Позади крутой поворот

20 марта 1910 год. Германия, Берлин. Резиденция майора барона фон Швальцкопфа XII       Это был обыкновенный солнечный день. В такие дни царило прекрасное умиротворение. Солнце тепло грело, при этом по улицам Берлина разгуливал прохладный ветерок. Уставший от недавней службы Хельмут фон Швальцкопф сидел на широком балконе своего трёхэтажного особняка и не спеша попивал ромашковый чай. Наблюдая за тем, как трудилась его прислуга, герр майор частенько любил проводить внеплановые проверки. Вот и сейчас он решил устроить проверку: поднялся с кресла и поправил монокль на правом глазу. Герр майор чинно прошёлся по залам особняка, свысока оглядывал прислугу. Горничные протирали пыль на вазах, дворецкие раздавали указания, нянюшки детей возились с ними в детской. Право же, чего ещё можно было желать? А ведь у него по факту было всё: огромный особняк, прислуга, богатое наследство, красавица-супруга и четверо прелестных детишек. Старшим сыновьям герр майор пророчил блестящее будущее на полях сражений, а малютку дочку лелеял и обожал, надеясь как можно выгоднее выдать её замуж, когда та подрастёт. Супруга его, прелестная Августа, сейчас сидела в гостиной на втором этаже и листала газеты. Женщина она была совершенно свободная, склада почти военного: жила по строгому расписанию, дела в доме вела почти наравне с мужем, а прислугу держала в жёсткой узде. Лишь по отношению к детям её сердце оттаивало — особенно к младшему сыну и дочери. Алистер был самым старшим ребёнком первенцем, которого герр майор очень ждал Когда тот родился, то герр майор не мог сдержать слёз радости и восторга. Недавно, мальчик отпраздновал своё двенадцатилетие, чему герр майор был несказанно рад. Старший сын никогда не перечил ему, и вовсе не потому, что боялся его, а потому, что с малых лет Швальцкопф учил его военному уставу и строгой диспиплине. Чего нельзя было сказать про его младшего брата Фрица. Фриц же был полнейшей противоположностью Алистеру — очень задиристым ребёнком, который не слушался отца и, вопреки его планам на будущее, говорил, что ни за что не пойдёт в «эту проклятую армию». Но герр майор надеялся, что сын вырастет и всё поймёт. А пока что он относился к Фрицу с усиленной строгостью, оправдываясь тем, что цель его благая, что желает он детям только добра. Понятно ведь, что дети — существа ещё глупые, неразумные, не понимают всех закономерностей жизни, ещё не могут себя осознать в полной мере. Сегодня он не хочет служить Родине, а завтра может рваться в бой. Дети — существа непредсказуемые, их нужно держать в строгости. Кто жалеет розги, тот портит дитя. Именно с таким девизом Швальцкопф и воспитывал своих детей — в военной строгости. Никаких поблажек, если чадо провинилось. Так и сейчас, из комнаты Фрица доносились крики: — Не пойду в армию! Не хочу служить! Не пойду! — истошно кричал мальчик, прыгая на кровати и кидаясь книжками в гувернанток. — Сами служите в своей глупой армии! Гувернанток герр майор нанимал молчаливых и суровых, ему под стать. Поэтому на капризы Фрица они почти не реагировали. Герру майору важно было донести до сына, что на службе его капризы и желания никто выполнять не будет. Гувернантки стоически выжидали, пока Фриц накричится, и терпеливо поднимали с пола книги, переглядывались мрачно, словно изваяния в чёрных одеждах. Из соседней комнаты герр майор слышал активную зубрёжку старшего Алистера — тот учился в военной гимназии, куда отец его устроил, и показывал переменные успехи. Особенно хорош Алистер был в стратегии, истории и географии, но тактика у него хромала — в крупных масштабах он мыслил уверенно и складно, а в мелких и конкретных местах начинал сбиваться. Герр майор своих детей хорошо знал: Фриц же не унимался, а только сильнее сердился на своего отца за упрямство. Быть военным ему не хотелось, он искал себя в творчестве, однако отец его мнения не разделял. Отчего Фриц нередко пакостил отцу, либо же бунтовал, показывая, что отец ему не указ. — Отец, я не буду военным! Я хочу быть архитектором! — зло шипел средний сын, ненавистно смотря на герра майора, когда тот зашёл в его комнату. — Не буду я служить, не хочу быть таким, как вы! — Это каким же ещё?! Таким?! — возмущённо переспросил Швальцкопф, сложив руки на груди. — Страшным! — коротко ответил Фриц, спрыгивая с кровати. — Эти уродские галифе с погонами, эта некрасивая каска. А усы я и подавно отращивать не стану... — Глупыш, глупыш... — герр майор сменил гнев на внезапное равнодушие. — Армия из тебя человека сделает, мужчину! Что тебе дадут твои шпаклевания-малевания? В нашем суровом мире — ничего, поверь мне. Я, вон, в детстве хотел стать и художником, и архитектором. Но потом я понял одну вещь: прежде всего человек слушает разум, а уже потом чувства и желания. Подойдя к своему сыну, герр майор опустился перед ним на одно колено и крепко обнял его. Ему не хотелось ругать Фрица, хотя он прекрасно понимал, что его дитя поступает неправильно. Мальчик же продолжал сердиться на своего отца, но больше не злился и не кидался книжками. — А я, по-вашему, баба?! — обиженно спросил он, едва ли не плача. — Я уже родился мужиком и хочу стать архитектором! Ну или фотографом. Почему мне нельзя? — Ох, сынок, вырастешь, то всё поймёшь, — с трепетом молвил Швальцкопф, с улыбкой глядя на сына. Фриц мгновенно перестал капризничать и дуться, собрал книги и расправил кровать. Но наказания за беспорядок и пререкания с гувернантками это не отменяло, и он это прекрасно понимал. Известно, никто из детей не любит розги. Герр майор кивнул гувернанткам и вышел. Он вообще не любил слишком болтливую прислугу: лишние сплетни и скандалы его только раздражали и приводили в ярость. Поэтому он всегда брал себе в услуждение людей молчаливых, заинтересованных в своей работе, а если мог бы, взял бы себе парочку немых от рождения. Гувернантки грозно смотрели на Швальцкопфа-младшего, и тот немного стыдливо отвёл от них взгляд, понимая, что наказания он вряд ли сможет избежать. Пока младшего сына наказывали за недавние проступки, герр майор решил навестить свою красавицу супругу. Августа сидела в одной из комнат и вышивала крестиком цветущий лес. Она любила вышивать, иногда даже бисером, что у неё выходило очень даже прекрасно. — Моя милая фройляйн, голубка, чем же вы таким там занимаетесь? — любознательно спросил майор Швальцкопф, заглядывая в комнату к супруге. — Опять крестиком вышиваете? — Готовлю сестре подарок на день рождения, — бесстрастно отозвалась Августа, даже не посмотрев в сторону мужа. Раздосадованный герр майор зашёл в комнату и, не проронив не слова, присел рядом с супругой. Тяжко вздыхая, он всё никак не мог начать разговор, поскольку Августа очень не любила капризы среднего сына. Пусть она и была строга, а с детьми милосердна, капризы в её доме считались табу. Но будучи решительным человеком, герр майор понимал, что и умалчивать очередную выходку сынишки тоже нельзя. — Фриц опять истерику закатил... — безэмоционально молвил майор, отводя свой разочарованный взгляд от супруги. — И в кого он такой, я ума не приложу. — Сама не понимаю, Хельмут, — ответила Августа. — Быть, может, не в крови дело. — Мне кажется, что именно в крови! — горячо ответил герр майор. — Твой брат, помнится мне, тоже был слегка неуравновешен... — В жилах моего сына течёт кровь не моего брата, Хельмут, — ответила Августа сурово. — В этом можешь не сомневаться. — Тогда скажи мне, Августа, почему он не желает идти в армию? А желает быть каким-то жалким архитектором! — возмущённо ответил барон, щурясь от неприятной мысли. — Милый, не могут все поголовно быть военными, — возразила супруга, откладывая недошитую картину в сторону. — Пусть он становится тем, кем хочет. Главное, чтобы он не пошёл по кривой дорожке. Ведь на Отто ты так не давишь. — Правильно! Потому что карапузик Отто желает быть полевым хирургом! Как в своё время был его отец, — с хвастовством в голосе молвил герр майор, перекидывая ногу на ногу. Августа лишь смерила его бесстрастным взглядом и продолжила вышивать. Герр майор рассудил, что её лучше не злить, и вышел. Августа очень не любила пустые споры, особенно те, что касались будущности её детей. Она вообще была женщиной несколько отстранённой, и герра майора эта холодность иногда пугала. Идя по длинному коридору, он сердился на свою жену. Однако он понимал, что она говорила чистейшую, пусть даже и неприятную для него правду. Швальцкопф понимал, что все поголовно не могут быть военными, ведь тогда другие профессии останутся без спроса, а некоторые могут и вовсе исчезнуть. Барон желал своим детям лишь светлого будущего, ведь и сам являлся частью высшего общества. В свои сорок пять лет, Швальцкопф обзавёлся не только званием майора, но так же имел образование хирурга. В обществе, как в военном, так и высшем, Швальцкопфа знали как серьёзного,э и местами строгого главнокомандующего тридцать первой пехотной роты. Дамы болтали лишь о нём, а мужчины пытались во всём ему подражать. Герр майор рад был лишний раз потешить своё самолюбие, он любил повышенное внимание к себе и не пускал шанса блеснуть на светских вечерах. Августа тоже блистала с ним рука об руку, но как и полагается даме, вела себя сдержанно и строго. Тем самым они с герром майором своеобразно дополняли друг друга — кто-то из знакомых в шутку назвал супругов Швальцкопф напыщенным павлином и строгой павой, и в сравнении не ошибся. Прислуга Швальцкопфа уже вовсю трудилась в его резиденции. Повара готовили ищысканный завтрак, горничные протирали пыль и мыли лестницы, садовники подстригали газон, а дворецкие наблюдали за порядком со стороны прислуги низшего ранга. Слуги посыпались рано, с первыми лучами солнца, первым делом они приступали к своим более важным утренним обязанностям, а именно растапливали камин и готовили завтрак для барона фон Швальцкопфа и его семьи. Порой уставшая прислуга теряла счёт времени. Оно и не удивительно, ведь вставали слуги рано, где-то в четыре часа утра, а ложились поздно. Герр майор рассудил, что можно навестить и младшеньких, и направился к их комнате, расположенной рядом с комнатой Августы. Отто и Берта, семи и двух лет от роду, возились на полу под строгим присмотром нянек. Сами по себе они были дети смирные, никогда не дрались, а в случае с малолетством Берты драка могла перейти в форменное кощунство, ведь таких маленьких детей родители обыкновенно берегут, как зеницу ока, как самый дорогой и хрупкий подарок. Герр майор искренне не понимал, читая в газетах, как родители могут избавляться от детей такого юного возраста, когда их ни в коем случае нельзя разлучать с семьёй. Без них такая кроха элементарно погибнет. Отто был самым любимым сыном герра майора, он души не чаял в своём пухленьком карапузике, который с малых лет мечтал стать врачом. Мальчик был скромным, миролюбивым и тихим. Он никогда не с кем не дрался и не конфликтовал, а в случае чего сам разнимал спорщиков и драчунов. Берта была немного избалованная, хотя мать всегда напоминала ей о женственности. Даже будучи такой юной особой, малышка знала некоторые правила и порядки этикета, пусть иногда и любила баловаться. — Как поживают мои малютки? — спросил учтиво герр майор, осторожно переступая порог комнаты. Дети тут же оторвались от игры, а няньки встали, сложив руки по швам. — Отлично поживаем, герр майор! — отчеканил Отто. — ...герр майор! — повторила Берта, пусть и несколько неразборчиво в силу того, что говорила она всё ещё скверно, но потихоньку училась говорить полными фразами под строгим руководством нянек. Швальцкопф умилился такой картине и подхватил малютку Отто на ручки. Карапузик Отто любил тискать своего отца за усы, ведь мечтал отрастить себе точно такие же, когда вырастет. Кроха любил отца, ему было очень хорошо проводить с ним время. — Vater, vater, смотри, какой у меня красивый солдатик! — радостно восклицал мальчик, махая перед лицом герра майора игрушечным солдатиком. — Когда я вырасту, я тоже буду служить! — Конечно, моё солнышко, — с улыбкой молвил герр майор, целуя сынишку в щёку. — Будешь таким же герр майором и доктором, как твой vater! Берта же больше предпочитала быть на руках у матери и нянек, нежели у отца. Герр майор не настаивал. Такова уж природа всех женщин, вне зависимости от возраста. Подобное тянется к подобному, гласит пословица. — Герр Швальцкопф, Берта уже почти научилась читать, — холодно произнесла одна из нянек, демонстрируя ему сборник стихов Гёте. — Однако она отказывается читать Шекспира в оригинале — Ей ещё рано читать трагедии, Марта, — грозно ответил герр майор, опуская Отто на пол. — Прислуга скоро будет подавать завтрак, возможно, поздний... Просьба, чтобы дети не опаздывали! Няньки молча закивали головами, ведь знали, что барон Швальцкопф был весьма пунктуален. Опозданий он не терпел. Герр майор молча покинул детскую, в голове витали размытые мысли. Жизнь текла мирным чередом, порой он уставал от такой рутины, даже не понимая, а что будет завтра? Дышать становилось всё тяжелее, бывало так, что хотелось всё бросить и убежать на край света. Устать от всего можно было на раз-два, но нет... Нужно ценить каждое мгновение, и идти по этой жизни не торопясь, не боясь куда-то опоздать или что-то не успеть сделать. Шагая по жизни, никогда нельзя было ничего планировать на десять лет вперёд, ведь это считалось весьма глупым жестом. Пусть всему настанет своё время. ***       На Берлин опустился густой туман. Крохотные дождевые капельки обрушивались на стёкла жилых домов подобно прозрачному бисеру. Кирпичные дома, словно рядовые солдаты, стояли неподвижно, сохраняя строгую эстетику берлинских улочек. Народу на улице было крайне мало, что неудивительно. Лежа на постели, молодой наводчик Ганс-Алистер фон Шмульке, или просто Ганс, молча смотрел в пустой белоснежный потолок, глубоко задумавшись. Он недавно выпустился из военной академии и продолжил служить в армии. Он был одним из лучших, и его ждало великое будущее. Семья гордилась Гансом, но он чувствовал в своём везении некий подвох, а иногда даже нехорошие предчувствия. Ганса с малых лет воспитывали в строгости, но эта строгость заключалась вовсе не в битье розгами, или холодности к своему чаду. Отец всегда твердил ему о некой важности, о том, что сын должен стать значимым для общества человеком. Обладая от роду скромным и покладистым характером, юный Шмульке никогда не спорил со своим отцом, ведь тот тоже был офицером, пусть даже уже и в отставке. После ухода с военного дела достопочтенный Геральд Шмульке открыл своё предприятие по изготовлению табачных изделий — он крутил сигары, сигареты, продавал табак для трубок, раскладывал по жестяным коробкам папиросы. За дверью доносился гул и топот. Прислуга металась в разные стороны, не давая Гансу нормально отдохнуть и собраться с мыслями. Ганс хотел покоя, которого в их доме почти никогда не было — вместо этого дом сотрясали постоянные упрёки отца, подколки брата и сплетни прислуги. Ганс не желал жить в этом сырборе, ведь хотел просто стать вольной птицей. Конечно, юноша частенько принимал всё близко к сердцу, в связи с чем часто срывался и нервничал, понимая, что всё идёт против него. Иногда он подумывал вовсе сбежать из дома под покровом ночи и на всякий случай держал под кроватью собранную торбу с вещами, но всякий раз передумывал, откладывал побег. Порою им овладевало весьма переменчивое настроение: он либо стремился стать важным для общества человеком, либо наперекор всему пуститься в бега. Его моральным противоречиям и метаниям находилось логичное объяснение — он был молод. Двадцатичетырёхлетний юнец, не вкусил ту жизнь, что вкусили его отец и мать. Вот и сейчас, он не знал, как ему быть.. — Ганс! Ганс! Га-а-а-анс! — раздался противный голос в коридоре, который принадлежал его меньшему брату Гого. — Ганс! Scheissen idioten bruder, ты где?! — несколько картавя, взвизгивал тот. Но Шмульке не спешил ему отвечать, ведь прекрасно знал, что Гого опять будет задаваться вопросами о всякой ерунде. Генрих, или сокращённо Гого, был Гансу не родным, а сводным братом, но порой Ганс жалел о том, что не скончался во время своего рождения, как скончалась его мать Люсия. С Гого они вечно ругались, ибо тот был болен от рождения — он отставал в развитии и вёл себя подобно двенадцатилетнему мальчишке. Гого был вдобавок глуп, наивен и доверчив, и Ганс мог запросто его обмануть или подставить. Ганс мог бы так долго делать вид, что в комнате никого нет, что его вообще не существует, но понимал, что своими криками братец весь дом на уши поднимет и в конечном итоге к нему в комнату будет ломиться ещё и прислуга — мол, что «вам, герр Шмульке, плевать на вашего несчастного брата», что «вы должны относиться к нему с лаской и теплотой, проявите милосердие, будьте же вы христианином в конце концов!» Ганс нехотя поднялся с кровати и открыл дверь: — Ну что ещё случилось? Гого резко отворил дверь в спальню Ганса. Стоя в проходе, юноша дышал весьма сбито, его глаза были вытаращены, а лицо побагровело. Ганс настороженно приподнялся, ведь впервые видел Гого в таком состоянии. — Гого, что с тобой? — осторожно спросил Ганс, нехотя усаживаясь на кровать. Тот не проронил не слова. Тощий, светловолосый остроносый юнец, всегда расхаживавший в клетчатом наряде, сильно переживал за своё будущее. Недавно ему стукнуло девятнадцать, а это значило то, что вскоре его призовут служить Родине. Даже не смотря на слабоумие и задержку в развитии, медицинская комиссия посчитала Генриха Шмульке годным к службе, и обжалованию это не подлежало. Встревоженно окинув взглядом комнату брата, Гого уселся на кровать Ганса. — Ганс-с-с... Ганс... Тяжко мне! — дрожаще вырвалось из уст юнца, на чьём лбу проступили капельки холодного пота. — Служить забирают! А я так не хочу... — Да с твоим состоянием тебе никак служить нельзя, — ответил Ганс. — Не знаю, каким местом они тебя осматривали, но ты совсем не годен. Даже санитаром в лазарет. На миг у него промелькнула мысль проявить благородство и пойти на службу вместо брата, но план этот накрылся медным тазом: Генриха Шмульке знали в лицо, у них были его внешние данные. О проклятье! Что же делать? Что же делать? — Боже, пусть минуют нас немецкое самодурство и немецкая слепота, — проговорил Ганс и посмотрел в крошечное окно. Снаружи кипела жизнь, прогуливались горожане, раскланивались. Им не нужно было на службу, нет, у них магазины, бизнес, семья, дети... — Ты-то уже служишь не первый год, а мне только предстоит вкусить все прелести военной жизни! — тоскливо простонал Гого. — Даже отчим настаивает на службе! Я погиб, Ганс... — Неужто, так и сказал? — недоверчиво поинтересовался Ганс, ехидно сощурив глаза. — Да, прям так и сказал, — сквозь зубы прошипел Гого, явно сердясь на него. — И медкомиссия сказала, что я годен. Якобы слабоумие солдату — не помеха! Им выгодно, чтобы в армию гребли всех без разбору. Даже хромых! Даже слепых! Даже безногих! — Ну, тут ты уже не прав, Гого. В армию кого-попало не берут! — зло процедил Ганс, вставая с кровати. — Извини, братец, но я тебе, увы, ничем помочь не смогу. Злись на меня, не злись, а должок Родине уж будь добр вернуть. — Когда это я у нашей Родины что-то одалживал?! — яро взвизгнул Гого, резко вскакивая с кровати. — Что я у неё одалживал? Тут Ганс остановился. Когда это брат у их Родины что-то одалживал? Когда? Этот вопрос привёл его в ступор. Ганс много слышал от людей, от отца, от общества про долг Родине, но никогда в смысл этих слов не вслушивался. Долг Родине. — Не в этом дело, братец, — ответил Ганс. — Ты у неё ничего не одалживал. Все мы обязаны встать на её защиту, если будет война. Родина тебя вскормила и взрастила, так будь добр защищать её. — Ганс, Родина — это неодушевлённый предмет! — зло возразил Гого, размахивая кулаком перед лицом Ганса. — Это жалкий клочок земли и ничего более. Почему я должен рисковать своей единственной жизнью ради грунтовой почвы?! Родина — не мать, не любимая девушка или верная жена! Нет! Это всего лишь навсего земля сырая! — Да тише ты, юродивый, а то отец услышит! — шикнул Ганс, стиснув зубы. — Ты должен гордиться тем, что родился и вырос в такой цивилизованной стране, как наша Германия. А мог бы родиться в Африке, и жить, как бестолковый абориген, не зная всех тех прелестей жизни, которые ты вкусил здесь! Так что, будь так добр заткнуть свой рот и пойти служить на благо своей страны. — Ах, вот как ты заговорил, значит?! Да? — сердито молвил Гого, понимая, что помощи от брата он не дождётся. — Знаешь, Гого, а рассуждаешь ты явно не как слабоумный... — задумчиво проговорил Ганс, поглядывая на брата. — Симулянт ты, Гого! — ДА ПОШЁЛ ТЫ! — только и успел вскрикнуть юноша, и со всей злости ударил своим кулаком по зеркалу, что висело на двери шкафа. Раздался звонкий звук разбитого стекла, и сотни маленьких осколков посыпались на алый ковёр. — ВЫБЛЯДОК! — рявкнул Гого и устремился прочь из комнаты Ганса. Ганс, совершенно разозлившись, пнул ногою дверь и начал собирать с пола осколки зеркала, во все глаза их высматривал, чтобы потом ненароком не пораниться о них. Брата он ненавидел частенько, и сейчас снова чувствовал эту горькую, обжигающую ярость. Пришёл, нажаловался, разбил зеркало и в придачу оскорбил. Уж в чём, а в законности своего рождения Ганс никогда не сомневался. «Пойдёшь на службу, куда денешься с кригсмарине, — думал он, собирая осколки. — Покажут тебе, чего стоит твой клочок земли! Научат тебя, идиота, Родину любить!» Наконец-то он собрал всё, что осталось от зеркала, незаметно спустился, выскользнул на улицу и выбросил осколки в мусорную яму. — Теперь ещё и зеркало надо будет покупать из-за этого придурка... — злобно прошипел Ганс, с тоскою глядя на осколки, что недавно были зеркалом. — Молод да не умён, неопытен и неграмотен, — подумал он вслух, на минуту успокоившись. Решив не рассказывать об этом происшествии отцу, Ганс поспешил наведаться в прачечную к фрау Вагнер. Женщина была уже бальзаковского возраста, и Ганс всегда мог ей, совершенно не стесняясь ничего, излить душу и пожаловаться на жизнь. Он считал эту добрую женщину своей второй матерью, ну а на мачеху ему было плевать.       Сейчас фрау Вагнер, на счастье, была у себя в прачечной, и Ганс постучался к ней. — Ганс, дорогой, здравствуй! — приветствовала она его. — Как у тебя дела, как здоровье! — Скверно, матушка Вагнер, скверно. — Опять с Гого поругались? — догадливым тоном спросила она, хотя понимала, что это так и есть. — Или отец ни за что отругал? — Опять с Гого повздорничали. Такой он невежда! Служить не хочет. Говорит, что ничем Родине не обязан, по скольку никогда и ничего у неё не занимал. — проговорил Ганс, в очередной раз тяжко вздохнув. — Вдобавок, он разбил мне зеркало, что было в шкафу, оскорбил меня и ушёл прочь. — Совсем страх потерял! — возмутилась Фрида Вагнер, швыряя со злости мокрую простыню обратно в тазик, что был наполнен мыльной водой. — Вот что, Ганс, ты не терпи унижения со стороны сводного брата, отца и мачехи. Парень ты уже взрослый, лучше бы тебе жить отдельно, так сказать, в своём дворе властвовать. А то сядут тебе на шею, и покою не дадут... Уж я то знаю. — Если бы было так всё легко, то я бы сбежал от них ещё в двадцать лет! — вдруг оживился Ганс, не скрывая своих настоящих эмоций. — Да вот только отец хитро придумал, говорит, что в таком случае не видать мне наследства. Фрау Фрида Вагнер только усмехнулась: — Хитёр старый Геральд, ай, хитёр! Мозг у него не только на набивание трубок заточен, это я сразу поняла. Но учти: наследство — это, конечно, подушка под мягкое место хорошая, но и самому надо немного руками поработать... Муженёк мой вон без всякого наследства в люди выбился, и ничего! Ганс согласился с ней: действительно, не всем так везёт, и не у всех под мягким местом есть подушка в виде наследства. *** Деревня Штеглиц-Целендроф, где-то под Берлином — КУДА ТЫ ЕГО ТАЩИШЬ?! — громогласно кричала пожилая женщина, грозя своей деревянной клюкой молодому юноше. — Вилли! Осёл за тобою идти не будет! Видишь, как упрямится? Однако двадцатилетний Вилли Дранкель не спешил слушать свою пожилую соседку со двора. Он, несмотря на её возмущённые крики, продолжал тянуть за собой молодого осла, который откликался на имя Калигула. Животное ни в какую не желало идти за Вилли и, упираясь копытами об брусчатку, недовольно фыркало на него. — Да бросьте, тётушка Агнес, пойдёт! Он просто не выспался, — жизнерадостно ответил Вилли, в очередной раз дёргнув верёвку, что была привязана к морде осла. — Пшёл, кому сказал! — сердито добавил он, и вновь дёрнул верёвку. Осёл наконец-то поддался на уговоры и двинулся за Вилли. Нужно было перевезти на нём тюк сена к соседу, а это животное, по ошибке какой-то носившее имя римского императора, очень упрямилось. Удивительный контраст: осёл с именем римского императора и немецкий крестьянин, у которого вместо фамилии было нечто вроде клички. Дранкелем Вилли прозвали оттого, что пороли его в детстве очень много, до кровавой юшки, вот и пристало, как навоз к сапогам — ни оттереть, ни смыть. Ещё Вилли предпочитал пить пиво, и пил его достаточно много. Можно даже сказать, пил он его литрами, а иногда и бочками, отчего ещё в девятнадцать лет обзовёлся большим пивным животом. Также Дранкель то и дело прохлаждался в местной таверне, пропивая заработанные деньги. Во дворе Дранкеля все называли наивным чудаком, ведь в свои двадцать умом он был схож с восьмилетним мальчиком — всегда смеялся без причины, да и не знал элементарных вещей. С ним по соседству, проживал точно такой же оболтус и лентяй, по кличке Жранкель — любитель отменных баварских сосисок и колбас. Неудивительно, что вскоре они стали не разлей вода, да и клички их склеились — соседи то и дело говорили «опять Дранкель и Жранкель до полночи пропадают», «Дранкель и Жранкель ушли по грибы». Но в целом они были в своей нелепости весьма безобидны, про таких говорили «дурачки с поля». Оперевшись о забор из лозы, Жранкель издали наблюдал за Дранкелем, что волочил куда-то упёртого осла. Калигула был ослом умным, и очень не любил идти за кем-то, чего Дранкель явно не знал. Смеясь с нелепости своего товарища, Жранкель не спеша поедал копчёную баварскую сосиску. Стоя с набитым ртом, он умирал от смеха с ругающегося на осла Дранкеля. Тот был вдалеке, а потому не слышал громкого смеха Генриха Жранкеля. — Нет, Калигула, конь ты, конечно, никакой, а носишь имя такого великого человека! — сердито и устало выпалил Вилли, достигнув соседского забора. — Не то, что мы! — рассмеялся Генрих, прожевав сосиску. — Нас с тобой прозвали по существу, и я на них даже не обижаюсь! — На правду не обижаются, знаю, — буркнул Вилли. — Вилли, чего же ты такой кислый? — насмешливо спросил Генрих, оперевшись уже всем своим весом на ветхий забор. — Ты разве не рад, у тебя скоро сватовство с Алоизой будет... Она фройляйн видная, так ещё и дочка не абы кого, а полковника! — на последнем слове Жранкель чуть повысил голос. — А толку мне радоваться, если у меня к ней нет чувств? — холодно молвил Вилли, мрачно взглянув на друга. — Высокая, тощая и рыжая. Да ещё эти две косы... Фу! Одним словом, фу! А два передних зуба, торчат как у кобылы. Такую в жёны я точно не возьму. — Тогда посватайся к Герде, она девка ничего... Белокурая, зеленоглазая... А душа! Ангел, честное слово! — мечтательно молвил Жранкель, чьи губы растянулись в жизнерадостной улыбке. — Да мне твоя Герда базарный день цена! — грозно рявкнул Дранкель, лишь сильнее хмуря брови на Жранкеля. — Толстая, некрасивая, так ещё и блондинка! Фу... — Зато она дочка рыбака! — решил аргументировать Жранкель, не обращая внимания на гнев Дранкеля. — А я рыбу не люблю! — огрызнулся Вилли, продолжая спор с другом. На этом спор они решили прервать. Осёл ждал их, готовый перевезти груз.