Позади крутой поворот

Май, 1914 год       Фрау Заурих своим упрямством очень попортила Швейку нервы, и он вернулся домой только под утро. Похоже, пани Мюллерова спала как убитая, поэтому от его шагов не проснулась. Бедная старушка, право же... Швейк бережно уложил все заработанные деньги, которые выручил от продажи драгоценностей пани Набель в потайной ящик своей комнаты. Оставалось только прикинуть, куда ему сегодня пойти: в трактир «У чаши» или напустить на себя благочестие и пойти в церковь? Пан Паливец наверняка на него жутко зол, так что не стоило, наверное, лишний раз злить старого друга. Поэтому пан Швейк нарядился поприличнее, надел скромный чёрный костюм с белым крахмальным воротничком, взял трость в руки и зашагал в сторону церкви. В Праге церквей и монастырей было много, но народ предпочитал ходить в те церкви, что располагались ближе всего к их домам. К Старофонарской улице ближе всего стояла церковь святой Людмилы, туда-то пан Швейк, пани Мюллерова и прочие обитатели Старофонарщины приходили на службы. Церковь святой Людмилы являла из себя место красивое, обустроенное не слишком пышно, но и не слишком аскетично. Швейк обыкновенно занимал самые первые ряды, чтобы лучше всех слышать проповедь патера Каца, который должен был с минуты на минуту начать вещать с кафедры. Затаив дыхание, Йозеф Швейк с превеликим нетерпением ждал выхода фельдкурата Отто Каца. Предвкушая его скорейшее появляние, он в очередной раз растянул губы в широчайшей улыбке. Вскоре из-за красных штор, что вели в личную комнату фельдкурата, слегка пошатываясь, вышел фельдкурат Отто Кац собственной персоной. Окинув сощуренным и явно не добродеятельным взглядом всех сидящих прихожан, Кац горделивой походкой зашагал вверх по лестнице, где расспологался широкий балкон, что и служил трибуной священника. Кац был весьма внушительного роста, широкоплечий, имел весьма грубые черты лица. Он всегда рассхаживал в чёрной рясе, словно мрачный ворон среди свеженькой падали. Волосы у него были густые, чёрные как смоль, глаза были маленькие, тёмные и всегда сощуренные. Иногда казалось, что он смотрит на людей с каким-то подозрением или лютой ненавистью. Нос его был немного крючковатым, словно клюв ворона или пожилого падальщика. Густые брови и пышные усы придавали пану Кацу лишь большего шарма и грозности Фельдкурат любил выпить, и грешил подобными делами часто. Будучи в нетрезвом состоянии, он во время чтения проповеди мог запутаться в словах, а иногда и вовсе уснуть. Он мог круглосуточно вливать в себя литрами вино с кагором, живя на полную катушку, и абсолютно не стесняясь какого-либо осуждения с чужой стороны. Горожане порой задавались одним и тем же вопросом: как такой человек смог вообще стать священником? — Кто из вас умер, пусть явится в течение трех дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплён святой водой... — проговорил наконец патер Кац, в буквальном смысле этого слова заваливаясь на кафедру. — Приносим свои извинения за неожиданный инцидент, господа! — добавил он, зевая во весь рот и прикрывая его рукой, а после чего забормотал: — In nomine Patris, et Filii, omnipotentes, per illam dominicam tuam. Ave, Maria, gratia plena Tua! Salvetea Domini! В латыни пан Швейк смыслил отлично, поэтому разобрал, что нёс сейчас патер Кац полную чепуху. Прихожане, несмотря на такие выходки, патера Каца любили, он хотя бы святошей не прикидывался, ну и вообще. Многие крестились вслед за ним, прощая его маленькую слабость, при которой патер исповедовался в общественной бане перед нагими девушками, — сам он в таких случаях ругался и обзывал бедных девушек то гадюками, то вонючими ящерицами, за что те потом долго и старательно выносили его вон. — Утверждаю с этого святого места, сограждане мои добрые, ибо бог есть бытие... которое стесняться не будет, а задаст вам такого перцу, что вы очумеете! Ибо вы не хотите обратиться ко Христу и предпочитаете идти тернистым путем греха... — забормотав это, патер Кац повалился головой на кафедру и скоро захрапел. Одна из прихожанок, рябоватая с большими карими глазами, подняла брошюру и прочла на первой странице: — «Человек стыдится своим страхом заслонить от себя вечные истины». Да будет воля твоя, коли патер Кац снова подпал под чары змея-искусителя, ехидны с картины Тициана. — О чём будем говорить сегодня? — спросили её на задних рядах. Один пан в котелке вскочил: — Я читал, что недавно кровь со свёртывателем впервые перелили! Что на это говорит Священное писание? Тут патер Кац громко всхрапнул, вздрогнул и вскочил. — Кровь! О да, кровь... И то, и другое! Кровь без сомнений, любовь без преград, corpus sacrum со всеми известными печатями! Переливание крови, да... Это же проявление любви к ближнему! Так, сзади, не фыркать! Слезьте со спинки скамьи, Марек! Любовь к ближнему. Отдать свою кровь, чтобы жил ближний твой, разве это не прекрасно? — патер Кац оглядел зал, помолчал, сплюнул на пол и сказал тихо: — Боже, смилуйся над нами! Какой свинарник! Тут человеку отдохнуть надо, с мыслями собраться, прилечь на часок — а они тут сидят и о крови толкуют. Ну и компания у нас подобралась. Говорил, надо было нормальных прихожан искать, мы же — какие-то… А вон оно что! Натуральные вампиры! Прихожане тихонько захихикали. Патер Кац остановился на несколько секунд, закрыл глаза, покрутил головой, словно высматривая место поудобнее, сложил ладони и тихо запел: — Молись, дева-краса, изнывая в злобе... Сердце моё не выдержало… О горе, о мука моя… Memento mori! Сжалься, Сын Твой, над рабами Твоими, пребывающими в отчаянии… Благослови нас, Господи, во спасение! Отец милосердный, избавь нас от духа тьмы! Йозеф Швейк, сидевший впереди всех и слышавший эту проникновенную кантату, вдруг почувствовал, как у него по щеке катится слеза. Видимо, сентиментальная тяжесть этой службы подействовала на него так сильно, потому что он неожиданно для себя улыбнулся во весь рот. Такой прекрасный человек. В нём точно есть то, чего нет в других жителях Праги. Внешне он представлял из себя грозного ворона, восседающего на деревянном погосте. Зато внутри него чувствовалось нечто таинственное, что заставило Швейка задуматься над своей жизнью. Быть может, встать на светлый путь? Вдохновлённый проповедью фельдкурата, Йозеф Швейк почувствовал, как сердце затрепетало у него под костюмом. О, как же был хорош фельдкурат. Проповедь патер Кац далее читал чуть трезвее и с темы переливания крови перешёл к войне. Дескать, ближние отдают кровь друг другу, а потом её же на полях сражений и проливают. Дескать, всё впустую, ибо нельзя раздать жизнь, так можно раздавать только места в ней. — Бездушие, вот что мы перед собой видим, — говорил Кац. — Кривой оскал идиотизма, растление народа, чьи мыслящие люди выходят на улицы и стреляют друг в друга, потому что уже давно морально убиты из-за пьяных разговоров. В такие дни погибает больше людей, чем в годы самой жестокой войны, такой, как войны за независимость. Именно поэтому политики не пускают народ к кормушке, закрывая больницы и душевые, оставив места только для богачей… В такой войне исчезают стоящие в первых рядах бойцы, что в своём безумии могут почувствовать себя настоящими вершителями судеб… И это в Америке! В благословенном христианском мире! Прихожане молчали, ожидая, когда патера спасёт от трезвости запоздалый удар колокола, но он продолжал, заложив руки за спину: — От желающих вступить в армию приходит немало писем. Те, кто может себя защитить, отдают свои жизни, они сражаются и гибнут. Это наш хлеб насущный… Патриотизм с детских лет воспитывает у нас не только любовь к родине, но и чувство служения человечеству, готовность приносить ему пользу, если потребуется… Но настоящие герои — те, которые добровольно идут на поле боя. Посмотрите вокруг — ведь каждый день мы видимся с разными людьми, каждый из которых готов выполнить свой гражданский долг в любой точке земного шара. Но их можно пересчитать по пальцам. Поэтому, заканчивая проповедь, я напомню вам, где вас ждёт ваш хлеб… Отвесив прихожанам что-то вроде поклона, пан фельдкурат, всё так же шатаясь, направился вниз по лестнице. Пару раз он чуть было не споткнулся о ступеньку и лишь чудом удержался на ногах, тем самым не скатившись с лестницы кубарем. Швейк на ватных ногах поднялся со своего места, люди начали расходиться по домам, однако Швейка домой как-то не тянуло. Он был так сильно воодушевлён проповедью Каца, что решил молча проследовать за ним. Чувствуя внутри себя весьма смешанные ощущения, он представил такую картину: он, стоя на окровавленных коленях, молит господа о помощи. Повсюду крики, истошные вопли и плач раненых солдат. А он, словно бы их и не слышит, громко зовя всевышнего, дабы тот ему помог! Следуя за паном Кацем, Швейк никак не мог налюбоваться его грозной красотою. Таких в Праге ещё поискать надо.       Прошмыгнув за фельдкуратом в ту самую комнату с красными шторами, из которой он и выходил, Швейк уже не смог сдержать своих эмоций. — Это было просто великолепно! — закричал Швейк на всю комнатушку, тем самым чуть ли не до смерти перепугав бедного пьяного фельдкурата. — Пан фельдкурат, вы были просто чудесны! Патер Кац только закачался, точно лист осины на ветру, опёрся о ближайшую тумбу: — Так это ты тот блаженный, что пролил слезу во время моих речей! Вот уж не думал, что кто-то воспримет мои слова всерьёз! В кои-то веки смысл речей господних через уста мои дошёл до простого люда! — Вы были великолепны, пан фельдкурат, уверяю вас! — взволнованно воскликнул Швейк, не сдерживая своей улыбки. — Я влюбился в вашу речь! Ваши уста доносили чистейшую правду. — Хм... А ты так думаешь? — саркастично вопросил фельдкурат, выдавливая из себя еле заметную игривую ухмылку. Его глаза подобрели и заблестели. Швейк понял, что между ним и патером Кацем явно промелькнула какая-то искра. — Вы, конечно, мой первый прихожанин, который так выражается про мои церковные речи и проповеди. Вероятно, вы очень святой человек! — Увы, нет, — тоскливо возразил Швейк, отворачивая свой стыдливый взгляд от фельдкурата, — я очень даже грешен... — Так исповедуйся мне, грешник, — проговорил патер Кац. И он провёл Швейка в зал, откуда уже ушли все прихожане. В самом конце зала находились исповедальни, внешне почти неотличимые от стен и закрытые большой портьерой, которая даже не была задёрнута. Внутри исповедальня, куда зашли патер Кац и пан Швейк, была темна и глуха, только фонарь горел на стене. У самого окошка, возле которого полагалось сидеть при исповеди, стоял стул и тумба с Библией, в которой лежала закладка. Кроме этого, всё было убрано, и место отгорожено от остального зала раздвижной занавеской, чтобы священник и прихожанин не соприкасались плечами и слышали друг друга. Темнота, несколько неестественная тишина и таинственность обстановки произвели на Швейка неизгладимое впечатление, ему даже почудилось что-то вроде таинственного помещения, где он только что побывал. Он с трудом справлялся с охватившим его волнением и одновременно испытывал странное влечение к своему эксцентричному исповеднику. — Расскажи мне о своих грехах, сын мой, — молвил Кац, но тут же спохватился, схватился за голову и вышел. Видимо, чтобы умыться и прояснить рассудок. Вернулся он где-то через полчаса. Швейк успел даже немного почитать Библию, на время забыв про своё смущение и скованность. К сожалению, ничего особенно приятного оттуда ему не запомнилось, а только какие-то отрывки из Ветхого и Нового Заветов, поясняющие, почему не следует жениться второй раз или увлекаться картёжными играми. — А теперь, друг мой любезный, открой-ка мне свои грешные мысли, дабы я проникся духом их и проник бы в сердце твоё, как проникает сейчас в твоё сердце мой мудрый и светлый взор. О чём ты сейчас думаешь, когда совершаешь грехи свои? — патер Кац сел с другой стороны решётки, и они со Швейком смогли друг друга через неё увидеть. — Я думаю, святой отец, лишь о том, чтобы было хорошо мне и только мне! — абсолютно непринуждённо вырвалось из уст Швейка, который даже не стыдился рассказать всю правду святому отцу. — Совершая какое-либо злодеяние, будто кража или заказное убийство, я всегда чувствовал себя выше всех остальных людей. На мне висит не один грех, пан фельдкурат, очень редко меня даже начинает грызть совесть... — Не задумывался ли ты, сын мой, что своими греховными поступками делаешь вред ближнему своему? — с некой жалостью в голосе задался Кац, с интересом слушая очередного грешника, пришедшего к нему. — Разве не задавался ли ты мыслью той просветлённой, что своими скверными поступками рушишь чужие судьбы? А ведь ты такой же смертный человек, как и все остальные рабы божьи. — Понимаю, что совершал я много нехороших поступков. Но кроме краж и убийств, я так же грешен своей похотью. Уж очень я люблю совокупляться с другими... — смущённо пробормотал себе под нос пан Швейк, на минуту отворачивая от пана фельдкурата свою побагровевшую физиономию. В ответ на такое сильное заявление от пана Швейка фельдкурат внезапно оживился. Глаза неистово заблестели, а на его лице расцвела очередная похотливая ухмылка. Ему нравились разговоры на пикантную тематику, да и в интимные связи Кац вступал с завидной частотою. — Ну и ну... — простонал фельдкурат, чья пошлая ухмылка плавно переросла уже в улыбку. — А с кем же ты, достопочтейниший сын мой, предпочитаешь вступать в интимные связи? Только с женщинами? — Ну почему же, и с мужчинами тоже! — жизнерадостно подтвердил Швейк, абсолютно не стесняясь таких признаний. — Знали бы вы, как я с паном Паливцем за долги расплачивался.. Швейк думал даже продемонстрировать святому отцу свои умения, но по соображении обстоятельств решил сделать это как-нибудь по-другому. — Кажется, я начинаю понимать, как ты с ним расплачивался, — патер Кац принял всерьёз весёлый тон Швейкова признания. – Девочки фрау Заурих в этом подлинные мастерицы, но чтобы мужчина ублажал мужчину? Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость, — процитировал он. И, сделав постную мину, добавил: — Даже, осмелюсь доложить, прелюбодеяние! Ну давай, вперёд! Только не успел он опомниться, как Швейк вмиг оказался по ту сторону решётки исповедальни, стоя на коленях. Его лицо говорило о его желаниях яснее всяких слов. Патер Кац не удержался от нервной ухмылки. — Ну-ка продемонстрируй мне свои умения, сын мой. Дабы и я вкусил пусть даже маленький, но весьма лакомый кусочек сего грешного пирога, — на одном сбитом дыхании молвил фельдкурат, приподнимая подол своего облачения. — Приступай, сын мой, приступай... Своей дрожащей рукой Швейк принялся расстёгивать пуговицы на кальсонах пана фельдкурата, после чего стал неторопливо приспускать их с него. Взору Швейка тут же показался его большой, толстый, упругий и пульсирующий член с розовой головкой. Щёки этого грешника вмиг побагровели, глаза заблестели, а зрачки расширились. Тихо задышав, Швейк закрыл глаза и приблизился чуть поближе. Одарив достоинство Каца своим нежным поцелуем, Швейк услышал, как из уст фельдкурата послышался сдавленный, но довольный стон. Поняв, что пану фельдкурату понравилось, Йозеф Швейк продолжил покрывать его пульсирующий от возбуждения член своими обжигающими, словно пламя, поцелуями. — Ах, Швейк! — сдавленно вскрикнул патер Кац, буквально впечатываясь в стену исповедальни. — Раздразни меня, мне нужно хорошенечко возбудиться. Я хочу вкусить все прелести грешной жизни, мой маленький бесёнок! Швейк расслышал в голосе фельдкурата неподдельный эротический азарт, до предела раздразнивший его. Он сам почувствовал, насколько овладели им греховные желания, с которыми ему не хотелось расставаться. Швейк от поцелуев перешёл к долгим поцелуям и ласкам, облизывая и покусывая плоть патера Каца, который от вожделения аж голову наверх запрокинул. Из приоткрытого рта его вылетел тихий и сладострастный стон, похожий на тот, который Швейку доводилось слышать от дам в борделе, когда он ловил на себе их восхищённые взгляды. Швейк осторожно взял в рот член патера Каца, слегка его пососал, чтобы раздразнить, наполнить кровью, и стал медленно водить по нему кончиком языка. Когда тот налился и затвердел, Швейк взял его чуть поглубже, делая вид, будто обсасывает края раны, из которой торчала стрела. Фельдкурат застонал, забормотал что-то нечленораздельное, закивал головой, ещё плотнее вжимаясь в стену исповедальни. Его лицо стало совершенно пунцовым, дыхание участилось, на лбу выступили капли пота. Постепенно его тело стало понемногу вздрагивать и выгибаться дугой. Стуча каблуками по мраморному полу, он несколько раз громко вскрикнул, откровенно имея Швейка в самое горло, так что тот даже испугался, ведь патер Кац грозил при таком раскладе кончить ему прямо в глотку. Впрочем, всё быстро кончилось, причём настолько быстро, настолько, во всяком случае, это показалось сначала, даже не начавшись, так как через несколько минут патеру Кацу стало казаться, не сделали ли они с Йозефом что лишнее в этой исповедальне, хотя их и не видел никто. Едва патер Кац излился прямиком в его глотку, Швейк тяжёло дыша начал плавно подниматься с колен. Семенная жидкость святого отца сильно горчила, но бывший вояка с удовольствием её проглотил. Всё его лицо сияло багровым окрасом, а сердце бешено колотилось в груди. Тяжело и глубоко дыша, Кац начал полностью снимать с себя белоснежные кальсоны, и избавившись от них, начал осторожно приближаться к Швейку. Ничего не понимающий толстячок вмиг напрягся, когда фельдкурат, не меняя своей игривой улыбки, прильнул к его шее. Нежно поцеловав её, святой отец не желал прерывать такое прекрасное начало. Ему хотелось большего, понял Швейк. — О моя любовь, это было прекрасно... — с трепетом прошептал патер Кац, одаряя бледную шею пана Швейка очередным нежным поцелуем. — Давай предадимся любовным утехам прямо здесь. Покайся передо мной, покайся за все свои грехи! Я вознесу тебя до небес, даю слово фельдкурата... — Святой отец, я рассчитывал лишь на индульгенцию... — пробормотал Швейк, отползая назад, к дверце исповедальни. — Я сделал вам поистине императорский отсос и этим заслужил прощение! — Но и снова успел согрешить, — процедил патер Кац. — Ты повинен в грехе гордыни, вдобавок, оскорбил государя императора! За это ты понесёшь наказание. Повернись ко мне спиной, сын мой! Швейк содрогнулся всем телом, ноги его внезапно подкосились, ведь до этого он ничего не говорил про императора. Желая покинуть исповедальню, Швейк резким движением схватился за ручку двери, однако Кац оказался проворнее. Обхватив своими руками тело Швейка, фельдкурат начал жадно покрывать его поцелуями. Его пышные чёрные усы сильно щекотали шею и щёки Йозефа, который уже сто раз пожалел о том, что последовал за фельдкуратом в эту злосчастную исповедальню. Сняв с него шляпу-котелок, патер Кац демонстративно откинул её в дальний угол исповедальни, и начал пытаться раздеть Швейка. Швейк сопротивлялся, дёргался и пытался высвободиться, да только у него это не вышло, ибо силы не равны были. Когда патеру удалось расстегнуть пуговицы на брюках Швейка, тот совсем обессилел. Стоя на коленях, он отбросил в сторону сюртук и принялся стаскивать ботинки, но тщетно — фельдкурата это только раззадорило, и он приступил к выполнению своего преступного замысла. Одним быстрым движением он стащил с пана Швейка кальсоны, после чего опрокинул его на пол исповедальни спиною кверху. Швейк рассудил, что сопротивляться ещё может, и попытался уползти, но ему не дали этого сделать: фельдкурат ухватил его за лодыжку и рванул к себе, навалившись всем своим весом на полное тело своего пленника. Швейк зажмурил глаза, и ему показалось, будто припечатали его с такой силой к полу, что руки и ноги пронзила острая боль. Он явственно услышал шорох стекла. Должно быть, бутылка. Лампадное масло, догадался он. Патер Кац облил им себе руку. В мозгу Швейка отчётливо прозвучал слабый стон. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!» — взмолился он про себя. — Потерпи, мой сладенький, папочка сделает тебе приятно... Ну зачем ты от меня, убегаешь мой сахарный? — с превеликим трепетом и заботой вопросил фельдкурат, проникая двумя пальцами в анус Швейка. Тот приглушённо вскрикнул, после чего сцепил зубы и зажмурил глаза. Быстро двигая своими длинными пальцами, патер Кац легонько шлёпал своей второй рукой его обнажённую задницу. — Сладенькая булочка хочет, чтобы папочка наполнил его пончик своей глазурью? — озабоченным тоном промолвил Кац, схватившись своей рукой за вставший от возбуждения член. — Конечно, хочет! — Пан фельдкурат, немедленно прекратите! — возмущённо выпалил Швейк, но святой отец его не слушал. Патер Кац снова облил себе руку лампадным маслом и принялся сильнее разрабатывать нутро Швейка, а немного погодя сменил пальцы на каменный от прилива крови член. Швейк закричал от боли, чувствуя, как его сзади словно насаживают на кол, только вместо кола — чужая плоть, что проталкивается внутрь всё глубже и глубже, всё сильнее врезаясь в его внутренности, которые он в то же время чувствовал слишком отчётливо, чтобы такое положение казалось ему естественным. Несколько раз он совершенно потерял контроль над собой и получил несколько ударов ладонью по заду. Патер Кац имел его долго и старательно, так, словно перед ним действительно был кающийся грешник, который должен был оценить тяжесть своего греха сполна. — Что... Кх... Язык проглотил? — выдавил из себя патер Кац. А ведь церковь не одобряла такую позу. Он сейчас грубо трахал Швейка сзади, словно портовую девицу, каких в Праге никогда не водилось, равно как и выхода к морю. — Выбирай. Или ты уходишь домой, молишь о прощении и засыпаешь, или я показываю тебе всю черноту твоего греха... — Святой отец, п-прошу, прек-крат-ти-те... — обессиленно промолвил Швейк, чувствуя, как начинает терять сознание. Перед его глазами всё поплыло, а вскоре его взор накрыла тёмная пелена. Сердце продолжало биться, однако Йозеф очень тяжело дышал, практически в пол-силы. Заметив, что его любимый грешник в отключке, озабоченный фельдкурат в очередной раз излился в его упругое колечко из мышц, после чего аккуратно освободил свой член. *** На Прагу опустился густой, непролазный туман. Швейк стоял по центру какой-то мрачной пражской площади, в одних кальсонах и белой рубашке. Повсюду расхаживали существа, лишь издали напоминавшие людей. Скорее всего, это были демоны, или любая другая нечистая сила. Упыри, оборотни, покойники и бесы толпами проходили мимо него, подобно простым горожанам Праги. Швейк не особо понимал, куда он попал, и точно ли это была Прага? «Быть может, я умер? — вдруг пронеслись настороженные мысли в голове пана Швейка, и он тут же принялся озираться по сторонам. — А вдруг этот проклятый фельдкурат меня на тот свет и отправил?!» Но судя по тому, что он мог говорить и видеть, он не умер. Затрахал его фельдкурат, как говорится, ой, затрахал! Как говорят поляки, пердолил он это всё! А нечисть всё ходила вокруг и ходила, и многих из неё он даже узнавал. Рыжий мускулистый Асмодей. Тощая бледная Астарот. Голубокожий элегантный Мартбас и ещё много-много кто. — Эй! Кто-нибудь! Меня кто-нибудь слышит? — вскричал Швейк, но ему никто не ответил. Густой туман скрывал смертного от глаз нежити и прочих других существ. Вокруг царила гробовая тишина, нарушаемая лишь скрежетом зубов оборотней и жалобным песнопением ирландской банши, что доносилось издалека. Швейку было страшно представить, каково это — оказаться в непонятном для тебя месте, оказаться окружённым сплошной нечистью. Мало ли на что все эти бесы и демоны были способны? И как назло у Швейка под рукой не было его любимой книги по демонологии и видах всех демонов из всех мифологий мира. Внезапно туманы развеялись, и Швейк увидел весьма странного господина, что лежал на паланкине. Тот являл из себя существо довольно-таки упитанное, тело его было человеческим, облачённое в белую тунику с золотой обшивкой и застёжками. Вместо кистей у него оно имело настоящие лапы пантеры, а вместо человеческих стоп — гусиные лапы. Имело это существо три головы, на всех трёх головах величественно красовались золотые венки, что когда-то носили великие римские императоры. Левая голова была головой пантеры. Центральная голова была человеческая, и своими очертаниями подозрительно схожа со Швейковой, а крайняя правая голова так и вовсе принадлежала орлу. Позади туники этого странного господина величаво развевалось три хвоста: львиный, змеиный и хвост пантеры. Слуги его выглядели не лучше: то были существа с головами крокодилов и шакалов. Швейк сильно удивился, когда увидел данное создание вблизи. — Ты звал кого-нибудь? — спросонья вопросила центральная голова, жуя спелый виноград. — Так вот, я здесь. Один из представителей семи смертных грехов и покровитель лени — Бельфегор. — Наконец-то, — выдохнул Швейк. — Хоть кто-то откликнулся... Скажите, я умер? — Ага, щ-щас! — огрызнулась центральная голова. — Полежишь в отключке, потом очнёшься где-нибудь на паперти, куда этот фельдкурат тебя выбросит как есть — с голой задницей! И прав будет! — Знаю я этого священника, он тот ещё содомит... Эх, жаль тебя, Йозеф Швейк... — жалобно молвила левая голова, тоскливо вздыхая. — Боль была настолько невыносима, что ты потерял сознание, — подхватила орлиная голова и хрипло засмеялась. — Сейчас ты попал в Лимбо, место заблудших душ, — вновь подхватила пантерья голова, ехидно поглядывая на Швейка. — Я помогу тебе выбраться отсюда, но взамен ты будешь должен выполнить для нас одну маленькую просьбу... — Какую? — судорожно вопросил Швейк. — Я на всё готов! Только скажите, что надо сделать?! — Посей больше хаоса в Праге! — приказным тоном повелела пантера, указав левой рукой на Швейка. — Твоим мелким кражам даже сам Сатана не отвесит поклон. Нужно тебе стать более жестоким и хладнокровным. Я нашлю на тебя безумие, дабы во время своих злоключений ты получал несказанное удовольствие! ***       Патер Отто Кац увидел, что Швейк от их неистовых утех потерял сознание, но это его не остановило. Он продолжил иметь это бессознательное полное тело, болтавшееся, будто тряпичная кукла. Он покрывал это тело поцелуями, и его совершенно не заботило, что тело может прийти в себя. От самого факта, что благочестивый пан Швейк сейчас хуже самой гнилой шлюхи и что он сейчас в полной отключке, патер Кац чувствовал, как плоть его наливается кровью, как внутри всё сводит. — О пан Швейк, был бы ты хоть немного благочестив, не стал бы падать в обморок от обыкновенных плотских утех... — с нежным трепетом молвил фельдкурат, понимая, что Швейк ему ничего не ответит, но трахать свою пассию молча было как-то не особенно возбуждающе, или как говорят французы, не comme il faut. Дело близилось к вечеру, не на шутку уставший патер Кац сидел на стуле, ожидая, когда Швейк наконец-то придёт в себя. Розовые лучи уходящего за горизонт солнца уже вовсю пробивались в витражные стёкла церковных окон, бросая на пол цветные блики. — Не бросать же тебя здесь, на поругание добрым гражданам Праги, — подумал вслух патер Кац. — Ты подожди, я метнусь за нашатырём. Вечное средство против похмелья... Вернулся он минуту спустя и поднёс флакон нашатыря к носу Швейка, и тот резко очнулся. — Да падёт всё в хаос! — воскликнул он, и патер Кац от неожиданности вздрогнул и выронил из рук флакон. Нашатырь разбился со стеклянным звоном. — Сын мой! Что ты такое несёшь?! — ошарашенно воскликнул патер Кац, глядя на Швейка ошарашенным взглядом. — Покайся за такие слова, о моя любовь... — Ваша любовь? — переспросил Швейк с неубедительным подозрением, словно бы Кац был его злейшим врагом. — Да... Ну и хорошо ты владеешь своим язычком, да и я хорош! — хвастливо молвил фельдкурат, гладя свои пышные усы. — Это был такой страстный секс, что ты аж сознание потерял... Вероятно, от удовольствия! — Я уж подумал, что вы меня довели до самых врат апостола Петра своей страстью, — Швейк попытался подняться и натянуть брюки. — Слава богу, до этого не дошло, я ещё пожить хочу. — Не богохульствуй, — молвил патер Кац ледяным тоном. — Иначе из церкви я тебя не выпущу. У меня сейчас вечерняя служба, и я уже слышу, как сюда идут прихожане. Теперь проваливай. Натягивай свои штаны и проваливай. Судорожно натянув на себя кальсоны вместе со штанами, ЙозефШвейк как можно быстрее поспешил покинуть не только пределы исповедальни, но и самого храма. Вечерело довольно-таки быстро, на улицах уже зажигали фонари, хотя народу не убавлялось. Шагая к себе домой, Швейк чувствовал, как внутри него зарождается злобная сущность. Сердце бешено колотилось в груди, а правое веко странно дёргалось. По телу прошли мурашки. Швейк зашёл за угол Старофонарской улицы и очутился на совершенно другой площади. Здесь фонарщики ещё не успели зажечь фонари. Швейк остановился у одной из витрин и увидел, что его глаза полностью почернели. Из них сочилась чёрная жидкость, а рот был словно разрезан ножницами от уха до уха. Внезапно тёмная сущность переметнулась, вскарабкавшись на стену. Швейк перестал соображать, чувствуя, как тьма поглощает его разум. Он уступил. Теперь он словно со стороны наблюдал, как тёмная сущность набрасывается на безвинных жителей Праги, как брызжет кровь, как мечутся, молятся и кричат о помощи те, что ещё живы. В нём горела жажда мести, пытаясь пробудить в внутри зло, из его груди прорезался большой глаз с красным зрачком. Он, словно небесное светило, мерцал в кромешной тьме. Острые, как бритва зубы в клочья разрывали одичавших бездомных собак и заплутавших пьяниц. Но вскоре Швейк всё же пришёл в себя. Он стоял у витрины и не замечал того, что его руки были по локоть в чужой крови. Издали слышался звон церковного колокола, голова неистово кружилась. В отражении он больше не видел уродливую копию себя, вместо него была сплошная пустота. Лошади неторопливо шагали по мостовой, горожане шли и болтали о своём, о чём-то для них важном. Лишь только Швейк понимал, что разбудил в себе дремлющее прежде зло. Он поспешил поскорее уйти, думая попутно, где бы ещё устроить фестиваль крови и внутренностей, и вскоре это место нашлось. То была Староместская площадь, где стояла ратуша с часами. Вечерами здесь устраивали светские променады под сиянием вереницы тусклых фонарей, дарящих иллюзию, что на улицах всё по-прежнему, разве что посвежее и, значит, повеселей, словно на столицу повеяло ветерком какого-то далёкого прошлого, исторического или даже магического. Йозеф Швейк снял туфли, перескочил через поток крови, чёрной и горячей, подобно кипящей смоле. Тёмная сущность, от которой он оставал на добрую сотню шагов, по краям была серой, а в центре – почти белой. В центре её колыхалось нечто вроде чистого багрового тумана, слегка разбавленного такими же облаками красной мерзости, которые он видел с крыш. Она разделывала добрых людей Праги на куски, как повар цыплят на кухне, помогая себе сверхъестественными силами, недоступными простым смертным. Да, рядом с этим кощунством всё остальное выглядело благополучно и пристойно. Охватывая фонарное освещение, сущность придавала бравому вояке сил, словно в нём пробудился настоящий хищный зверь. Цепляясь за всевозможные поверхности, Швейк даже не замечал того, как его лицо приобрело фактически волчью форму и покрылось густой чёрной шерстью. Изуродованное нечто со светящимся глазом на груди продолжало носиться по крышам жилых домов. Оно визжало и хихикало на всю Прагу, а его до омерзения противный смех эхом разносился по всей округе. Глаза Швейка замерцали кроваво-красным. Его ничего не сдерживало. Ни кандалы, ни цепи не могли остановить в Швейке желание убивать всех тех, кого он считал непригодными для себя. Всех, кто рушил его планы, всех, кто просто неудачно встал у него на пути. Хрипя и пытаясь перевести дух, Швейк решил проследовать к недалеко стоящему театру. Он редко посещал его, а если даже и появлялся на каком-нибудь спектакле, это всегда могло обернуться громким скандалом — спор, драка, дуэль. Вот и сейчас пан Швейк решил туда наведаться. В национальном пражском театре драмы и комедии в очередной раз проходил спектакль. На сей раз ставили «Отелло». Ну чем же не шанс сделать свою собственную сенсацию?