немецкая графиня, блять... — он замолчал и закашлялся, отвернувшись. Дама вежливо отвернулись и с любопытством уставились на мужчину в жёлтой рубахе, который только что ввалился в трактир с бульвара. Пан Паливец крикнул уже ему: — Эй, Марек! Как делишки? Как здоровье твоей милой? — Ой, прекрасно! После родов я от неё не отхожу, так она меня, бедненького, не отпускает. Такая любовь! Слов нет! Но сейчас у меня дела, к сожалению, только дел. Дела идут очень плохо, собственно говоря, сейчас просто хуяк — и всё... — Не то слово, — пан Паливец налил ему рома. — Такой хуяк, что рядом с тобой немецкая графиня сидит! Ну не дерьмо ли дело, а? Нет, я понимаю, если к пани Набель зашла бы... У нас же кавардак похлеще, чем при Ватерлоо! Задницей своей клянусь, люди! Посетители постепенно начали забывать про немку с золотыми серёжками и начали принимать Марека за своего. Мареку пан Паливец налил ещё раз и показал на его место за столиком. Тот благодарно кивнул и сел. Компания у угла тоже постепенно переместилась на освободившееся место — теперь их было четверо, на столике перед ними стояло благодарно расставленное паном Паливцем пиво, два мёда, несколько стаканов и целая гора закусок. К Мареку начали подсаживаться, пока не образовался небольшой круг пьющих и жующих людей — казалось, этот круг станет теснее, даже если весь трактир вдруг опустеет. — Ну что, — сказал пан Паливец. — Что у нас там по поводу политики? Я ведь не зря сюда пришёл... Вот ты говоришь, Марек: «Дела идут плохо». А как они могут идти хорошо в таком дерьме? — Да как же, пан Паливец? — ответил Марек, наливая себе пива. — Как могут дела идти хорошо в таком дерьме? Я бы сказал так: если они не идут плохо и при этом ещё остаются деньги... — А что, есть деньги? — спросил один из компании. Марек кивнул: «Да уж», и выпил. — Я думаю, — сказал он задумчиво после паузы, — что в этом дерьме есть свои плюсы... Например: если у тебя денег много-много или очень мало, или их нет вообще ни хрена! Вот как сейчас с деньгами? — А как с деньгами? — спросил кто-то из компании. — Ну, у меня их много... Но они не мои! Я ими просто пользуюсь для своих целей и в любой момент могу потерять всё до последнего гроша или отдать кому надо по первому требованию! — Герр трактирщик, пить пиво без закуски мне совсем не alles gut! — вдруг подала голос графиня, размахивая перед лицом пана Паливц полупустой кружкой пива. — Какие у вас есть закуски? — Полегче, милочка, тут вам не какая-то захудалая корчма! — грозно молвил Паливец, протирая очередную кружку. — Этот трактир между прочим, вся Прага обожает... — Ой, да ваш трактир — всего лишь сборище жалких отбросов общества! — зло ругнулась белокурая особа, чем вызвала бурю недовольства среди посетителей данного трактира. — Дайте мне уже-хоть что-нибудь! — Сейчас-сейчас... — озлобленно шипел трактирщик, нагибаясь за закусками под барную стойку. — Вяленое мясо пойдёт? — Спрашиваете? Конечно! — с лёгким возмущением отозвалась она и, моментально повеселев, подпёрла обеими руками свою белокурую голову. — У меня ещё никогда не бывать романа с чешским мужчиной... Скажите, герр трактирщик, а сколько вам лет? — Гля-я-я, какие графини нынче пошли! — фыркнул кто-то из посетителей, поедая кнедлики с говядиной. — Слыхал, Марек? Им бы в гостиной сидеть да вышивать, так они по трактирам шляются! Видала бы баронесса фон Кляйст, в обморок бы бухнулась! Ответил ему не тот самый Марек в жёлтой рубахе, но другой посетитель, из того квартета: — И ещё имеет наглость лезть! Милочка, да будет вам известно, что наш трактирщик уже лет двадцать как в счастливом браке! — крикнул он графине зычным голосом. — Да, простите меня, сударыня, — ответил пан Паливец сурово. — Я женат и никаких романов не завожу. Я люблю свою жену и своих детей больше всего на свете, ясно вам? Если вам охота приключений на вашу немецко-графскую задницу, это не ко мне. Посетители согласились с ним дружным гоготом и дружно чокнулись кружками за счастливый брак супругов Паливец. — Уверен, что ты не способен согрешить? — холодным тоном вопросила графиня, и в её глазах загорелся угрожающий ярко-зелёный всполох. — Смотри сюда... — тихо, почти шёпотом повелела она пану Паливцу, после чего подняла правую руку и щёлкнула пальцами. Трактирщик замер неподвижно. — Блуд — это ты, и всегда им будешь. Ты будешь хотеть меня, желать только меня, и твоей страсти не будет видно конца! — зло вскрикнула девица, вызвав моментальную бурю. Вдруг в голове пана Паливца что-то перемкнуло, и он на несколько секунд впал в ступор. Посетители трактира уже покидали его один за другим, громко переговариваясь между собой и громко хохоча на весь зал. Едва они с графиней остались наедине, трактирщик внезапно для самого себя расплылся в очень похотливой улыбке: — Сударыня, я слышал, что немки в постели такие горячие... Это правда? — спросил он, подперев рукой щёку. Графиня тем временем вся как-то истончилась и словно потекла, лицом выражая невообразимую нежность. В её глазах появилось умиротворение и покой. Наклонившись к трактирщику, она нежно поцеловала его в подбородок и прошептала: — Да! Правда! К сожалению, мой отец… Но вы не переживайте! Тут пан Паливец как очнулся: — Что это сейчас произошло? Сударыня, прошу, уйдите! Я закрываю трактир, уже поздно... — он вышел из-за барной стойки и жестами попытался выпроводить назойливую даму, однако та преградила ему путь. Попытка пана Паливца метнуться к пивным бочкам в противоположный конец зала также была отбита хитрым женским приёмом. Графиня засмеялась: — Не стоит убегать, герр трактирщик... Пан Паливец решил действовать сурово. Наплевав на весь этикет, он выставил графиню за дверь и запер трактир изнутри на замок Тяжко дышащего трактирщика начали терзать нехорошие мысли. Неужели это пан Швейк решил подговорить какую-нибудь даму из публичного дома, дабы отомстить ему за их недавнюю ссору? Ведь Паливец прекрасно знал Швейка и то, на что тот может быть способен. Этот человек заключал в себе все оттенки мерзости, пусть и харизмы имел предостаточно. Пытаясь перевести дыхание, трактирщик в панике стал осматривать пустое помещение трактира. Сердце безумно колотилось в его груди, а паника наростала с каждой секундой. Пан Паливец держался из последних сил, чтобы не закричать на весь зал. — Сладенький мой, почему ты так занервничал? — притворно-игриво спросила девица, внезапно оказавшись за его спиной. — Такой брутальный мужчина должен любить заниматься сексом днями на пролёт! Я так хочу, чтобы твои усики щекотали мою обнажённую грудь... — О боже мой! — вскричал пан Паливец, от испуга отскочив на пару шагов. — Нет, сударыня, нет... Ну поймите вы меня! Я женатый человек! Он в панике попятился к лестнице, откуда обыкновенно поднимался на жилой этаж, где сейчас спали его жена и дети. — Сударыня, удалитесь... — пробормотал пан Паливец, бледнея от ужаса. — Удалитесь, или я вызову полицию. Это какой-то ужас, сначала Швейк, теперь вы! Боже, ты видишь, за что я страдаю! Боже, помоги мне перенести страдания... Боже, помоги мне перенести страдания! — он сцепил пальцы в отчаянном молитвенном жесте. — О милый, ну что ты так сразу даёшь заднюю? — с притворной обидой спросила молодая особа, прильнув к его испуганному лицу, и вдруг прошипела: — Бог тебе не поможет! Силой схватив трактирщика за воротник его сорочки, она подняла его с лестницы и толкнула по направлению каморки. Ранее в ней Паливец уже не раз предавался любовным утехам со Швейком, за что, конечно же, раскаялся перед своей супругой. — Умоляю вас, дивная особа... Покиньте мой трактир! — чуть громче вскрикнул пан Паливец, и желая добавить что-то ещё, вдруг почувствовал прикосновение чужих губ к своим. Он отчаянно замычал, пытаясь отцепить девушку от себя. Однако та, словно приставучая пиявка, всё сильнее и сильнее впивалась в губы пана Паливца. Дальше он уже не совсем помнил, что на него нашло: он пытался отбиваться, пару раз дал проклятой немке хорошую затрещину, не забывая её осыпать отборной чешской бранью, но это белокурую роковую красавицу не остановило и даже будто бы раззадорило. — Отцепись от меня, чума баварская! — рычал пан Паливец, когда графиня попыталась стянуть с него брюки. Он проклинал её и материл на все лады, а в голову ему стучалась одна только мысль: только бы отцепилась, муха гессенская! Тяжёлое её платье вилось вокруг его ног, словно змея, и поначалу показалось, будто действительно змея вползла в платье и теперь шевелится, налезая на него. Но эта мысль вызвала у него новый поток брани. — Ты, мразь немецкая! — рычал он, стараясь изо всех сил освободиться от её рук. — Ты же мне всю жизнь испортишь! Уходи, проваливай нахер! — Не бойся, милый! — шептала графиня. — Я не сделаю тебе ничего плохого… Ты ведь любишь меня? Правда? — Пошла ты к дьяволовой матери! Выметайся, гнида немецкая, или я тебя так... — пан Паливец уже задыхался от гнева. — О мой сладенький бурундучок, овладей мною прямо здесь... — промурлыкала белокурая красотка, медленно проводя руками по своему упругому телу. — Ты такой грубый, и меня это так возбуждает! — взвизгнула она, демонстративно облизнувшись при испуганном трактирщике. — Прошу! Уходите, я женатый человек, мне не нужны дальнейшие проблемы.. . — взмолился Паливец, едва ли не плача. — Ну милый, почему ты не хочешь овладеть мной? — притворно обиженно вопросила графиня, обнажая перед ним свою упругую грудь. — Разве ты не хочешь отшлёпать мою упругую попку? Приласкать мою мокрую киску? Потрогать за огромную грудь, и кончить мне на соски? — Прекратите! — взмолился пан Паливец, закрывая уши. — Прошу вас! В итоге случилось то, что случилось: пан Паливец сам овладел задиристой немецкой графиней, рассудив так, что она сама напросилась. С каждым толчком своей плотью внутри её плоти пан трактирщик просил прощения у жены и господа бога. С её нарядом он не церемонился, просто задрал юбку, насколько это было возможно, обхватил графиню руками и навалился на неё всем телом. Сначала графиня ничего не имела против такой настойчивости, даже наоборот. Она давала ему в ответ слабую шаловливую трёпку, ласково похлопывая его по небритой щеке. Ему даже показалось в этот миг, как его плоть сперва покраснела, потом побелела, вот-вот должна была стать ярко-красной, запульсировать и извергнуть из себя целый сноп горячих капель, которые тут же обратились бы в пар, исчезнув в пространстве. Он имел наглую немку всё яростнее и яростнее, постепенно наращивая темп и глубину проникновения, отчего волна неконтролируемого возбуждения поднималась всё выше, смывая остатки здравого смысла и возносясь вверх, в холодные и безразличные небеса. — Так тебе, шлюха ты баварская... — приговаривал он всё громче, задыхаясь от этого головокружительного подъёма. Всё сильнее билось сердце, становилось тесно в груди, слезились глаза. Кровь молотком стучала в его висках. — Я тебя проучу, господь тому свидетель! Ты у меня попляшешь, мерзавка! Ты у меня попляшешь, тварь баварская! Он отмолит этот грех, искренне, всей душой молясь о том, чтобы господь простил его. Наконец, он почувствовал на своём теле тяжесть обмякшей графини, почувствовал, наконец, излившуюся на неё горячую волну блаженства и понял, какое это отвращение — быть в ней. — Получила, что хотела? — прохрипел пан Паливец, застёгивая брюки. — Что? Кх... Язык проглотила, девка ты немецкая... А теперь проваливай, да поживее. Спать хочу, умираю... Графиня лишь подобрала платье, не скрывшее белёсых подтёков на ногах, и шатающейся походкой вышла вон из трактира. Пан Паливец между тем погасил в зале свет и поднялся наверх. «Боже, прости, боже... Боже... Прости, ибо я согрешил. Я надругался над женщиной против её воли, я нарушил священные узы брака, нарушил их второй раз! Не знаю, сколько времени мне придётся простоять на коленях, чтобы вымолить прощение моей жены и моих детей, но я выстою. Я совершил ошибку, я искуплю её». Спал он беспокойно, виделись ему жуткие сцены адских мук за надругательство над женщиной, отрешённые лица жены и детей.       Паливец очутился в каком-то странном месте. Он стоял по центру зала, стены которого были окутаны мраком. Пол полностью состоял из красной мозаики, по центру которой красным камнем была выложена пентаграмма. Зловещая атмосфера царила в этом явно недобром месте, да и вокруг трактирщика виднелась сплошная пустота. — Где я? Что происходит?! — спросил пан Паливец сам у себя, боязливо озираясь по сторонам. — Бр-р-р… Жуткое место! — Не такое уж жуткое, как твой грех! — послышался осуждающий голос, и буквально из ниоткуда возник высокий господин. Он был почти двухметрового роста, тощий с посеревшей кожей. Глаза его сверкали ярко-жёлтым сиянием, подобно уличным фонарям. Рот был разрезан от уха до уха, по кончикам вечной улыбки стекала свежая алая кровь. Волосы были настолько длинные, что волочились по полу, черны как смола, прямые и красивые. Шмыгая своим остроконечным носом, демон недоверчиво зыркал на трактирщика, будто тот был его заклятым врагом. Одет он был в тёмно-фиолетовый фрак, он крепко держал длинную трость с набалдашником в виде головы зайца. Грозно поглядывая на непрошенного гостя, он явно не испытывал к нему добрых намерений. — Ты кто?! — боязливо спросил Паливец, делая шаг назад. — Я Инкуб! Демон сновидений, кошмаров и всего, что связано с царством моего отца Морфея. А ты кто таков?! — сердито и явно недружелюбно спросил Инкуб, демонстрируя свою ненависть. — Для тебя я Инкубон или Инкубус, а для близкого круга друзей — Инкуб! А ты мне явно не друг! Веришь? — Я простой человек, пан Паливец, работаю в трактире «У чаши», — осторожно представился трактирщик. — Зачем я вам понадобился? Знаю, мой грех страшен и чёрен, но я сделаю всё, чтобы его искупить. Не знаю, кто была та женщина, но вам-то за что меня ненавидеть? Вы, демоны, потворствуете греху, насколько мне известно. Инкубон лишь ехидно улыбнулся: — Это всё выдумки тупых людишек! Мы, демоны — существа точно такие же, как и люди. Каждый со своими взглядами, философией, убеждениями и повадками! — объяснил он, начиная парить в воздухе. — Мы также женимся, выходим замуж и заводим семьи. Но не все мы положительно настроены к вам… Смертным! Во-первых, вы глупы, во-вторых, конфликтны и в-третьих, дурны до чёртиков. Зачем вас только бог создал? — последнее Инкубон прошипел с такой ненавистью, что даже отвернулся от трактирщика. Насколько ему было противно общаться с человеком. Если бы не одно «но»… Сновидения были его предназначением, а значит, против своего призвания выступать было нельзя! Инкубон, ещё немного поворчав, обратился в чёрного ворона и уселся на высокую деревянную жёрдочку около красного трона. — Сам не знаю, зачем нас господь создал, — пожал плечами пан Паливец. — Но зачем вы меня выдернули сюда? Если вам так противно со мною общаться, если цена человечеству — дерьмо, то давайте разойдёмся, и я вернусь к жене и детям. — Э, нет, просто так ты не уйдёшь из моего царства сновидений… — злорадно прошипел демон, вычищая своим острым клювом левое крыло. — Я позвал тебя сюда не просто так, а чтобы предупредить тебя о надвигающейся беде! Та девушка, что приставала к тебе в трактире, была вовсе и не девушкой! — Не понял? — только и смог проговорить Паливец, не понимая, что же имел в виду Инкубон. — Это был человек, который когда-то был твоим близким другом. Но теперь вы разругались с ним! Коварный Йозеф Швейк, что не раз водил тебя под монастырь! — злобным тоном поведал ему Инкубон. — Проклятый Бельфегор наделил его способностью к оборотничеству и перевоплощению, так что теперь ты в двойной опасности! — Вот дерьмо... — только и смог сказать пан Паливец. — Эта мразь от меня не отстанет, верно? — Не отстанет, — ответил Инкубон. — Даже не знаю, что ты теперь будешь делать. Запереться в доме и жить затворником? Тогда в опасности окажутся твои близкие, которых ты так ценишь. Тебе предстоит выбрать, чем жертвовать. — А как же полиция? Власть? Неужели эти куски дерьма ничего не могут сделать? — пан Паливец ужаснулся обоим вариантам развития событий. — Совершенно ничего, — ответил Инкубон глухо. — В этом и заключается самая трудная человеческая хитрость — всегда верить, во что хочется, а не во все остальное. Избави тебя боже, пан, от подобной ошибки. Полицейский чин, который к тебе придёт, не станет вмешиваться в судьбу того, кто платит. Пан Паливец совершенно похолодел, представив себе полицейского чинушу в качестве палача. Можно ли представить себе такое? Наверное, нет. Но самое ужасное, конечно, заключалось не в этом. Ситуация стала абсолютно прозрачной, и всё в ней было ясно без слов. — Хорошо, я всё понял, — ответил пан Паливец. — Швейк та ещё задница, я это всегда знал. Но теперь вы меня отпустите, пан Инкубон? — А смысл? — сухо ответил демон, как-то тяжело вздыхая. — До рассвета ещё уйма времени, по сути, я спас тебя от потенциального кошмара! За что ты, жалкий смертник, должен мне быть благодарен... — Ну спасибо вам, пан, за то, что спасли мои нервы! — раздосадованно пробубнил Паливец, скрещивая руки на груди. — Знаешь, я и сам ненавижу Швейка! — откровенно признался Инкуб. — Но господи... То, что он якобы притворяется святошей в надежде получить благословение, а потом творит полнейший апокалипсис в Праге, даже для меня это дикость. — Я знаю о всех злодеяниях Швейка, и даже о том, что он был наёмным убийцей. А возможно, он вскоре вернётся к этому делу, ведь за такое заказчики ему хорошо платили! — сознался пан Паливец, стыдливо отводя от демона взгляд. — Он начинал с малого, воровство, грабежи, вандализм и мошенничество... А теперь и до убийств дошло! — возмутился Инкуб, встряхнув чёрными крыльями. — Дам тебе дельный совет, держись-ка ты от него подальше! А при любом удобном случае постарайся засадить эту гниду за решётку! Не давай полиции просто так расслабиться, она должна сделать своё дело. — Я старался, — вздохнул пан Паливец. — Мы с женой обхитрили его, обратились в полицию, но дело так и не сдвинулось. Боюсь, как бы чего не случилось... — Случилось, пан трактирщик, случилось, — покивал сокрушённо Инкубон. — Тех полицейских, которые пришли к нему в дом с обыском, он хладнокровно прикончил. Старушка хозяйка до сих пор верит, что паны полицейские ушли, а она их не услышала в силу преклонных лет. — Не может быть! — в ужасе вскрикнул пан трактирщик, чудом устояв на ногах. — Пан Квацкий... Паны полицейские... Швейк убил представителей закона, а что потом? Он убьёт самого государя императора?! Демон громко расхохотался, явно поддерживая теорию трактирщика. Конечно, Инкубон многое знал о Швейке и его злодеяниях, однако пана Паливца вводил он в курс дела очень медленно и ненавязчиво. Но солнечные лучи уже били в окно супругов Паливец, наступало очередное утро.